Васильев и я постоянно дневалим по умывальнику.
Умывальник – это длинный барак в центре гарнизона. Кроме двух рядов с кранами, да длинных деревянных корыт для стока воды под ними в бараке ничего нет. По утрам здесь умываются все обитатели гарнизона – до полутора тысяч человек.
Задача дежурных по умывальнику проста: своевременно дать воду личному составу, держать в чистоте помещение. Поэтому сразу после подъёма идём не на физзарядку, а сюда: с помощью ключей пускаем воду и ждём посетителей. После завтрака снова возвращаемся, что бы навести здесь чистоту и порядок.
Сегодня во время уборки к нам пожаловал майор. Покрутил один кран, другой, каблуком сапога потёр пол и принялся рассматривать нас, сердитый, чем-то недовольный. Наш мокрый вид комдиву тоже пришёлся не по душе.
- Почему медленно работаете? – с раздражением спросил он.
- В полную силу, - поправил его я.
- Покажу вам «полную силу»! Если через два часа не наведёте в умывальнике порядок, посажу! А завтра будете не пол мыть, а уборную отмывать!
Сказал, повернулся и вышел.
Отмывать уборную считается верхом позора, и мы в полную силу принялись наводить в умывальнике блеск. Даже вспотели, хотя надеялись, что майор забудет о нас, не придёт. Но он зашёл. Прошёлся вдоль барака с явной целью найти недоделки. Их не оказалось, и он ограничил себя советом: «На сегодня ладно, но вот корыта выскоблите стеклом!»
Вовка Васильев от души хохотал над придиристым майором и над нашей старательностью.
Васильев – парень тонкой душевной чеканки. Он много читал, много знает, правильно оценивает поведение товарищей. Беседовать с ним – удовольствие, словно погружаешься в иной мир, более изящно отделанный, и я эту возможность ценю, т.к. он редкого допускает до своих тайников; знает, что большинство, не поняв его, просто нагадят. Со мной же он делится почти всеми мыслями и переживаниями. Главная его мечта, конечно, та же – попасть на фронт. Сейчас он ежедневно просматривает сводки информбюро, с нетерпением ждёт освобождения от немцев родного города – Пскова.
Васильев не числится примерным курсантом взвода. Живой, чуточку нервный темперамент мешает этому. Он частенько пререкается с командиром отделения и помкомвзводом.
Парторг и комсорг батареи советуют мне вступить в комсомол. Я напомнил им о неприятном происшествии в Зелёном городке, о котором знают ребята-вязниковцы 3-го взвода разведки. Парторг заверил: «Нет людей без ошибок. Тебя мы знаем как лучшего курсанта-топографа».
Ходит неприятный слух, что в программу обучения добавили ещё 3 месяца. А союзники на днях начали высадку десанта на северном побережье Франции. И слепому ясно, как это ускорит ход войны. Немцы пойдут с запада на капитуляцию ради спасения и себя от кары, и финансы капиталистических воротил.
Июля 1944 года.
Из штаба бригады пришёл приказ – выделить 100 человек для отправки на фронт. Это вызвало радостное оживление. Курсанты толкутся перед дверью коптёрки старшины, за которой комбат намечает кандидатуры к отправке. Но – разочарование. В основном, едут ребята более старших возрастов. В число счастливчиков 1926-го года рождения попало несколько человек из радиовзвода, в том числе Витька Чикмарёв, парень из деревни Васильково Макарьевского района.
Радостно, завидно и грустно. Все три чувства одновременно бередят душу. Радостно от сознания, что приближается и наш день отправки на фронт, что в любой день может прийти желанный приказ. А зависть в данном случае совсем неплохое чувство. Ребята стремятся быстрее покинуть учебную бригаду не потому, что здесь плохо кормят, что тяжело полуголодному и не вполне взрослому солдату нести на себе тяжести казарменного бытия с ночными военными тревогами и теми обузами, которые не воспеты ни одним поэтом. Каждый понимает, что фронт в десятки раз тяжелее тыла, связан со смертью, и всё-таки в глазах читаешь зависть, когда провожают на фронт товарищей. Именно так провожали сегодня Витьку Чикмарёва, когда он обходил взводы, что бы пожать руки своим, макарьевским, и её жали горячо, может, в последний раз.
