С 10 ноября 1943 года по 21 декабря 1946 года.
«Забирайте же с собой в путь, выходя из мягких, юношеских лет в суровое, ожесточающее мужество, забирайте с собой все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымите потом».
Гоголь «Мёртвые души».
Ноября 1943 года.
Ещё не забрезжил свет, как в нашем доме собрались друзья-призывники – Николай Сметанин, Геннадий Семёнов и Натолька Поздышев. Все мы из одной команды – завтрашние артиллеристы, все отбываем вместе и первыми. Вместе хочется побыть последние минуты в Пузырях, в деревне, с которой связано наше детство, отрочество и начало юности. Вторая часть юности будет посвящена армии и фронту. Нас сплачивает сейчас осознание возможности больше не встретиться. Может быть, кто-то из нас в скором времени будет зарыт в поле или в лесу далеко от родной стороны. Но если даже все останемся живы до конца войны, посидеть вместе, как в эти минуты едва ли удастся: жизнь разбросает нас по разным местам Советского Союза.
Сидели молча, не зная о чём говорить, и не мучаясь безмолвием. Тишину не нарушали даже матери, сидевшие в позе приговорённых на скамейке сзади. А тятенька тем временем запрягал на конюшне лошадь. Когда он подъехал к крыльцу, мы поднялись и вышли из дома. Вслед за нами, только уже не молча, а рыдая, вышли матери. В телегу бросили мешки, тятенька взял в руки вожжи, и мы тронулись в путь.
Провожали нас так, как провожают в эти годы в армию всех – без весёлых шуток, традиционной выпивки, без песен. Плакали родные, прятали слёзы близкие, жалели просто знакомые. У друзей-одногодков, попавших по малорослости в пехоту или в войска МВД, которых тоже должны призвать на днях в армию, в глазах читалась зависть.
Провожали и девушки. Их группа стояла в сторонке, а когда мы тронулись в путь, замахали нам руками. Соня и Лида махали платками. И взглянув уже с телеги на них, мне стало стыдно. Ведь никто из нас не подошёл к ним, не сказал дружеского, тем более ласкового слова. Даже Натолька, постоянно твердящий мне о любви к Лидке.
К Ярцевской своротке на дорогу к железнодорожной станции Нея подъехали как раз вовремя: от города Макарьева приближалась большая группа ребят нашей команды. Во главе и тоже на телеге ехал проводник от РВК. Мы переложили свои мешки на подъехавшую телегу и снова стали прощаться. Матери теперь плакали громче, чем в Пузырях, рекомендовали, советовали, просили.
Повлажнели глаза у тятеньки. Если мама сквозь слёзы советовала не забывать господа бога, то отец сказал одно: «Ты уже второй сын, которого провожаю на войну. Нелегко мне и матке. Учти: служи честно, не будь трусом, но зря под пули не суйся!»
Коля Козлов, Сергей Корсаков и Колюха Мутолин надеются на встречу с нами завтра, на станции Нея.
Первую ночь спали в деревне Токари. Утром, проделав 20-ти километровый крюк для того, что бы перебраться через реку Нея (лёд на реке не везде крепкий, с большими полыньями, а местами его совсем ещё нет), зашагали деревнями вверх по реке.
Проводник – пожилой, но дорогу плохо знал, а командовать людьми попросту не мог. В одной из деревень, например, ребята зашли в дом, где местная молодёжь собралась на беседки, и устроили ненужную драку. Проводник жалостливо упрашивал продолжать движение, но ребята тронулись в путь по своему усмотрению. На железнодорожную станцию прибыли в 4 часа утра, усталые, мечтающие поспать.
Ноября 1943 года.
Телятник. Так называют обыкновенный, крытый вагон, предназначенный для перевозки грузов и скота, но приспособленный для людей. Приспособление это состоит из деревянных, трёхэтажных нар для спанья и железной, маленькой печки. В таких вагонах возят в эти годы и солдат, и гражданское население. Нам же предстояло добраться в нём до первоначального конечного пункта – гор. Горького.
