Книга Линкеров
Фантастическая весть
СЕГМЕНТ ИНФРАКРАСНЫЙ
(I, главы 1-11)
Старый маяк высится на краю каменистого обрыва.
На квадратном фундаменте — башня из серых огромных камней. Купол сигнальной площадки. Бронзовый шпиль стремится к низкому небу.
Далеко внизу мощно пенится и гремит бело-зелёное холодное море. Полосатым накатом волны вгрызаются в прибрежные камни, нервными всплесками выстреливают вверх и, теряя упрямство, плавно вползают на тёмно-красный песок.
Ветер крепок и свеж — здесь, на острове, он никогда не меняется.
Кто-нибудь, подумал Данила Савлук, точно так же стоял на этом месте и видел это сто лет назад.
И с тех пор здесь изменилось, может быть, только одно: люди, которые были и будут на побережье: одни из них умерли, другие ещё не родились, а третьи — зажигают огонь на маяке и стоят, здесь над обрывом, и видят:
Вот старый маяк, построенный в незапамятные времена японцами.
Ведь остров был когда-то японским.
На маяке жил старый кореец, которого все звали капитаном Ли. Он был тощий старик с редкими седыми усами и всё время курил гнутую костяную трубку. Данила видел его однажды, когда он зачем-то приходил на Третий стан. За это время он не сказал ни единого слова и, уходя, коротко и странно поклонился.
Отец говорил, что на маяке живёт сын капитана с женой. Данила их никогда не видел.
Он подозревал, что на самом деле они — настоящие японцы и живут на маяке потому, что должны хранить какую-то свою — японскую — тайну, которую никто, кроме них всё равно не поймет, но они всё-таки обязаны её хранить.
Данила поэтому не хотел быть замеченным капитаном Ли.
Он обогнул маяк со стороны сопки, скрываясь в молодом кедровнике. Из-за этого он не смог хорошенько разглядеть сигнальную площадку маяка: может быть там сидит капитан Ли с биноклем и трубкой и думает:
«Где я видел этого мальчишку?»
Наверное, на этом самом месте, улыбнулся Данила, сто лет назад.
Данила выпросился у отца только до обеда — сходить на маяк. На самом же деле целью его одиночного похода была сопка, которая возвышалась над маяком, километрах в пяти вглубь острова.
Рыбаки называли ее: сопка 808.
Данила видел её ещё от маяка — похожую на мохнатый огурец, торчком воткнутый в лесистую землю. На вершине огурца косо торчал среди сосен коричневый обломок скалы. Это было единственное место, откуда можно было увидеть всё побережье сразу.
Времени у него оставалось как раз, чтобы взойти на сопку, увидеть всю эту небольшую землю, — и взмахнуть шапкой в знак того, что он вернётся сюда, и отныне сможет сказать, как один японский поэт:
Я взошел на вершину горы.
Невольно
От радости
Шапкой взмахнул.
Снова спустился вниз.
Через три дня Данила с отцом должны вернуться на материк.
Слова японского поэта запомнились Даниле потому, что на рыбацком стане работал настоящий востоковед Роман Юрьевич, и у него был маленький томик Исикавы Такубоку.
То, что Данила нашел в этой книге — простые и короткие стихи — было очень похоже на небольшой остров, на море с одной его стороны и океан — с другой, и ещё — на этот странный прощальный полупоклон капитана Ли.
Такубоку постоянно грустил и много плакал, это Даниле не очень-то нравилось, но вся тоска поэта оставалась почему-то очень спокойной и сдержанной — как природа.
Вообще-то мужчина не должен, и просто не может так много плакать, — слово это — «плакать», часто встречается у Такубоку, но, как подозревает Данила, оно используется не в прямом смысле. Побывав на острове, он уже начинает видеть, что поэт вовсе не был так уж болезненно плаксив, дело здесь совсем в другом: большую часть жизни он страдал, и ещё — понимал, что стихи состоят из слов, но главное в них — не слова.
Главное, может быть, — голос в природе.
Вот взошёл человек на гору. Долго карабкался, устал, но когда оказался на вершине, посмотрел вокруг и сам себе сочинил короткий стих. И сказал его в тишине — тихим голосом — не для себя и ни для кого. Это слышала только природа:
Ветви бамбука — стрелы.
Могу ли сравнить их с оружьем?
Только если
под вечер вернусь домой
и выпью тёплой воды.
