Трофим закончил с веревкой, накинул на шею петлю и спрыгнул с лестницы. Его лицо с всклокоченной бородой упало в светлую полосу и зависло. Мускулы неестественно напряглись, выкатились глаза. Что‑то вспыхнуло в голове.
Но оборвалась веревка, и Трофим упал. Какое‑то время он бился и хрипел, пытаясь высвободить шею, а потом сидел на земляном полу у ног доброй коровы, которая мычала, мычала да и лизнула его большим теплым языком.
А ближе к вечеру он уже быстро шел полем с мешком за плечами. На нем была старая ушанка да зипун, из которого он то ли вырос, то ли руки предыдущего хозяина были намного короче его, Трофима, рук. Садилось солнце, наделавшее за день проталин в снегу. За ночь они должны были подмерзнуть, а к вечеру другого дня стать шире. Подступала весна. Далеко впереди проехал поезд. Трофим остановился и вытер шапкой вспотевший лоб.
В поезде он немного робел и ехал в тамбуре, поглядывая на разодетых господ через красивое стекло с рисунком. А когда кто‑нибудь поднимал голову и встречался с ним взглядом, то прятался за стенку.
Подошел кондуктор, мужчина степенный и в форме. Он посматривал на Трофима с высоты своей должности, но, видно, охота поговорить взяла верх, да и совесть заедала: все же денег с Трофима спросил он больше, чем положено.
– Чего в Питер‑то? – спросил он, прикрыв дверь.
Трофиму было неловко рядом с этим человеком в форменной фуражке.
– Так ведь не бывал ешо, – неуверенно соврал он, опустив глаза, достал табаку и протянул кондуктору.
– Ну‑ну, – многозначительно сказал тот, взял щепотку и по примеру Трофима принялся крутить цигарку.
– Мужики говорят, война с японцем будет? – зачем‑то спросил Трофим, прикуривая от диковинных спичек.
– Так уж идет, – вдруг сказал кондуктор и деловито затянулся.
– Да ну? – удивился Трофим.
– Уж скоро неделя, как бьем японца, «да ну»… – передразнил Трофима кондуктор и закашлялся, отгоняя дым. – Крепок!
И тут тень пробежала по лицу Трофима. Видно, вспомнилось, как сушили с братом отцовский самосад, а может, и жена Татьяна, старательно вышивающая Трофиму кисет в поместительной избе отца, вспомнилась. И то ли от нахлынувших воспоминаний, то ли от доверительного уважения к этому чужому человеку в форме, который так запросто курит с ним крепкий табак, Трофим вдруг сказал:
– А я брата зарубил.
– Вот те и раз, – удивился кондуктор. – А чего?
– Он с бабой моей, – угрюмо сказал Трофим и ушел в себя.
– Бывает, – сказал кондуктор сочувственно, как соболезнуют на похоронах, когда не жалко покойного, и быстро исподлобья глянул на Трофима.
Помолчали. Кондуктор поплевал на цигарку и вышел, предварительно выглянув в вагон через стекло.
Трофим с любопытством смотрел на все медленнее и медленнее проплывавшую мимо платформу с пассажирами. Пробежала вывеска «ПЕТЕРГОФЪ», еще несколько железных столбов, подпиравших крышу, и все остановилось. Трофим открыл дверь и ступил на дощатый перрон. Он был неграмотный и на вывеску внимания не обратил, зато сразу заметил странного человека с усиками в клетчатом пальто и с большим деревянным ящиком на трех ногах. На ящике был глаз, а под ним ручка, которую человек быстро крутил. Трофим никогда не видел такого диковинного человека и сразу подошел.
Человек отчаянно замахал свободной рукой и закричал на Трофима. Трофим не понял, потому как слов таких он не знал. Где‑то в душе он догадывался, что человек этот какой‑нибудь басурманин – ведь русскому человеку такое пальто мудрено надеть, – но на всякий случай подошел поближе и спросил:
– Ты чего? – и с любопытством заглянул ящику в глаз.