Погода жаркая, сухая. Сыростью, горячей и с запашком, несёт только от гимнастёрок.
Всё та же военная подготовка, со специальными предметами для каждого взвода. Для нас сейчас такими являются привязка, топография, оптические приборы.
Серьёзное событие – вступил в комсомол. Сегодня получил комсомольский билет с №21062995. Думаю, что жизнь отныне будет прочно связана с ВЛКСМ и партией.
Ура! Записался в Кетовскую районную библиотеку. Здание библиотеки заприметил во время очередного марша через город. Сразу занозой проснулась тоска по книгам. Вечером не мог сесть за письмо. Не выдержав, подошёл к ст. сержанту Липецкому и выразил ему своё желание.
- Не можешь жить без книги, так тебя понял?
- Так точно.
- А почему?
Он смотрел на меня серьёзно, но я разглядел в его глазах искорки любопытства, человечности, и у меня мелькнула мысль сыграть на этом человечном.
- Вы же понимаете, почему: вы – учитель.
Сказанное попало в точку. Липецкий встал и подал мне руку:
- Ладно, Ершов, разрешаю! Пока не поздно, иди в библиотеку.
Через час на моей тумбочке уже лежали томик Максима Горького и сборник рассказов Конан-Дойля.
Июля 1944 года.
По приказу комбрига весь дивизион направили на уборку урожая в подсобное хозяйство.
До села Мокрое шли форсированным шагом. Вслед за колонной автомашина тащила походную кухню.
Работали в полную силу. Днём, сразу после обеда, купались и загорали на реке Кудьма. Моя кожа подзажарилась так, что, вероятно, скоро слезет.
На обеде пропала пайка хлеба. Безаппеляционно обвинили в воровстве друга Голикова, честного и прямого парня, сына директора средней школы из Семёновского (Горьковская область). Голиков от обиды заплакал и резко заявил Липецкому: «Вы сами, наверное, сожрали пайку, а теперь вините других!»
Липецкий взвинтился и объявил Голикову за грубость наряд вне очереди.
Я подошёл к помкомвзводу и, стараясь быть спокойным, сказал:
- Товарищ старший сержант, вы поступили несправедливо: ручаюсь, что Голиков не виноват!
- Чем это докажешь?
- Доказательств нет, есть просто уверенность: Голикова знаю хорошо.
Меня поддержали ребята. Липецкий, таким образом, остался один. Поняв, что вывод сделан им слишком поспешно, он всё-таки не пошёл на уступки полностью: самолюбие попридержало разум. Липецкий сказал: «Ладно, с вами согласен. Но за грубость он всё-таки во внеочередной наряд пойдёт».
Внеочередной наряд – мелочь для Голикова. При снятии вины наряд бьёт по чести Липецкого. Последний обязательно чувствует это.
Августа 1944 года.
Обучение по программе окончилось. Повторяем пройденный материал и почти с тоской ждём приказа об отправке на фронт.
Сегодня весь день были на Волге: разгружали огромную баржу с дровами. Работа не романтичная. Берег реки высокий, баржа глубокая, берёзовые чурки в два обхвата. Группа ребят, истекая потом, вытаскивала дрова на палубу, другая, взвалив ношу на плечи, сходила на землю и поднималась на берег. Тех, кто к концу разгрузки в трюме садился в изнеможении на дрова, извлекали на палубу для «отлёжки», а ослабевшие сверх меры из 2-ой группы приходили в себя на берегу. Бьющих баклуши не могло быть. Каждый сознавал, что малейшая нерасторопность скажется на товарище. Но главное, что подстёгивало ребят стараться, - боязнь оказаться в категории «нерадивых». Последнее могло расцениваться как нарушение дисциплины, в данном случае трудовой, и, значит, иметь страшные последствия – отказ быть посланным на фронт. Поэтому, вышеупомянутая «отлёжка» применялась только к действительно израсходовавшим силы ребятам.
