Его письмо отцу сквозило самым настоящим отчаянием: «Обратись к нему, пусть меня уберут из пехоты. Я останусь на войне, но пусть меня просто уберут из пехоты. Мы делаем марши по 15–30 километров в сутки. Я просто умираю от голода». И дальше: «Папа, я не слабак и не трус, но давай ты попросишь господина Джонсона перевести меня в какое-нибудь авиационное подразделение?»
Чарлз получил от отца не тот ответ, на который надеялся. «Он ответил, что, если бы при власти оставались Кеннеди, он смог бы что-то сделать. Если бы был жив Бобби». Но Белый дом Джонсона был совершенно другим. «Я знаю этих людей недостаточно хорошо. Так что уж придется тебе держаться, сынок».
* * *
В 1960-х и 1970-х жители негритянских кварталов Вашингтона считали работу буфетчика, горничной, посудомойки или уборщика Белого дома престижным занятием. «Это всегда воспринималось здесь как очень особенный, в каком-то смысле даже изысканный вид деятельности», – говорит Лонни Банч. Он увязывает это чувство профессиональной гордости и достоинства с тем, что во многих семьях этой работой занимались из поколения в поколение: «От отца к сыну, от сына к внуку».
Для нескольких поколений чернокожих американцев работа в Белом доме была чем-то большим, чем просто работа. «Они понимали, что работают не только ради самих себя. Они действительно ощущали бремя двойной ответственности. Они не просто работали, чтобы кормить свои семьи, но еще и символизировали собой то, на что способны представители их расы при определенном отношении к себе. Они прикладывали все силы, чтобы быть самыми лучшими в своем деле».
Иногда преобладание в Белом доме чернокожих дворецких становилось проблемой. Швейцар Крис Эмери вспоминает случай во время исторического визита советского лидера Михаила Горбачева в Белый дом в 1987 году. Тогда на ходу возник вопрос о том, как двух мировых лидеров укрыть от проливного дождя, собиравшегося хлынуть над Южной лужайкой.
«Главный швейцар Гэри Уолтерс оглядел выстроившихся с зонтами дворецких и сказал: «Я не могу допустить, чтобы зонты над мировыми лидерами держали только чернокожие. Это будет выглядеть ужасно». Уолтерс попросил Эмери и еще одного белого швейцара выйти на улицу с зонтами и держать их над Рейганом и Горбачевым, чтобы не создалось впечатление, «что тут у нас как на какой-нибудь плантации», как выразился Эмери.
Буфетчик Херман Томпсон учился в самом первом интегрированном классе, созданном в одной из вашингтонских школ[35], и таким образом оказался на переднем крае процесса десегрегации. Дискриминация и откровенная враждебность со стороны белых однокклассников сделали его «бунтарем по природе», рассказывает он мне за ланчем в вашингтонском ресторане неподалеку от района его детства. «Это было совсем не здорово».
В Белом доме Томпсон столкнулся с проявлениями расизма, уже знакомыми ему по обычной городской жизни, и старался противостоять им, но не так прямолинейно, как Билл Хэмилтон. «Когда афроамериканцы оказывались там в качестве гостей, а такое бывало нередко, мы брали себе за правило следить за тем, чтобы они не оставались без внимания, чтобы их обслуживали столь же внимательно, как и всех остальных», – говорит он. Даже в период администрации Никсона официанты все еще носили фраки на государственных приемах. Однако со временем, по мере того как в Белом доме все чаще стали выступать негритянские музыканты, например Дюк Эллингтон или вокальная группа The Temptations, и появлялось все больше гостей-афроамериканцев, официантам было приказано не надевать фраки, чтобы не подчеркивать различие между обслуживающим персоналом и гостями.
«Мы шутили, что хвосты[36] поменялись вслед за меняющимся миром. Было полно случаев, когда народ не мог разобраться, кто тут гости, а кто – официанты, – усмехается он. – Среди наших работников были исключительно элегантные джентльмены, а народ привык судить о том, кто есть кто, по внешнему виду». Томпсон говорит, что и его самого несколько раз принимали за одного из гостей.