И природа слышала это. Человек счёл свой долг выполненным (если ему было позволено говорить с природой в благодарность за подаренные слова). Он вздохнул, неожиданно почувствовал прилив сил и желания жить. Он даже сорвал с головы шапку и ею коротко и торжествующе взмахнул. Два раза над головой. И — радостный — снова спустился вниз.
Это стихи Такубоку.
Теперь Даниле оставалось спуститься в пологую низину, поросшую акацией и карликовым бамбуком, и выйти к подножию сопки 808.
Он никогда бы не смог привыкнуть к тому, что всё здесь ярче и цветнее, чем там, в России. Всё гораздо древнее и тише, и чище, и как бы слегка преувеличено.
Например, огромный, толщиной с половину Данилы и высотой в три его роста, — трубчатый дудник; лист его вполне мог бы служить Даниле неплохим одеялом. Дома это называлось просто пучка, и было совсем неинтересно. Или — молодой росток бамбука: острый («оружье») и ярко-салатовый вверху, а у основания — лесенкой постепенно густеющих оттенков — изжелта-коричневый, похожий на старенькую удочку.
Или, например, под моховым холмиком — гигантский гриб-коровник с уродливой жёлто-бурой шляпой чуть ли не в полметра диаметром.
Нет, Данила просто не мог себе вообразить: как они с отцом садятся на катер, прощаются с бородатыми рыбаками и со всем островом, — он знал, что не может уехать так скоро, он знал: что-то должно случиться такое, что время изменится, и всё будет совсем не так, как думает отец, мастер Дреколов и Роман Юрьевич...
Хотя, наверное, всё это просто хочет ему казаться, думал Данила. И среди нетронутого спокойствия острова чувствовал себя как-то настороже, у порога случая, на кончике вздоха.
Он остановился передохнуть у маленького ручья, пробившего себе дорожку среди влажных мхов. Напился, сменил воду в солдатской фляжке. Поудобнее пристроил ранец на плечах. Снял с шеи свой кинжал в старинных серебряных ножнах, — просто так, чтобы подержать в руках и собраться с мыслями.
И вспомнил своё давнее путешествие на Ту Сторону теперь уже казавшееся ему не то сном, не то странной полумладенческой фантазией, — несмотря на то, что живой памятью об этом путешествии был вот этот кинжал.
И в самом деле, — мог ли он верить теперь, когда ему исполнилось двенадцать, в то, что он был когда-то Мальчиком-Витязем, которому дано было освободить неведомую землю от владычества ночи? Разве можно было всерьёз полагать, что он, Данила, в нежном возрасте семи лет сражался с полчищами крыс и нетопырей, имея спутниками Тигра, Ворона и Дракона, говорящих и разумных, и в конце концов — что, кроме улыбки, может вызвать воспоминание о титуле князя призраков, которого он был удостоен только за то, что человек по имени Менон подарил ему серебряный кинжал?
Верить этому как безусловной правде он теперь, конечно, не мог, но он помнил всё до последней мелочи, он даже мог сказать — какой рисунок был на нагруднике его собственной кольчуги, сколько нашивок на плече было у городского старшины Сансома... и, кроме того, — у него был кинжал.
Поэтому вот уже целых пять с хвостиком лет — без малого полжизни — Данила старался не мучить себя головоломными догадками: что же это за тревожное чудо свалилось на него тогда. Он знал только, что это научило его задумываться, останавливаться в себе, слушать свой голос в природе, — хотя иногда это и мешало, и задерживало на середине пути и, словом, было ужасно некстати.
И теперь Данила, остановившись у подножия сопки, чувствовал какую-то смутную досаду: ведь было же что-то рядом, что тревожило его, не оставляло ни на секунду в покое.
Что?
И тогда он увидел, что ручей неожиданно теряется в провале между павших стволов, засыпанных хвоей и осколочным песчаником.
— Ну вот ещё, — сурово сказал сам себе Данила. — Буду я терять время на разную ерунду.
— Тоже мне, — продолжал он, — вопрос жизни и смерти: куда подевался ручей?
— Неужели тебе действительно наплевать — куда может исчезнуть обыкновенный живой ручей? — сказал кто-то со стороны, кому было абсолютно необходимо всё знать.
— Я же тебе тыщу раз говорил, — сказал себе Данила, — не слушайся своих дурацких мыслей, и если уж куда-то пошел, то иди себе спокойно и не теряй времени.
