За монастырским зданием лежала ферма, где полдюжины келейников исступленно потели, перемещаясь по огороду, – ни одного лишнего движения. Слева, под растущими в ряд вязами, находилась самодельная бейсбольная площадка, где трое послушников отступали под натиском четвертого, – все это сопровождалось топотом, пыхтением и стуком. А когда могучий густоголосый колокол отзвонил полчаса, по шахматной клетке дорожек под церемонно склонившимися деревьями так и полетели черные листья – человеческие фигурки.
Были среди этих черных листьев очень старые – их морщинистые щеки напоминали первую рябь на потревоженной глади бассейна. Была россыпь листьев среднего возраста – рясы не скрывали очерка фигуры, и в профиль он начинал приобретать некоторую асимметричность. Эти несли в руках толстые сочинения Фомы Аквинского, и Генри Джеймса, и кардинала Мерсье, и Иммануила Канта, и пухлые тетради с заметками к лекциям.
Но многочисленнее всех были листья молодые; девятнадцатилетние светловолосые мальчишки с очень строгими, зрелыми лицами; мужчины под тридцать, преисполненные уверенности в себе, ибо они пять лет проповедовали в миру, – их было несколько сотен, из городов, городков и деревень Мэриленда, и Пенсильвании, и Виргинии, и Западной Виргинии, и Делавэра.
Были тут по большей части американцы, но попадались и ирландцы, и упертые ирландцы, и немногочисленные французы, и несколько итальянцев и поляков, и все они шагали без малейших церемоний, держась за руки, группами по двое‑трое, а то и целыми шеренгами, почти всех отличали прямая линия рта и внушительный подбородок, ибо они были братьями ордена иезуитов, основанного в Испании пять веков тому назад суровым воином, который учил своих последователей держать оборону в битве и в беседе, проповедовать и писать трактаты – и выполнять все это, не прекословя…
|
|
Лоис вылезла из автобуса на солнечный свет у ворот монастыря. Ей исполнилось девятнадцать – светло‑рыжие волосы и глаза, которые в разговорах тактично избегали называть «зелеными». Если какому творческому человеку случалось заприметить ее в автобусе, он исподтишка вытаскивал огрызок карандаша и старый конверт и пытался запечатлеть ее профиль или ту особую штуку, которую надбровные дуги сотворяли с ее глазами. А после, рассмотрев результат, как правило, рвал конверт, с изумленными вздохами.
Одета Лоис была изысканно, в дорогой, соответствующий случаю дорожный наряд, однако она не приостановилась, чтобы стряхнуть с одежды осевшую пыль; она сразу зашагала по центральной аллее, с любопытством глядя по сторонам. На лице ее читалось нетерпеливое ожидание, однако там не было той сияющей радости, с которой барышни, как правило, являются на выпускной бал в Принстоне или Нью‑Хейвене, – впрочем, тут не бывало никаких выпускных балов, так что это и не имело особого значения.
Она гадала, каков он окажется с виду, узнает ли она его по фотографии. На фотографии, которая висела дома над маминым письменным столом, он выглядел очень юным, осунувшимся и немного жалобным – лишь четко очерченный рот и неловко сидящая ряса послушника напоминали о том, что он уже принял главное решение в своей жизни. Впрочем, тогда ему было всего девятнадцать, а сейчас уже исполнилось тридцать шесть, но по виду и не скажешь; на недавних снимках он казался куда солиднее и волосы у него начали редеть, но образ брата, навеки запечатлевшийся в ее памяти, был образом с той увеличенной фотографии. И наверное, поэтому она его всегда немного жалела. Что за жизнь для мужчины! Семнадцать лет подготовки, а он пока даже не получил сан священника – примет его только через год.
|
|
Лоис понимала, что, если ничего не предпринимать, встреча пройдет очень официально. Но она твердо решила, что постарается выглядеть как можно солнечнее, а уж это она умела, даже когда голова раскалывалась от боли, или когда у мамы приключался нервный срыв, или когда ей доводилось быть особенно романтической, любознательной и храброй. Братцу наверняка не помешает заряд бодрости, и уж она его взбодрит, хочет он того или нет.