Хотя Томпсон и замечал, что ситуация постепенно меняется в лучшую сторону, познакомившись на похоронах Юджина Аллена с новым главным швейцаром, отставным адмиралом Стивеном Рошоном, он был потрясен до глубины души. «Считалось, что скорее небо упадет на землю, чем на этой должности окажется чернокожий!»
Рошон родился в 1950 году и рос в Новом Орлеане в эпоху, когда 10 процентов американцев не могли позволить себе поесть даже в закусочных дешевых магазинчиков Woolworth's[37]. Он до сих пор прекрасно помнит случай, который произошел с ним в тринадцатилетнем возрасте. Стивен шел на сбор бойскаутов, когда рядом с ним притормозил набитый белыми подростками и украшенный флагом конфедератов красный «Шевроле». Ему крикнули: «Получай, ниггер!» – и забросали бутылками из-под кока-колы. Он говорит, что этот неприятный инцидент был одной из причин, по которым он объявил своему персоналу в Белом доме, что будет всегда внимательно относиться к их озабоченности проявлениями дискриминации. «Я не хотел, чтобы кого-нибудь обидели так же, как в свое время меня».
Время от времени ему случалось узнавать и о настоящем расизме. Однажды к нему зашел единственный чернокожий работник одной из мастерских и сообщил, что из-за цвета кожи ему то и дело велят заткнуться. Рошон немедленно вызвал к себе его начальника и сказал, что не потерпит этого. «В Белом доме информация расходится моментально. О том, что произошло в одном подразделении, сразу же узнают во всех других, даже не сомневайтесь», – говорит он.
Налицо было различие между такими работниками, как Билл Хэмилтон и Херман Томпсон, которые замечали проявления расизма в Белом доме и считали необходимым с этим бороться, и Юджином Алленом, Линвудом Уэстреем и Джеймсом Рэмси, мирившимися с положением дел.
Буфетчик Элви Пасколл, которому сейчас девяносто три, во многом похож на своего друга Линвуда Уэстрея. В четырехлетнем возрасте он уже убирал хлопок на полях родного Хендерсона в Северной Каролине. Ему и его шестерым братьям и сестрам довелось пережить Великую депрессию, и, по его словам, родители воспитывали в них почтительность к власти. Он не слишком словоохотлив, как и многие другие представители старших поколений афроамериканцев, которых, как он говорит, учили не болтать, чтобы не потерять работу. «Ты оказался там по конкретному делу – ты там, чтобы служить. А дело прежде всего».
Франтовато одетый, с подтяжками на брюках и пастельных тонов шелковым галстуком, Пасколл говорит мне, что с этим знанием пришел в Белый дом, где начал работать в период администрации Трумэна. Если случался конфликт или личный разговор, не предполагавший его присутствия, ему приходилось срочно решать, что делать – то ли незаметно ускользнуть, то ли сделать вид, что он ничего не замечает. «Делал и так, и эдак!» – смеется он.
Уэстрей невероятно снисходителен. Губернатор Алабамы Джордж Уоллес был ярым сторонником расовой сегрегации, и его высказывание «сегрегация сегодня, сегрегация завтра, сегрегация навеки» легло темным пятном на политическую жизнь 1960-х. После покушения 1972 года он пытался оправдаться перед обществом и, в частности, как вспоминает Уэстрей, завоевать симпатии афроамериканского персонала Белого дома, когда появлялся в нем в качестве гостя. «После того как его подстрелили, Джордж Уоллес стал прямо-таки свойский парень, – говорит Уэстрей, покачивая головой. – Приезжая в Белый дом, он перво-наперво отправлялся в подсобки, да там и оставался с нами, где-нибудь в буфетной». Неудавшееся покушение «изменило его полностью», говорит Уэстрей. «Пути Господни неисповедимы. Понадобилась пуля, чтобы его вразумить».