Человек закричал как‑то уж больно испуганно, отчаянно взмахнул рукой, пытаясь достать Трофима, потом бросил крутить ручку, выскочил из‑за ящика и толкнул его.
– Э‑эй, не замай! – угрожающе, но все же удивленно сказал Трофим, уж больно страдательное было у этого басурманина лицо.
Трофим недоуменно проследил, как тот подскочил к своему ящику и снова принялся крутить ручку. Какая‑то жалость к этому плюгавому человеку шевельнулась в душе Трофима. Он шагнул вперед и мирно спросил:
– Чего ругаешься? Француз, что ли?
Но тот не понял Трофима и, бросив ящик, опять стал кричать.
Глядя на него, Трофим широкой душой своей понял, что не злоба была в том крике, а боль обиды, нанесенной, быть может, даже им, Трофимом. И хотя сильно хотелось спросить про ящик, он махнул рукой и пошел в вокзал.
Уже темнело, когда Трофим забрел в трактир то ли на Васильевском, то ли у Сытного рынка, что на Петербургской стороне. Там он спросил щей да чаю и подсел к одинокому матросу со штофом водки. Когда Трофим сел, матрос угрюмо посмотрел на него и выпил. Подбежал половой со щами и чаем.
– Изволите водки? – на всякий случай предложил он.
– Давай водки, – с сомнением согласился Трофим. Водку он не пил, разве что на Пасху да на Рождество, по‑семейному, когда все собирались у отца. Но здесь как‑то неловко было отказать, потом тоска, да и располагало все к тому, чтобы водки выпить.
Он налил полстакана, выпил да принялся за щи.
– Из деревни? – хмуро спросил матрос.
Трофим кивнул:
– С‑под Пскова.
– Эка занесло, – равнодушно сказал матрос и выпил.
И тут ударил Трофиму хмель в голову, растопил что‑то в груди, и надавило изнутри какое‑то большое.
– Слышь‑ка, а я ведь брата зарубил, – сказал он и добавил: – Младшого.
– Не поделили чего? – не то чтоб удивился матрос.
– Он с бабой моей, – сказал Трофим. А как сказал, так и вспомнил все. Налил еще полстакана и сразу выпил.
– А не зевай, – невесело сказал матрос и с полным сознанием правоты своей добавил: – Брата‑то за что? Бабу бы и зарубил. Баб‑то их вона… А младшой брат‑то небось один.
– Один, – согласился Трофим, и захотелось ему заплакать. Но не стал он плакать, потому как слабость это. А Трофим был мужик сильный.
Матрос посмотрел на него, на простывший чай и, видно, понял всю глубокую тоску, поселившуюся в душе Трофима.
– А ты к девкам сходи. Полегчает, – посоветовал он. – Тут недалече, четвертый дом за углом.
Трофим вошел в небольшую гостиную с буфетом и, заметив помимо девок двух господ, остановился в нерешительности.
– Тебе чего? – грубо спросил буфетчик, он же и вышибала.
– Девку, – сказал он, робея, и снял шапку. Все было так непривычно, да и не оставляла мысль, что могут и прогнать.
– Девку ему… – сказала длинная и худая дама с папироской и подошла. – А деньги‑то есть у тебя? Девку…
Трофим быстро кивнул.
– Покажи.
Трофим показал. Денег у него никогда не крали, и не боялся он их показывать.
– И откуда ж ты такой? – спросила она и отступила.
Все, кто был в зале, засмеялись. Трофиму не понравилось здесь, совсем хотел уйти, но тут одна из девок вышла вперед и потянула за руку. Мелькнули глаза, веснушки, и вдруг почувствовал Трофим, что дохнуло чем‑то своим, а сейчас даже родным, и он пошел. Подскочила еще одна, но он уже выбрал.
– Биби, смотри, может, вши у него! – хохотали девки, когда они шли по лестнице.
В комнате было как‑то неопрятно все. Лоснились обои, постель неубрана, и видно, что несвежая. Из мебели только стол с грязными стаканами, два стула да шифоньер с зеркалом.
