Мороз 17-18 градусов, но обжигает злее макарьевского: более влажный воздух. Особенно зло щиплет при ночных переездах в автомашине от одного полустанка к другому. Иногда даже становится невтерпёж, и мы стучим по кабине шофёра, требуя остановить машину, что бы побегать, разогреть мускулы.
Сегодня из части приехала автомашина. Привезла продукты питания, почту. Получил письмо и я. Сообщают, что живу неплохо, отец в колхозе работает кладовщиком.
Знаю: успокаивают тем, что отец не ломает кости на лесосеках. Другой мысли здесь не может быть: даже умирая с голоду, отец не возьмёт со склада ни одного зерна.
О плате за труд смешно думать. В годы войны и колхозники плодородных областей полностью живут на овощах из личных огородов, вернее, на той мизерной доле, которая остаётся после уплаты натурального налога. Неоплачиваемый трудодень стал формой учёта полезного труда и – только. А работать обязан каждый по законам военного времени. Колхозник привязан к земле во много раз крепче крестьянина крепостнических времён. Не менее прочно пристёгнут к станку рабочий. И налоги почти на всё. Такой крепкой верёвки не мог дать ни один общественный строй.
Противоречие? Да и нет. Действительность принуждает принять суровые меры в интересах самого народа. В этом необычайная цельность общества, невиданная сила государства. Голодающее, героическое население тыла едино с армией солдат-фронтовиков.
О единстве государства и народа, о массовом героизме нам говорят постоянно и везде, но подчёркивают одну сознательность, чем притушёвывают её экономические корни – производство на общественной основе. Только оно даёт возможность государству быть всевластным в производстве и в распределении, создаёт условия, при которых от контроля государства не удержать и толику дохода, и это же позволяет населению пойти на крайние ограничения ради интересов общества в целом, то есть, как говорят, быть сознательным.
Января 1945 года.
Недели две жили большой семьёй в хате польского крестьянина – 4 разведчика, 3 связиста и 4 огневика 2-й батареи. Во дворе дома у походной кухни трудился 45- летний рядовой Наумов, бывший бухгалтер уральского завода. В свободное время, когда холодный ветерок не проникал сквозь задрыпаный материал шинелей, пели здесь русские и украинские песни. Запевалой всегда был тот же Наумов, страстный любитель стихов и песен. Он пел даже один, у своего котла, и его сильный и красивый бас привлекал всех. Послушать Наумова выходила толстая хозяйка дома с дочкой Стешей. Улыбаясь, стояли перед Наумовым и всегда благодарили словами «барзо пекно». Когда же пели все, то к нам стягивалась молодёжь села и пожилые люди, и те, кто побывал в России и знал песни, невольно присоединялись к хору.
Минуты эти были великолепными. Повышался азарт Наумова, с большим воодушевлением пели остальные. Быстрее уходила усталость.
Спали на полу, на лавках, в сенях. Мне и связисту Харитонову нравилось беседовать с румяной Стешей. Ей 18 лет, окончила гимназию, была простой и очень любопытной. Мама наблюдала за дочкой, прислушивалась к нашим дискуссиям-беседам и часто с опасением поглядывала на девушку, видимо, не надеялась на устойчивость её мировоззрения.
Беспокоиться маме, действительно, стоило. Стешино мировоззрение во многом не совпадало с нашим. Она была развитая, но в разрезе буржуазной гимназии. Стеша, например, как таблицу умножения знала родословную всех польских королей, много читала Сенкевича и современных буржуазных авторов, но, оказывается, не слышала таких фамилий, как Коперник и Мицкевич. Даже поразительно, как смогли скрыть от любящей книгу девушки со средним образованием действительно великих личностей, причём, не иностранцев, а поляков. Некоторые советские солдаты с 7-летним образованием историю польского народа знают лучше Стеши.
О Советском Союзе она имела очень смутное представление.