Буфетчики-афроамериканцы не бойкотировали Уоллеса – напротив, они мило общались с ним и обменивались шуточками. Они не таили свои обиды и не предавали забвению оскорбления прошлого – они просто делали свою работу, которая подчас требует умения прикусить язык.
Сын буфетчика и метрдотеля Юджина Аллена Чарлз говорит, что его отец гораздо чаще сталкивался с проявлениями расизма в фешенебельном гольф-клубе Кenwood Country Club, когда работал там чистильщиком обуви, чем в Белом доме, не потому, что в последнем расизм отсутствовал вообще, а из-за боязни людей показать себя в невыгодном свете перед президентом.
«Людям приходится следить за тем, как они относятся к тебе, поскольку они понимают, кто ты в глазах президентской семьи. Поведешь себя неуважительно – запросто можешь оказаться за оградой».
С этим согласен и Линвуд Уэстрей. «Вот в Белом доме не было всех этих дуростей. Хоть мы и были чернокожими официантами, нас ценили, потому что все мы встречали королей и королев», – говорит он.
Но вне Белого дома все было иначе. Уэстрей любит вспоминать историю о своем старом друге Армстеде Барнетте, который работал и жил в Белом доме при президенте Франклине Рузвельте. «Однажды он остановил такси и говорит: «На Пенсильвания-авеню, 1600». А таксист – белый, не хочет его везти. Говорит ему: «Черные в Белом доме не живут». Но в конце концов соглашается, и они едут. Подъезжают к воротам, Армстед вылезает из машины и проходит внутрь. А его все знают, ему даже пропуск не нужно показывать, – улыбается Уэстрей. – Так вот, он проходит внутрь и обратно не выходит, а таксист сидит себе в машине и голову ломает: «Интересно, какого же черта этого парня сюда занесло?»
Один из выдающихся моментов эпохи борьбы за гражданские права президент Кеннеди пережил вместе с привратником Престоном Брюсом. Меньше чем за три месяца до его убийства Кеннеди позвал Брюса к себе в Солярий на третьем этаже, чтобы посмотреть на массы людей, собирающиеся у подножия Мемориала Линкольна, чтобы послушать впоследствии вошедшую в историю речь Мартина Лютера Кинга. Сын издольщика Брюс и отпрыск одной из виднейших американских семей Кеннеди вместе слушали, как толпа поет гимн движения за гражданские права – песню We Shall Overcome. Президент вцепился руками в подоконник с такой силой, что костяшки его пальцев побелели. «Эх, Брюс, как бы я хотел быть сейчас среди них!» – сказал он своему приятелю.
Афроамериканский персонал отвечал на уважение со стороны Кеннеди взаимностью. За тридцать четыре года своей службы Юджин Аллен не пропустил ни одного рабочего дня и никогда не высказывал претензий по поводу своих коллег, начальников, президента и первой леди. Его сын Чарлз говорит, что видел слезы на лице своего отца единственный раз – когда тот надевал пальто, собираясь на работу в Белый дом после убийства Кеннеди. «Он был жутко подавлен, – вдумчиво рассуждает об отце Чарлз – Но он был воин. Он был обязан держаться. Единственной трагедией, от которой он не смог оправиться, стала смерть мамы. От этого он так и не отошел».
Аллену, скончавшемуся в 2010 году, никогда не пришло бы в голову, что о его жизни могут снять фильм. По общему мнению, он был скромным и милым человеком, который никогда не согласился бы разговаривать с журналистами, не подтолкни его к этому Хелен, в браке с которой он прожил шестьдесят пять лет. Она говорила, что хочет, чтобы народ признал заслуги Юджина перед страной.
«Приходя домой, он никогда не жаловался по поводу коллег, никогда не отзывался дурно о тех, на кого работал. Он держал все это в себе. От этого зависело наше благополучие».