Дойдя до огромного безликого портала, она увидела, как один человек внезапно отделился от группы и, приподняв полы рясы, бегом бросился к ней. Она заметила, что он улыбается, и выглядел он очень большим и… и надежным. Она остановилась, выжидая, чувствуя, как сильно колотится сердце.
– Лоис! – воскликнул он, и через миг она оказалась в его объятиях.
Ее неожиданно охватила дрожь.
– Лоис! – воскликнул он снова. – Как же замечательно! Ты, Лоис, даже и не представляешь, как я ждал этого дня. Ну надо же, Лоис, какая ты красивая!
У нее перехватило дыхание.
Он явно сдерживал голос, но в нем так и рокотала энергия и та странная, обволакивающая собеседника самобытность, про которую она раньше думала – в семье я одна такая.
– Я тоже ужасно рада… Кит.
|
|
Она вспыхнула – скорее от радости, – впервые назвав его по имени.
– Лоис, Лоис, Лоис, – повторял он в упоении. – Дитя мое, мы сейчас пойдем внутрь, потому что я хочу познакомить тебя с ректором, а потом погуляем. Мне нужно поговорить с тобой про тысячу разных вещей.
Голос зазвучал мрачно:
– Как мама?
Она задержала на нем взгляд, а потом сказала то, чего не собиралась говорить, то, о чем твердо решила не упоминать:
– Ох, Кит, она… все хуже и хуже, во всех смыслах.
Он медленно, понимающе кивнул:
– Нервы, да… Ладно, расскажешь об этом потом. А сейчас…
И вот она оказалась в маленьком кабинете с большим письменным столом и что‑то говорила низенькому жизнерадостному седоволосому священнику, который на несколько секунд задержал ее руку в своей.
– Так это и есть Лоис!
Он сказал это так, будто слышал о ней уже много раз.
И предложил ей сесть.
Вошли, не скрывая нетерпения, еще двое священников, пожали ей руку и обращались к ней как к «сестренке Кита», и она поняла, что совершенно не возражает.
Они казались невероятно уверенными в себе; она‑то ждала некоторой робости или, по меньшей мере, сдержанности. Прозвучало несколько шуток, суть которых она не уловила, хотя остальные громко смеялись, а низкорослый отец ректор называл троицу «старыми унылыми монахами», и эту шутку она поняла, потому что они, разумеется, не были никакими монахами. Ей почему‑то показалось, что к Киту здесь относятся с особой любовью, – отец ректор называл его «Кит», а один из священников по ходу разговора не снимал руки с его плеча. Потом – еще одно рукопожатие, обещание попозже зайти угоститься мороженым, и улыбки, улыбки, и какое‑то нелепое ощущение счастья… себе она сказала: «Это потому, что Кит с таким удовольствием мною хвастается».
А потом они с Китом шли по дорожке, держась за руки, и он подробно рассказывал ей, какой замечательный человек отец ректор.
– Лоис, – проговорил он вдруг, прервав свои рассуждения, – прежде чем продолжать, я должен сказать тебе, как важен для меня твой приезд. Это… это ужасно мило с твоей стороны. Я ведь знаю, какая у тебя насыщенная жизнь.
Лоис резко втянула воздух. К этому она не была готова. Поначалу, когда она приняла решение сесть в душный поезд и поехать в Балтимор, провести ночь у подруги, а потом повидаться с братом, она внутренне восхищалась собственным благородством, надеялась, что брат не окажется занудой и не станет высказывать обиды, почему, мол, не приезжала раньше, но эта прогулка с ним под деревьями оказалась таким обыденным делом и, на удивление, таким приятным.
