– Абсурдный вопрос.
– Но я люблю слушать, как мне это говорят.
– Только я собрался сказать, как вы завели мотор.
Они нашли в центре города пустынное круглосуточное кафе и съели по яичнице с беконом. Йенси была бледна, как слоновая кость. Ночь высосала из нее ленивую живость и слизала неяркие краски с ее лица. Она поощряла его рассказы о Нью‑Йорке, пока он не стал каждое предложение начинать словами: «Ну, э‑э, понимаете…»
Завершив трапезу, они поехали домой. Скотт помог ей поставить машину в маленький гараж, и только у самого порога она подставила ему губы ради слабого подобия поцелуя. Потом она вошла в дом.
В длинной гостиной, занимавшей всю ширину их маленького, украшенного лепниной дома, повсюду лежал красноватый отблеск угасающего камина. Когда Йенси уходила, огонь был высок и ярок, а теперь он опал и горел ровным безъязыким пламенем. Она подбросила поленце в тлеющие угли и обернулась на голос, раздавшийся в полумраке из противоположного конца комнаты:
– Что‑то ты рано?
Это был отцовский голос – еще не вполне трезвый, но встревоженный и осмысленный.
– Да. Каталась, – ответила она кратко, усаживаясь в плетеное кресло у камина. – А потом перекусила в городе.
– О!
Отец встал со своего места, перебрался в кресло поближе к огню и потянулся со вздохом. Наблюдая за ним краешком глаза, поскольку она решила изображать холодность, Йенси поразилась, как быстро и полно возродился его благородный дух – всего за каких‑то два часа. Его седины были чуть растрепаны, привычный румянец играл на красивом лице. И только глаза, испещренные тоненькими красными прожилками, свидетельствовали о недавнем его загуле.
– Хорошо повеселилась?
– А почему тебя это волнует? – ответила она резко.
– А разве не должно?
– Что‑то вечером не похоже было, чтобы ты сильно волновался. Я попросила тебя подкинуть двоих человек, а ты даже не смог вести машину.
– Черта с два я не смог! – запротестовал он. – Я даже мог бы участвовать в гонках на этой, как ее, арине, нет – араене. Но миссис Роджерс настояла, чтобы ее молодой ухажер сел за руль, что я мог поделать?
– Это не ее молодой ухажер, – твердо возразила Йенси. Куда только подевалась ее тягучая манера выговаривать слова? – Она твоя ровесница. Это ее племянник, двоюродный.
– Виноват!
– Я думаю, ты должен принести мне извинения.
Она вдруг поняла, что совсем не злится на отца. Она, скорее, жалела его, и ей вдруг показалось, что не совсем честно было навязывать ему миссис Роджерс. Тем не менее дисциплина есть дисциплина, потому что впереди их ждут другие субботние вечера.
– Так что же?
– Я приношу тебе свои извинения, Йенси.
– Хорошо. Извинения приняты, – сухо ответила дочь.
– И я хотел бы еще больше сделать для тебя.
Синие глаза сощурились. Она надеялась, она едва смела надеяться, что, может быть, он свозит ее в Нью‑Йорк.
– Что ж, подумаем… – сказал он. – У нас нынче ноябрь? Какое число?
– Двадцать третье.
– Так. Давай‑ка устроим вот что. – Он осторожно соединил кончики пальцев. – Хочу сделать тебе подарок. Я думал, конечно, устроить тебе поездку на всю осень, но дела были из рук вон. – (Ее губы с трудом сдерживали улыбку – можно подумать, бизнес имел в его жизни хоть малейшее значение.) – Но путешествие тебе необходимо. Вот это и будет моим подарком тебе.
Он встал и перебрался в другой конец комнаты – за письменный стол.
– У меня в Нью‑Йоркском банке залежалась небольшая сумма, – сказал он, нащупывая в ящике чековую книжку, – я собирался закрыть счет. Ну‑ка по‑смот‑рим. Вот и все… – Перо скрипнуло. – Где эта чертова промокашка? Уф‑ф!