На станции Нея прибывали недолго. Руководители отправкой без замедления нашли такой телятник и тоже без промедления набили его нашим братом. В вагоне оказались парни разных районов и разных областей. Выделялась из всех горстка хулиганов, безобразничавшая на станционных базарах. На каждой остановке эти молодчики выпрыгивали из вагона на перрон, шли к ряду торгующих непритязательными товарами, как правило, съестными, и принимались «наводить» свой порядок: силой отбирали у женщин огурцы или помидоры, жадно хватали деньги, с дикой злобой опрокидывали столики, за которыми сидели торговки, употребляя при этом мат и похабные выражения. Торговки в страхе разбегались, а хулиганы, сделав своё, возвращались в вагон с определённой добычей.
Поезд шёл медленно, подолгу стоял почти на всех станциях, даже на разъездах, и везде хулиганьё оставляло свои следы и недобрую память о нас. К нашему стыду, мы чересчур долго присматривались, не догадываясь быстро сплотиться, что бы дать отпор их выходкам, и надеялись, что наши сопровождающие – представители разных райвоенкоматов, возьмутся наводить порядок. Но, увы. Представители ехали не в общем телятнике, а в обыкновенных пассажирских вагонах и не желали знать и видеть, что делают их подопечные.
И всё-таки неприязнь к проделкам хулиганья заметно росла, что можно было читать по выражениям лиц и содержанию высказываемых слов. Но выступить против мешал естественный страх оказаться одиночкой, без поддержки остальных.
У меня зачесались кулаки уже на станции Мантурово, когда невысокий, худощавый парень в брезентовых брюках по имени Вовик, выделявшийся крикливым голосом и пренебрежением к молчавшему большинству, выбил из рук пожилой женщины корзинку с клюквой и, не дав ей опомниться, отбросил корзину ногой. Ягоды рассыпались по перрону, а он, как ни в чём ни бывало, высоко поднял голову и пошёл дальше.
Я выругался. Рядом стоявший Лёнька Смирнов, товарищ по Макарьевской средней школе, отец которого был нашим мастером на лесозаготовках, схватил меня за руку: «Такого, Виктор, терпеть невозможно». Сказал он со злостью, и это немедленно породило у меня мысль объединиться и дать должный отпор Вовику и его своре. Без промедления об этом сказал Леониду. Он меня горячо поддержал. Сразу же составили план действий. Главное – сплотить опору из ребят нашего района.
Сразу начали подбирать актив, надёжный и достаточно большой. Выступим в удобную минуту, только не спеша, т.к. это может быть опасно: не исключено наличие ножей у противной стороны. При победе, проверим их мешки.
Часа за три мы уже сплотились. В Котельниче наш телятник отцепили от одного состава и подцепили к другому, идущему в сторону Горького. Напротив телятника, на соседней ветке, встал эшелон с солдатами-дальневосточниками, едущими на запад, т.е. на фронт.
Договорившись, как будем действовать, мы вышли из вагона одновременно с хулиганами. На перроне было не людно. Перед вокзалом несколько женщин стояло рядком с варёной картошкой, огурцами, ягодами. Крикливый Вовик всю свою ораву повёл явно к ним. Надо было, во что бы то ни стало, опередить его и незаметно взять подлецов в кольцо.
Но события развернулись не по нашему плану. Вовик в кольце не оказался. Мы думали, что он начнёт действовать с этого конца, т.е. по ходу движения, и потому поджидали его с друзьями у первой женщины с края. Он же, путая наши расчёты, прошёл дальше. Мы поспешили за ним, но опоздали. Послышался визг, ругань.
Завязывать баталию на вокзале было уже поздно. Обменявшись мнениями, перестроили свой план и повернули обратно. Бой дадим там.
Телятник почти пустой. Быстро сориентировались, встали на избранные места и стали ожидать возвращения противника.