— Но не мог же он взять и испариться в никуда? — спросили со стороны. — И вообще — может, именно это не дает тебе покоя. Может быть, здесь скрыта тайна древности?..
Данила в ответ только тяжело вздохнул, и короткий внутренний диалог закончился тем, что он дал себе ровно пять минут — убедиться в том, что ручеёк просто прячется под брёвна и выходит с той стороны. Он подошёл к куче замшелых брёвен и ступил на одно из них, заглядывая в мешанину переплетённых сучьев.
Ручей просто уходил вниз. Бесследно. Как в песок.
И брёвна навалены одно к одному, как будто кто-то очень давно начинал выкладывать бревенчатую гать, но вовремя понял, что болота-то здесь, в сущности, нет, и вот...
— Чёрт возьми, да пусть это хоть тайна Атлантиды, — рассердился Данила сам на себя. — Мне-то какое дело...
Тогда он перескочил на другое бревно, и — уже через секунду пожалел, что и на этот раз послушался своих мыслей.
Что-то со стоном хрустнуло под его ногами, и свет померк в глазах, и он стал лететь куда-то вниз, в затхлую темноту, цепляясь и переворачиваясь, пока не оказался по грудь в ледяной воде...
— Идиот, — первым делом сказал себе Данила, нащупывая скользкую стену. — Уродец. Тьфу!.. Дёрнул же чёрт...
Дно под ногами покато скользило, слегка засасывая; над головой, метрах в шести-семи еле пробивался одинокий тоненький луч; и невидимая в темноте гулко капала и стекала по стенке вода.
— Ну что, бабайка, понял, куда ручей девается? — со злой горечью спросил себя Данила, и голос (в котором он узнал саркастические интонации мастера Дреколова) прозвучал глухо и плоско, словно сдавленный сыростью и тьмою.
Вода была солоновата на вкус. Он вытер лицо тыльной стороной ладони.
А вдруг это ловушка — и он не сможет, никогда не сможет из неё выбраться?
Это длилось ровно одну секунду — приступ липкого удушающего страха, от которого слабнут и подгибаются ноги, и всё наперёд кажется тоскливо и безнадёжно проигранным; ещё одна секунда — и борьба теряет всякий смысл...
Это слабость его природы.
Но уже в следующую секунду он решил: отныне не давать себе останавливаться, думать только о том, что нужно для дела, и поступать всегда наперекор тому, куда тянет его проклятая привычка копаться в себе.
А теперь — действовать.
Он нащупал ногами подъём дна и, скользя, выбрался к узкой стене (яма была, оказывается, узким прямоугольником метра два на фиг его знает сколько). Вода доходила теперь до половины бёдер, и если бы можно было снять сапоги и развернуть резиновые голенища, — было бы уже не так безнадёжно и пронизывающе холодно.
Выход был один: кинжалом вырубить нишу в стене, отдохнуть и хотя бы немного обсушиться, а дальше резать ступени и — пока хватит сил — тянуться к свету. Неизвестно, сколько уйдет на это времени и сил, поэтому — он должен забыть о себе, о своих мыслях и о своём страхе.
И как можно быстрее выйти отсюда живым.
И он снял с бедра кинжал на ремне, и, крепко обмотав ремешок вокруг запястья, затянул двумя узлами. Ну, вперед! — скомандовал он себе и по самую рукоятку вогнал нож в вязкую глину стены.
Время стало движением. В одной минуте — сорок ударов ножа, короткая передышка и всплеск воды, принимающей вынутый грунт; снова сорок ударов, на этот раз — без передышки, и вот уже, чтобы добраться до края углубления, приходится лезть вперед головой и плечом, и стоять становится твёрже и удобней: глина зыбится жидкой кучкой под ногами, — или это не глина, а вывороченное из стены тяжёлое время?
Он вспомнил о себе тогда лишь, когда поскользнулся в чавкающей жиже и почувствовал, как скручивается тянущей болью сведённая мышца стопы. Ему тотчас захотелось присесть и расслабиться; углубление в стене оказалось уже достаточно просторным, чтобы он мог втиснуться в него, обняв руками колени. Он тогда, морщась от боли, бросил взгляд вверх: лучик исчез; выпутался из постромок ранца и втолкнул себя в нишу, после чего, наконец, смог подтянуть к себе и содрать вместе с носком тяжко облипший глиной сапог.