В этом он был похож на другого работника резиденции, Джеймса Рэмси. Детство Рэмси прошло в работе на табачных плантациях Северной Каролины, а время от времени он стоял на раздаче в школьной столовой – «просто за тарелку еды». Он хорошо продвинулся в жизни и был благодарен за предоставленную возможность трудиться «в доме». Рэмси говорит, что терпеть не мог узнавать о том, что кто-то из буфетчиков пошел жаловаться на условия труда или на коллег непосредственно главному швейцару. «Не было у нас никаких проблем. Все мы стояли друг за друга горой».
Кроме того, он говорит, что никогда не сталкивался с проявлениями расизма или предпочитал быть выше этого. «Люди прекрасно относились ко мне с самого начала. Потому что я был уже привычен к работе в обслуживании – раньше подрабатывал этим и знал множество народу. Сегрегация? С ней покончено – вопрос закрыт», – говорит он.
Возможно, что преодолевать унижения сегрегации Рэмси помогало в том числе и его здоровое чувство юмора. Шеф-повар Фрэнк Рута вспоминает, что Рэмси не стеснялся шутить на расовые темы: заглянув в кухню второго этажа, где трудился белый Рута, он мог поинтересоваться: «Какой кофе будешь – как я или как ты?»
При этом Джеймс Рэмси всегда вел себя гордо и с достоинством. Он признает, что выборы 2008 года внесли в жизнь Белого дома коренные перемены. Как работалось чернокожему, обслуживавшему первую в истории чернокожую президентскую семью?
«Это было прекрасно. Просто прекрасно».
* * *
Зефир Райт была подлинным членом семьи Джонсонов. Леди Берд наняла ее, еще будучи студенкой Техасского университета, и в течение последующих двадцати семи лет она готовила Джонсонам и в Техасе, и в Вашингтоне, куда они взяли ее с собой и поселили в Белом доме.
По дороге с сегрегированного Юга в Вашингтон Леди Берд остановила свою машину, чтобы переночевать. Она отказывалась останавливаться в отелях, где не могла поселиться Зефир.
– Есть свободные номера? – осведомлялась она.
– Да, для вас есть, – ответила дама на стойке ресепшена.
– Хорошо, со мной еще два человека, – ответила Леди Берд, указывая на Зефир и еще одного афроамериканского работника Джонсонов.
– Нет. Они у нас пашут, но не ночуют, – ответила дама.
Возмущенная Леди Берд пошла к выходу и, не оборачиваясь, громко проговорила: «Вот ведь мерзость!»
После этого случая Райт снова приехала в Техас только спустя десять лет. То путешествие было одним из факторов, сформировавших у президента и первой леди горячее стремление ввести законы, гарантирующие расовое равноправие. Райт согласилась навестить родной штат лишь после того, как в 1964 году президент Джонсон провел через Конгресс Закон о гражданских правах. «Теперь все совсем иначе», – уверял ее Джонсон. «Ты сможешь пойти куда захочешь, сможешь остановиться на ночлег там, где тебе будет угодно». Президент Джонсон гордился тем, что исторический закон, принятый по его инициативе, прямо влияет на жизнь близкого ему человека.
Джонсон видел в Зефир Райт своего рода референтную группу для своих усилий по части обеспечения расового равноправия. В период своего вице-президентства он интересовался, что она думает о Мартине Лютере Кинге. Уже на президентском посту он сообщил ей о том, что назначил членом Верховного суда Тергуда Маршалла – первого афроамериканца в этой роли. Джонсона постоянно беспокоило, что афроамериканцы могут недооценивать реформы, которые он проводит ради их блага, и время от времени он жаловался на это Райт: «Не понимаю, как они могут не замечать, что я стараюсь для них делать». После его смерти поговаривали о том, что Джонсон пользовался словом «ниггер» даже во время своей борьбы за принятие законов о расовом равноправии. Один из соратников Джонсона рассказывал мне, что президент действительно позволял себе оскорбительные расистские выпады по адресу некоторых негритянских активистов, требовавших более решительных реформ. «Они действительно были на редкость скандальными и сильно осложняли ситуацию», – сказал этот соратник. Некоторым было недостаточно постепенных перемен.