Хулиганьё задерживалось. Макарьевские, стоявшие цепочкой перед вагоном, не пропускали в вагон посторонних. Но вот показались и те, кого мы ждали. Они возвращались оживлённые, почти радостные. Первым шёл, конечно, Вовик. Но когда он поднялся по лестнице-стремянке, Алик Хоробрых резким толчком сбросил на асфальт второго, а лесенку поднял в вагон.
- Ты что делаешь, гад!? – рявкнул оскорблённый атаман.
- Сейчас узнаешь, – ответил ему Алик.
Цепочка наших, преграждавшая вход в вагон через раздвинутые двери, быстро перестроилась так, что бы снизу было видно, что происходит в вагоне. Мы и этот Вовик оказались на виду у всех, словно на сцене.
- Давай, Виктор, начинай! – заторопил меня Алик.
Не очень приятную роль приходилось играть и всё-таки, очень нужную. Я шагнул вперёд и с полной силой ударил зверёныша кулаком по скуле. Он отлетел к ногам Хоробрых и растянулся на полу, а когда, сплёвывая кровь, встал на ноги, то точно такой же удар получил с другой стороны от Алика.
Вовик теперь уже не хотел подниматься, а лишь рукавом рубахи попытался вытереть с лица кровь.
- Держи, Алик, со своей стороны за воротник, а я буду со своей: пусть полюбуются на своего атамана все его дружки.
И мы приподняли Вовика, который взглянул поочерёдно на макарят и на своих. И лицо и рубаха были в крови.
- Так вот, предупреждаем: если кто-то из сволочей попытается хоть чем-то обидеть человека на станции или полустанке, то расправа с ним будет более жестокой: такого мы без пощады, на ходу поезда, выбросим из вагона. Всё!
Проверять их мешки и карманы в поисках ножей или чего-то другого не стали. Думаю, что этот урок будет очень действенным.
Расчёт оказался верным. Тишина и порядок в вагоне установились идеальные. Притихла вся свора, разводившая до Котельнича беспорядок, озлобление и страх на вокзалах. А сам Вовик уже прятался в углу телятника, не желая быть объектом насмешек за своё непомерно вздутое лицо. Из вагона он выходил только в случаях крайней необходимости – оправиться.
Едем строго на юг, всё ближе и ближе к известному Нижнему Новгороду, славившемуся до революции своими базарами.
Места во многом схожие с нашими. Деревеньки тоже только вдоль рек и речек и тот же лес – сосна и ель. Где-то здесь, недалеко от реки Ветлуги, текущей с севера почти параллельно нашей Унже, располагается названный по имени реки «Вятлаг». И в «Унжлаге» и в «Вятлаге», может быть, загублены тысячи, может даже десятки тысяч неповинных жизней. Но пока даже сами лагеря находятся за семью печатями.
Наконец-то подъезжаем к Горькому. Позади длинный мост через Волгу. Мелькают дома и домики пригорода. А через час-полтора наша макарьевская команда уже шагает по вечерним улицам большого города. Канавино, мост через вторую большую реку – через Оку.
Знакомые по книгам места. Впервые видим многое – от уличного асфальта, мостов через реки до высоких домов. Наиболее большой интерес вызвали, конечно, танки. Скрежеща гусеницами о камни мостовой, они проехали мимо нашей колонны. Произошло это недалеко от Казанского вокзала.
В «Зелёный городок» - место предстоящей службы – прибыли к вечеру следующего дня. Здесь расположена первая учебная гвардейская миномётная бригада – школа подготовки солдат для миномётных полков и дивизионов, сражающихся на фронтах Отечественной войны. Нам объяснили, что обучать будут несколько месяцев. Принимая нас под своё начало, высокий, красивый майор сказал:
- Вы должны гордиться, что попали в такой род войск. Наша учебная бригада готовит специалистов не для ствольной артиллерии и не просто миномётчиков. Это учебная бригада реактивной артиллерии, нового, самого мощного рода войск. Кто полностью оправдает наше доверие, будет сражаться с немцами в частях, вооружённых прославленными на весь мир «Катюшами».