Штабеля дров в районе разгрузки с винтовкой в руках охранял пожилой еврей. Разговор с ним произошёл перед уходом в гарнизон, когда мы во время отдыха перед построением, подошли к его огоньку и принялись вслух мечтать об участии в Отечественной войне.
Сторож, вытянув худое лицо и поводя скрюченным носом, наблюдал за нами, вслушивался в каждое слово и о чём-то размышлял.
Я обратил особое внимание на старика, когда заметил в его прищуренных глазах и на тонких губах хитроватую улыбку. Было в ней что-то недоброе, почти злое, и это почти злое было явной реакцией на мечту ребят попасть на фронт. Скрывая волну возмущения, я подошёл к нему и как бы из простого любопытства спросил:
- О чём думаешь, дяденька?
- Плохие вы артисты, сынок: рисуетесь друг перед другом патриотизмом. А он, патриотизм-то, фальшивый.
Такая бесстыжая наглость обожгла меня. Еле сдерживаясь, попросил старика разъяснить, в чём он видит фальшь.
Ребята, очень усталые, не прислушивались к нашему разговору. Старик прищурил глаза, пошевелил ушами и тоном мудреца изрёк:
- Вы сами не верите в то, что говорите. Согласись, что для всякого, если он не дурак, собственная жизнь дороже размалёванной в цвета родины. И для вас тоже! Так что не стоит обманывать других и себя в том числе.
У меня запершило в горле, даже отнялся язык. Он замолчал, а я смотрел на него и не знал, что сказать.
- Не сердись, - снова заговорил он. – Мне просто захотелось откровенно высказать тебе правду.
- А герои? Что вы думаете о героях?
- Их преподносят нам в целях пропаганды. Если и были герои, то умирали они за себя, а не за государство: свою жизнь защищали. О них пишут и говорят в розовом цвете, что бы мозги людям захмелять: дурман своего рода.
- Вы – сволочь! – вырвалось у меня. – Гнилая сволочь!
Теперь он не улыбался, смотрел на меня со злым страхом, и я с чувством какого-то отвращения отвернулся и отошёл в сторону. В какой-то мере обрёл равновесие только от голоса Вовки Васильева, горячо говорившего мне: «Ну и подлец! Таких надо расстреливать!». Васильев, как я понял сразу, слышал мой разговор со сторожем.
Откровенный эгоизм, дикий и страшный. Ничего человеческого в подобной натуре быть не может.
Сентября 1944 года.
Ура! Период ожидания кончился: едем в Москву, в штаб Гвардейско-Миномётных частей.
В дивизионе организовали митинг. Выступили комбриг полковник Гаврилов, нач. политотдела и комбат. Все желали одного: не запятнать чести бригады, стать достойными участниками боёв по разгрому гитлеровской Германии.
У каждого на душе праздник, но, конечно, не у тех, кто остаётся. С грустью и с открытой завистью провожают нас Липецкий, лейтенант Медведев, весь командный состав гарнизона: им придётся до конца войны готовить здесь из ещё молодых ребят годных для войны бойцов. Нужная, чрезвычайно важная, но не всеми уважаемая работа.
Но вот уже плывут назад слегка прихваченные ночными холодами перелески, поля со зрелым, местами сжатым хлебом, серые деревни Владимирской области. Незнакомые и, в то же время, родные места!
Какой радостью светились лица тех, кто оказался в списках лиц, отправляемых на фронт. Остальные были подлинно несчастными. Володя Васильев, например, что бы не показать своей тоски и не расплакаться перед всеми, закусив губы, ушёл в ближайший лес. Сколько времени там был, не знаю, но нас не вышел провожать.