– Знаешь, Кит, – проговорила она стремительно, – а я больше ни денечка не могла ждать. Мне ведь было всего пять лет, когда мы виделись в последний раз, и я, разумеется, ничего не помню, так сам посуди, каково бы мне было и дальше жить, почитай, ни разу не видевшись с единственным братом?
– Это ужасно мило с твоей стороны, Лоис, – повторил он.
Лоис вспыхнула – вот он какой человек.
– Пожалуйста, расскажи о себе как можно больше, – продолжил Кит, помолчав. – Я, конечно, в общих чертах представляю, как вы с мамой жили все эти четырнадцать лет в Европе, и еще, Лоис, мы, конечно, переволновались, когда ты заболела пневмонией и не смогла приехать с мамой – погоди‑ка, да, это было два года назад, – а потом, ну, я видел твое имя в газетах, но мне было нужно совсем другое. Я ведь почти тебя не знаю, Лоис.
Она поймала себя на попытке проанализировать, что он за человек, – так она анализировала каждого мужчину, с которым знакомилась. Она гадала: а не возникло ли это впечатление… близости к нему просто из того, что он так часто повторял ее имя? И произносил его так, будто ему очень нравилось это слово, будто он вкладывал в него некое особое значение.
– А потом ты поступила в школу, – продолжил он.
– Да, в Фармингтон. Мама хотела отправить меня в монастырь, но я отказалась.
Она глянула искоса, не покоробят ли его эти слова.
Но он лишь медленно кивнул:
– Монастырей тебе хватило за границей, да?
– Да, и знаешь, Кит, там монастыри другие. Здесь даже в самых лучших столько девушек из низов.
Он снова кивнул.
– Да, – подтвердил он, – полагаю, что да, и прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. Меня это тоже поначалу смущало, Лоис, хотя никому, кроме тебя, я бы никогда в этом не признался; мы с тобой оба довольно чувствительны к подобным вещам.
– Ты про здешних своих товарищей?
– Да. Были среди них, конечно, и люди нашего круга, из тех, к которым я привык, но были и другие, к примеру один, по имени Реган, – я его поначалу терпеть не мог, а теперь мы лучшие друзья. Он замечательная личность, Лоис; я вас потом познакомлю. С таким не страшно вместе идти в бой.
Лоис подумала, что вот с Китом ей было бы не страшно вместе идти в бой.
– А как… как с тобой это получилось? – спросила она не без робости. – В смысле, как ты оказался здесь? Мама, разумеется, рассказывала мне эту историю про железнодорожный вагон.
– А, эту… – Ему, похоже, не хотелось об этом говорить.
– Расскажи сам. Я хочу ее услышать от тебя.
– Да нечего рассказывать, ты, наверное, и так все знаешь. Был вечер, я весь день ехал в поезде и думал… много про что думал, Лоис, а потом у меня вдруг возникло ощущение, что кто‑то сидит напротив, причем сидит уже довольно давно, – вроде как другой пассажир. И тут он вдруг наклонился ко мне, и я услышал голос: «Хочу, чтобы ты стал священником, так и не иначе». Ну, я подскочил и заорал: «Нет, Господи, только не это!» – выставил себя полным идиотом перед парой десятков человек, ведь на самом‑то деле никого напротив меня не было. А через неделю я поехал в иезуитский колледж в Филадельфии и последний пролет лестницы в кабинет ректора прополз на четвереньках.
Снова повисло молчание, и Лоис подметила, что глаза брата затуманились, он смотрел невидящим взглядом куда‑то за залитые солнцем поля. Ее тронули модуляции его голоса и внезапное молчание, которое будто окутало его, когда он закончил рассказ.
Она обратила внимание, что глаза у него той же фактуры, что и у нее, с начисто вымытой зеленью, а рот на деле куда мягче, чем на той фотографии, – а может быть, лицо просто доросло до него за последнее время? Макушка начинала лысеть. Она подумала: наверное, оттого, что он слишком много носит шляпу. Ужасно, если вдуматься, – мужчина лысеет, а никому до этого нет дела.
