Носка дров имела неприятности. Уже во втором заходе несколько человек упали с грузом в снег и подняться смогли только с помощью товарищей. Вконец обессиленные, они под руку были отведены в казарму.
Сегодня к Геннадию Семёнову приехала мать, тётка Катерина, привезла ему большой сидор с сухарями. Генко радостный прибежал ко мне и, освобождая от сухарей карманы, сказал:
- На, получай свою долю! Считай, временно затруднения кончились!
Февраля 1944 года.
От двоюродного братца Коли Козлова получил письмо. Обижается за то, что редко ему пишу. Сообщает, что его перевели в Калугу, в школу младших командиров; мечтает как можно быстрее попасть на фронт.
Вчера смотрели кинокартину по пьесе Корнейчука «Партизаны в степях Украины».
Сегодня Натолька Поздышев осрамился. Будучи в наряде на кухне, он чересчур плотно поел, что отрицательно повлияло на работу кишечника. Не успев отбежать в безопасное от взоров людей место, он оправился у самой батареи. Под смех солдат убирал свои испражнения. Командир взвода, кроме того, наложил дисциплинарное взыскание: бедняге придётся поработать всю ночь, до 5 часов утра.
Февраля 1944 года.
Ночью дневальный объявил учебную тревогу. Казарма зашумела как встревоженный улей. С верхних этажей нар посыпались люди. Началась давка, толкотня, переругивание. Один потерял обмотку, у другого отбросили неизвестно куда ботинок…. Затем все ринулись через единственную дверь во двор. Младшие командиры, тоже нервничая, строили свои отделения. А минутой позже явились офицеры. В воздухе рассыпалась сотнями искр красная ракета: сигнал к занятию обороны.
Днём, как всегда, занятия. Сегодня, правда, не совсем обычные – день химической подготовки. В противогазах занимаемся мы, в противогазах и офицеры-преподаватели.
Николай Сметанин предложил написать домой письма с просьбой приехать к нам кому-нибудь из родителей. Что бы не огорчать Николая, обещал сделать это. Понимаю суть его просьбы: он уже написал это своей матери, но она одна едва ли решится на такую поездку. Другое дело, в компании с моей матерью.
Писать письмо с такой просьбой я не в силах. Просьбу нелегко выполнить, т.к. это связано с большим беспокойством и затратами, что противоречит моей натуре. Я ведь прекрасно понимаю, что в Пузырях туговато с продовольствием. Хлеба там почти нет. Собрать небольшой сидор сухарей, пусть и не чисто хлебных, потребует немало затрат и самоограничений. Наконец, уже собранный мешок следует доставить более чем за 400 километров, что вызовет опять беспокойства и затраты. Нас же не так скверно кормят, как думают некоторые. Норма пайка всё-таки взвешена, продумана и, потому, для военных лет разумна. Наше дело – перетерпеть, подготовиться для выезда на фронт.
Февраля 1944 года.
День Красной Армии. Вчера наш взвод заступил в наряд. Патрулировал на пару с Захаровым.
Ночь была холодной и вьюжной, часто заходили греться в протопленную днём офицерскую баню. Под утро мой соратник с трудом её покидал: он в буквальном смысле, трясся от озноба. Поэтому заходы в баню участились. В последний раз отогревались за несколько минут до горна сигнальщика, т.е. перед самым подъёмом.
Вечером получили по 50 грамм махорки. Николай Чернышов и я без промедления обменяли её на сухари.
Февраля 1944 года.
Числюсь уже в седьмой батарее, состоящей из двух взводов. В разведке со мной остался один Леонид Смирнов (имею в виду макарьевских). Большинство переведено в проволочную связь (катушечники). В радистах удержался только Николай Сметанин.
А зима навёрстывает упущенное: морозит и метёт. Кажется, что теплее и уютнее нашей землянки нет уголка. Сюда полностью переместились из казармы: и живём и занимаемся здесь.
Марта 1944 года.
Командование подобрало порядочную группу красноармейцев с 7-8 классами образования для учёбы в первом дивизионе на сержантов. В число отобранных угодило большинство макарьевских, в том числе и я.
Сейчас живём в 7 километрах от зелёного городка, на окраине районного центра Горьковской области – Кетово.