Природа одарила девушку красивым личиком и стройной фигуркой, но к беседе с ней влекло не это, а её чистая наивность, любознательность. Часто говорили о Христе, чего больше всего не хотела мать, о религиозной морали, стараясь выбить из под ног Стеши веру в бога. Она пыталась спорить, так как ужасалась нашей безнаказанностью, и это же влекло её на разговор. Получив в противовес своему утверждению другое, отрицающее, удивлялась явным противоречиям в вероучении о добром, мудром и всесильном боге с действительным его показом – до тупости жестоким, глупым и очень слабым. Стеша ахала и пугалась истины, а через минуту желала ещё чего-нибудь узнать.
От безверия Стешу спасла мать. Дав взбучку дочери и запретив ей беседовать с нами на религиозные темы, она почти с мольбой обратилась к нам, упрашивая не говорить с девчинкой о Христе и деве Марии.
Щуплый Харитонов оказался парнем языкастым, мог ввернуть и ввёртывал где нужно острое слово, и потому беседы со Стешей нас сдружили. Политической литературы он читал побольше, чем я.
Сегодня с Захаровым на окраине села подыскали для себя другую квартиру, более тихую и переселились. Жить придётся почти что одному, так как Захаров назначен помощником Наумова. Будет чистить картошку, разжигать огонь, таскать воду. Парня одолели чирьи, появившиеся чуть ли не на спине, а раз так, то к разгрузке снарядных ящиков он оказался временно непригодным.
Хозяин новой квартиры – сапожник, но внешне совсем не такой, каким мы привыкли его считать. В нашем представлении сапожник ходит без сапог, в задрыпанной рубашке с глухим воротом. Этот же одевается не так: хромовые сапожки, добротный костюм и шляпа с галстуком. А в комнатке, где он работает, кроме молотка, гвоздей и горки каблуков, находятся два других, пожалуй, более любимых инструмента – скрипка и цимбала. Но предаваться музыке мешает грудастая хозяйка. Сегодня был свидетелем маленького инцидента. Не успел он поразвлечься музыкой, как скрипка оказалась в руках жены, но только вместо укора или ругани она вручила ему ведро, и он, вздохнув, поплёлся за водой.
Был свидетелем встречи поляками нового года. Ванда – дочь хозяйки, ещё с вечера вместе с мамой напекли пирогов. В центре комнаты была установлена ёлка, ветки которой разукрасили конфетами и цветными бумажками. К ёлке пристроили ватного деда Мороза с палкой. Дед был одет в красную шубу, такую же, какие Морозы носят где нибудь под Москвой или в Сибири. Да и сам-то дед ничем не отличался от русского деда Мороза.
Деревня начала веселиться с утра. По домам с песнями и шутками ходила молодёжь, собирала деньги и пшеницу. Бродили ряженые.
Почему-то было радостно от схожести обрядов и обычаев в Польше с нашими обрядами.
Вечером, когда я вернулся из наряда (на станции охраняем боеприпасы), хата уже была полна гостей. Много хлопцев моего возраста. Танцуют.
Ванда подскочила и тоже потянула танцевать. Сослался на усталость и сел в угол, но так, что бы видеть всех. В комнате, оказывается, есть и наши ребята. Зашли сюда из любопытства, стоят, не раздеваясь, и наблюдают за молодёжью.
Января 1945 года.
Люблю обжигающе холодной водой снимать с тела утреннюю сонливость. Вот и сегодня, хозяйка принесла её специально для меня. Только отгонять от себя сонливость водой сегодня не пришлось. Не успел подойти к умывальнику, как со двора послышался крик сапожника: «Васыль, заяц!» (Он почему-то именует меня Васылём.)
Без шинели, но с карабином в руках выскочил из хаты.
Под улюлюканье хозяина дома косоглазый прыгал от грядки к грядке и совсем не казался трусливым.
Загнал патрон и спокойно взял зверька на мушку. После выстрела косой перевернулся.
Зайцев очень много. Связисты, во главе с любителем охоты связистом Хворостовым, постоянно добывают для себя зайчатину.