– А в молодости… ты был набожным, Кит? – спросила она. – Ну, ты понимаешь, о чем я. Ты интересовался религией? Ничего, что я задаю такие вопросы?
– Да, – ответил он; взгляд все блуждал где‑то далеко, и она почувствовала, что эта сосредоточенная отрешенность такая же его человеческая черта, как и его заботливость. – Да, пожалуй, был, когда был трезв.
Она внутренне передернулась:
– А ты пил?
Он кивнул:
– И все грозило кончиться совсем плохо. – Он улыбнулся и, обратив на нее взгляд серых глаз, сменил тему. – Дитя, расскажи мне про маму. Я знаю, что в последнее время тебе приходилось совсем тяжело. Я знаю, что ты многое принесла в жертву, многое вытерпела; хочу, чтобы ты знала, как я ценю твою самоотверженность. Я понимаю, Лоис, что в определенном смысле ты там трудишься за нас обоих.
У Лоис мелькнула мысль: как мало жертв она принесла; как в последнее время постоянно избегала общения с нервической, полуневменяемой матерью.
– Неправильно приносить молодость в жертву старости, Кит, – сказала она ровным голосом.
– Знаю, – вздохнул он, – и плохо, что весь груз лег на твои плечи, дитя. Мне следовало быть рядом и помогать.
Она отметила, как быстро он осмыслил ее замечание, и в тот же миг поняла, какое свойство его характера в этом проявилось. Он был милым. Мысли ее свернули на боковую дорожку, а потом она нарушила молчание неожиданной фразой.
– Милые все твердые, – сказала она вдруг.
– Что?
– Ничего, – отговорилась она смущенно. – Это я сама с собой разговаривала. Думала про одну историю… про мой спор с одним человеком по имени Фредди Кеббл.
– С братом Мори Кеббл?
– Да, – ответила она, изумленная самой мыслью, что он может быть знаком с Мори Кеббл. С другой стороны, в этом не было ничего странного. – Знаешь, несколько недель назад мы заговорили про это слово, «милый». Ну, не знаю – я сказала, что один человек, по имени Говард, один мой знакомый, он очень милый, а Фредди со мной не согласился, и тогда мы заспорили о том, что значит «милый». Он все твердил, что я имею в виду этакую мягкость и податливость, но я‑то знала, что не ее, а вот что именно, не могла сказать. А теперь я поняла. Я имела в виду как раз обратное. По‑настоящему милыми бывают только твердые люди – и сильные.
Кит кивнул:
– Я понимаю, о чем ты. Встречал старых священников, которые были именно такими.
– Я имею в виду молодых людей, – откликнулась она запальчиво.
– А!
Они дошли до успевшей опустеть бейсбольной площадки; он указал ей на деревянную скамью и растянулся во весь рост на траве.
– А эти молодые люди здесь счастливы, Кит?
– А по ним разве не видно, Лоис?
– Пожалуй, но эти совсем молоды – эти двое, с которыми мы сейчас разминулись, они как… они уже…
– Дали ли обет? – Он рассмеялся. – Пока нет, но дадут через месяц.
– Навсегда?
– Да, если не сломаются духовно или физически. Нашей дисциплины многие не выдерживают.
– Но они еще мальчишки. И они отказываются от всего хорошего, что есть вовне, – как и ты?
Он кивнул:
– Некоторые – да.
– Но, Кит, они же не понимают, что делают. Они ничего не знают о том, от чего отказываются.
– Да, пожалуй, не знают.
– Как‑то это нечестно. Как будто жизнь их в самом начале очень чем‑то испугала. Они все сюда попадают такими юными?
– Нет, есть и такие, что всякое повидали, да и натворили немало, – вот Реган, например.
– Мне кажется, такие больше подходят, – сказала она задумчиво. – Мужчины, знающие жизнь.