Одним из частых гостей Джонсона в Белом доме был сенатор от штата Джорджия Ричард Расселл. Во времена начала сенатской карьеры Джонсона он был одним из его наставников, но в то же время являлся видным противником движения за гражданские права. Сначала он был для Зефир Райт просто одним из гостей. «Это был очень приятный в личном общении человек», – говорит она. Но по мере того как борьба за гражданские права охватывала все более широкие слои общества, она узнавала Рассела все лучше и лучше. «Почитав и послушав то, что он делает и о чем говорит в Конгрессе, я стала относиться к нему иначе». Но она никогда не выставляла свое отношение напоказ. «Думала так: «Вот она я – работаю на Линдона Джонсона. Это его друзья. А раз так, то я обязана принимать их такими, какие они есть. И ничего другого мне не дано».
Многие из ближайших сотрудников Джонсона даже не догадывались, что вечером 31 марта 1968 года он объявит о своем решении не бороться за переизбрание на предстоящих президентских выборах. Личный секретарь Бесс Абелл узнала об этом, включив телевизор. Райт тоже была у себя дома и расплакалась, узнав, что ее босс собирается покинуть Белый дом. Она понимала, что это означает конец ее работы на Джонсонов: Вашингтон стал для нее родным и уезжать из него она не хотела.
Райт очень уважала Джонсона как за его расовые реформы, так и за яростные усилия, с которыми он продавливал их в Конгрессе. «Он ведь всегда был такой боевой», – говорит она. Райт признает, что политика «была всей его жизнью», и убеждена, что он оставил ее, поскольку понял, что на величайших достижениях его президентства всегда будет лежать зловещая тень вьетнамской войны.
Огорчение Джонсона не было тайной для работников резиденции. Однажды Трафс Брайант вошел в помещение, как раз когда Джонсон ругался по поводу вьетнамской войны: «Меня просто прикончили. Единственная разница между убийством Кеннеди и моим собственным в том, что я все еще жив и способен все это чувствовать».
Райт показалось, что Джонсон был рад своему решению покинуть Вашингтон.
– Наконец-то мы отправимся на родину. Поедешь с нами? – спросил он Райт на следующий день после своего заявления.
– Да нет, я здесь останусь, – ответила она.
Джонсон был потрясен.
– Без тебя все будет не так, – печально сказал он.
Райт тоже была опечалена, и ей казалось, что своим решением президент в определенном смысле бросает ее на произвол судьбы. «Для меня это было как всю семью похоронить. Но вот так уж он решил поступить».
Вернувшись на свое техасское ранчо Стоунволл, Джонсон перенес острый инфаркт, после чего впал в депрессию. Дочь Люси позвонила, чтобы справиться, чем она может помочь. «Да чем ты мне поможешь? Мне просто не хватает кое-каких моих привычных мелочей». Он особенно скучал по заварному крему, который готовили ему мать и Зефир.
– Ну, здесь-то я могла бы помочь, – предложила дочь.
– Да ну, куда тебе. Твоя мама готовить не умеет. Моя мама умерла. А Зефир возгордилась и бросила меня, – грустно пожаловался Джонсон.
– Зефир возгордилась и бросила тебя? – изумленно повторила в трубку Люси. Это выглядело явным абсурдом: ее отец, поборник равноправия, злится на Райт за то, что она решила следовать за своей мечтой и остаться там, где ей живется лучше. – Ты же собственные жилы рвал, чтобы у нее стало больше возможностей. А потом ты уезжаешь из Вашингтона, а она решает остаться, потому что и местных людей она знает лучше, и возможностей в столичном городе у нее куда больше, чем в Техасе.