– Вина хочешь? – спросила она, наливая стакан. Она привыкла, что никто не отказывается, потому как была это часть ритуала.
– Не, я уже водку пил, – сказал Трофим, сел почему‑то на край кровати и посмотрел на нее.
Она была молодая, крепкая девка с широким, зачем‑то нарумяненным лицом и большими черными глазами. Она удивленно обернулась и села на стул:
– Звать‑то как?
– Трофимом.
– А я – Оля.
– А чего они тебя как‑то по‑собачьему?
– А тут всех так. Господа любят, когда по‑французски.
– И я тут, давеча, одного видел. Чудной такой… Стоит с ящиком и ручку крутит…
Трофим осекся – видно, вспомнилось опять, что сам он недочеловек теперь. Сидит тут с павшей девкой да про французов каких‑то говорит.
– Порты сымай, – просто сказала она.
– Чего? – встрепенулся Трофим.
– Порты сымай, говорю.
Он сбросил зипун, стянул сапоги, быстро скинул порты, аккуратно сложил их на зипун и снова сел, глядя на нее. Веселая искорка пробежала у Оли в глазах. Чудной какой‑то был этот мужик. Вот сидит теперь в подштанниках и пялится на нее. Может, глупый, а может, робеет. Но все же чем‑то приглянулся он ей – совсем не то что господа эти или студенты.
– Ты чего? – едва улыбаясь, спросила она.
– Брата младшого зарубил, – сказал он, доверчиво глядя ей в глаза.
– Прости, Господи, – сразу поверила Оля, перекрестилась и испуганно посмотрела на него.
– Я к отцу кожу повез, заночевать хотел. А потом думаю: поеду, чай, к утру ворочусь. Гостинцев ребятишкам взял. А она‑то с братом. Не чаяли. Я топор в сенях взял и зарубил. – Трофим сказал, и полегчало немного.
– Так ты что ж, в бегах теперь? – спросила Оля.
Трофим пожал плечами. Он как‑то про это еще не знал. Она смотрела на него и видела, что не похож он на злодея вовсе, видела, что больно ему очень, и пожалела.
– Ложись скорей, – сказала она, задула лампу и скинула халат. – Я поговорю с мадам, может, дворником тебя возьмет. При мне будешь, – прошептала она в темноте. – Ты поспи, поспи. Чай, умаялся.
Когда постучали, Оля встала и пошла открывать.
– Ты чего, Тимофей Кузьмич? – воскликнула она, заспанными глазами глядя на околоточного. – Случилось чего?
Он грубо отодвинул ее и коротко приказал:
– Хватай его, ребята!
Жандармы метнулись к кровати. Трофим не упирался.
Они стащили его с лестницы и в дверях остановились. Околоточный подошел к худой даме, которая держала на подносе стаканчик.
– Не побрезгуйте, Тимофей Кузьмич, – сладко улыбаясь, с уважением, но с затаенным смыслом, намекающим на прежние отношения, сказала она.
Трофим порывисто оглянулся и взглянул на Олю.
«Эх ты», – говорили его глаза.
Она вышла на лестницу и теперь медленно спускалась вниз, держась за перила, и смотрела на него.
Околоточный опрокинул стаканчик, выдержал паузу, крякнул и осторожно поставил на поднос.
– Благодарствуйте, мадам Монфлер, – расправив усы, сказал он, развернулся и ни с того ни с сего ударил Трофима кулаком в зубы.
Тот не ожидал, пошатнулся и отпрянул назад. Что‑то безумное промелькнуло во взгляде, он рванулся вперед, но два рослых жандарма ловко схватили его за руки. Бешенство вспыхнуло в глазах, и ясно стало, что, прояви жандармы слабость, выхватил бы он шашку и зарубил теперь околоточного. Но тот был уверен в своих, размахнулся и с полным правом еще раз ударил Трофима по зубам.
– Ну, ведите, что ли, – сказал он и обернулся, довольный собой.