Когда-то мастер Дреколов (или Дракулов, как его величали иногда, — за напускную суровость) учил его: если вытягиваешь сеть, и у тебя сведет руку, что довольно часто случается в разгар августовской путины, — пройдись по ней костяшками сжатого кулака, болью выгоняя боль. Старый рыбак оказался прав: мускулы заработали и потеплели, судорога скоро отпустила, и Данила хоть и сидел, скорчившись, мог теперь вздохнуть посвободнее и даже, сунув под голову ранец, слегка откинуться назад и прикрыть глаза.
Странно было чувствовать себя почти довольным — на самом дне ловушки, в крохотной сырой пещерке, в промокшей одежде и босиком.
Странно, но это, оказывается, довольно легко, — думать только о деле и не помнить о себе.
Перед глазами его медленно проплывали в стеклянно-чистой воде зеленоватые рыбы с розовыми плавниками. Их было так много, что заводь речушки с жёлтой галькой дна была похожа (если чуть-чуть прищуриться) на крапчатую шкуру леопарда. Из моря в мелководное устье речушки вползали рыбы, высовывая из воды блестящие тёмные спины. Они упорно лезли против течения, застревая в камнях, заваливались набок, но всё же добирались до спокойной воды. Они, может быть, и не понимали, — зачем, вырываясь из сил, набиваются в пресную речку, но они просто делали то, что им говорила природа, — шли на нерест.
...Данила открыл глаза оттого, что его передёрнуло коротким ознобом. Промокшая одежда липла к телу, и в неудобной позе чуть затекла спина.
Но он был спокоен и готов бороться дальше.
Неизвестно только — с кем. С природой?
Стоп, сказал он себе. Ты ведь сам себе поклялся не думать, а действовать. Ну-ка! Двигай вперёд и — желательно — выше. А для начала — правда же? — не мешало бы тебе потеплее обуться.
Он снял лыжную шапочку, — которой хотел взмахнуть на вершине горы, — она оказалась почти сухой. Он вывернул её на две стороны, отчего получился продолговатый шерстяной мешок, и лезвием кинжала неровно отсёк посередине. Две половинки шапки были назначены шерстяными носками, голенища сапог развёрнуты вверх, кинжал изготовлен к работе.
И время снова изменяется — оно становится движением.
Времени нет, без слов понял кто-то внутри него. Время придумали люди. А в природе его нет — есть только движение.
Минуло уже пять ступенек вверх и несколько сотен движений, прежде чем он позволил себе отстегнуть от пояса фляжку и отсчитать три глотка, — пожалуй, слишком щедрых, чем он сам бы того хотел. Для этого ему пришлось правой рукой уцепиться за кстати пришедшийся раздвоенный корень, а левой изрядно повозиться с карабином-защелкой, — в то время как ноги его стояли на разных ступеньках, и вдобавок перед глазами покачивался притороченный к правому запястью кинжал.
Переводя дыхание, он пытался отвлечь себя пристальным вглядыванием в противоположный конец ловушки, — может быть, там стена не такая отвесная и не так много воды? Глаза его настолько привыкли к темноте, что ему показалось: там, на другом конце, откуда слышится гулкая трель падающих капель, маячит нечто такое, что ещё темнее, чем окружающая темнота.
Но вряд ли теперь имело смысл вглядываться во тьму и напрягать внимание: он висел уже почти на двухметровой высоте и, таким образом, проделал около трети пути. Если бы только сохранить этот зверский темп, — то ведь тогда останется не больше десяти ступенек, а это уже...
Эге, братец, сказал он себе, ты кажется, опять начинаешь останавливаться и думать? Ты уж лучше не висел бы тут раскорякой. Лез бы ты дальше, а? Как ты считаешь?
Ладно. Всё в порядке. Вперёд.
И он, экономя движения, сунул фляжку просто за пазуху, под мокрый свитер (ладони ощутимо ломило от напряжения), перехватился за корень левой рукой и поймал ладонью ремешок кинжала, готовясь отметить новую ступень.
И на секунду вырвавшись из-под контроля, в кромешной тьме мысль выдала ему всё ту же яркую картинку: рыба билась среди камней, застряв на мелководье, и блестящие брызги солнцем кололи глаза.