Он возвратился к камину, из пальцев его выпорхнул продолговатый розовый листок и плавно опустился к ней на колени.
– Зачем, папа?
Это был чек на триста долларов.
– Но можешь ли ты позволить себе это? – настаивала она.
– Все в порядке, – заверил он ее, качнув головой. – Это может быть и рождественским подарком, что если тебе понадобится купить новое платье или, там, шляпку перед отъездом.
– Зачем? – начала она неуверенно. – Я даже не знаю, должна ли брать такую большую сумму! У меня есть собственных двести долларов, ты же знаешь. Ты действительно считаешь…
– Да‑да! – махнул он рукой с величественной беззаботностью. – Тебе нужен отдых. Ты говорила о Нью‑Йорке, и мне хочется, чтобы ты туда съездила. Скажи своим друзьям из Йеля или еще какого колледжа, и они составят тебе компанию и тэ пэ. Это будет прекрасно. Ты развлечешься как следует.
Он вдруг грузно осел в кресло и длинно выдохнул. Йенси свернула чек и спрятала в глубокий вырез платья.
– Ладно, – мягко протянула она в своей привычной, ленивой манере, – ты просто душка, папа, как это мило с твоей стороны, но я не хочу стать ужасной мотовкой.
Отец не отвечал. Он сделал еще один маленький глоток воздуха и сонно обмяк в кресле.
– Конечно, мне хочется поехать, – продолжала Йенси.
Отец по‑прежнему молчал. Ей показалось, что он заснул.
– Ты спишь? – спросила она настойчиво, но на этот раз воодушевленно.
Она склонилась над ним. Потом выпрямилась и снова поглядела на него.
– Папа! – позвала она неуверенно.
Отец по‑прежнему оставался неподвижен. Румянец на его лице растаял в одно мгновение.
– Папа!
До нее дошло – и от этой мысли все похолодело и грудь сдавил железный лиф – дошло, что она одна в комнате. И безумный миг спустя она призналась себе, что ее отец умер.
V
Йенси осудила себя с привычной кротостью – осудила, как мать могла бы осудить буйное и избалованное дитя.
Она не была семи пядей во лбу и не жила по законам упорядоченной и продуманной философии собственного изобретения. Такая катастрофа, как смерть отца, немедленно отозвалась в ней истерической жалостью к себе. Первые три дня прошли будто в бреду. Но сентиментальная цивилизация, столь же безотказная, как и мать‑природа, в исцелении ран самых удачливых своих чад, ниспослала ей некую миссис Орал, которую Йенси прежде не выносила за страстный интерес к подобным горестным событиям.
Как бы то ни было, миссис Орал похоронила Тома Боумена. На следующее утро после смерти отца Йенси послала телеграмму своей чикагской тетке по материнской линии, но сдержанная в чувствах состоятельная дама не отозвалась.
Все четыре дня Йенси провела в своей спальне, слушая шаги входящих и выходящих, а то, что дверной звонок был отсоединен, только усилило ее нервозность. Таков был приказ миссис Орал! Звонки не должны звенеть!
После похорон напряжение спало. Йенси, облаченная в траурные обновы, оглядела себя в трельяже и всплакнула – до того печальной и красивой она себе показалась. Она спустилась в гостиную и попыталась почитать журнал про кино, надеясь, что ей не придется сидеть в доме одной после четырех часов, когда на землю опустится зимний мрак.
После полудня миссис Орал посоветовала служанке carpe diem, [38]и, когда Йенси как раз шла на кухню удостовериться, что та уже ушла, неожиданно зазвонил отключенный звонок. Йенси вздрогнула. Подождав с минуту, пошла открывать. Это был Скотт Кимберли.
– Я просто хотел узнать, как вы, – сказал он.