Декабря 1943 года.
Будничная жизнь в войсковой части, которая готовит для фронта бойцов. Уже месяц как все мы из деревенских парней превратились в гвардии красноармейцев. Стали более понятны многие ходовые армейские слова и выражения – развод, сбор, линейка и другие. Вот воинский устав ещё не стал уставом жизни, а для меня тем более. И не один устав, их несколько, и все они в какой-то степени умаляют свободу жизни.
Чем же занимались эти дни? С неделю жили в карантине. Затем нас строем отвели в баню. Когда смыли гражданскую грязь, то получили первое военное обмундирование. Нашим воспитателем стал коренастый, русоволосый парень с 1925-го года, с радостью сообщивший нам, что его скоро отправят на фронт. В предбаннике он учил нас заматывать на ногах обмотки.
Третий после бани день был праздничным – день принятия военной присяги. Строем наше подразделение отвели в клуб. Поочерёдно, по 4 человека вызывали на сцену у развёрнутого знамени, по отпечатанному тексту клялись своему народу быть верными защитниками Родины.
«Зелёный городок» до войны был местом отдыха пионеров Горьковской области. Дома дачного типа построены среди зелени, собственно говоря, леса. Перед домами, на песчаных, сейчас засыпанных снегом аллеях стоят на невысоких постаментах фигуры пионеров.
Нас до таких домиков-дач не допустили. Живём в длинном, сером снаружи и внутри бараке, точно таком же, какие возведены для рабочих-сезонников на участках и пикетах наших леспромхозов. Длинные – от стены до стены трёхэтажные нары. Только жильцов по вечерам набивается здесь значительно больше – 350-400 человек. Утром, после команды «Подъём!» начинается давка. Люди с верхних этажей прыгают вниз, иногда на головы друг друга. В тесной давке торопливо расхватывается одежда и обувь. Каждый стремится без опоздания встать в строй, что бы избежать наказания от старшины – подметать и мыть полы в казарме, когда остальные погружаются в сон.
Особое мучение доставляют капризные обмотки. Свёрнутые ещё с вечера в рулон и положенные в ботинки, они не слушаются рук ещё неумелых бойцов, иногда по неосторожности хозяина могут откатиться в сторону. Найти их в такой сумятице и тесноте не всегда легко. Ещё труднее подтянуть найденное: на них обязательно наступят несколько ног. Да и само заматывание обмоток на собственные ноги в подобной тесноте процесс нелёгкий. Руке необходим определённый размах, а в целом, сноровка и опыт. Прочно закрепить на ноге обмотку в такой сутолоке очень трудно.
После возни с обмоткой несёшься к распахнутым дверям, где уже началось столпотворение. Каждому хочется выбежать во двор, на линейку, откуда командир взвода, а чаще помкомвзвода ведёт людей на физзарядку.
Вся казарменная суетня проходит под контролем двух лиц, ответственных за внутренний порядок – старшины роты и дежурного по казарме. Снаружи жилых стен, как я уже сказал, ответственность за ход дела берут на себя чисто строевые командиры.
На физзарядку следуем без гимнастёрок, только в нательных рубашках. Правило это соблюдается в любую погоду – ни снежные ветры, ни жестокий мороз не в силах поколебать порядок.