И ещё три ступеньки нечеловеческих ухищрений и зелёных пятен в глазах, — только бы удержаться, отвоёвывая движение за движением, распластавшись на отвесной скользкой стене; ногти судорожно впиваются в каждый камешек среди вязкой ненадежной глины и — все-таки держат исходящее усталостью тело; и губы разрешают сами себе шептать: так — еще одна — теперь вот за этот корешок — ногу сюда — неплохо — а ну-ка — что это за камешек...
До предела изострившимся зрением, — а больше наощупь, — он уцепился за неожиданно массивный шероховатый валун, тут же проверяя его на устойчивость; и на руке, мелькнувшей перед глазами, ему вдруг почудилось темное пятно, — кровь? — машинальным движением он слизнул с налипших глиной костяшек пальцев что-то солоноватое, — вода? — и в это мгновение время исчезло совсем, потому что прекратилось движение тела.
Он замер.
Он только бессмысленно глядел, как медленно-медленно растущая щель между стеной и ребром валуна миллиметр за миллиметром становится глубже, и окоченевшая в мёртвой хватке рука уже сама собой, без помощи мозга, поняла: всё идет прахом, вот теперь действительно — конец.
И тяжко отвалившийся пласт глины увлекает за собой, залепляя волосы и глаза, толкает в грудь, переворачивает лицом вверх — и спиною плашмя шлепает о воду — далеко в противоположный угол.
Теряя сознание, он пытается стать на ноги, но дна нет, а есть у стены что-то твердое, остро торчащее из воды, — отчаянным рывком он прижимается лицом к надёжной глыбе и в последний момент чувствует: его спасает простертая из воды металлическая рука статуи.
СЕГМЕНТ КРАСНЫЙ
(II, главы 12-22)
Первое, что он понял, — глаза его открыты, и вокруг отчего-то светло.
Сумеречное жёлто-фиолетовое небо в частых пятнах расплывчатых облаков, и каждое облако — это будто бы рыба, та самая, обычная — серебряно-зеленоватая с красными плавниками, столько раз виденная им в пресных ручьях. Ручьи впадали в море. Рыбы шли против течения, стараясь забраться как можно выше; они откладывали икру, из которой должны были выклюнуться мальки; многие рыбы после этого умирали. А может быть, все? Когда это было? А где же море?
Обо всем этом тихонько думал кто-то внутри него; и тогда он заметил, что небо над ним — сухое, такого неба не бывает над морем; и грязноватые разводы странных облаков — это только слова, замаскированные под рыб, — изделие какого-то изощрённого воображения. И эти рыбы-слова плавно стекаются со всего неба, вбираются в голову и теснятся, и переплетаются, и произносят сами себя...
Он не выдержал и закрыл глаза. Он только подумал:
«Бред какой-то. Значит, я жив?»
Самое главное — вспомнить имя. Эти новые, незнакомые слова барахтаются, скользят друг о друга и мешают вспомнить.
Он сказал себе: «Я», — а вышло навыворот; сказал: «Ты», — но получилось какое-то свистящее межзубное дуновение. Он слегка рассердился на собственный язык, который словно бы, пока он был без сознания, заменили на новый. Но имя-то не могли заменить!..
«Даниэль, — сказал кто-то со стороны. — Ты жив».
Он уже почти успокоился, разглядывая три рыбы-слова, шевелящих жабрами и плавниками. Первое определенно было его собственным именем, хотя и немного изменённым. Второе — состояло из двух незнакомых слов, которые только что вошли в его голову. Этого он не понимал, и снова открыл глаза.
И увидел короткий сон:
Как будто его держит за плечи незнакомый коричнево-смуглый парнишка в облезлой зелёной каске и пятнистой куртке с погонами, — он с тревожным вниманием смотрит ему в глаза и говорит на этом, другом языке:
— Браток... живой? Ну, слава тебе Господи...
Тут только включилась тишина и ясное сознание.
И Данила сел и сказал:
— Ого! Что это такое было?
— О-о (wow!), это длинная история, — сказал парнишка, сверкая улыбкой на поразительно симпатичном полунегритянском лице. — Главное — ты живой. Живой ведь, а?
— Да вроде... — сказал Данила, глубоко вздохнул и попробовал улыбнуться. Впервые в этой другой жизни.
— Меня зовут Джошуа Льюис, — сказал парнишка, помогая ему встать. — Вообще-то я лейтенант Республиканской армии, но для тебя — просто Джо.
Данила ещё раз вспомнил своё имя. Он посмотрел на Джо. Джо был стопроцентно свой парень, ему нельзя было не доверять.