– О, спасибо, значительно лучше, – ответила она с тихим достоинством, соответствующим, как ей казалось, ее положению.
Они неловко переминались в гостиной, мысленно воссоздавая недавнюю полушутливую‑полусентиментальную встречу. Теперь та казалась неуважительной прелюдией к последовавшему страшному бедствию.
У них не было взаимопонимания, не было между ними и пропасти, через которую можно было бы перебросить мост малейшей отсылкой к общему прошлому, и не было оснований, которые давали бы Скотту право сделать вид, что он разделяет ее горе.
– Не хотите ли зайти? – спросила она, нервно кусая губы.
Он последовал за ней в гостиную и сел рядом на кушетке. И минуту спустя она уже рыдала на его плече, только потому, что он был с нею, живой и дружелюбный.
– Полно, полно, – повторял он, приобняв ее и поглаживая с идиотским выражением лица, – тише, тише, тише.
Скотт был достаточно мудр, чтобы не делать далекоидущих выводов. Она была переполнена горем, одиночеством, жалостью к себе. Подошло бы любое плечо. И хотя оба трепетали, как лани, он все‑таки чувствовал себя столетним стариком. Она отодвинулась.
– Извините меня, – пролепетала она неразборчиво, – но сегодня все ужасно.
– Я представляю, что вы чувствуете, Йенси.
– Я… я промочила вам пиджак?
Отдавая должное общей скованности, оба истерически захохотали, и благодаря смеху она немедленно вспомнила о приличиях.
– Право же, не знаю, почему я выбрала ваше плечо, – запричитала она, – я совсем не ждала первого во… вошедшего, чтобы кинуться на него.
– Я воспринимаю это как комплимент, – откликнулся он трезво, – и понимаю ваше состояние. – Потом, после паузы: – У вас есть какие‑нибудь планы?
Она покачала головой.
– Сму… смутные, – прошептала она, всхлипывая. – Я по… подумываю пожить у тетки в Чикаго какое‑то время.
– Без сомнения, это лучшее, что можно придумать, самое лучшее. – И, не зная, что еще сказать, добавил: – Да, самое лучшее.
– А вы, что вы делаете в городе? – поинтересовалась она, затаив на минуту дыхание и промокая глаза платочком.
– Ну, я же гощу у… у Роджерсов, там и остановился.
– Охотитесь?
– Нет, просто гощу.
Он не признался, что остался из‑за нее. Она могла бы счесть это дерзостью.
– Я понимаю, – сказала она, но не поняла.
– Я хотел бы знать, что я могу сделать для вас, Йенси, – все, что в моих силах. Может, оформить какие‑либо бумаги, любое поручение – все, что угодно. Может, вам стоит закутаться и подышать воздухом. Хотите, я покатаю вас в вашей машине как‑нибудь вечерком? Никто нас не увидит.
Он скомкал последние слова, будто эта мысль забрезжила по неосторожности. Они в ужасе уставились друг на друга.
– Нет‑нет, благодарю, – заплакала она, – не хочу гулять, честно.
К его облегчению, дверь дома открылась и вошла пожилая дама. Это была миссис Орал. Скотт немедленно встал и попятился к выходу.
– Ну, раз вы убеждены, что я ничем не могу помочь…
Йенси представила его миссис Орал, а потом, оставив старушку у камина, проводила гостя до ворот. И там ей пришла в голову идея:
– Подождите минутку.
Она побежала вверх по ступенькам и вернулась с розовым клочком бумаги.
– Вот, что вы можете сделать, – сказала она. – Пожалуйста, получите наличными в Первом Национальном банке. А занести можете когда удобно.
Скотт достал бумажник и открыл его.
– Давайте я прямо сейчас дам вам за него наличными, – предложил он.
– О, это не к спеху.
– Но я же могу.
Он вытащил три стодолларовые купюры и протянул их Йенси.