Кетово – южнее нас, расположено на правом берегу Волги. Скорее, это не город, а село-городок. Несколько улиц, дома в основном деревянные, типа макарьевских. Два больших элеватора возвышаются над остальными постройками. У реки – Карповка, что-то вроде хуторка, в котором располагается карповское военно-политическое училище.
Занятия проходят на шоссе «Горький-Казань» или в лесу за шоссе.
Военный городок непригляден с вида: десятка два облупившихся бараков, ни одного дерева, даже кустика. Бараки построены в низине и отгорожены от светского мира колючей проволокой. И всё-таки бытового уюта здесь больше, чем в зелёном городке. Живём в небольших, тесноватых, но светлых и тёплых помещениях. Есть специальные комнаты для политпросветработы и в каждой помимо газетных подшивок имеется небольшой набор брошюр и политической литературы.
Как отличник, опять попал в разведку. Теперь уже не гвардии красноармеец, а курсант. Но это не так важно. Главное, побыстрее попасть на фронт.
Марта 1944 года.
После подъёма утреннюю физзарядку провели с лопатами и мётлами в руках: освобождали от сугробов плац.
Холодно. Несёт колким снегом.
Сегодня обычный учебный день, по обычному расписанию занятия:
2 часа – строевая подготовка на шоссе;
2 часа – ружейно-стрелковая подготовка в землянке и под открытым небом;
2 часа – изучение приборов и работа с ними (стереотруба, буссоль, бинокль);
2 часа – топография.
В прошлую субботу с сержантом Градусовым возник разговор о книгах. Он обещал что-нибудь достать мне и сегодня вручил мне книгу стихов Генриха Гейне. От души поблагодарил Градусова. Гейне можно перечитывать десятки раз, постоянно обнаруживая новое. С особым увлечением читал год назад поэму «Германия».
Марта 1944 года.
Ежедневно тревоги, то – днём, то – ночью. Самые разнообразные – учебно-боевые, химические, другие. Надоели. Кто-то пустил слух, что их организуют потому, что на днях группу людей вышлют на фронт.
Как было бы хорошо, если бы, действительно, стало так! Более высокой мечты и более страстного желания быть не может.
Марта 1944года.
В наряде. У таких как я, произошло несколько ЧП, а наиболее позорное – моё. Комедия с трагедией или, наоборот: у часового украли винтовку! Почти невероятно.
Начну сначала.
Патрулировал вдоль колючей проволоки, опоясывающей городок. Буранил морозный ветер, коченели ноги, суставы рук, особенно кисти. Мой сотоварищ, ходивший по соседнему участку, не выдержал и когда мы сошлись, предложил на несколько минут совместно зайти в казарму:
- Уверен, нас никто не заметит: время за полночь. Погреемся и - быстрей обратно!
Не долго думая, согласился.
Зашли в ближайший домик. Что бы дать возможность передохнуть плечу, винтовку поставил в угол коридора, у входной двери. Сразу приворожил интересный материал на доске объявлений. Здесь была приколота отпечатанная на машинке инструкция офицерскому составу на случай налёта немецкой авиации. Увлечённый чтением, я даже не заметил, когда и кто открывал дверь. Но когда обернулся, что бы взглянуть на винтовку, то замер в изумлении: винтовка исчезла. От испуга заколотилось сердце, и я сразу выскочил во двор. Ни души! Забыв о товарище, я помчался к часовому перед домиком штаба дивизиона.
- Слушай, Петька, никого не видел с винтовкой!?
- А что?
- Как, что! Винтовку кто-то стащил!
- Как, стащил!? Ты ведь патрулировал?
- Верно, патрулировал, но винтовку украли.
Часовой взволновался не меньше, чем я. Забыв о соответствующей статье устава караульной службы, он оставил свой пост и вместе со мной побежал к следующему часовому. Но и тот, оказывается, никого и ничего не видел. К третьему по очереди часовому бежали втроём. В итоге, минут через 5-10 ни одного часового не оказалось на своём посту: все разыскивали следы от пропавшей винтовки.
Первым обрёл способность мыслить парень горьковчанин, стоявший на охране штаба части.
- Ничего не сделаешь, Виктор. Иди в караульное помещение, - сказал он. – А то, быть беде, засечёт дежурный по части, что мы….
Он не успел высказать всем понятную мысль, как дежурный по части, яростно махая руками, появился перед нами.
- Вы, что, очумели!? – заорал он. – А ну, марш на свои места!!