Января 1945 года.
Поработали на славу! После ужина, а ужинали сегодня из одной кастрюли с добряками хозяевами, мечтал заняться чтением. Обычно просматриваю польские журналы, добываемые Вандой. Она допоздна сидит со мной перед лампой: помогает разобраться в тексте. Но вот сегодня не успел даже отложить ложку. Прибежал Лёшка Арефьев с приказом забирать вещевые мешки, оружие и отправляться на старую квартиру. Там, у кухни, сказал он, уже ждёт автомашина: едем в Щавне.
Неприятно ехать в кузове трёхтонки. Ветер, что холодный кинжал. В первую очередь мёрзнут ноги и уши.
Щавне – уже известный и обжитый пункт. Забронированы квартиры. В каждой встречают как своих.
О поляках останутся хорошие впечатления. Они порядочно настрадались в годы оккупации, немцев ненавидят, как и мы. Отсюда и теплота, и доброта к нам. Поляк-труженик Советскую армию считает почти что своей.
Меня и Ваню Захарова, а мы живём и здесь вместе, встретили и с улыбкой, и с крынкой молока.
Природные условия Польши не такие однообразные, как казалось в школьные годы. Климатическая разница ощущается даже в пределах 50-100 километров. От Щавне до Санока всего 60 километров, но погода зимой здесь жёстче: дают о себе знать близкие горы. Более сильный ветер оголил поля согнав снег в овраги и беспрерывно швыряет в лицо колкий песок поднятый с дороги. Таким ветром больше всех недоволен наш повар: приходится постоянно сидеть у костра, иначе головёшки из под котла полетят в легковоспламеняющиеся жилые постройки. А пыль с песком? От них не спасают крышки: каша и суп, таким образом, приправляются песком. И вот сегодня повар, не выдержав, эвакуировался со двора в разбитый цементный подвал. Свои действия объяснил так: «Пусть больше дыма, зато песка нет».
Однако нас больше волнует не качество обедов, а дела на фронте. Как-никак довольствуемся лишь сообщениями случайных знакомых и попутчиков, а не из газет. Ехавший с нами до Щавне полковник, например, говорил, что идёт разгром немцев в окружённом Будапеште. Около 700 кварталов в наших руках. В Польше, как он сказал, сформировано демократическое правительство.
Января 1945 года.
Николай Крамаров с двумя батарейцами привезли нам на дивизионной машине спирт и продукты. Кто-то подал мысль – всем коллективом встретить новый год. Её поддержали хором. Решили местом празднования считать хату 2-й батареи. Без промедления сдвинули два больших стола, помогли повару подготовить съестное. У крестьян добыли самогон.
Празднование нового года подпортил один инцидент. Но об этом позже. Начали встречу нового года большой семьёй. На первый же тост за стол усадили хозяев и их 18-летнего Стасика. Первый предложили произнести старейшему по годам, 42-х летнему Наумову. Степан Максимович, явно довольный, расправил кирпичного цвета усы и поднял кружку:
- Предлагаю выпить за скорейший разгром фашистской Германии!
Другого тоста не могло и быть. Короткие дружные аплодисменты, и кружки осушены.
Без промедления кто-то предложил выпить ещё одну дозу, но за что – пусть предложит хозяин дома.
И эту мысль единодушно поддержали, но, как я заметил, на хозяина многие смотрели или с тревогой или с открытым недоверием. Чувства эти подогревались крестьянской невозмутимостью последнего, его спокойствием. Он потянулся, неторопливо оглядел всех и поставил свой пустой стакан к бутыли. Харитонов, а бутыль стояла перед ним, сразу наполнил стакан. Хозяин без задержки взял стакан в руки, но пить один, чего уже побаивался ошарашенный Харитонов, не стал. Всех сверлил прикрытый маской равнодушия вопрос, за что поляк предложит выпить.
- За крепкую дружбу поляков и русских! На все времена!