– Это так мило с вашей стороны, – сказала Йенси.
– Не стоит, что вы. Можно, я навещу вас, когда попаду еще раз на запад?
– Хотелось бы, чтобы это случилось.
– Тогда случится. Я возвращаюсь на побережье сегодня.
Дверь захлопнулась за ним, и он исчез в зимних сумерках, а Йенси вернулась к миссис Орал. Миссис Орал прибыла обсудить планы:
– Итак, дорогая, что вы собираетесь делать? Мы обязаны планировать будущее, и хотелось бы знать, что у вас на уме.
Йенси постаралась задуматься. Она чувствовала себя ужасно одинокой на всем белом свете.
– Тетя еще не ответила. Я послала телеграмму утром. Может, она во Флориде.
– Тогда вы отправитесь во Флориду?
– Полагаю, да.
– Вы съедете отсюда?
– Скорее всего.
Миссис Орал осмотрелась вокруг с безмятежной практичностью. Ей пришло в голову, что если жилье освободится, то она сможет им воспользоваться.
– И вот еще, – продолжала она, – а как обстоит дело с деньгами?
– Все хорошо, наверное, – ответила Йенси безразлично и добавила с нахлынувшим чувством: – Если было достаточно для двоих, значит, и для одной хватит.
– Я не это имела в виду, – сказала миссис Орал, – вы вникали в детали?
– Нет.
– Ну, знаете ли, вероятно, вам неизвестны все обстоятельства, и, полагаю, вам следует их знать. Вы должны ознакомиться со счетами и куда деньги вложены. Я уже позвонила мистеру Хеджу, который лично знал вашего батюшку, и попросила наведаться сегодня пополудни и просмотреть бумаги. Он заедет в банк, где ваш отец держал деньги, и тоже осведомится там о деталях.
Детали, детали, детали!
– Спасибо, – сказала Йенси, – это будет замечательно.
Миссис Орал решительно кивнула три раза, но с долгими паузами. Потом она встала.
– А теперь, раз Хильма ушла, я заварю чай, не желаете ли чаю?
– Не возражала бы.
– Хорошо, я приготовлю чай.
Чай! Чай! Чай!
Мистер Хедж, отпрыск одной из лучших шведских семей в городе, прибыл в пять часов. Гробовым тоном он поздоровался с Йенси и сказал, что уже наводил некоторые справки о ее делах, что это он организовал похороны и теперь занят ее финансами. Не знает ли она о завещании отца? Нет? Тогда его и не было, вероятно.
Но завещание имелось. Он нашел его мгновенно на столе мистера Боумена. Этим вечером он трудился до одиннадцати часов и нашел кое‑что еще. На следующее утро он явился в восемь, к десяти уехал в банк, потом в брокерскую контору и вернулся к Йенси в полдень.
Он знал Тома Боумена несколько лет, но был абсолютно поражен, когда обнаружил, в каком состоянии оставил свои дела этот красивый щеголь.
Он посоветовался с миссис Орал и деликатно сообщил испуганной Йенси, что она практически без гроша. В середине беседы телеграмма из Чикаго сообщила ей, что тетка неделю назад уплыла в кругосветное путешествие с заездом в Китай и не вернется раньше лета.
Красавица Йенси, столь расточительная, столь жизнерадостная, столь беззаботная, способная на витиеватые эпитеты, не нашла ни одного для подобного бедствия. Как побитое дитя, она заползла в спальню и села перед зеркалом, чтобы расчесать свои роскошные волосы для успокоения. Она провела по волосам расческой сто пятьдесят раз, как говорилось в рекомендации по уходу за ними, и еще сто пятьдесят – смятение не позволяло остановиться. Она причесывалась, пока не заболела рука, тогда она сменила руку и продолжала причесываться.
Служанка застала ее утром спящей поверх косметики на туалетном столике. В комнате все было пропитано густым и сладким ароматом пролитых духов.