Ребята моментально разбежались, а он, не замечая меня, проклинал всё на свете, прежде всего нас – баранов, даже сетовал на свою судьбу. Но мне, конечно, от его проклятий и сетований не становилось легче. И особенно тяготило то, что он, словно бы нарочно, не замечает меня – виновника случившегося. Не выдержав, я с полным упадком духа выдавил:
- А я? Что мне делать, товарищ лейтенант?
- Тебя, растяпу, расстреляем! Понял!? Уматывайся в караульное помещение: сейчас всё равно будет смена.
Действительно, без винтовки оставался один путь – в караульное помещение. Следовало явиться и доложить начальнику караула, старшему сержанту Липецкому, обо всём, что произошло. Даже одеревенели ноги.
Часовым у караульного помещения стоял Лёнька Смирнов. Встретил он меня совсем не вопросом; с видом озадаченного, но всезнающего мудреца Лёнька сообщил: «Виктор! Твоя винтовка здесь, принёс её дежурный по части».
Кое-что прояснилось.
Липецкий встретил ехидным вопросом:
- Товарищ Ершов, где ваше оружие?
Свою винтовку я увидел сразу: она лежала на столе. Как можно спокойнее ответил:
- Вот она лежит.
- А почему здесь?
- Её принёс дежурный по части.
Я рассказал Липецкому о разговоре с дежурным по части, в том числе и о том, что меня расстреляют. Липецкий, что я отметил, слушал с интересом. После сообщения о предстоящем расстреле не удержался от улыбки, а после моего рапорта сделал глубокомысленный вывод: «Лейтенант прав: вас, вероятно, расстреляют. Военно-полевой суд не щадит часовых, теряющих оружие. Пока иди, отсыпайся».
Нет, спать не хотелось! Осрамился я крепко, и осознание вины, но вовсе не предстоящее наказание, отгоняло сон. Заявление дежурного о том, что меня расстреляют, с самого начала не принял близко к сердцу. К рассвету взвесив все «за» и «против», я уже не сомневался, что его угроза беспочвенна, так как именно он больше всех не заинтересован предавать дело огласке. История ухода всех часовых с постов на поиски пропавшей винтовки будет в первую очередь бить по нему, непосредственно ведавшему работой караульно-постовой службы. Кроме того, налицо серьёзное противоречие между законодательством и существующим положением дел. Несовершеннолетнему парню не положено давать в руки боевое оружие, вообще, нести воинскую службу. Но, однако, этот парень и призван в армию и принял военную присягу.
Предположение подтвердилось утром во время беседы со мной начальника караула. Начал Липецкий беседу с общих фраз, а затем дал характеристику моего проступка.
- Пойми, это настоящее преступление, преступление тяжёлое, - убеждал он. – За него следовало бы отчитаться на военно-полевом суде. Но….
В «но» он включил факторы, спасающие меня от военно-полевого суда: сержанты, якобы, свои люди, а я до последнего дня считался примерным курсантом.
- О вас с полчаса назад я ещё раз беседовал с дежурным по части, отметил вашу старательность, умение стойко переносить трудности, и мы, значит, договорились не докладывать о случившемся командованию бригады. Но, товарищ Ершов, при одном условии: дайте слово быть впредь полным отличником боевой и политической подготовки.
Его назидательный тон, вся беседа, похожая на ту, что проводит добрая бабушка с нашкодившим где-то внуком, вызывали весёлую улыбку, хотя смеяться в это время было крайне неуместно. Прикрыв истинное настроение маской серьёзной озадаченности, пообещал ему учиться ещё лучше, быть ещё дисциплинированней.
Всегда корректный и культурный Липецкий в этой истории допустил оплошность. Не следовало ему поддаваться взбешённому дежурному по части, подкреплять его предположение о моём расстреле собственными словами. Окажись на моём месте неуравновешенный, слабонервный паренёк, заявление о расстреле привело бы к серьёзной душевной травме.
Вначале я писал, что у караульщиков случилось несколько чрезвычайных происшествий. Кроме случая со мной, этой ночью курсант Безруков растерял обоймы с патронами, подобранные днём начальником штаба дивизиона, а курсант Гусаков самовольно оставил пост и только после 30-ти минутных поисков был обнаружен на кухне.
Все мы, оказывается, ещё не полностью осолдатились.
Марта 1944 года.