Те, кто по ротозейству или отсутствию сноровки не успели вовремя встать в строй, до завтрака попадают в распоряжение дежурного и дневальных по казарме. Им предстоит отдраить пол, таскать воду, наводить порядок. Дневальные, поэтому, всегда заинтересованы иметь таких помощников. Даже выработались традиционные приёмы, в том числе не очень красивые, добиваться наличия провинившихся. Взять хотя бы такой: каждый из нас, перед тем как подняться на своё место на нарах за минуту-две до команды «Отбой!», должен определённым образом сложить своё обмундирование. Свёрнутые в рулон обмотки кладутся в ботинки. Но кое-кто из ребят, что бы быстрее найти обмотки утром, кладут их под подушку или под матрац. И вот далеко за полночь дневальные проходят вдоль ряда расставленных ботинок, обнаруживают отсутствие в некоторых обмоток и, если нары в этом месте подходят для выполнения операции, отыскивают обмотки, что сделать довольно легко, так как бедняга. Умотанный занятиями за день, спит как убитый, просовывают конец обмотки в щель между досок нар и перевязывают её узлом. А утром, когда дежурный прокричит «Подъём!», парень вскакивает, начинает остервенело дёргать свою обмотку, ругаться и, в конце концов, попадается в капкан дневальных. Причём, прямых улик против дневальных он не имеет. Ведь такую злую шутку могли проделать другие, что тоже бывает.
Домашние запасы каждого растаяли быстро. Сейчас полностью встали на тыловую солдатскую норму. Многие переносят это почти болезненно. Дают знать, вероятно, пищеварительные аппараты, растянутые в деревнях картошкой. Как-никак, ужин и завтрак – это ложка жидкой каши. В обед добавляется суп, вернее, тарелка мутной солоноватой воды.
Почти все наши парни, в том числе и я, попали в артиллерийскую разведку; изучаем дисциплины, связанные с ней.
Декабря 1943 года.
Вести дневник нет ни времени, ни места. Кроме того, свои самодельные блокноты не так-то просто уберечь от глаз помкомвзвода и старшины. Сержантский состав в полную силу пользуется правом проверки нашего имущества, вплоть до карманов. Если эти каракули попадутся им в руки, то, наверняка, откроется целое следствие по их расшифровке, найдутся «умники», которые сочтут опасным, даже вредным, ведение дневников в армейских условиях.
Со дня последней записи произошли значительные изменения. Тех ребят, которые занимались похуже, особенно по математическим дисциплинам, перевели в роту связи. В разведке остались лучшие. Связистами стали Геннадий Семёнов, Колюха Сметанин, даже Натолька Поздышев.
С Натолькой жаль было расставаться. Первые дни жил и ел с ним из одного котелка, по мере сил подбадривал его, непривыкшего к серьёзным трудностям и большим нагрузкам при почти пустом животе.
Натолька сильно изменился, изменился к худшему. В отличие от всех нас, тоже ставших бледными и худыми, он, одетый в залатанную, старую гимнастёрку и такие же брюки-бриджи, всегда грязные, полностью потерял доармейский блеск самого лихого парня в Пузырях. Куда девалась прежняя подтянутость, смелый взгляд, уверенность движений. Сейчас выражение его лица почти плачевное. Делает он всё медленнее и хуже других, и из-за этой нерасторопности постоянно несёт наказания – то моет в казарме пол, то идёт вне очереди в наряд, то работает на подноске дров. Явно сказывается более изнеженная, чем у товарищей, жизнь до армии.
Ну а как выглядят остальные земляки? Я бы сказал, молодцами. Молодцами потому, что в свои семнадцать лет испытали действительно трудовую школу. Держатся ребята бодро, уверенно. На заострившихся от голода носах, да в более острых глазах проскальзывает тяжесть службы и – только. Примером может служить Генаха Семёнов. Вчера говорю ему шутливо:
- Бедняга ты, Генко: одни кости да кожа. Ни одна девка такого скелета не полюбит.
В ответ он засмеялся и бросил:
- Не верю, потому что от скелета слышу.
Ребята понимают, что вся страна живёт сейчас на голодном пайке, живёт для того, что бы был сыт, обут и одет фронтовик. Ещё не было случая, да он и невозможен, когда кто- либо из нас отказался бы идти на разгрузку дров ночью, хотя к вечеру все до крайней степени утомлены военной подготовкой.