– Нет, – твердо ответил Кит. – Мне кажется, повидать жизнь – еще не значит набраться опыта, которым можно поделиться с другими. Самыми широкими взглядами, по‑моему, отличаются люди, которые особенно строги к себе. А утихомирившиеся бунтари, как правило, особенно нетерпимы. Ты разве с этим не согласна, Лоис?
Она все так же задумчиво кивнула, а он продолжал:
– Мне кажется, когда один слабый человек приходит к другому, они ищут не помощи, скорее они ищут, с кем бы разделить чувство вины, Лоис. После твоего рождения, когда у мамы начались эти нервные срывы, она, помню, все ходила и плакалась некой миссис Комсток. Господи, меня от этого просто трясло. А мама, бедняжка, говорила, что ее это успокаивает. Нет, мне кажется, чтобы помочь другому, совсем не обязательно раскрывать перед ним душу. Настоящая помощь всегда приходит от того, кто сильнее тебя и кого ты уважаешь. И сочувствие таких людей особенно действенно, поскольку безлично.
– Но людям необходимо именно личное сочувствие, – возразила Лоис. – Они хотят чувствовать, что искушению подвергаются и другие.
– Лоис, в глубине души они просто хотят знать, что слабости знакомы и другим. Именно это они и называют «личным»… А здесь, в нашем старом добром монастыре, Лоис, – продолжал он с улыбкой, – привычку жалеть себя и гордыню из нас вытрясают с самого первого момента. Заставляют драить полы – и все такое. Или вот возьмем представление о том, что, дабы спасти свою жизнь, ею нужно пожертвовать. Видишь ли, мы тут считаем, что чем меньше в человеке человечности – в твоем смысле, – тем больше пользы он может принести человечеству. И этого убеждения мы придерживаемся до конца. Когда один из нас умирает, даже тогда его не возвращают родным. Его хоронят здесь, под простым деревянным крестом, рядом с тысячами таких же.
Голос его внезапно изменился, он посмотрел на нее – серые глаза вспыхнули.
– Но в самой глубине человеческого сердца сокрыты вещи, от которых не избавишься, – и одна из них состоит в том, что я ужасно люблю свою сестренку.
Повинуясь внезапному порыву, она встала на колени с ним рядом в траве, наклонилась и поцеловала его в лоб.
– В тебе есть твердость, Кит, – сказала она, – и я очень тебя за это люблю – и еще ты милый.
III
Вернувшись в залу, Лоис застала там еще полдюжины друзей Кита: был тут молодой человек по фамилии Джарвис, бледный и хрупкий с виду, – она сообразила, что это, видимо, внук ее знакомой миссис Джарвис, и мысленно сравнила этого аскета с выводком его буйных дядюшек.
Был тут и Реган – шрамы на лице, пристальный сосредоточенный взгляд: глаза его следили за ней, куда бы она ни пошла, и часто останавливались на Ките с выражением, близким к преклонению. Теперь она поняла, что Кит имел в виду под словами «с таким не страшно вместе идти в бой».
«Ему бы в миссионеры, – мелькнула мысль, – в Китай или еще куда».
– Пусть сестра Кита покажет, как танцуют шимми, – попросил один из молодых людей, широко улыбаясь.
Лоис рассмеялась:
– Боюсь, отец ректор отправит меня танцевать за ворота. И потом, не очень‑то я его хорошо танцую.
– В любом случае, Джимми, не пойдет это на пользу твоей душе, – назидательно проговорил Кит. – Он вообще склонен задумываться над всякими вещами вроде шимми. Когда он принял постриг, в моду как раз входил этот… матчиш – да, Джимми? – и он весь первый год не мог от этого отвязаться. Помню, сидит чистит картошку, обнимет ведро и выделывает ногами всякие безбожные коленца.
Загремел смех – Лоис смеялась со всеми.