Утром построение. Генерал-майор артиллерии Росляков сдаёт бригаду полковнику Гаврилову. Сам Росляков с группой красноармейцев в 100 человек едет на фронт. Из числа курсантов нашего учебного дивизиона в эту группу никто не попал.
Командир дивизиона, средних лет небольшой и статный майор, выстроил личный состав на площадке. При появлении перед строем генерала и полковника он, как положено, дал команду «Равняйсь!» и «Смирно!». Росляков принял рапорт и провёл Гаврилова вдоль выстроенных в ряд подразделений. Затем нас строевым шагом провели мимо нового комбрига.
Гаврилов был явно недоволен нашим внешним видом и строевой выучкой. Некоторые подразделения он останавливал резким движением руки и хрипло говорил: «Очень плохо! Повторить!». Росляков стоял рядом и молчал.
После строевого смотра генерал уехал в штаб бригады. Гаврилов, сопровождаемый командиром дивизиона, стал осматривать наш военный городок. Все, от рядового курсанта до офицера, по мере возможности наблюдали за ними, и все отмечали, что полковник не в духе. Он придирался ко всему, указывал майору пальцем на мусор, на сугробы снега, на ободранную стену казармы. Но самое неприятное было в финале.
В углу проволочной изгороди до зимы возвышался сколоченный из старых досок туалет. Его убрали, а яму, не забросав землёй, прикрыли этими досками. На доски, действительно, было брошено несколько лопат земли. Сейчас они частично обнажились и от снега и от земли. Полковник встал на них и пробурчал: «Что ещё у вас здесь? Ничего не прибрано! Почему такой беспорядок?»
Что бы понятнее разъяснить суть дела, майор тоже встал на доски и уже раскрыл рот, как гнильё не выдержало тяжесть двух человек. Комдив с комбригом мгновенно ухнули в яму, заполненную чуть-чуть подмёрзшей жижей.
Ахая, подбежали офицеры штаба, с трудом извлекли из ямы рассвирепевшего Гаврилова и онемевшего от страха командира дивизиона. Обоих усадили в машину и увезли на отмывку в гарнизонную баню.
Марта 1944 года.
Сильный ветер со снегом, почти буран. Наш взвод во главе с лейтенантом Медведевым очищает от заносов отведённый по плану участок шоссейки «Горький-Казань».
Единодушно злимся, признаём работу бесцельной. Это доказывается зримо. В одном месте мы потеем и мёрзнем, освобождая асфальт от снега, в другом, уже очищенном нами, снова метёт сугробы ветер. В отличие от нас ветер не потеет, не страдает от холода и не слабеет в силах. К вечеру он работает интенсивнее, чем мы.
Лейтенант Медведев до войны учился на физико-математическом факультете какого-то института. Все мы его уважаем за характер, спокойный и рассудительный, за широту знаний и умение ими пользоваться, за человечность.
У меня сложились близкие с ним отношения, чего я как-то стесняюсь перед ребятами. Сближение началось недели полторы назад. Я дежурил по казарме. Часы показывали около двух ночи. Медведев подсел к моему столу и первым начал разговор. Он спросил, кем я мечтаю стать, когда отслужу свой срок в армии.
- Не решил ещё, товарищ лейтенант. Знаю одно: буду учиться.
Он подтвердил, что учиться обязательно надо, но только заранее определить на кого.
- А вы решили посвятить себя службе в армии? – спросил я.
- Видите ли, - медленно заговорил Медведев. – Офицером я стал по необходимости. После окончания войны, скорее всего, сниму с плеч погоны.
- На фронте не были?
- Нет, - с грустью сообщил он. – Два раза подавал прошения. На последнюю бумагу ответили резко: «Партия считает нужным держать вас в учебно-миномётной бригаде, и больше заявлений не пишите».
Он рассказывал это так, словно извинялся, и я понимаю его. Медведев стеснялся собственного положения. Он ведь знал, что военных, которые работают сейчас в тылу, иногда в глаза называют тыловыми крысами. Он знал и понимал, что оскорбительное прозвище справедливо лишь к редким единицам здоровых людей, кто хватается за любую возможность, лишь бы удержаться в тылу и, тем самым, гарантировать безопасность своей жизни. Таких людей было очень и очень мало, ещё меньше их сейчас. В основном же, военные работники в тылу, как и специалисты, бронированные от призыва в армию, делают большое и важное дело, без которого невозможно вести войну. Медведев, как и весь штатный командный состав 1-ой учебной гвардейской миномётной бригады, готовил бойцов для фронта и, не смотря на всё это, он стеснялся своего положения офицера-тыловика: и сейчас, и в будущем дань первенства народ будет отдавать фронтовику.