Все ребята заражены одним желанием – быстрее отправиться на фронт. Командование не принимает рапорты с такой просьбой. В подразделениях даже провели специальные собрания красноармейцев с разъяснением, что подобные рапорты писать глупо, что фронту требуются обученные военному мастерству люди, а не просто мишени для фрицев и что нас готовят именно для фронта. «Научитесь воевать – отправим на фронт без ваших рапортов!» - говорят командиры.
Декабря 1943 года.
Ночью, когда все спали, ко мне на нары пробрался Николай Чернышов и принялся трясти. Я его узнал по голосу. «Витька, пойдём со мной!» - шептал он на ухо.
- Куда?
- Пойдём, узнаешь! Только делай вид, что идём в уборную.
Говорил он взволнованно, как-то таинственно, и я, завороженный, не расспрашивая, последовал за ним.
Спустились с нар на пол, натянули ботинки и вышли мимо дневального за дверь. Здесь Колька подхватил меня под руку и торопливо поволок на двор. Через минуту мы стояли между двумя поленницами, одетые лишь в нижнее бельё, хотя прохватывал резковатый ветер. Здесь, оказывается, у Кольки была спрятана консервная банка.
- Мясная тушёнка, понимаешь? – с воодушевлением шептал он. – Сегодня вагон разгружали с этой тушёнкой, вот я одну банку и свистнул. Ты когда-нибудь пробовал на вкус эту тушёнку?
- Нет.
- И я нет. Сейчас будем пробовать!
Он лихорадочно орудовал маленьким складным ножиком, пытаясь вскрыть банку. Не выдержав, стал совать в мои руки и банку и ножик.
- На, возьми! У меня что-то не получается.
Открыл банку. По решению Чернышова опоражнивать будем пополам. «Только так!» - заявил он.
Руками и щепками банку опорожнили моментально. Вкуснотища! Специфический, опьяняющий запах, мясо нежное, тает на языке. Не представляю, что существует что-то другое, более вкусное, чем мясо так называемой банки-тушонки.
Января 1944 года.
Пережил пренеприятнейшие дни. Вчера отсидел трое суток на гауптвахте.
Вопрос о моём вступлении в комсомол был, по сути, решён. Оставалось только получить комсомольский билет. Но, оказавшись в очередном наряде, я сел на мель. Мне сказали: «До комсомола не дорос! Послужи ещё!»
Серьёзно я эти слова не воспринял. Вот гауптвахта действительно неприятна. Из ребят Макарьевского района я и Лёва Макаров оказались первыми, удостоившимися столь высокой чести.
Наше отделение было послано на кухню. Суть наряда заключалась в чистке картошки, топке печей, в других подсобных работах. По установленным в наших условиях правилам отделение, работающее на кухне, обязано снабдить картошкой товарищей, которым выпала честь караульной службы. В числе последних оказался наш Лёва Макаров.
Перед уходом на дежурство Лёвка сунул мне в руки мешочек. «Наложи-ка, Витя, картошки! Будет время свободное – приду за ней» - попросил он.
Отказаться я не имел морального права. Так делают все, и никто это не считает воровством.
Картошку в его мешочек положил с вечера и попросил ребят передать мешок товарищу из караульного помещения, если он придёт ко мне в то время, когда я по каким-либо причинам не окажусь на месте.
Так и случилось. Лёва пришёл на кухню, когда я колол дрова. «Позовите Витальку Ершова!» - попросил он ребят. Они меня не позвали, а молча, вручили Лёве мешок с картошкой. Сказав «Спасибо!», Лёва зашагал в караульное помещение. Но…., не прошёл и сотни метров, как встретился с дежурным по части. «Товарищ красноармеец, покажите, что вы несёте!» - потребовал он.