– Одна старушка, которая ходит к нам на мессу, прислала Киту это мороженое, – прошептал Джарвис под прикрытием хохота, – потому что прослышала, что ты едешь в гости. Вкусное, правда?
В глазах у Лоис дрожали слезы.
IV
А через полчаса в часовне все вдруг пошло не так. Лоис уже несколько лет не была на благословении Святого причастия, и в первый момент ее поразили сияющая дарохранительница с белым пятном посредине, воздух, густо напоенный ладаном, солнце, сияющее в витражное окно Святого Франциска над головой и падающее красноватым ажурным узором на сутану того, кто стоял перед ней, но при первых же звуках «О Salutas Hostia» на душу ей будто бы опустился тяжкий груз. Справа от нее стоял Кит, слева – юный Джарвис; она в смущении глянула на обоих.
«Да что со мной такое?» – думала она нетерпеливо.
Посмотрела еще раз. Или в профилях обоих появилась некая холодность, которой она не заметила до того, – бледность губ, странный, неподвижный взгляд? Она слегка передернулась: оба показались ей мертвецами.
Вдруг она почувствовала, как душой отдаляется от Кита. Это ее брат – вот это, этот человек, в котором почти не осталось человеческого. Она поймала себя на мимолетной усмешке.
«Да что со мной такое?»
Лоис провела ладонью по глазам – груз сделался еще тяжелее. От благовоний мутило, а пронзительный, выбивающийся из хора голос одного из теноров резал слух, будто визг карандаша по грифельной доске. Она поерзала, подняла руку к волосам, коснулась лба – он оказался влажным.
«Как тут жарко, жарко до чертиков».
Она подавила еще одну усмешку, и в тот же миг груз, давивший на сердце, внезапно растворился в холодном страхе… Все дело в этой свече на алтаре. С ней что‑то не так, не так. Неужели никто не замечает? В ней что‑то есть, внутри. И что‑то выползает из нее, поднимается над ней, обретает форму.
Она попыталась подавить приступ паники, сказала себе: «Да это просто фитиль». Все свечи с искривленным фитилем что‑то вытворяют – только ведь не такое! В груди у нее с невероятной стремительностью скапливалась некая сила – мощная всепоглощающая сила, исходившая из каждого чувства, из каждого уголка мозга, и вот она всколыхнулась, вызвав прилив неодолимого, жуткого отвращения. Лоис плотно прижала руки к бокам, отстраняясь от Кита и Джарвиса.
Что‑то в этой свече… она подалась вперед, показалось: еще миг – и она шагнет туда – неужели никто не видит?.. Никто?
– Ах!
Она ощутила рядом пустое пространство и, не глядя, поняла, что Джарвис, резко выдохнув, внезапно сел… а потом она стояла на коленях, и, когда сияющий монстранс медленно поплыл в руках священника от алтаря, она ощутила в ушах оглушительный шум – рокот колоколов, похожий на удары молота… а потом, через миг, показавшийся вечностью, словно лавина прокатилась по сердцу – она несла крики и биение волн…
…Она услышала зов, почувствовала, что зовет Кита, что губы складывают слова, но те остаются беззвучными:
– Кит! Господи боже мой! Кит!
И тут она ощутила еще чье‑то присутствие, нечто внешнее, прямо перед собой, цельное, очерченное красноватым ажурным узором. Внезапно она поняла. Окно Святого Франциска. Мысль уцепилась за него, приникла из последних сил, и она услышала, как все кричит непрерывно, неслышно: «Кит! Кит!»
А потом из тишины великой раздался голос:
– Благословен Бог.
Медленно нарастая, по храму тяжело прокатился отклик:
– Благословен Бог.
И тут же слова эти запели в ее сердце; запах ладана в таинственном, сладостном покое лежал на воздухе, а свеча на алтаре погасла.
– Благословенно имя Его.
– Благословенно имя Его.