Попал, как говорят, в точку! Разом осушили кружки и стаканы, захлопали в ладоши.
Вечер шёл как по маслу. Но поздно вечером Стасик, уже побывавший на улице, вернулся с тревожной новостью: кто-то из наших дерётся с солдатом у поста ВНОС. Поэтому, забыв о вечере, помчались наводить порядок. Буяном оказался Лёшка Арефьев.
Когда на столе иссякло спиртное, Лёшка незаметно оделся и заспешил к девчатам пункта ВНОС, живущим в доме ксёндза. Без колебания он зашёл в дом. Там в это время оказался повар пункта ВНОС, дядька, не уступающий ни ростом, ни силой Арефьеву! Лёшка поманил мужчину на улицу, а когда тот вышел, беспричинно ударил его куском кирпича. Повар не растерялся, вытащил из плетня кол и бросился на Лёшку, но ударил его слегка и не по голове, а по мягкому месту.
От избиения Арефьева спасли мы. Что бы избежать шума и последствий, извинились перед ВНОСовцами. Лёшку отвели на его квартиру.
Как только мы удалились, Арефьев встал с постели, оделся и опять пошёл к радисткам. На этот раз действовал вежливее: постучался в дверь, с поклоном поздоровался и спустил с себя штаны.
Сон или явь? Девчата со страхом и изумлением наблюдали за ним. А он спокойненько закончил начатое, подтянул брюки, поблагодарил девушек за внимание и вышел.
Больного чирьями Ивана Захарова сменил Коля Петлеванов. На центральной квартире появился в то время, когда Наумов ещё радовал горячим ужином.
- Ой, ребята, видать хорошо вас кормят! Можно мне порцию получить?
Он выпалил это сходу, не расстегнув даже пуговиц шинели.
- Подставляй шапку: положу, - предложил повар.
- Как это понимать «подставляй»?
- Дословно понимай! Не хочешь – неси свой котелок.
Николай объяснил, что он приехал без котелка и сразу же подсел к Захарову. Кто-то протянул ему ложку. Он удовлетворённо хмыкнул, но есть стал не сразу. Следовало выяснить ещё одно важное дело.
- Ну а как дела с работой? Не ишачите?
Вопрос покоробил многих, если не всех. Ответил на него Степан Максимович:
- Без работы не оставим, а вот без обеда можем, если будешь лениться.
Петлеванов быстро почувствовал общее настроение и уже с целью вывернуться и пристроиться, сказал весело:
- Значит голодать не будем!
Завтра едем в Гачув.
Сдружился с Яшей Шапиро, пареньком 1925-го года рождения. Над солдатом-евреем всё время беззлобно подтрунивают. Наивная простоватость Яши не укладывается в имеющиеся у людей представления о евреях, хитрых и подловатых. У Шапиро, наоборот, детская душа с полным отсутствием фальши, очень послушный характер, где нужно – смелость.
Атмосфера дружелюбия между нами возникла сама собой. Шапиро её охотно принял потому, что не умеет грубить, особенно людям почти беззащитным; искал со мной контакт, и я его не оттолкнул. Он охотно рассказал мне о своих родителях, делился мечтами, т.е. посвящал меня в ту лирическую область, какую я как раз держу у себя под замком.
Но какой бы ни был Шапиро хороший, чрезмерная его простота и наивность, особенно безропотность, не нравятся. Неприятно наблюдать, как он без всякого противодействия принимает в свой адрес и в адрес всех евреев колкие шутки. Выступить в это время в его защиту было бы глупо, т.к. Яша мило улыбается, не чувствуя боли и гордость за свою национальность.
ВНОС – пункт наведения, оповещения и связи. На таком пункте в Щавне работают около 20 девушек, в полной мере серьёзных, полусерьёзных и чересчур простых. Ребята хвастаются друг перед другом любовными успехами в дружбе с ними, рассказывают гадости.
В области любви пусть принимают меня за старовера. Убеждён, что любовь – святая святых. От россказней бабников поднимается волна брезгливости.