Отец согласился с тем, что проявил эгоизм, но сказал, что все равно скучает по ее крему и прочей разной вкуснятине. Люси вызвалась помочь.
– Пап, Зефир же мне говорила – или проваливай с моей кухни, или учись готовить. Так что ты хочешь из того, что она тебе обычно готовила? Я ведь тоже могу это готовить и завозить тебе хоть каждый день по дороге из Остина.
Экс-президент принялся перечислять блюда, каждый раз интересуясь, умеет ли она готовить то или это. И при каждом положительном ответе Люси «внезапно будто взлетала на вершину мира. Это ведь так много для меня значило. Хотя, уверена, у его кардиолога было на сей счет иное мнение».
* * *
Когда в 1959 году Джеймс Джеффрис продолжил семейную традицию и начал работать на кухне Белого дома, ему было всего семнадцать. На случай необходимости поблизости всегда были его дядя Чарлз, Джон и Сэм Фиклин. «Когда я пришел туда работать, они ежедневно выдавали мне по ведру мороженого, которое я и ел целый день. Старались меня раскормить!»
Он занимался выкладкой десертов. «Тогда не было всех этих навороченных десертов, а было только ванильное мороженое. Мы просто слегка сбрызгивали его шоколадным сиропом, и все дела. Я прямо удовольствие получал от такой работы». Проработав на кухне год, он перешел на верхние этажи и стал ассистентом буфетной.
Уроженцу Виргинии Джеффрису сейчас семьдесят четыре. Его матери пришлось рожать его не дома в Уоррентоне, а поехать в госпиталь Фридмена – единственное медицинское учреждение для цветных в округе. Он знал, что застарелый расизм той эпохи присутствует и в Белом доме. Мы беседуем с Джеффрисом в его вашингтонском таунхаусе. «Тогда белые всегда считали себя выше черных. А я не позволил бы, чтобы со мной как-то так разговаривали».
В конце каждой недели Джеффрис должен был подать главному шеф-повару Генри Халлеру отчет о проработанных часах, чтобы ему выплатили жалованье. «Тут появляется какой-то нештатный шеф, смотрит на мою бумажку и видит, что я заработал больше, чем он». Вновь нанятый белый работник отправился к главному швейцару Гэри Уолтерсу выяснять, каким это образом получается, что черный мойщик посуды зарабатывает больше денег, чем он сам.
Узнав об этой претензии, Джеффрис пришел в бешенство. Ответ на нее звучал элементарно просто: «Мой рабочий день длился дольше. Несметное количество раз я задерживался на работе еще на пару-тройку часов после того, как все остальные расходились по домам».
Он обратился к Халлеру.
– Генри, а тебе бы понравилось, если бы вновь принятому на работу молодому пацану стали бы платить столько же, сколько тебе? Я работаю здесь со времен, когда об этом парнишке и речи быть не могло. И я не хочу, чтобы мою зарплату понижали.
– В этом ты прав, – ответил Халлер.
Джеффрис живо вспоминает сцену, которая произошла несколько десятилетий назад. «Было смешно. В тот день нам расстелили маты на полу, сантиметра по три толщиной. Халлер стоит на краешке мата, переваливаясь с пяток на носки, и говорит: «Джимми, дай-ка я подумаю». Потом идет к плите и вдруг: «Джимми, а с чего это ты решил, что имеешь право так со мной разговаривать?» Я ответил: «Да мы же оба мужики, что ты, что я… И почему бы мне к тебе не обратиться? Говорю тебе ровно то, что думаю».
Халлер посмотрел на Джимми и сказал: «Тебе больше никогда не придется переживать по поводу своей зарплаты. По крайней мере, пока я здесь». А слово свое он держал.
* * *
Белый дом уже давно использовался в качестве сцены для выступлений талантливых американских артистов. Кеннеди приглашали Американский театр балета выступать в Восточном зале, а при Клинтонах в Белом доме выступали и Эрик Клэптон, и Б. Б. Кинг, и Йо-Йо Ма.