Буфетчик уже подал мадам поднос с новым стаканчиком. В последний раз сверкнули глаза Трофима, и жандармы увели его. Околоточный выпил так же и так же по‑молодецки расправил усы.
– Чего ж теперь будет? – спросила Оля. Спросила не просто так – видно было, что жаль ей Трофима.
– Повесят теперь злодея, – сказал околоточный, развернулся и достойно вышел, никого не хлопнув по заду, с чувством очень хорошо исполненного долга.
Машина промчалась через Троицкий мост, по Кронверкскому проспекту и въехала на территорию киностудии «Ленфильм». Молодой человек взбежал на пятый этаж десятого корпуса и победоносно ворвался в монтажную комнату с надписью: «Вокзалы С.‑Петербурга и его пригородов. Производство к/с „Ленфильм“ и Bioskop Film ФРГ».
– Ну что? – озабоченно спросил его режиссер. То, что он режиссер, стало ясно сразу: кто же еще может так значительно повернуться и так невесело спросить: «Ну что?» Но, видно, радость юноши была так велика, что режиссер не смог срезать ее.
– Нашел, нашел, нашел, – весело, загадочно, предвосхищая триумф, сказал юноша и показал коробку.
Спесь с режиссера слетела. Оживилась и пожилая монтажница.
– Ну, давай скорей. Что там?
– Либо Финляндский, либо Николаевский. «Патэ журнал» 1904 год.
– Красногорск?
– Нет, Госфильмофонд Российской Федерации. Усердие плюс личные связи.
Монтажница быстро зарядила. Загудел монтажный стол, и после ракорда появилась белая надпись «L’ARRIVEE DU TRAIN RUSSE», потом замигал перрон с железными столбами и паровозом, который почти сразу остановился. Из первого вагона вышел бородатый мужик в старом зипуне и шапке, с мешком, посмотрел на камеру и подошел, перекрыв собой всю перспективу. Он что‑то сказал, нагнулся и посмотрел в объектив, а когда выпрямился, то просто закрыл зипуном своим весь кадр. Когда камера включилась, все тот же мужик стоял чуть слева, но сразу подошел и снова перекрыл кадр.
Режиссер тихо выругался. Когда камера включилась в третий раз, пассажиры уже заканчивали посадку, только у первого вагона стоял человек в форме и что‑то говорил мальчишке‑газетчику, указывая рукой в сторону вокзала. Мальчишка убежал. Съемка закончилась.
Повисла пауза.
– Скорее Финляндский, – кисло сказал режиссер.
– А это полицейский, что ли? – спросила монтажница, отматывая назад.
– Кондуктор, – сказал ассистент, чувствуя, что триумф не совсем удался.
– Давай еще раз, – сказал режиссер и, когда все закончилось, спросил: – Сколько там до мужика?
– Может, метра два будет, – сказала монтажница.
– Отрежь‑ка его на хер.
Она быстро стукнула прессом и подала срезку ассистенту. Тот механически туго свернул ее в рулон, глядя на то, что получилось, и тут режиссера осенила идея:
– Вот что: мы сначала дадим фотографию, помнишь? Там почти тот же ракурс, только без поезда. А потом соединим наплывом, и вокзал как бы оживет.
– Можно подраспечатать, – творчески предложил ассистент и бросил рулон в корзину для отходов. Рулон упруго расправился.
– Можно, – подумав, сказал режиссер. И мрачно добавил: – Какой кадр испортил!
Брат
«Нет, я не Байрон, я другой…» – читает здоровый круглолицый парень, стоя у открытых дверей шикарного автомобиля и сопровождая чтение стихотворения характерными жестами. Закончив читать, он улыбается нам открыто и немного застенчиво.
Под первые аккорды «Крыльев» Nautilus Pompilius, транслирующиеся через динамики, к кирпичной стене странной кладки подходит высокая стройная девушка в длинном платье, манерно поворачивается к нам точеным профилем и медленно освобождает плечи. Платье стекает до бедер, обнажая спину и тонкую талию.