За полчаса до построения поволновался и я, так как Липецкий предупредил: «У кого из обмундирования что либо не будет доставать – на фронт не поедет!» А я, словно нарочно, потерял пилотку. Понервничав, вспомнил о Вовке Путорогине, земляке и друге, как раз дежурившим по первой батарее. Обратился к нему за помощью. «Постой минутку, - без колебания сказал он, - пилотку вынесу!» И действительно, сразу же вынес, но предупредил: «Что-нибудь сделай с ней, а то хозяин будет искать». «Что-нибудь сделать» - проще, чем найти. Пилотку сразу же полил чернилами, смочил водой и помял. Проверочное построение кончилось для меня удачно. А через пять-десять минут – построение на митинг. До открытия митинга на погоны каждого из уезжающих прикрепили лычки, означающие звание «мл. сержант».
На станции Ройка тоже состоялся митинг, и снова нас напутствовали комбриг, начальник политотдела и наши дивизионные командиры. Посадка в вагоны происходила под оркестр.
Зелёный городок и Кетово покидают многие земляки, в том числе друзья – Анатолий Поздышев, Геннадий Семёнов, Леонид Смирнов, Володя Путорогин и другие.
Сегодня на станции Арзамас помогал Генке Семёнову обменять его довольно прочную шинель на дырявую шинель бывшего фронтовика. На вырученные 250 рублей купили у рыночных торговок кое-что из продовольствия. Довольные сделкой, автоматически воззрились на мои почти новые ботинки.
- Не торопись! – предупредил его я. – Всему своё время.
- Только не упусти это «своё» время, - тоже предупредил Генаха.
Натолька едет в другом вагоне и, поэтому, в наших торговых операциях не участвует. Возможно, не придётся даже продолжать дружбу. Жизнь, даже если мы оба сохраним её, может сложиться так, что прощай встречи. Ясно одно: предстоит быть участниками этой великой, справедливой войны.
Сентября 1944 года.
Москва, Октябрьские казармы на Хорошевском шоссе.
………….нарах в ожидании «покупа…………….
…….. слоняющихся от безделья солдат. Время от времени здесь выстраиваются в новеньком обмундировании скомплектованные для отправки на фронт команды.
В нашу комнату частенько заходит плечистый старшина армянин и громко объявляет: «Товарищи бойцы, кто желает от скуки поработать – выходи на построение!»
Два раза изъявлял такое желание. Первый раз ездили на автомашине за глиной на канал «Москва-Волга», второй – чистил на кухне картофель.
Вчера в комнату зашли пять офицеров, по списку стали выкликивать для построения солдат. В числе их оказались Генко Семёнов, Натолька Поздышев и я. Обрадовались, так как подумали, что отобраны в одну фронтовую часть. Но, увы, старший из офицеров объявил:
- Товарищи! Мы отобрали тех, кто имеет образование не менее 7 классов. Сейчас пойдём на вокзал, а затем поедем на новое место службы. Будете учиться на шоферов и автомехаников в автошколе под Москвой.
Стоявший по правую руку здоровенный дядька с усами шепнул мне: «Давай-ка, малец, если хочешь побывать на фронте, уматывай незаметно за дверь. Москва велика, переждём, а потом снова вернёмся». Подмигнув, он присел на корточки и юркнул через дверь во двор. А сделать это было не хитро, так как дверь находилась позади нас и очень близко. Но вот как друзья? С левой стороны стоял Генаха Семёнов, Натолька – неизвестно где.
Я шепнул Генахе тоже, что услышал от удравшего за дверь солдата. Через несколько минут мы уже были во дворе. Но и здесь оставаться опасно: если найдут, то не избежать и автошколы и, к тому же, наказания.
Через забор перемахнули на улицу. Невдалеке была какая-то железная дорога. Решили подождать здесь до сумерек, а вечером вернуться в казарму. Тогда-то, наверняка, избежим автошколы.