VI
Если быть вполне точным, как мистер Хедж, когда сгущал краски, то следует сказать, что Том Боумен оставил более чем достаточный банковский баланс. Другими словами, его было более чем достаточно, чтобы обеспечить его распоряжения по завещанию. Еще была стоимость обстановки, собранной за двадцать лет, и норовистой колымаги с астматическими цилиндрами да две тысячедолларовые облигации сети ювелирных магазинов, сулившие семь с половиной процентов прибыли, но, к сожалению, совсем не известные на рынке ценных бумаг.
Когда машина и мебель были проданы, а бунгало передано в поднаем, Йенси подсчитывала свои ресурсы в смятении. Ее банковский счет составлял примерно тысячу долларов. Вложив их куда‑нибудь, она могла бы получить что‑то около пятнадцати долларов в месяц. Этого, радостно заметила миссис Орал, как раз хватило бы, чтобы оплатить меблированную комнату в пансионе, арендованную ею для Йенси. Йенси эта новость до того вдохновила, что она даже разрыдалась.
Посему она поступила так, как поступила бы в такой чрезвычайной ситуации всякая красивая девушка. Недолго думая, она сообщила мистеру Хеджу, что хотела бы положить свою тысячу на чековый счет, и прямо из его офиса отправилась в салон красоты через дорогу, чтобы сделать завивку. Поразительно, как от этого воспрянул ее моральный дух.
Конечно же, она в тот же день покинула меблирашку, сняв небольшую комнатку в лучшей гостинице города. Если уж ей суждено погрузиться в пучину бедности, то, по крайней мере, надо сделать это элегантно.
За подкладку своей лучшей траурной шляпки она зашила отцовский прощальный подарок – три новенькие стодолларовые ассигнации. На какой случай она их прятала и почему решила хранить таким странным способом, она и сама не знала. Может быть, потому, что она получила их, еще пребывая под покровительством, и на эти девственные, весело хрустящие счастливые билеты можно было купить нечто более радостное, чем уединенные трапезы и узкое гостиничное ложе. Они были надеждой, молодостью, удачей, красотой, они заменили ей все то, что она утратила той ноябрьской ночью, когда Том Боумен опрометчиво вытолкнул ее в окружающее пространство, а сам погрузился в ничто, и теперь ей суждено в полном одиночестве искать обратный путь.
Йенси три месяца прожила в гостинице «Гайавата» и обнаружила, что после первых визитов соболезнования все друзья предпочитают ее обществу более веселое времяпрепровождение. Однажды Джерри О’Рурк явился к ней и с неистовым кельтским блеском в глазах потребовал немедленно выйти за него замуж. Когда она попросила дать ей время подумать, он в бешенстве выбежал прочь. Потом она узнала, что Джерри получил место в Чикаго и в тот же вечер уехал.
Она напряженно размышляла, мучимая страхом и неуверенностью. Не раз она слышала о людях, скатившихся на самое дно. Отец однажды рассказал ей о своем однокласснике, которому пришлось стать разнорабочим в питейных заведениях и за пинту пива полировать медные поручни. Имелись у нее знакомые девушки, с которыми она вместе выросла и с матерями которых в детстве играла ее мама. А теперь эти девушки были бедны, служили продавщицами в магазинах и выходили замуж за пролетариев. Но чтобы этот жребий был уготован ей? Немыслимо! Да она знает всех и каждого! Ее всюду принимают, ее прапрадед был губернатором одного из южных штатов!
Написав тетке в Индию и следом в Китай, Йенси опять не получила ответа. Она решила, что маршрут теткиного путешествия изменился, и вскоре этому пришло подтверждение: открыткой из Гонолулу, где не было и намека на то, что той известно о смерти Тома Боумена, тетя сообщала, что она с компанией направляется к восточному побережью Африки. Прощай, последняя соломинка. Томная, бездеятельная Йенси в конце концов оказалась предоставлена самой себе.