Лёва испугался, повернулся и что есть духу, понёсся от дежурного, да не аллеей, а сугробом. Дежурный подтянул ремни и – за ним. Но соревноваться в беге тощему, слабосильному красноармейцу с офицером было бесполезно. Когда расстояние между ними сократилось до минимума, Лёва в отчаянии бросил мешочек в снег и сделал поворот в другую сторону. Дежурный дальше не побежал. Он поднял мешок, осмотрел его, а затем с мешком направился в столовую.
- Ершов, строиться! – крикнул мне командир отделения.
Бросил колун и занял своё место в строю. Вижу: перед нами стоит стройный, молодой лейтенант со знакомым мешочком в руках, на котором красными нитками вышито «Лёва Макаров».
- Кто положил в этот мешок картошку – выйти из строя!
Все замерли. Из строя никто не вышел.
- Повторяю: кто положил картошку – выйти из строя!
Голос лейтенанта звучал уже строже, но из строя никто не выходил.
- Если и сейчас у виновного не хватит мужества признаться в своём проступке, то всё отделение отправлю на гауптвахту. Ясно? Командую: виновник – выйти из строя!
Колебаться нельзя, иначе пострадает вся группа, а это значит, что у кого-то в глубине души останется на меня обида, и я вышел.
- Гвардии красноармеец Ершов! – отчеканил я.
- Гвардии красноармеец Ершов! За воровство, совершённое вами при выполнении служебных обязанностей, вы несёте дисциплинарное взыскание: объявляю вам трое суток гауптвахты!
И вот, временно, путь в комсомол закрыт.
На Лёвку не обижаюсь, как и он на свою мать, вышившую на мешочке его имя и фамилию. Попался он случайно, вместе со мной отбывал одинаковое наказание.
Января 1944 года.
Очень тёплая зима. По сути, крепких морозов ещё не было. Температура не снижается за пределы 13-15 градусов. Но часто теплее, мокрый снег. Не просыхают портянки.
Большую часть свободного времени проводим в землянке, которую отрыли сами. Протапливаем её берёзовыми чурками. Жарко, даже уютно, отчего, хорошо дремлется. Особым пристрастием дремать, правда, только на занятиях, обладает Лёня Смирнов. Указка командира взвода не по одному разу в день бьёт по его мирно сопящему носу. В таких случаях он встаёт и невозмутимо докладывает одно и то же: «Товарищ лейтенант, я не сплю, я смотрю на сучок в столе!» Наконец, что бы доказать лживость такого оправдания, командир взвода пересадил его за другой стол, а когда Лёня отрапортавался, он ему сказал: «Покажи, на какой сучок смотришь!» Сучка, оказывается, в досках стола не было.
Сегодня нас подняли в 5 часов утра: следовало пойти в баню, расположенную в госпитале, в трёх километрах отсюда.
После бани комсорг батареи, старший сержант Забродин подозвал меня к себе:
- Как настроение: упадническое?
- Почему?
- После случившегося.
- Такое и с вами могло бы случиться.
Забродин неопределённо хмыкнул, а затем довольно громко, что бы слышал я, спросил наших сержантов: «Как дела у товарища Ершова?» Выслушав их ответ, подбадривающе заключил: «Что же, если недельку-две не будет замечаний по дисциплине, мы его примем в комсомол».
До обеда занимались теорией. Во второй половине дня, на стрельбище сдавали упражнения по стрельбе из винтовки на 100 метров.
Января 1944 года.
Первый настоящий выходной день. Лишь утром выполняли функции уборщиков: сбрасывали с крыши снег, затем вывезли его за пределы городка. После обеда – полное блаженство: строчили родным письма, подшивали пуговицы, даже два часа поспали. Вечером в клубе смотрели кинофильм «Станица дальняя».
Февраля 1944 года.
Наконец-то русские морозы! Февраль злится. Холод легко проникает сквозь паршивенькие шинели и потрёпанные гимнастёрки. А уж там, под шинелью и гимнастёркой, до костей добраться легко: у каждого кости выпирают наружу. На занятиях по тактике и на тренировках с буссолью и стереотрубой разогреваемся обычным методом – бег на месте.