Января 1945 года.
Село Гачув. Хаты тоже набиты людьми. Здесь разместилась танковая бригада.
Вместе со мной живёт Петлеванов. Уже шушукается с дочкой хозяина дома. Девчонка чуть ли не влюбилась в него. Простачку привлекла баская мордочка Петлеванова и не оттолкнуло его старательное сюсюканье.
Я не выдержал и одёрнул Кольку. Он посмотрел на меня как на школьника и поучительно сказал:
- Зачем отворачиваться от пирожного: может меня завтра в живых не будет.
- Побыстрей бы, - бросил я. – Меньше станет порченых девок.
Это Петлеванова задело. Мои слова он принял за чистую монету и начал нести чушь: якобы я от природы сухарь не ценящий дружбы и любви, в том числе и его, Петлеванова, имеющего столько боевых заслуг. Замолк лишь тогда, когда я взялся за ручку двери и сказал:
- Если не пойдёшь на ужин, герой сарафанный, знай, съем твою порцию.
По дороге на кухню Колька ворчал уже без страсти, по инерции.
Января 1945 года.
- Не упрямься, Витька, давай обменяемся пистолетами, - жужжал Петлеванов. – На что тебе «Стеер»? К нему патроны не найдёшь. А мой «Вальтер» чисто немецкий: о патронах беспокоиться не будешь.
- Зачем тебе нужен «Стеер», если патроны не найдёшь?
- Не обижайся, но я пронырливей тебя: достану. Давай?
Он «давакал» до тех пор, пока я его не послал к чёртовой матери. Ушёл обиженный. Но зуд обмена был силён, кроме того, хотелось показать себя с деловой стороны. И вот вернулся с бутылью самогона. Торжественно поставил бутыль на стол и произнёс:
- Бери, Ершов, всё твоё! Вот тебе «Вальтер» в придачу и – давай свой «Стеер»!
Колька называл мою фамилию, но обращался к ребятам. Все так обнадёживающе воззрились на прозрачную жидкость, что я капитулировал: бросил Кольке в руки «Стеер», а ребятам приказал разлить самогон по фляжкам.
За нами приехала машина. Странствия по Польше кончились. Снова на фронт! Ребята повеселели.
Дивизион временно передан 2-му украинскому фронту.
Второй горный дивизион получил «Виллисы». Нам всё ещё придётся возить установки на ишаках и таскать на собственных спинах. Значит, полностью остаёмся горными.
Января 1945 года.
Весь день трясёмся в кузове автомашины по уже знакомой дороге. За городом Лаборец миновали перевал. Чехословакия встретила нас дождём и мокрым снегом. Ещё больше почернел потрёпанный войной Гуменне. На его улицах располагается транспорт тыловых частей.
В городе Прешове, когда осторожно объезжали не на месте застрявшую в грязи полуторку, среди солдат, возившихся у машины, неожиданно увидел Вовку Путоргина. Он меня тоже узнал. Радостно замахали друг другу шапками.
За Прешовым снега нет. Грязь и поля с пожухлой, потерявшей желтизну травой.
В городе Чоп переехали Тиссу. Расширился горизонт, отступили горы. Их заменили глинистые, местами прикрытые голым лесом холмы.
Января 1945 года.
Передовая пересекает болотистую равнину, тянется вдоль мелиоративного канала.
Сзади город Гену, впереди - большое село, занятое немцами. Вдали синеют горы, уже не просто Карпаты, а Татры.
Наше НП находится непосредственно среди солдат пехоты. Рядом НП дивизии. Блиндажи и траншеи врыты в насыпь канала. Вода в нём не замёрзла, кажется почти жёлтой.
Немецкая линия обороны за каналом, в 300-400 метрах от нас. Батареи дивизиона сзади, за небольшим леском. Утром 1-ая батарея была засечена немцами. Под массированным артиллерийско-миномётным огнём вышла из строя половина её личного состава.