– Почему бы вам не поработать какое‑то время? – несколько раздраженно внушал ей мистер Хедж. – Как другие милые девушки – просто, чтобы себя занять. Смотрите, Элси Прендергаст ведет в «Бюллетене» рубрику городских новостей, или вот, к примеру, как дочь Семпла…
– Это невозможно, – перебила его Йенси, глаза ее заблестели от слез, – в феврале я уезжаю на восток.
– На восток? О, должно быть, собираетесь кого‑то навестить?
Она кивнула.
– Да, собираюсь, – солгала она, – поэтому едва ли стоит теперь устраиваться на работу. – Ей хотелось рыдать, но она усилием воли сохраняла надменное выражение лица. – Я бы с удовольствием попробовала тоже писать какие‑нибудь заметки, но так – для развлечения только.
– Да, уж там есть чем поразвлечься, – согласился мистер Хедж с некоторой долей иронии, – впрочем, полагаю, спешить вам некуда. Наверное, у вас еще осталась немалая часть от той тысячи.
– О да, немалая! – Несколько сотен, и она это знала.
– Ну что же, полагаю, отдых, смена обстановки – это именно то, что пойдет вам на пользу.
– Да. – Губы Йенси дрожали. Она встала, едва сдерживаясь; мистер Хедж казался таким безразлично‑холодным. – Затем я и уезжаю. Мне нужно хорошенько отдохнуть.
– Думаю, это разумно.
Сложно предположить, что сказал бы мистер Хедж, увидев с десяток черновиков некоего письма, написанного ею тем же вечером. Вот два самых первых из них. Слова в скобках предполагают варианты замены.
«Дорогой Скотт! Поскольку мы не виделись с вами с тех пор, как я имела глупость разрыдаться у вас на плече, я решила написать Вам, что очень скоро собираюсь на побережье, и была бы рада встретиться с Вами за обедом (ужином) или еще где‑то. Все это время я жила (оставалась) в отеле „Гайавата“, намереваясь встретиться с тетей, которая в этом месяце (весной) должна вернуться из Китая. Тем временем я получила множество писем, открыток и т. д., в которых друзья зовут меня на восток, поэтому и решила съездить. Итак, я бы хотела встретиться с вами…»
На этом черновик обрывается – в таком виде он и был отправлен в мусорную корзину. Просидев час, она произвела на свет следующее:
«Дорогой мистер Кимберли! Я часто (иногда) спрашиваю себя, как‑то Вы поживаете со времени нашей последней встречи? В следующем месяце я отправляюсь на побережье перед тем, как поехать в Чикаго в гости к тете, и мы обязательно должны повидаться. Я почти совсем не выхожу, но мой доктор настоятельно рекомендует мне сменить обстановку, посему я предполагаю шокировать поборников приличий своим легкомысленным визитом на восток…»
И наконец, наступив на горло собственной песне, она написала сухую записку без пояснений и оговорок, изорвала ее и легла спать. Наутро, опознав записку в мусорной корзине, она решила, что это все‑таки лучший возможный вариант, и отослала чистовик следующего содержания:
«Скотт! В двух словах хочу сообщить Вам, что я приеду в „Риц‑Карлтон“ седьмого февраля и, вероятно, пробуду там дней десять. Если Вы позвоните мне как‑нибудь дождливым днем, я приглашу Вас на чай.
Искренне Ваша, Йенси Боумен ».
VII
Йенси поселилась в «Рице» только потому, что однажды в разговоре со Скоттом упомянула, что всегда останавливается именно там. Когда она приехала в Нью‑Йорк – холодный Нью‑Йорк, необычайно грозный Нью‑Йорк, совсем не похожий на прежний веселый город театров и свиданий в коридорах отелей, – в кошельке у нее осталось двести долларов.