С земляком и товарищем по 8 классу Алькой Хоробрых сегодня в роли уборщиков. Обязанность не очень почётная, так как слишком простая – мести, мыть, протирать, наводить порядок.
Утром уборщики встают с младшими командирами, т.е. за несколько минут до общего подъёма, одеваются и отправляются в свою землянку. Там протапливают печку, делают уборку и спешат в столовую, где им отводится роль заготовителей: с кухни несут в котлах пищу и передают котлы сержантам. Те разливают её черпаками по котелкам.
Из одного котелка едят двое, а так как супа или каши очень мало, а деревянные ложки не одного размера, то ложки старательно подрезаются, т.е. уравниваются. Но особенно тщательно режут хлеб, тоненькими и ровными дольками. Хлеб чрезвычайно вкусный, его едят отдельно от каши и супа, как особо лакомое блюдо.
Сегодня суп был до того жидок, что им остался недоволен даже командир первого отделения сержант Градусов, противник всякого рода недовольств. Небольшой, коренастый Градусов до армии работал механиком на волжском пароходе.
Вечером по инициативе Градусова состоялось открытое комсомольское собрание разведбатареи. Обсуждали вопрос раздачи пищи. Постановили разливать суп по котелкам и делить хлеб на порции самим красноармейцам.
В данном вопросе Градусов оказался молодцом. Ведь среди нашего брата могут быть такие, которые думают, что сержантский состав их обжуливает. Теперь такое обвинение отпадает само собой.
Февраля 1944 года.
Весь наш взвод в наряде. Мне выпала честь ночного патрулирования по гарнизону. Сейчас, до развода нового караула, свободен. Хотелось бы написать домой и товарищам, разбросанных войной по разным местам. Но пишу только в Пузыри. Нет бумаги, небольшой запас которой берегу для дневника.
Хлопцы, тоже бывшие патрули, жарят в печке забытую на кухне картошку. Там, на кухне, сегодня трудится наше отделение и, как я писал, снабжает картошкой товарищей, находящихся в караульном помещении.
февраля 1944 года, пятница.
Снова в наряде. Утром были уборщиками, только не в землянке, а в казарме. Своего рода генеральная уборка. Мыли пол до блеска. Пренепреятнейшее занятие. Чистота пола в таких случаях (такие случаи – раз в неделю) особенно тщательно проверяется дежурными по части. Малейшая недоделка грозит повторной работой, что, конечно, во многом зависит от настроения дежурного по части, его склонности придираться.
Затем – уборка двора от снега и мусора. После обеда пошли в караул.
На кухне работает отделение сержанта Серкевича, нам довольно близкого. Поэтому, ребята по делу и без дела бегают на кухню, возвращаясь с карманами, набитыми картошкой, которую пекут в углях маленькой железной печки.
Февраля 1944 года.
С подъёма ходили по дрова. Да, не ездили, а ходили. Работа при нашем довольствии, как видно, не очень-то лёгкая.
Дрова заготавливают в лиственном лесу, километрах в пяти от гарнизона. Дорога туда поднимается в гору. Сержанты на местах вырубок следят за тем, как красноармейцы разбирают берёзовые и ольховые стволы, другая группа младших командиров зорко просматривает, сколь велик груз на плечах каждого перед входом в зелёный городок. Избежать, поэтому, необходимой работы, даже сбросить с себя какую-то долю груза, никто не сумеет. К тому же, стволы длиной одинаковые, около трёх метров, разнятся лишь по толщине. И если солдат возьмёт слишком тонкое брёвнышко, то его сразу же осекут, прикажут взять ещё одно. А раз так, каждый старается взвалить на плечо груз средней величины и круглый, что бы легче его нести. Но только после первого же захода брёвнышки средней величины исчезли, и тогда пришлось применить новое соотношение сил и груза.