Метрах в 20-30 позади нас поле усеяно трупами мадяр и немцев. Днём слегка пригревает солнце, и на нас веет гнилым запахом. Но убрать трупы невозможно. Немцы простреливают каждый метр: не поднимешь голову.
Не молчат и наши, немцы даже в худших условиях. Мы, по крайней мере, прячемся за насыпью, пусть и невысокой, а они врылись в грязь, и их траншеи, наверняка, полузатоплены водой.
Скучать в жиже не даёт техника. Бой идёт в полную силу. Воздух гудит от артиллерийских залпов, не замолкают винтовочные выстрелы и автоматный треск. В 10 часов утра запылала занятая немцами мадярская деревня.
Фашисты упорно цепляются за низину. В критический для них момент, когда на правом фланге наши стрелковые подразделения сумели перемахнуть через канал и бой разгорелся у самых немецких траншей, из-за горящей деревни показалась группа фашистских танков. Развернув орудия, они прямой наводкой дали несколько выстрелов по нашей пехоте. В воздух взметнулись тонны грязи, уши резанули гибельные дребезги разрывов, и наша атака приостановилась. Танки же, сделав своё дело, уползли обратно за деревню, но не надолго. Через 10-20 минут они появлялись снова, стреляли по нашему переднему краю и снова скрывались.
Посовещавшись, ствольники пошли на риск. Они выкатили орудия на опушку леса и ухнули по танкам. Две немецкие стальные машины сразу оказались подбиты. Ещё несколько залпов, и они, под наше улюлюканье, запылали жёлтым огнём.
На этом участке фронта много власовцев. В короткие перерывы артиллерийских канонад начинают говорить их репродукторы: льётся грязь на политику советского правительства, по-прежнему, как в начале войны, несутся призывы к нашим солдатам переходить на их сторону. В ответ мы посылаем новые порции мин и снарядов, и немецкие холуи замолкают.
Неподалёку расположилось НП 2-го дивизиона. Среди их разведчиков один оказался воспитанником «Зелёного городка», он вместе со мной прибыл на фронт. Поделились пережитым – добрым и плохим. Он сообщил о гибели Саши Неманова, о тяжёлом ранении Вовки Голикова.
Их дивизион преобразился, стал механизированным. Ликвидирована опергруппа, и, поэтому, все разведчики стали выполнять одну задачу – обеспечивать батареи данными для стрельбы.
Января 1945 года.
Ст. л-та Серпика задел осколок мины. Рука ниже плеча оказалась как бы подрезанной. Его сразу перевязал санитар, а так как рана была неглубокой, он отказался идти в санбат.
Обычно суровый и малоразговорчивый, сегодня Серпик оказался в плену кулинарной мечты. «Эх, хлопцы, - размечтался он, - как хотелось бы покушать горячего супа!»
- Или вареников, - пропел ему Соломин.
- Суп, Слава, лучше, - уточнил начальник.
Все встали на сторону Серпика. Сухомятка надоела. Мечтать о какой-то походной кухне, как это было в горах, бесполезно. Старшина Розбитов, пошептавшись с Серпиком, предложил кому либо из нас захватить пару котелков и позади траншей, у самого леса, попытаться сготовить суп. В добровольцы навязался я.
Ребята обшарили все свои заначки, но меня снабдили только солью, двумя банками тушёнки, несколькими луковицами, да горстью фасоли.
- Смотри, парень, будь осторожен, - напутствовал Серпик. – Помни: заметят фрицы дымок – обязательно подбросят парочку мин.
И вот я благополучно подполз к лесу. Воды полно. Под тёплыми лучами солнца уже расползается болото, но вода всё-таки талая, от недавнего снега. Кругом копны скошенного сена. Мины здесь падали редко, в основном заблудшие. Тяжёлые чурки снарядов, невидимые глазом, шуршали высоко, проносясь дальше, за лес.