Улеглись вблизи полотна железной дороги и тут, взглянув на свои ботинки, почти новые, я вспомнил Арзамас, историю с продажей Генкиной шинели.
- Хочешь поспать? – спросил я друга.
- А что?
- Может, отложим сон: о моих ботинках позаботимся?
Генко с готовностью ухватился за такую идею. Только как? Здесь ведь не базар и не привокзальная площадь.
- Ты можешь лежать. Лежи и никуда не ходи! Покупателя я найду.
…………………………………………………………………………………..
- Предлагает или 300 рублей или пол-литра водки, - представил Геннадий покупателя.
Солдат отложил клюшку и присел. Ботинки мои явно ему нравились. Следовало размотать обмотки и дать солдату ботинки для примерки.
Примерка дала положительные результаты.
Пока мы решали с Генкой, что у солдата взять – деньги или водку, тот, порывшись в вещевом мешке, торопливо извлёк бутылку со спиртным и, не дав нам времени вынести окончательное решение, положил на траву пачку денег.
- Так и быть, - заключил он. – Забирайте деньги! А водочку разопьём вместе.
Лучшего не придумаешь.
Пили прямо из горлышка: Генко и я – за счастливую встречу солдата с родными, он – за наши будущие фронтовые удачи и все вместе – за победу над фашисткой Германией.
В казарму возвратились в лирическом настроении, подогретом сорокаградусным напитком. Поклялись переписываться, если попадём в разные части.
Это было вчера. А сегодня утром Геннадий разбудил меня. Приподнявшись на нарах, я сразу же заметил, что он одет во всё новое.
- Ты, что, едешь!?
- Да, на прибалтийский! Одевайся – проводишь!
На железнодорожном вокзале стоять не пришлось. Их команду поджидал эшелон. Торопливо прощаясь, Геннадий посоветовал не забывать родных мест, где, если судьба позволит, мы обязательно встретимся.
Вернувшись в казарму, узнал, что зачислен в формирующуюся команду № 100 Четвёртого Украинского фронта, которым командовал генерал-полковник Петров. Минут через 20 пойдём в баню, а из бани, не заходя в казарму, - на Киевский вокзал.
Счастье явно улыбается, не то, что Натольке. Его отправили учиться в подмосковную автошколу.
Из макарьевских ребят в команду 100 кроме меня попали двое – Вовка Путоргин и Лёнька Рыжов. Остальных ветер разнёс по другим фронтам и, немногих, по тыловым учебным частям.
Начинается новый период в жизни, более значительный. Удастся ли его пережить, покажет время.
Сентября 1944 года.
Миновали Тернополь. Впереди Львов. Повидавшие за многовековую историю море слёз и горя места западной Украины. Совсем недавно освобождены они от последней неволи – фашистской. Однако, по рассказам и по тому, что мы видим сейчас своими глазами, судить о наступившем спокойствии здесь неразумно. Классовая борьба в полном разгаре. Это подчёркивается и тем, что мосты через маленькие речки, не говоря уже о больших, охраняются красноармейцами. Националисты-бандеровцы, которыми кишат западно-украинские области, совершают бандитские налёты на железнодорожные коммуникации и войска.
В нашем вагоне-телятнике едет человек шестьдесят. Люди самые разные. Много бывших воров и взломщиков, пойманных милицией, судимых и отправленных на фронт. Сразу ли их отправили после суда или, может быть, после отбывания какого-то срока в заключении, - не знаю. Беседовать с ними не тянет душа, так как их выходки чужды мне. Но вот они быстрее нас нашли между собой общий язык и, потому, первое время хозяйничали. Такое поведение «молодчиков» вынуждало к сплочению и нас.