Из‑за спины съемочной группы появляется Данила. Видно, он знал какой‑то другой вход в крепость, потому что чужих больше нет. На нем легкая куртка с поднятым воротником. Впрочем, все одеты довольно тепло. Осень.
Данила становится позади режиссера, какое‑то время с интересом смотрит, потом делает шаг вперед и тихо спрашивает:
– Это че за песня?
Режиссер резко оборачивается, дико смотрит на Данилу, отталкивает его, сопровождая все это безумными жестами, тем не менее продолжая смотреть на девушку, которая подняла руки и оперлась на стену. Ей было холодно, и она не могла этого скрыть.
– Стой! – крикнул режиссер.
Трансляция прекратилась, и костюмер с шубой бросилась к девушке.
– Кто пустил сюда этого придурка? Выкиньте его, на хер, отсюда! За что вам деньги платят? – орал режиссер, размахивая руками.
Данила молча смотрел на него. К нему бежали два здоровых охранника в штатском. Данила оглянулся.
– Фамилия? – монотонно спросил уже немолодой капитан с одутловатым испитым лицом.
– Багров, – с трудом произнес Данила опухшими губами.
– Имя, отчество. – Капитан поднял глаза на избитое лицо.
– Данила Сергеевич, 75 г. р., Вокзальная, 22.
– Место работы.
– Дембель не отгулял еще. – Данила отвечал беззлобно, выдерживая небольшие паузы.
– Где служил?
– В армии.
Капитан еще раз взглянул на него и спросил:
– Пойдешь к нам?
– Нет.
Капитан взглянул на стоящего у двери сержанта:
– Ты их охраннику руку сломал и чуть глаз не выбил. Не был бы трезвый, я б тебя посадил. Иди.
Данила встал и, не прощаясь, вышел.
– Через неделю не устроишься на работу – поставлю на учет, – бросил вдогонку капитан.
В коридоре сидел один из охранников. В районе переносицы темнел кровоподтек. Данила подсел рядом.
– Я ему правда руку сломал?
– Не, вывихнул. – Охранник говорил, не поворачивая головы.
– А этот, что орал, кто там у вас?
– Режиссер.
– А чё за песня‑то была?
– «Крылья» «Наутилуса».
– Мм…
Капитан смотрел в окно на уходящего по улице Данилу:
– Багров Сергей Платонович, сорок второго года рождения. Вор‑рецидивист. Убит в местах лишения свободы в январе восемьдесят второго года. Одноклассник мой.
В новомодном магазине, торговавшем всякой всячиной, включая музыкальные кассеты и невесть как появившиеся здесь китайские компакт‑диски групп «Boney М», «AC/DC», «Nirvana».
– У вас есть «Наутилус», диск «Крылья»? – спросил Данила.
– Нет, – не глядя на него, хмуро сказала продавец.
Ей было некогда. Она распаковывала новое разноцветное и очень дешевое мыло.
– А что‑нибудь другое «Наутилусов» есть? – после паузы спросил он.
– Нет, – сказала она и, не разгибаясь, посмотрела на него.
– А «ДДТ» Шевчука? – Он щурился подбитыми глазами, пытаясь рассмотреть CD.
– Чего тебе надо? – грубо спросила она и выпрямилась. – Иди отсюда! А то еще милицию позову.
Мать Данилы, обыкновенная, рано состарившаяся русская женщина, подбросила в печку два полена.
– Дров‑то поколол бы. Все лучше, чем морду‑то подставлять. Чё в армии не остался? Здесь‑то быстрее убьют, – ворчала она, подсаживаясь за стол.
Данила молча ел, с трудом пропихивая ложку между разбитыми губами. Рядом лежал новенький CD‑плеер «Sony».