Путаница мыслей:
Америка? Раз английский язык, мягкий, плавучий (или что-то похожее), и ещё республиканцы, — то...
Только какой-то не совсем английский... Ты... you are...
Нет.
Thy... Странно, не получается.
Джо Льюис. Лейтенант этой, как её, армии.
Он — просто мальчишка. Как я. Почему?
И тут же Данила словно прозрел:
НЕУЖЕЛИ ЭТО ВТОРОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ?!.
И ему захотелось просто свалить Джо, как старого-старого знакомого, прижать к земле и выпотрошить из него всё до капельки интересное...
Но не тут-то было: Джо понимающе улыбнулся и, взглядом хитровато стрельнув исподлобья, просто не подпустил его к себе. Во всяком случае, Данила почувствовал то же самое, как если бы Джо удержал его мягким прикосновением ладони.
— А ты ведь — Дэн? — полувопросительно уточнил Джо.
— Верно, — почти не удивившись его проницательности (но с запинкой) ответил Данила. — Слушай, а...
— Стоп, — сказал Джо. — Всё правильно. Ты уж пока не спрашивай ничего, ладно? Принимай всё, как оно есть. Из меня слова сами сыпятся — пускай уж лучше всё помаленьку само собой, а? — И Джо снова ослепил его потрясающей улыбкой.
Данила немедленно полюбил Джо. Это был Друг.
— Понятно, — сказал Данила, хотя это было не совсем так. — А теперь?
— Ну, теперь двигаем, — сказал Джо и хлопнул его по спине, как старого кореша. — Как ты насчёт подкрепиться?
— Да, правда, — сказал Данила. — Есть хочется...
Well, just mooving, повторил он про себя беглую фразу Джо. Теперь — движение.
Подталкиваемый Джо, он выполз из бомбовой воронки, в которой, оказывается, происходило дело. Вокруг была буро-жёлтая степь, изрытая и перепаханая сплошными ямами, траншеями и лужами стоялой воды.
Здесь война, с каким-то отстранённым интересом подумал Данила. Значит, здесь стреляют, и даже иногда из крупной артиллерии.
На недолгом своём пути они минули кучу изувеченных металлических чудовищ, — перевёрнутых навзничь, полузапёкшихся в песке; у каждого было по дюжине колёс и по нескольку стволов, торчащих куда попало, и у каждого — рваные дыры в броне.
— Траковая рота чёрных, — сказал Джо так, что Данила не сразу понял, о чём идет речь. — Ларри Джада с ребятами поработали. В живых осталось четверо. Из девятнадцати.
Поблизости оказался также открытый грузовичок, неимоверно потрёпанный, мотором наружу и без единого стекла. Джо наощупь вынул из кузова пластиковый пакет.
— Давай, старик, одевайся.
Данила без лишних вопросов натянул на себя поношенные штаны из мягкого брезента, высокие ботинки на липучих застёжках и форменную куртку, такую же, как у Джо, только без нарукавных нашивок; зато вместо каски он получил испачканный хаки берет с какими-то значками и шевронами. Все это было использованно многократно, но удобно и впору.
— Вот это — твои документы, — сказал Джо, протягивая из кабины маленькую — с ладонь — сумочку на шнурке из чёрного брезента. — В народе называется ксивер. Носи не шее. Не снимай.
Данила щёлкнул застёжкой и извлёк из ксивера книжечку с многоугольной незнакомой эмблемой. Это был настоящий документ с его собственной фотографией (на которой Данила был, как ни странно, стрижен налысо), с печатью и жирной подписью, выправленный на имя некоего Дэниэла Саулука, уроженца федерального округа Ильзар...
Данила, неопределённо хмыкнув, сложил всё на место, нырнул головой в колечко шнурка и чуть не застонал от неизвестности.
— Ваш лимузин, сэр, — с улыбкой сказал Джо и со скрипом распахнул мятую дверцу грузовичка, видя, что Данила выдержал и на сей раз.
Джо лихо правил по ухабам, отмахиваясь от летевших в лицо брызг, и почти безостановочно болтал, время от времени предлагая Даниле жёсткое несладкое печенье.