Среди бывшего жулья выделялся Чкаловский вор, плотный и довольно красивый с вида парень. Мишка Картузов или Картуз, как его звали, обкрадывал на станционных базарах колхозных женщин нехитрым способом, почти культурно. Даже мы, наблюдавшие за каждым движением его пальцев, с трудом раскрыли простейший секрет. Выбрав объектом действий какую-нибудь старушку, он завязывал с ней деликатный разговор и начинал крутить перед её глазами сторублёвкой, затем, дав бабке убедиться в её наличии, складывал денежный билет так, что бы изображение Ленина на нём было не свёрнутым. Когда поезд сигналил об отправке, Картузов прекращал разговор, спешно что-то покупал, но бабусе вместо свёрнутой на её глазах сторублёвки спешно совал заранее точно так же свёрнутую десятирублёвку и требовал быстрее дать ему сдачу. Женщина, не заметив манипуляции, так как изображение вождя было одинаковым на обеих бумажках, отсчитывала сдачу, и Картузов, добившись своего, поспешно отходил.
Сотоварищи Картузова издевались над несмелыми, тихими красноармейцами. Особенно доставалось от них невысокому, пожилому Алимарданову, туркмену по национальности.
Мне этот туркмен с первого дня стал нравиться за простоту и сердечность. Плохо владея русским языком, он всё же охотно рассказывал нам о своей семье, о солнечной Туркмении, с гордостью говорил о сыне, уже офицере-моряке, который сражается с немцами.
Алимарданов не ел свиного, о чём откровенно признался. Даже к консервам относился брезгливо.
Мне захотелось воспользоваться опытом прошлого (история на ст. Котельнич) и переговорил с Путоргиным. Получается нелепость, говорил я, едем на фронт воевать с фашистами, а присмирели перед какой-то шантрапой. Многие из нас, к тому же, комсомольцы.
Вовка думал то же самое, и мы тотчас же стали беседовать с надёжными парнями. Поддержкой заручились без уговоров. А момент для действия не замедлил представиться.
Под вечер, уже сонному Алимарданову один из приверженцев Картузова намазал губы свиным салом. Туркмен принялся отчаянно плеваться. Картузовцы, надрывая животы, захохотали.
Вовка Путоргин просигналил «начинаем!» и вышел на середину вагона.
- Если одна сволочь ещё раз обидит Алимарданова – выбросим из вагона! – объявил он.
- Кто «сволочь» и кто «мы»!?
Картузов выпрямился и, перешагивая через лежащих ребят, пошёл к Путоргину.
- Такие, как ты, - Лёнька Рыжов удивительно спокойно сказал это и преградил Картузову путь.
Дальнейшее произошло очень быстро. У Картузова в руке оказался складной ножик. Но он не успел даже развернуть его: Рыжов хлёстко смазал Мишку по лицу. Тот качнулся на меня, и мне, поэтому, пришлось угостить его тумаком в бок. Картузов отлетел к стенке вагона и выронил ножик. Владимир мгновенно среагировал и выбросил нож из вагона.
Наши ребята повскакивали с мест, готовые к действиям. Сторонники Картузова не ожидали такого и присмирели. Сам Картузов стоял посередине замкнувшегося круга из явных недругов и молчаливо косился по сторонам. Что бы окончательно взять перевес, я громко, что бы слышали все, заключил:
- Представление окончилось! Но если кто обидит Алимарданова или тронет пальцем другого, будет хуже!
Что будет, я и сам не знал. Как бы то ни было, хулиганьё из мелких преступников присмирело. Даже Картузов орудовал на станциях втихомолку, избегая нашего присутствия.
Ещё раз подтвердилась истина, что даже сильным духовно и физически ребятам нужна организованность.
Сентября 1944 года.
За Львовым чуть не взлетели на воздух. Спасла случайность. Заряд оказался мал. Случилось это рано утром, когда мы ещё спали. Эшелон подходил к станции Рузки. Повскакивали с мест от резкого рывка вагона, грохота, непонятной трескотни. Поезд встал, мы бросились к выходу.