– Как жить‑то будем? Зарплату уж три месяца как не платят. А ты все железы свои включаешь. – Она резко протянула руку, он прикрыл плеер. – Работать не хочешь. Воровать, что ль, пойдешь? Как отец твой непутевый. А? Морда синяя… Смотреть… тьфу. – Она в сердцах сплюнула и встала. – Одна у меня надежда и поддержка, Витенька мой, первенький. Кормилец. – Она взяла с полки альбом и пошла назад. – Не пишет, а денежки шлет. Редко, да много. Большой, видно, человек стал теперь в Ленинграде‑то. – Она открыла альбом. – Ой‑оть маленькие каки хорошие все. Глянь‑ка.
– Да видел я.
– А ты ишо посмотри.
Идут фотографии брата, потом брата с Данилой, потом опять брата.
– Ехал бы ты в Ленинград к брату‑то, а? Може, в люди выведет тебя, дурака. Он же заместо отца тебе. Тут и адрес обратный был. Фонтан… какой‑то, 73, что ли? Старый, правда… Да чуть чё, людей спросишь. Чай, не бусурмане живут.
Виктор Багров – бритый, полный, слегка обрюзгший мужчина 38 лет – сидел на стуле в вальяжной позе уверенного в себе человека. На нем были дорогой светлый костюм, цветная, расстегнутая на верхнюю пуговицу рубашка и легкие удобные ботинки – не для ходьбы по осенним улицам Петербурга.
На стандартном для любого офиса столе стояла початая бутылка «Хеннесси» и два стакана.
– Чечен откинулся. Надо устроить. – Человек в начале третьего десятка с абсолютно круглым лицом не смотрел на Виктора, наливая коньяк. – Он весь рынок взял. Говорит, раньше мое было. На разборке добазарились по‑мирному. Наши войны не хотят. За ним поповские авторитеты. Но Чечен у всех вот где…
Витя молчал, потягивая коньяк.
– Короче, пятнадцать. – Круглый сел.
– Ты меня знаешь, – спокойно отпив, сказал Виктор. – Мои цены реальные. Пятнадцать – деньги хорошие, но за Чечена это мало. Здесь я башкой рискую. У него всегда два‑три быка со стволами.
– Сколько?
– Двадцать, и десять сразу.
Круглый выдержал паузу.
– Неделя на подготовку.
– Две. Шухер поутихнет.
Круглый выпил сразу, выдвинул ящик стола, достал две пачки по пять тысяч, бросил перед Виктором.
Виктор садился в машину. У окна стоял Круглый с двумя шишкоголовыми.
– Вперед много взял, – тихо сказал Круглый. – Торчите на рынке. На глаза ему не суйтесь.
Машина тронулась с места.
Двери открылись, и на платформу из вагонов повалил народ. Одним из последних вышел заспанный Данила в стареньких брюках, доармейской болоньевой куртке, с худым рюкзаком через плечо.
У выхода его сразу же остановили милиционеры. Рассмотрели паспорт, билет и отпустили с каким‑то напутствием. Он вернулся и показал им адрес на бумажке.
Данила прошел по набережной Фонтанки, разглядывая номера домов.
Поднялся по лестнице и позвонил. Никто не открыл. Он стоял и звонил.
Проходя по Невскому, Данила зашел в музыкальный магазин.
– У вас есть «Крылья» «Наутилуса»? – привычно спросил он.
– Нет, разобрали довольно быстро! – кричала продавщица из‑за шума. – Но вы заходите, должны еще завезти.
Ему понравился непривычный для него ответ. Он улыбнулся:
– А есть другое что‑нибудь?
– Конечно, вот «Титаник на Фонтанке» с Гребенщиковым. Есть «Отчет за 10 лет». Лучшие песни в исполнении друзей.
– Сколько стоит?
– Этот 65, этот 70.
– А… – Данила немного растерялся, продолжая рассматривать витрину.
Девушка все поняла и потеряла к нему интерес.
Темнело. Он позвонил, но с прежним результатом.
В полуразрушенном пустом доме было холодно. Он сидел на полу второго этажа у освещенного дальним фонарем окна и кутался в болоньевую куртку на рыбьем меху, прижимая к себе рюкзак. Потом положил его под голову и свернулся калачиком, по‑детски подтянув к животу колени.