На рогатках установил оба котелка. По-глупости под топливо использовал сено. Повалил дым, а в котелки посыпалась горелая труха. Перепугавшись, быстро потушил пламя и заменил воду. Теперь в ход пошло не сено, а сухие палочки. Довольный, присел у огня, ожидал, когда закипит вода.
- Что, суп решил сварить?
Надо мной стоял рослый красноармеец с забинтованной головой. Ещё не получив утвердительного ответа, он попросил разрешения посидеть у костра, передохнуть, так как, объяснил он, последние две ночи из-за непрерывных контратак немцев ему не удалось вздремнуть. Я не возразил. Солдат вырвал из кучи, стоящей рядом, охапку сухого сена и, бросив её на землю, опустился уже на подстилку.
Занятый приготовлением супа, я почти забыл о солдате, не следил за его речью. Но вдруг краем уха услышал чрезвычайно знакомое, почти дорогое слово. Сразу же повернувшись, я попросил солдата повторить, что он сказал. «Да вот, говорю, отвоевался: полежу немного в госпитале и – домой в Мантуровский район».
- Что за Мантурово!? – вырвалось у меня.
Он деловито принялся объяснять, но мне с первых слов стало ясно – самое настоящее наше Мантурово! Воистину первый земляк, встреченный на этих фронтах.
Вволю побеседовать с ним не удалось. Неожиданно упала мина, забросав нас землёй. Затем плюхнулась вторая, третья.
- Ползи отсюда и – побыстрей! – крикнул раненый земляк.
Не отрываясь от земли, на карачках, он нырнул в лес.
Я схватил уже пустые котелки и, полусогнувшись, перебежками бросился в сторону траншей. Ясно: костёр засекли по дыму, хотя он был слаб.
Несколько коротких рывков, и я у своих.
- Не ранило? – спросил Серпик.
- Нет.
- Вот и хорошо! Проживём без супа.
Января 1945 года.
Серпик ответил: «Слушаюсь!», осторожно положил телефонную трубку, медленно встал и посмотрел на нас. Это означало, что кому-то из нас придётся выбираться из окопа.
- Розбитов, остаёшься за старшего! Ершов и Стрельников берите всё, что нужно и – со мной на командный пункт!
Стрельников с грустью посмотрел на свою гитару и, отложив её в сторону, взял автомат. Один за другим выбираемся наружу. Уже сумерки, но до леса добираемся перебежками.
В такие минуты не до разговоров, и мы шагаем молча. Душу Стрельникова сверлит тот же вопрос, что и мою: неужели пойдём за линию фронта?
На КП перед картой, расстеленной на столе, стоят комбаты. Невысокий, всегда подтянутый майор Кузьмин прерывает беседу с ними и подзывает к столу нас.
- Видели со своего НП эту деревню? – тычет он рукой в карту. – Хорошо, так и должно быть. Теперь смотрите: почти за деревней есть высотка, вот она! Очень удобное место для наблюдения, обзор – что надо! Ваша задача: замаскироваться там, а утром, когда рассветёт, начнёте сообщать нам по радио координаты всех объектов, важных и неважных, что увидите. Радиста вам даю, товарища Хворостова, а принимать данные будет сам Серпик. Ясно? Тогда, вот вам карта!
Миша Хворостов был уже здесь. Он сидел на скамейке со своей рацией, явно готовый к выходу. Вместе с ним сидел незнакомый, средних лет солдат, на которого я обратил внимание только после того, как Кузьмин представил его нам.
- А это – Николай Юрьевич Марченко, разведчик из стрелковой дивизии. Я его выпросил для вас. Будет проводником: он все тропки знает.
Пожалуй, впервые за линию фронта идём без подготовки и, к тому же, на таком участке, где подразделения противника стыкуются вплотную.
Дальнейшее произошло как дикий сеанс.