Ее счет в банке изрядно отощал, и в конце концов, скрепя сердце, пришлось разорить сокровенные три сотни, чтобы сменить траурное черное платье на симпатичное, нежное и не вполне траурное.
Войдя в отель как раз в тот момент, когда изысканно одетые постояльцы собирались на завтрак, она решила, что удобнее будет напустить на себя вид скучающей непринужденности. Клерки за стойкой наверняка знали о содержимом ее бумажника. Она воображала, что мальчишки‑коридорные хихикают, поглядывая на заграничные наклейки иностранных отелей, которые она отпарила от старого отцовского чемодана и прилепила к своему. Эта последняя мысль ужасала ее. А вдруг эти самые отели и пароходы с громкими названиями уже давным‑давно лежат в руинах или ржавеют?
Барабаня пальцами по стойке, она думала: а если ей откажут здесь, сможет ли она заставить себя улыбнуться и удалиться достаточно невозмутимо, чтобы обмануть двух богато одетых дам, стоящих рядом? Самоуверенности двадцатилетней девушки должно хватить, чтобы испариться! Три месяца жизни без покровительства и защиты оставили неизгладимый след в душе Йенси.
– Двадцать четыре шестьдесят два, – безразлично произнес клерк.
Ее сердце снова забилось ровно, когда она последовала к лифту за мальчишкой‑коридорным, мимоходом бросив равнодушный взгляд на двух разодетых дам. Какие у них юбки – длинные или короткие? Длинные.
Интересно, а на сколько можно удлинить ее костюмную юбку?
За обедом ее дух воспарил. Ей поклонился метрдотель. Тихая трескотня бесед, приглушенный гул музыки утешили ее. Она заказала «королевскую дыню», яйца «сусет» и артишоки. Мельком взглянув на появившийся у тарелки счет, она черкнула на нем номер своей комнаты. В номере она раскрыла на кровати телефонный справочник и попыталась найти своих давно разбросанных по стране нью‑йоркских приятельниц. Но когда телефонные номера с гордыми примечаниями «Плаза», «Серкл» и «Райнлендер» уставились на нее, она неожиданно почувствовала холодный порыв ветра, сдувший ее неустойчивую самоуверенность.
Эти девушки, знакомые по школе, по каникулам, или по вечеринке, или даже по выпускному балу в колледже, – на что могла она притязать у них, чем очаровать теперь, несчастная и одинокая? У них были возлюбленные, свидания, развлечения, расписанные на неделю вперед. Ее навязчивая памятливость может их даже раздосадовать.
Но четырем подругам она все‑таки позвонила. Одной не было дома, другая уехала в Палм‑Бич, третья – в Калифорнию. Единственная подружка, которую удалось застать, радостно сообщила Йенси, что лежит в постели с гриппом, но позвонит ей сразу же, как только выздоровеет и сможет выходить. После этого Йенси сдалась – с подругами не получилось. Придется создавать иллюзию веселья по‑другому. Создание такой иллюзии было обязательной частью ее грандиозного плана.
Она взглянула на часы – три часа дня. Скотт Кимберли уже давно должен был позвонить или, по крайней мере, хоть как‑то дать о себе знать. «Хотя, может, он занят в клубе, – заколебалась она, – или покупает какие‑нибудь галстуки. Наверное, он позвонит в четыре».
Йенси отдавала себе отчет, что нужно действовать быстро. Она рассчитала, что сто пятьдесят долларов, потраченные разумно, помогут ей продержаться недели две, не более. Мысли о поражении, страх, что потом она будет не только одинокой, но и без гроша в кармане, еще не одолевали ее.
Ей и раньше доводилось обдуманно расставлять силки на мужчин – ради забавы или заманчивого приглашения или из любопытства, но впервые она строила планы, обремененная необходимостью и отчаянием.
Ее главнейшими козырями всегда были ее происхождение и навязанное поклонникам впечатление, что она популярна, желанна и счастлива. Именно такое впечатление она должна создать теперь – и создать практически с нуля. Скотт должен думать, что добрая половина Нью‑Йорка лежит у ее ног.