Утром он снова звонил в дверь по найденному накануне по маминой бумажке адресу. Но не было в его движениях былой уверенности. Внутренне он был готов к неудаче.
Потом он позвонил в дверь напротив.
– Кто? – истерично крикнул скрипучий женский голос.
– Я брата ищу. Напротив живет. Багров Виктор. Не знаете, где он?
Какое‑то время Данила ждал ответа.
День шел к концу. Данила сидел на поребрике рядом с торгующими старьем мужиками полубомжового вида и курил. Своим далеко не свежим видом и рюкзаком он органично вписался в их ряд.
К ним вразвалку подошел совсем молодой коротко стриженный парень в спортивных штанах и черной кожаной куртке и, обращаясь к ближайшему, сказал:
– Ну что, гниды синие, сдавай по полтиннику.
Он был уже сильно пьян.
Для торговцев это, видимо, было неожиданно.
– Ты чего, сынок, я и не продал ничего еще, – сказал ближайший к Даниле мужик, торговавший ручками и шпингалетами из выселенных домов.
– Товар конфискую, – сказал парень и нагнулся, чтобы свернуть разложенные на тряпке вещи. За поясом мелькнул пистолет.
– Постой, сынок! – испугался мужик.
Данила встал, шагнул вперед и сильно ударил парня по шее. Тот ткнулся лицом в асфальт. Данила ощупал его и достал мелкокалиберный самодельный револьвер. Со знанием дела открыл его и покрутил полный барабан.
– Город – это страшная сила, сынок. Он засасывает с головой. Только тот, кто сильнее, может выбраться. И то…
– Тебя как звать‑то?
Темнело, когда они подходили к кладбищу.
– Гофман.
– Еврей, что ли?
– Немец.
– А… а то я евреев как‑то не очень…
– А немцев?
– Немцев нормально.
– А в чем разница?
– Слушай, ты чё пристал?
У костра сидело несколько бомжей. Пили водку. Гофман и Данила молча сели. Женщина синюшного вида протянула Гофману полстакана. Он передал Даниле.
– Погоди. – Данила развязал рюкзак. – Я тут гостинцы брату вез, да, видать, не судьба.
Появившиеся продукты вызвали оживление.
Данила выпил.
– А чего вы здесь?
– Немецкое кладбище. Вроде как на Родине. Здесь предки мои лежат.
Данила обреченно позвонил. Послушал привычную тишину. Перед тем, как уходить, позвонил еще раз.
– Открыто! – послышалось издалека.
Данила встрепенулся и толкнул дверь. Она подалась. Коридор уходил вправо.
– Открыто! – еще раз крикнули из комнаты.
Не успел он войти, как из‑за двери в затылок ему уперся ствол револьвера. Щелкнул затвор.
– На колени, руки за голову.
Данила бросил рюкзак, упал на коленки, одновременно положив руки на затылок:
– Я ищу Багрова Виктора. Он жил здесь, – быстро заговорил он. – Я брат его младший. Только два дня в Ленинграде. Мне мать адрес этот дала… Фонтанка 73, квартира 16…
Виктор убрал пистолет и присел на корточки.
Данила почувствовал это и осторожно повернул голову.
– Ну, здравствуй, брат, – улыбнулся Виктор.
Данила жадно ел все законсервированное, запакованное, западное. Виктор смотрел на него, улыбался уголками губ:
– Как мать?
– Нормально. – Данила вскочил, раскрыл рюкзак и достал носки. – Вот тебе.
Виктор бросил носки на кровать и подлил Даниле виски. Тот быстро взглянул на брата.
– Пей, пей. У меня еще дела сегодня.
Данила выпил.
– Вот тебе на первое время. – Виктор достал пачку и отсчитал пятьсот долларов. – Оденься поприличнее, сними квартиру или комнату, не дороже сотки пока… Потом посмотрим. Как в армии‑то?
– Нормально, – пробубнил Данила набитым ртом.
– Мать писала, на войне был.