Перед немецкой траншеей попали в луч прожектора. Гибельное положение! Крошечные зверьки, наверняка, чувствуют себя в мышеловке лучше. Мечешься как слепой, пытаешься выскочить из адского света и – не можешь. Секунды кажутся минутами. Уже свистят пули, земля трясётся от разрывов. До предела напружинив мускулы, рывком выбиваешься в естественную темноту и падаешь в грязь. Но земля ровная, без бугорка и, потому, приходится отползать дальше. А по талой воде и мокрой земле хлещут пули.
Ползти после того, как вырвались из слепящего света прожектора, заставлял не один страх. Ещё не успевший по настоящему познакомиться с нами Николай Марченко был убит первой фашистской очередью. Вслед за ним отдал за родину жизнь и радист Хворостов. Вася Стрельников, оказавшийся со мной в полузатопленной водой большой воронке, ещё задыхаясь, прошептал:
- Ты подумай только: не воюют, а фокусы устраивают! Прежде чем людей посылать, следовало проходы подготовить…. Остолопы несчастные!
Немного поостыв, Вася попросил меня разрезать у него шинель на правом плече, даже гимнастёрку и, если действительно ранен, перевязать.
Что-то липкое, похожее на кровь, я почувствовал сразу, как только коснулся пальцами гимнастёрки. Пуля, видимо, прошла навылет, пробив мякоть предплечья руки.
Оставшуюся часть пути до наших траншей, а они в этом месте уже преодолели канал, добирались потихоньку, придерживаясь всех правил скрытности. Но как бы то ни было, не избежал следствия фронта. Когда были у самой траншеи, позади грохнул взрыв. В мой затылок шлёпнулся не совсем оттаявший ком глины. Очнулся лишь через несколько минут на дне траншеи, куда затащили пехотинцы. С ними, точнее у моей головы, сидел с перевязанной рукой Вася Стрельников и что-то солдатам доказывал.
На обратном конечном отрезке пути, совершенно безопасном, обоим было невесело. Васе угрожал отрыв от фронта, возможно навсегда – ведь война-то идёт к концу, а я плёлся отчитываться за столь неудачное выполнение задания.
Января 1945 года.
Немцы упорно обороняются. Власовцы, а их здесь много, озверели. Совместно с немцами силятся выбить нас из болота. Сегодня утром, например, два раза приходилось отбивать их атаки. Связисты и разведчики, сапёры, даже медики совместно с пехотой расстреливали их в упор. Местами дело доходило до рукопашных схваток.
Часа в два дня противник пошёл на авантюру. Четыре Т-34 с советскими опозновательными знаками мчались вдоль наших позиций. Напротив КП начальника артиллерии остановились. Из ведущего танка выскочил офицер в погонах подполковника и подбежал к усатому генералу.
- Товарищ генерал, почему нас никто не поддерживает? У нас приказ: двигаться на фрицев. Но почему-то не поднимается пехота, молчит артиллерия. Почему?
- Не знаю….
- Тогда передаю вам приказ командующего корпусом – подниматься в атаку!
Выпалив это, подполковник бросился к своему танку. Генерал-усач не растерялся. По его приказу на прямую наводку развернулась батарея 152 мм. орудий. Первый же снаряд угодил в гусеницу переднего танка. Танк остановился. Остальные на полной скорости мчались к деревне. Однако, вырваться удалось лишь одному. Задний танк внезапно по башню провалился в болото, другой загорелся. Танкисты трёх бронемашин были пристрелены.
Января 1945 года.
Немцы чуточку отошли. Их наблюдательные пункты расположены на сопках, к которым мы так неудачно пытались пробраться. Сама деревня уже в наших руках. Н.П. дивизиона организовано на чердаке четырёхэтажного дома. Высота и ясные солнечные дни дают чудесную видимость. Но находиться на чердаке самого большого дома деревни не так уж приятно. Правый угол крыши, разорвавшийся снаряд успел снести. На лицах всех, как бы ни пытались скрыть это друг от друга, сквозит беспокойство за собственное бытие. Всё время кажется, что через минуту, две, три…. грохнет над тобой или под тобой, и – поминай как звали.