Впереди творилось необыкновенное. Подъезжала милиция, вооружённые красноармейцы. Пылали вагоны. Где-то в стороне очередями били пулемёты.
Оказывается, наш эшелон бандеровцы намеревались сбросить в глубокую балку-овраг перед станцией. Из-за слабости заряда мост в воздух не взлетел, а вместе с эшелоном осел. Возможно, поезд даже бы проскочил его, если бы не осела ферма. В ферму врезался высокий вагон-ледник. Цистерна с легроином, прицепленная к леднику, дала трещину, загорелся легроин, затем вагон с консервами, задымились шпалы.
И вот эшелон оцеплен солдатами. Нас мобилизовали растаскивать вагоны, бороться с огнём. Затем приехали пожарные машины. Но потушить пламя горящих вагонов не так-то просто. Взять, к примеру, вагон, загруженный мясной тушёнкой. Даже с длинными баграми к нему подходить опасно. Консервные банки рвались как гранаты. Во все стороны летело горящее мясо.
Особенно опасна была цистерна. Её взрыв мог разнести весь эшелон. Прилетевший самолётом генерал обратился к нам с просьбой пойти добровольно на риск. Добровольцами захотели быть все, кроме, что интересно отметить, Картузова и его подобных. Требовался только один. Генерал выбрал Янгирова, высокого ростом здоровяка-башкира.
Легроин тонкой струйкой лился из трещины. Пламя перехватывало струйку, лизало бока цистерны.
Обмотав лицо фуфайкой, смоченной в воде, Янгиров взобрался по лесенке на цистерну и землёй, подаваемой нами в пилотках, стал забрасывать пламя. С трудом, но своего добился.
В это время снизу водой из речки, текущей по дну оврага, с помощью брандспойтов обливали горящие вагоны.
Генерал горячо жал руку Янгирова, записал его фамилию себе в блокнот, обещая представить к награде – к медали «За боевые заслуги».
Сентября 1944 года.
Проснулся рано и сразу вышел из вагона. Ещё серое и прохладное утро. Впервые в жизни увидел горы. За городком Хырув тянулись невысокие хребты Карпат, поросшие тёмным хвойным лесом. От них несло свежим ветром и сыростью. Низкие тучи, задевая горные гряды, сползали по склонам на город. Наша макарьевская тройка – Путоргин, Рыжов и я – стояли у вагона, зачарованные суровой, почти картинной красотой.
Где-то недалеко проходит советская государственная граница. В этих местах в июне 1941 года Николай Васильевич Овсяников участвовал в первых боях с немецко-фашистскими оккупантами. Его жизнь оборвалась в крайней точке отступления советских войск – под Сталинградом.
Дальше эшелон не идёт. Начинается прифронтовая полоса.
В Хыруве пробыли часа полтора. Подъехали обтянутые маскировочными чехлами автомашины. Погрузились в них и тронулись на солдатскую перевалочную базу – в 112-й запасной артиллерийский полк.
Я представлял природу этих мест, быт, людей, поэтому не удивился обилию зелени, отсутствию той однотонности красок, какая живёт в деревнях центральной и северной России. И всё-таки жадно всматривался в белостенные хаты, в вишнёвые и яблоневые сады, в облик местных жителей.
Утопал в фруктовых насаждениях и Самбор, в котором располагался 112 запасной артполк.
Запасные полки при фронтах – своего рода распределительные пункты. Сюда приезжают «покупатели» от воюющих частей за пополнением, здесь происходит «торг».
Впрочем, слово «торг» чересчур условно. Командный состав запасников едва ли беспокоится о том, как быстрее сплавить ту или иную партию красноармейцев. Фронт ежедневно пожирает живую силу. Не очень торговались и вокруг нас, не вполне отвечающих качеству настоящего солдата по малости лет и полному отсутствию боевой практики. Но вот в одну часть макарьевским парням попасть не удалось. Владимир Путоргин был определён в гвардейско-миномётный полк, Рыжов и я – в 3-й гвардейско-миномётный горный дивизион. «Покупателями» были ст. лейтенант Кувенев, отрекомендовавшийся командиром батареи, и два разведчика. Один из них, чернобровый и кареглазый ст. сержант Пидач перед нами бравировал фронтовой закалкой и усиленно расхваливал свою часть.