Апреля 1944 года.
Весна как весна, неуравновешенная и капризная. Снег сменяется дождём, всюду – царство грязи и ветра.
Мы мало учимся, больше работаем: роем отводные канавы для стока воды, на носилках таскаем за пределы гарнизона грязный и мокрый снег. И всё-таки нет места недовольству и скуке. А как хорошо в минуты, когда серое небо освобождается от облаков, становится бездонным и голубым, по-апрельски чистым! Прилетели грачи и скворцы, с фронтов ежедневно прибывают волнующие вести.
Сейчас чаще ходим в наряд и, потому, больше свободного времени. Я долго не брался за дневник из-за отсутствия карандаша, но сегодня, благо, приобрёл.
Апреля 1944 года.
Ночью на Волге взломало лёд. Ребятам захотелось побывать на берегу реки. Мне, конечно, в первую очередь.
- Товарищ лейтенант, - обратился я к Медведеву. – Давайте посмотрим на ледоход.
Медведев не возражал. После политинформации он построил взвод и повёл его к Волге.
Величественная картина. Особенно восхищены ширью реки, её мощью хлопцы, не видавшие ледохода даже на малых реках. А Волга не Унжа, хотя и там ломка полой водой крепкого льда, сам ледоход, были и остаются настоящим праздником для взрослых и мальчишек. Но ледоход на Волге, даже здесь, почти в верховьях, захватывает сильнее.
Апреля 1944 года.
Всю ночь патрулировал по гарнизону, и всю ночь с неба лилась вода. В минуты, когда дождь превращался в ливень, патрули сбегались под крышу гарнизонного умывальника.
Из числа ребят взвода разведки сформировали топовычислительную группу. Будем учиться по новой программе разведчиков-топографов.
Мая 1944 года.
Усиленно изучаем программу боевой подготовки. Главное в ней – топопривязка и артиллерийско-стрелковое дело.
Классами называем чистенькие полянки в лесу со столиками, сколоченными из досок и скамейками. Более крупная полянка предназначена для построений. Песком насыпаны дорожки.
В центре каждой полянки в землю врыт столб с деревянным козырьком от солнца. Здесь сидит дневальный.
Мая 1944 года.
Вчера заступил в наряд. Костя Морохин и я, дневалившие днём по батарее, получили двухсменный, только ночной пост. А утром обоим захотелось в поле.
Когда подразделения отправились на занятия, мы осторожно обогнули уборную и в знакомом месте перебрались через колючую проволоку. А там – знакомо всё: железная дорога, канавы и канавки, котлованы с уже раскалённой под солнцем смолой на месте сгоревшего до войны смолокуренного завода, полюшко-поле, лес. У кромки леса, как раз там, где ещё стоит наша пустующая землянка, рухнули в зелёную, пахучую постель. И – прощай живая благодать! Проспали до 15 часов.
Мая 1944 года.
Наш взвод дежурный. Это означает, что в случае боевой тревоги мы обязаны первыми принять боевую готовность. Поэтому ночь спали, не снимая гимнастёрок и брюк. А днём – занятия, обыкновенные, согласно расписанию. Изучали правила работы с хордоугломером.
Мне нравится математическая направленность специальных дисциплин. Здесь их особенно много, так как боевая, ракетная техника требует точных расчётов. Мне легко даются и расчёты, и приборы. Будь мирное время, с удовольствием посвятил бы себя изучению реактивных ракет, их баллистике, то есть всему, что связано пока с грозным для фашистов оружием – катюшей. После войны реактивная техника должна показать себя с другой стороны, скорее всего, с той, о которой писал Циолковский. Но…. Пока не будем прогнозировать, вернёмся к будничным делам.
Так вот, с Голиковым уничтожили последний сухарь из маминого сидора, который 20 дней служил опорой и поддержкой моих физических сил. Расходовал свой багаж с расчётом, постепенно, угощал его содержимым друга Голикова, худенького, кареглазого паренька, умного и очень честного.
Июня 1944 года.