— Ты уж, старичок, потерпи до вечера, — говорил Джо, блестя глазами и зубами, — сейчас прибудем в роту, подзаправимся как положено, а потом — поговорим про всё на свeте. Вести себя можешь как угодно, только смирно стоять и говорить поменьше. Тебя контузило, понял? Рядовой 118-го заградбатальона. Один-один-восемь. Запоминай. Дэн Саулук. Всё просто, браток, в особенности если под дурачка сыграть. Ещё вот что: тебя разжаловали из мичманов связи. В документе всё обозначено. За самоволку. Вот так. Запишу тебя в свою команду — и заживём. Так ведь? Мы с тобой земляки всё-таки. Задание у нас одно. Понимаешь, о чём я говорю?..
Рядовой 118-го заградбатальона Дэниэл А. Саулук, трясясь на жёстком сиденьи, понимал только одно:
Это началось второе путешествие на Другую Сторону.
— Ну, брат, соображай, — шепнул Джо и вслед за собой увлёк Данилу в офицерскую палатку, украшенную маскировочной сетью.
Внутри было почти светло. За раскладным столом сидели несколько мальчишек. Играли в кости. Пили что-то из носика чайника. Грызли серое печенье.
— Эй, кто там? — спросили из-за стола.
— Лейтенант Льюис, — сказал Джо, слабо имитируя щелчок каблуков. — Нашёл тут одного нашего, капитан.
— А-а, давай, проходи, — сказал тот, кто, выбираясь из-за стола, прочертил полутьму зажжённой сигаретой.
Это был низенький квадратный пацан лет четырнадцати с крепкой шеей в свободно распущенном воротнике и низколобым невыразительным лицом, — сплошной веснушкой.
— Кто такой? — увесисто спросил рыжий капитан, жуя сигарету.
— 118-й заградбатальон. Рядовой Саулук... сэр, — отчеканил Данила.
— Его, видишь ли, по башке шарахнуло, — пояснил Джо. — Маленько не в себе, но я его беру, начальник. Людей мало.
— Ишь ты. Сэ-эр... — ухмыльнулся капитан, дыхнув чем-то мятным. — Слышь, друг, ты не от чёрненьких случайно? 118-й третьего дня как расформировали.
— Оглушило, начальник, — собрался с мыслями Данила. — Помню: было утро, и пошли траки, один подбил...
— Ладно, валяйте, — сказал капитан. — Бери его с потрохами, Джо, тебе отвечать.
— Как они там, капитан, дадут сегодня поспать? — спросил Джо.
Рыжий в ответ коротко ругнулся, возвращаясь за стол.
— Порядок, — сказал Джо. В темноте он стал похож на какого-то знаменитого рэппера с Земли. — Пошли. Поживёшь у меня, как положено. А там поглядим.
Данила думал, чавкая ботинками по грязи: может, он действительно слегка контужен? Пойдет ли он стрелять в этих неведомых чёрных, если завтра ему сунут автомат и скажут: «Вперёд…»?
«Крестовый поход детей», — вспомнилась ему фраза, вычитанная где-то в прежней жизни. В переводе на другой язык это звучало печально и плавно, но было очень похоже на этот мир, окружающий его теперь.
Точнее сказать — на эту войну, поправил он себя.
— Слушай, Джо, сколько тебе лет? — вдруг спросил он.
— Обычная выслуга лейтенанта, — сказал Джо. — Двенадцать.
Ужин остоял из двух жестянок синтетического мяса с фасолью, саморазогревающегося пакета с искусственным кофе (большая роскошь) и двух десятков серых печенюшек, уже успевших надоесть Даниле.
— Что такое хлеб, помнят только инвалиды и мёртвые, если они умеют помнить, — сказал Джо. — Привыкай. Это в лучшем случае на пару недель, а то и на месяц-два. Смотря как поработаем...
Только здесь, в отдельной палатке офицера связи, наедине с Данилой, Джо сбросил маскировку молодцеватой фронтовой развязности, скрывавшей всё мальчишеское за привычной ролью непробиваемого маленького мужика. В жёлтом свете батарейного фонарика Джо стал просто цветным мальчишкой родом из крохотного городка в штате Юта, — который рад был бы учудить что-нибудь такое развесёлое и невероятное, забыть и забросить всё на свете, залезть, скажем, на дерево и повисеть немного вниз головой, но вместо этого вынужден держать себя в тисках и делать своё дело.
Дело было вот какое.
Им предстояло прекратить войну, которая длилась уже почти сорок лет.
Включив транзистор, чтобы не быть услышанным, Джо выбросил в темноту пустые жестянки и пакеты и взялся излагать Даниле теоретическое вступление в дело.