- Наш дивизион особый, - говорил он. – И казачий, и горный. А это что-то значит. Казачий – стало быть, более боеспособный. Казак с детства готовится к армейской жизни. А горный? Самые трудные участки фронта достаются, куда автомашинам не пробраться. Приходится самим в атаку ходить, «языков» добывать. Да что вам объяснять? Завтра сами испытаете.
Свои речи Пидач нацеливал не на бывалых солдат, тоже попавших в 3-й горный дивизион, а по адресу безусой молодёжи.
Что же, посмотрим и повоюем в вашем казачьем горном дивизионе. С этого дня он уже, что будет более правильно, не только ваш, но и наш.
Сентября 1944 года.
Под вечер отобранные в 3-й ОГМД сидели уже в кузове автомашины. Ехали обходной дорогой, через городишко Турка, расположенный в горах. Кремнистая, грязная дорога шла берегом Днестра, узкого и капризного в этих местах. Мосты через реку взорваны. Взрывами завалены частые железнодорожные туннели, какой-то специальной машиной поломаны и выворочены шпалы.
Город Турка небольшой, расположен за мрачным перевалом на обрывистом берегу Днестра. Довольно живописная и светлая долинка. Да и перевал, оставшийся позади, выглядел мрачным по вине погоды. Посиней небо, да загорись солнце, уверен, что эта мрачность растает без следа.
От тряски передохнули в первой за Турка деревушке. Хозяйка дома, у которого остановилась машина, с готовностью отвечала на вопросы. Дорога, пояснила она, идёт на Ужгород, центр закарпатской Украины. Город ещё не освобождён. Бои идут по эту сторону главного карпатского хребта.
Недалеко государственная граница с Румынией и Чехословакией. Пока ещё тоже в руках немцев. Но мы, как сказали проводники, едем не в сторону Ужгорода и не в направлении вышеуказанных границ. 3-й дивизион участвует в боях на стыке двух фронтов – 4-го и 1-го украинских, поддерживает 1-ю гвардейскую армию генерала Гречко. Наиболее труднодоступный для механизированных войск район.
И вот снова в машину! С основной дороги свернули на север, в горы. Перед польским городом Сапок пересекли советско-польскую границу.
Часть ночи пережидали вблизи от переднего края в огромном доме у крутого склона голой сопки. Почти не спали. Частенько выходили из дома слушать гул орудий. Даже старшие по возрасту солдаты, имевшие ранения, выходили с нами и с беспокойством ловили знакомые звуки войны.
Выехали задолго до рассвета. «Запомните, - инструктировал Кувенев, - местами горная дорога подходит вплотную к позициям немцев. Днём ехать нельзя, но опасно и сейчас. Если попадём под обстрел, держитесь друг друга».
Дорога действительно фронтовая. Машин полно, каждая стремится проскочить опасное место ночью, а это трудно: с помощью цепей, намотанных на колёса, машины почти карабкаются по крутым каменистым склонам. Скрежет железа о камни, гул моторов вместо фар, запрещённых включать ради маскировки, режут темноту. Вероятно, поэтому не удалось проскочить незаметно. Несколькими залпами из шестиствольных миномётов (так нам объяснили фронтовики) немцы ударили по шоссе. С треском начали рваться мины.
Движение остановилось. Кувенев выскочил из машины: «По кюветам!»
Минут 20 лежали в канаве у обочины дороги. Вокруг вспыхивало жёлтое пламя разрывов, свистели осколки. А когда всё затихло, снова послышался голос Кувенева: «По машинам!»