– Не, в штабе.
– Стрелять‑то умеешь?
– Водили на стрельбище…
Виктор кивнул и улыбнулся.
Данила поднял глаза и тоже улыбнулся.
– Эх, в Москву надо двигать, брат. Вот там сила. А здесь – провинция. – Он махнул рукой. – Вот разгребу дела, и видели меня здесь…
Данила ел и улыбался.
Первым делом Данила рванул в музыкальный магазин.
– «Крылья» «Наутилусов» есть? – сразу спросил ту же девушку.
– Разобрали все, – привычно сказала она.
– Ну, давайте что есть, – попросил он.
Диск лег в углубление и плавно вошел в плеер.
Данила купил джинсовый костюм и модную куртку.
Долго примерялся к телефону, пытаясь засунуть карточку. Потом по мере звонков вычеркивал помеченные адреса и ставил крестики.
Потом смотрел квартиры и заплатил двести долларов аванса.
Виктор с Данилой ехали в просторной машине Виктора.
– …Бывший чеченский террорист. Уже Питер захватывают. Русским торговать не дает, перекупает все за треть цены. Все знают, а по закону сделать ничего не могут. Всех купил, гад. Выхода другого нет. Здесь тоже война, брат. Только уже на нашей территории. Либо они, либо мы, – и после поворота: – Он любит днем по рынку ходить, владения осматривает. Это лучшее место. С ним всегда охрана, два‑три боевика. В общем, дело непростое. Присмотрись, подумай, как уйти. Получишь пять штук баксов минус пятьсот. Ко мне больше не ходи. Звони на трубку. Где ты, я знаю, найду. Вот ствол с обоймой. Еще минус полторы штуки.
– Обойдусь.
Виктор бросил на него тревожный взгляд и спрятал пистолет.
Шишкоголовый звонит Круглому:
– Это мы. Не появлялся.
Круглый нажимает отбой, опускает трубку и думает.
Данила медленно шел вдоль лотков с сумкой через плечо и двумя полиэтиленовыми пакетами в руках. На нем были обычные очки и довольно нелепый пиджак. Он подходил к лоткам, торговался и покупал. Однажды он прошел мимо двух шишкоголовых Круглого, искавших глазами Виктора.
Когда появился Чечен со своими, Данила подтянулся к нему и какое‑то время шел позади, то отставая, то опять нагоняя, и присматривался.
Данила подошел к ряду старьевщиков и быстро нашел взглядом Гофмана:
– Идет торговля?
– Да чего там! – обрадовался тот. – Тут бандит этот с компанией все тебя ищет…
– А… Послушай, Немец, мне комната нужна маленькая в центре. Чтобы тихая. Спроси своих, а?.. Это тебе. – Он поставил пакеты рядом с Гофмановой сумкой.
– Нашел брата‑то?
– Нашел.
С синюшного вида женщиной Данила поднялся почти на чердак. Она постучала.
– Кто? – раздался старческий голос.
– Зинка я, открывай!
– Кака Зинка? Уходи отсюда, шалава!
– Ты чё, пердун, охуел там? Открывай давай! Зинка я, говорю. Вот дурак, сгнили все…
Звякнул крюк, и дверь отворилась.
– Чё тебе тут?
– Жильца привела тебе. – Она бесцеремонно дернула дверь и вошла, отодвинув деда с двустволкой. – Давай, – бросила она Даниле на ходу, и он поставил на стол прихожей, служившей кухней, бутылку водки.
– Чё ходют… – примирительно проворчал дед и пошел за ними.
– Вот тут, – сказала Зинка, открыв дверь крошечной грязной комнаты с диваном и столом.
Данила вошел и осмотрелся, щелкнул выключателем, но свет не загорелся.
Данила накупил пластинок и пришел домой. Достал из сумки все необходимое, включил музыку и приступил к подготовке. Он что‑то толок, смешивал, насыпал в пакетики, прилаживал шнурки, складывал пакетики в спичечные коробки, предварительно проделав в коробке дырку.