До подъёма ещё полчаса, но мне не спится. На дворе каркают вороны, кричат галки. Через форточку несёт сыростью. Грязные тучи почти касаются лохмотьями вершин деревьев.
Вчера на поверке комдив зачитал два приказа полковника Гаврилова. В первом говорится о краже 4-х буханок хлеба двумя солдатами, пробравшимися в офицерскую столовую во время патрулирования. Обоих отправили на месяц в штрафной батальон.
Во втором приказе сообщается о дезертирстве молодого солдата.
Написал письмо маме, упрашивал не приезжать в Кетово. Зачем обирать себя, когда с 1941 года не ели чистого хлеба. Плюс, поездка при почти полном отсутствии билетов в железнодорожных кассах.
После завтрака – теоретическая подготовка. Изучаем приборы, материальную часть, огневое дело.
Июня 1944 года.
Позорная история, героем которой стал Натолька Поздышев.
Друг детства спасовал перед трудностями, поддался острым требованиям желудка. Ещё во втором дивизионе его засекли в мелком воровстве продуктов у товарищей, стыдили. Но я как-то не верил во всё это, считал клеветой до того момента, когда его поймали на месте преступления: ночью, когда все спали, он подчищал деревянный чемоданчик красноармейца из другого взвода. Факт, как говорят, всплыл наружу.
У меня быстро созрело желание поговорить с ним, уточнить мотивы его действий. К этому толкнуло и то, что он уклонялся от встреч со мной, словно ожидал и боялся моих расспросов. Наши, всегда близкие и откровенные взаимоотношения, таким образом, подмёрзли. Сейчас следовало их возродить, внести в них теплоту, а в конечном итоге морально помочь друг другу. Однако, не продумав как следует ход действий, подошёл к Натольке грубо. Выбрав удобный момент, с плеча саданул:
- Скажи честно, Толька, как получилось, что ты не сумел совладать с собой?
Он взглянул на меня каким-то отчуждённым взглядом и холодновато выдавил:
- Вам всем проще: матери с сидорами ездят.
Действительно, не в пример нашим матерям, его в Горький не приезжала и не думает приезжать. Во всяком случае, Натольку мы не оставляем в стороне, делимся с ним всем, что привозят нам из Пузырей. И я об этом сказал Натольке, а что бы он ни принял мои слова как укор, заявил, что он был и остаётся членом нашей общей семьи.
- Не считай себя отщепенцем, Толька! Сам знаешь, всё, что нам доставляли, и будут доставлять из Пузырей, мы расходуем коллективно. Стесняться нас нечего.
Он молчал, опустив глаза. Решив, что допрашивать друга нетактично, я извинился за своё вмешательство в его душевный мир и уже повернулся, что бы заняться своими делами, как он остановил меня и неожиданно сказал:
- Не думай обо мне слишком плохо. Сам не знаю, как это получилось. Просто не сдержался.
Только в этот момент мне бросились в глаза перемены в его облике. Недавний деревенский модник выглядел худым, поблёкшим, грязным. Словно изжёванная, гимнастёрка висела на тощем теле. И мне его до слёз стало жаль. Была бы возможность, отдал бы ему половину своих сил.
Близкого контакта с Натолькой не наладил. Мешали обстоятельства, главное – учёба в разных подразделениях: я на разведчика, он на связиста.
Во время уборки гарнизона от мусора я познакомился с сержантом из взвода связи. Манаков Сергей, так его зовут, стал почти другом. От него я узнал, что в первом взводе появился воришка. Пропадали обычно, порции хлеба солдат, отбывающих дежурство на кухне. Исчезали они с тумбочек, и вором считали до сегодняшнего дня Фролова, высокого слабонервного человека с припухшим лицом. От ребят ему попадало, иногда угощали и толчками в бок. А когда стыдили, Фролов был не в состоянии возражать. Он только нервно подрагивал птичьим носом на одутловатом бледном лице и молчал, не поднимая глаз. Так и не добившись от парня признания в своей вине, но и не уличив его в воровстве, махнули рукой. Все пришли к выводу: в голове Фролова не все винтики крепко прикручены.
- Сомневаюсь, что это дело рук Фролова. Застыдили мы его, а вдруг он не виноват? Может такое быть?
- Может, - подтвердил я.
- Но тогда как раскрыть истинного вора? Может, подскажешь?