В 1969 году 23-летняя Триша Никсон пригласила выступить в Белом доме популярнейшую негритянскую вокальную группу тех времен – The Temptations. Джеффрис помнит, как члены группы расхаживали по Старой семейной столовой в ожидании выхода на сцену и разговаривали с обслуживающим персоналом, «поскольку видели в нас своих, с которыми можно поговорить о личном».
«Мне довелось видеть их всех, я был с ними на «ты» и за руку, – говорит Джеффрис. – Они не отсиживались в гримерках, а шли в подсобки, поскольку в те времена там работали по большей части черные. Джеймс Браун и его группа – те прямо шли к нам туда». Работники резиденции принимали звезд более чем радушно: «Вся еда, которая была у нас в подсобках, была в их распоряжении, и выпивка, и все, что угодно». В тот вечер 1969 года члены The Temptations болтали с Джеффрисом и предложили ему привезти детей повеселиться в бассейне их отеля в вашингтонском предместье Роквилл. «Да только у меня не получилось, занят был очень. До сих пор жалею».
Отис Уильямс – единственный оставшийся в живых член первого состава The Temptations. Он сказал, что у них было правило – не касаться политики, выступая в Белом доме. «Настрой был только развлекать. Отправляясь туда, мы абстрагировались от политики. Наше дело было классно выступить».
Уильямс не припоминает деталей именно того концерта в 1969 году – ему довелось выступать в Белом доме как минимум с полдюжины раз, но он отлично помнит, как наблюдал за работой афроамериканского обслуживающего персонала. «Они не показывали ни малейших признаков недовольства отношением к себе. Это были абсолютные профессионалы». И ему самому, и его товарищам по группе, безусловно, приходилось сталкиваться с проявлениями расизма, но, как вспоминает певец, в Белом доме они не ощущали ничего подобного.
Уильямс говорит, что особой честью для них стало выступление перед президентом Обамой: «Мы и не мечтали, что при нашей жизни будем выступать перед чернокожим президентом».
Что же касается Джеффриса, то пребывание четы Обама в Белом доме заставляло его хотеть работать и дальше: «Я просто чувствовал что-то вроде: «Ладно, буду работать столько, сколько смогу».
Глава 8
Озорство и слухи
«Я верно служу этой семье, но иногда на досуге мне случается подумать: «Ну разве можно поступать так, как они сегодня? Я и представить не мог, что услышу от них такое!»
Билл Хэмилтон, работал уборщиком, впоследствии управляющим кладовыми в период в 1953 по 2013 год
Работники обслуживающего персонала Белого дома неболтливы, но они – обычные люди. Как и все, они общаются друг с другом за ланчем и делятся не только нужной информацией, но и рассказами о невероятных или анекдотических ситуациях, свидетелями которых невольно становились.
Личный секретарь Бесс Абелл любит рассказывать историю про официальный фарфоровый сервиз Белого дома. В 1966 году Джонсоны решили заказать новый фарфоровый сервиз. В тесном взаимодействии с Леди Берд дизайнер, фирма Tiffany&Co[38], и изготовитель, фирма Castleton China[39], создавали изделия, призванные отразить стремление первой леди увековечить красоты американской природы. На больших обеденных тарелках были изображены различные виды американских орлов с орнаментом из переплетения типичной для континента флоры, а десертные тарелки были украшены цветами – символами каждого из пятидесяти штатов.
Доставленный в резиденцию сервиз был изумителен во всем, кроме десертных тарелок. Символические цветы штатов выглядели неказистыми и бесформенными. «Такое впечатление, что на них собачки повалялись», – смеется Абелл, вспоминая об этом. Но Бесс Абелл тогда было не до смеха. Она пришла в ужас и помчалась показывать их Дж. Б. Уэсту. (Уэст был любимчиком и самой Абелл, и Жаклин Кеннеди. «Чудесный человек. Он делал бесподобные дайкири на льду. Миссис Кеннеди так хорошо ладила с ним, в частности, и по этой причине!» – говорит Абелл.)