В четыре часа она отправилась на Парк‑авеню. Светило солнце, февральский день был прохладен, в воздухе пахло весной, а высокие здания с апартаментами ее мечты излучали чистоту. Здесь она будет жить, подчиняясь лишь веселому расписанию наслаждений. В этих огромных, «только‑по‑предварительной‑записи» магазинах она будет проводить время каждое утро, покупая и покупая – беззаботно и не думая о цене; в этих ресторанах она будет обедать в полдень с другими модными дамами, всегда источая аромат орхидей и, возможно, держа крохотного померанского шпица в своих холеных руках.
Летом – так и быть, она отправится в какой‑нибудь аккуратненький домик в Таксидо, взгромоздившийся на фешенебельной высоте, с которой она и будет снисходить в мир визитов и балов, лошадиных выставок и поло. Между таймами вкруг нее будут толпиться игроки – все в белых костюмах и шлемах, все с обожанием во взорах, и, когда она упорхнет от них ради нового наслаждения, за ней будет следить множество ревнивых, испуганных женских глаз.
И конечно же, каждые два года они будут ездить за границу. Она принялась строить планы типичного своего года. Несколько месяцев провести там, несколько – здесь, пока она – ну и Скотт Кимберли – не станут слишком чувствительны к перемене климата, перемещаясь вместе с малейшими колебаниями светского барометра, отдавая предпочтения то сельской жизни, то городской, то пальмам, то соснам.
У нее было всего две недели, чтобы обрести положение. Воодушевленная и решительная, она вздернула голову и посмотрела на окна квартиры на самом верхнем этаже белокаменного дома. «Это будет бесподобно!» – сказала она себе.
Впервые в жизни слова не слишком преувеличивали восхищение, сияющее в ее глазах.
VIII
Около пяти она поспешила в гостиницу, где лихорадочно и требовательно осведомилась у стойки, не звонил ли ей кто‑нибудь по телефону. К ее глубокому разочарованию, никто не звонил. Но едва она вошла в номер, в ту же минуту раздался звонок.
– Это Скотт Кимберли.
Эти слова подняли ее на битву, отозвавшись эхом в сердце.
– О, как поживаете?
Ее тон предполагал, что она его почти забыла. Голос не был холоден – просто интонация была самой обыденной.
Когда она отвечала на неизбежный вопрос о том, как она доехала, ее обдало жаром. Именно теперь, после того как она представила себе всех этих богачей, страстно желая их наслаждений, и когда все ее мечты материализовались в этом телефонном голосе, ее уверенность в себе окрепла. Мужские голоса – всегда мужские голоса. Их интонациями можно управлять, можно, не одобряя, заставить их звучать грустно, или нежно, или отчаянно – и все по ее воле. Она ликовала. Мягкая глина так и просилась в руки.
– Не хотите ли поужинать со мной сегодня вечером? – предложил Скотт.
– Увы… – «Ну нет, – подумала она, – пусть поскучает сегодня». – Сегодня вряд ли получится, – ответила она. – Я приглашена на ужин и в театр. Мне очень жаль.
Но раскаяния в ее голосе не было, только вежливость. Затем, словно ей в голову пришла счастливая мысль о времени и месте, куда она может втиснуть его в своем распорядке, она спохватилась:
– Вот что я вам скажу, а почему бы вам не зайти на чай пополудни?
Он обязательно придет! Он играет в сквош и, как только проиграет, сразу приедет. Йенси положила трубку, спокойно и победоносно взглянув в зеркало, – слишком возбужденная, чтобы улыбнуться.
Она внимательно и одобрительно рассмотрела свои лучезарные глаза и матовые волосы. Затем достала из чемодана бледно‑сиреневое, как лавандовый чай, платье и стала наряжаться.