В руках я держал обломок чернильного карандаша, держал, не зная какой дать совет молодому сержанту. Ответ родился внезапно, после того, как кончиком мокрого пальца дотронулся до острия карандаша: на пальце остался след, и он подсказал решение.
- Насыпьте в хлеб чернильного порошка, - сказал я. – Только так, что бы никто из курсантов об этом не знал. Хлеб пропадёт, а во рту останется след. Ясно?
Манакова окрылила подсказка, и он, пожав мне руку, поспешил в казарму. Быстро была надрезана обеденная пайка хлеба, в разрез подсыпан чернильный химикат, а хлеб положен на видное место. Утром пайка исчезла.
На построении командир взвода лейтенант Шустовой сообщил об очередной пропаже хлеба.
- Пока не поздно, признайтесь, кто стащил хлеб?
Все молчали.
- Повторяю: кто виновен в пропаже хлеба?
Снова молчание.
Командир взвода приказывает бойцам раскрыть рты. У Натольки Поздышева вся полость была в чернилах.
Лейтенант Шустовой выставил Натольку вперёд для всеобщего обозрения и объявил ему строгий выговор с предупреждением.
За Натольку больно. Какое-то неприятное чувство – не то обида, не то жалость. В голову не лезет материал, даваемый на уроках.
Вечером зачитали приказ об отчислении значительной части ребят из состава дивизиона с переводом в 3-й дивизион, т.е. обратно в Зелёный городок. В числе отчисленных оказались все, кто имел дисциплинарные взыскания. В Зелёный городок отправляют и Натольку Поздышева и Генку Семёнова и многих других земляков.
Сегодня мой дневник попал в руки старшему сержанту Липецкому. Читал он его при мне, но про себя. Я побаивался, что мне влетит. Но бывший учитель оказался на высоте положения. Читал и улыбался, а там, где говорилось о пропаже винтовки во время несения караульной службы и «приговоре» меня к расстрелу, откровенно хохотал. В заключение сказал:
- Верные записи! Пиши и дальше, но только поменьше о боевой подготовке и командирах. И одно запомни: никому не показывай. Не каждый правильно поймёт. Есть дураки и с высоким званием.
Остался благодарен Липецкому, что, конечно, не сказал.
Июля 1944 года.
С 5-го по 7-е июля состоялись тактические учения бригады, как бы практическое заключение нашей учёбы.
Вооружённые помимо винтовок противогазами, сапёрными лопатками и приборами, под командой лейтенанта Медведева шагали в район учений. Жаром несло с неба, от навешенного груза. Я, к тому же, потел от дьявольски неудобной для носки стереотрубы.
Первоначально расположились перед деревней Студенец, у леса. Впереди простиралась небольшая низинка с деревенскими домиками, вилась красивая Кудьма. Радовали зелень, простор и ароматный воздух. После утомительного перехода тянуло к отдыху. Некоторые, не удержавшись, освободились от противогазов и опустились в траву. Но отдыхать не дали. Быстро построили, разбили на группы. Каждую группу разведки направили на огневую позицию определённой батареи.
Я попал в группу старшего вычислителя Зуйкова, во взвод управления 6-ой батареи.
Выбрали и заняли наблюдательный пункт. Разведчики ночью его оборудовали, освободив нас, и мы, укрывшись от холодка в высокой траве, ждали рассвета: ночью привязка к местности невозможна.
Мы принялись за работу в 4 часа утра. Привязывали, измеряли, вычисляли, т.е. готовили данные для стрельбы из гвардейских миномётов. Следующую ночь уже спокойно спали. А в 7 часов утра 7-го июля был дан залп. Затем – «Ура!», «В атаку!». Наперегонки ринулись вниз, к реке. Кудьму форсировали сходу, кто – вброд, кто – вплавь, кто – и вброд и вплавь. Зато после таких мытарств наступили в полной мере желанные минуты, даже часы – сушка обмундирования. Всё, от шинелей до кальсон, разостлали на тёплой траве и, подставив на подогрев солнцу тощие тела, разлеглись на берегу неширокой речки.
Вчера работали за деревней Зелецино на подсобном хозяйстве. Пололи просо.
Хороши перелески. Живописны берега Кудьмы, впадающей не очень далеко отсюда в Волгу. Привлекательны колхозные поля с пшеницей и рожью, всегда чудесно синее-пресинее небо.
Июля 1944года.