Абелл рассказывает, что знаменитый уэстовский дайкири как раз и послужил источником вдохновения для «одной из самых феерических мелких шалостей в Белом доме». Они сразу же заказали замену некондиционных частей сервиза, а поскольку правила предписывали уничтожать все, что не соответствует стандартам высшего качества, то был придуман оригинальный способ избавления от неправильных тарелочек. Вместо того чтобы просто разбить их и выбросить в Потомак (традиционно служивший местом захоронения битой посуды Белого дома), сотрудники решили немного поразвлечься. Абелл, Уэст и еще пара-тройка коллег из числа обслуживающего персонала взяли некачественные тарелки, прихватили с собой кувшин дайкири и спустились в бомбоубежище. Там они развесили по стенам рисованные мишени с именами (а иногда и с карикатурами) своих самых нелюбимых сотрудников Западного крыла и принялись метать по ним тарелками.
«Мы веселились просто до упаду».
* * *
В 1975 году Трафс Брайант стал одним из первых работников обслуживающего персонала Белого дома, публично высказавшимся на страницах своей книги о широко известном ныне донжуанстве Кеннеди. Об этом было известно подавляющему большинству работников резиденции, но они были твердо намерены хранить это в тайне, чтобы не повредить репутации самого института президентства. По словам пресс-секретаря Кеннеди Пьера Сэлиджера, от работников напрямую требовалось «не предпринимать публичных действий, способных негативно отразиться на Белом доме как одном из символов американской истории». Столяр Милтон Фрэйм, который, по его словам, никогда не давал подписки о неразглашении, тем не менее вспоминает: «При приеме на работу нам говорилось, что общение с журналистами или СМИ запрещается». Другому работнику в день увольнения было велено дать письменное обязательство о том, что он не будет публиковать воспоминания в течение определенного срока – в представлении Белого дома это было целых двадцать лет.
В своей книге Брайант пишет, что президент Кеннеди пользовался длительными отлучками своей супруги. Она предпочитала проводить вне стен Белого дома как можно больше времени, и потому уезжала на ферму Глен Ора, которую семья арендовала в Виргинии. (Впоследствии они построили неподалеку оттуда дом, который Джекки назвала Уэксфорд в честь ирландского графства – родины предков президента.)
В ее отсутствие президент любил поплавать нагишом в закрытом бассейне Белого дома, построенном в 1933 году для лечебных процедур страдавшего полиомиелитом президента Рузвельта. Кеннеди часто назначал там свидания своим дамам сердца, многие из которых служили в Белом доме секретаршами. Обратив внимание на то, что работники-мужчины подглядывают за происходящим в бассейне через стеклянную дверь, он распорядился сделать ее непрозрачной. (Президент обычно просил поваров приготовить какую-нибудь еду и выпивку – например, сосиски, бекон и дайкири, после чего распускал их по домам до конца дня. Сосиски хранились в подогреваемом контейнере, а кувшин с дайкири – в холодильнике, так что гости могли обслуживать себя сами. «Я позабочусь об этом сам», – говорил Кеннеди персоналу кухни.)
Как-то раз швейцар попросил работника обслуживающего персонала разобраться с какой-то проблемой в бассейне. Поскольку подобными вещами обычно занимались в отсутствие президентской семьи, то работник решил, что в бассейне никого нет. Зайдя в помещение, он с изумлением обнаружил внутри советника и близкого друга Кеннеди Дэйва Пауэрса, сидящего у бортика бассейна в чем мать родила в компании двух секретарш Кеннеди. До смерти перепуганный работник ринулся прочь в полной уверенности, что его тут же уволят. Однако никто ничего не сказал, и этот случай оставался домашней тайной еще много лет.