Тут все померкло в круговерти тумана. Издав то ли возглас, то ли стон, она покачнулась и упала назад, на внезапно оказавшиеся там руки Кита.
V
– Лежи тихо, дитя.
Она вновь закрыла глаза. Лежала она в траве, откинув голову на руку Кита, а Реган промокал ей лоб холодным полотенцем.
– Все в порядке, – сказала она негромко.
– Знаю, но ты еще немного полежи. Там было слишком жарко. Джарвис это тоже почувствовал.
Она рассмеялась, а Реган вновь осторожно коснулся полотенцем ее лба.
– Все в порядке, – повторила она.
Но хотя разум и сердце наполнял теплый покой, она чувствовала себя странно разбитой и отрезвленной, будто некто держал на весу ее обнаженную душу и громко смеялся.
VI
Через полчаса она шагала, опираясь на руку Кита, по длинной центральной аллее к воротам.
– Как быстро день пролетел, – вздохнул Кит, – и мне очень жаль, что тебе стало нехорошо, Лоис.
– Кит, все уже в порядке, правда; не переживай, пожалуйста.
– Бедное ты мое дитятко. А я‑то и не сообразил, что после поездки по жаре и всего остального благословение может оказаться для тебя слишком долгим.
Она жизнерадостно рассмеялась:
– По правде, дело, наверное, в том, что я не привыкла к благословению. Месса – это предел моего религиозного рвения.
Помолчала, а потом заговорила стремительно:
– Не хочу тебя шокировать, Кит, но я прямо сказать тебе не могу, как… как неудобно быть католиком. Вообще все это совсем устарело. Что до нравственности, самые отпетые мальчишки среди моих знакомых – католики. А самые умные – в смысле, те, которые много читают и много думают, – вроде как больше уже ни во что не верят.
– Расскажи‑ка подробнее. Автобус придет только через полчаса.
Они присели на скамейку возле аллеи.
– Ну возьмем Джеральда Картера, он написал роман, и его напечатали. Если при нем упомянуть про бессмертие, он просто катается со смеху. А Хова – ну, еще один мой хороший знакомый с недавних пор, он вообще из «Фи‑бета‑каппы» в Гарварде, так он говорит, что мыслящий человек никак не может верить в христианскую мистику. Впрочем, он считает, что Христос был великим социалистом. Я тебя шокировала?
Она резко смолкла.
Кит улыбнулся:
– Монаха непросто шокировать. Работа у нас такая – держать удар.
– В общем, – продолжала она, – я почти все сказала. Во всем этом такая… узость. В церковном образовании, например. В жизни появилось столько нового, чего католики просто не замечают, – например, противозачаточные таблетки.
Кит чуть заметно поморщился, но от Лоис это не укрылось.
– Ну, – проговорила она без паузы, – теперь все об этом говорят.
– Да, так оно, наверное, лучше.
– Еще бы, гораздо лучше. Ну, в общем, это все, Кит. Я просто хотела тебе объяснить, почему вера моя сейчас… поостыла.
– Ты меня не шокировала, Лоис. Я все это понимаю гораздо лучше, чем ты думаешь. У всех случаются такие периоды. Но я уверен, все закончится хорошо, дитя. У нас с тобой есть общий дар – вера, она поможет пережить все дурные времена.
С этими словами он поднялся, и они зашагали дальше.
– Я бы так хотел, чтобы ты иногда молилась за меня, Лоис. Мне кажется, именно твои молитвы мне и нужны. Потому что мне кажется, что за эти несколько часов мы очень сблизились.
Глаза ее внезапно засияли.
– Да, конечно‑конечно! – воскликнула она. – Мне кажется, сейчас ты мне ближе всех на свете!
Он резко остановился и указал на что‑то рядом с аллеей:
– Мы могли бы… на минутку…
Там, окруженная полукругом из камней, стояла пьета – статуя Пресвятой Девы в человеческий рост.
Немного робея, она опустилась рядом с ним на колени и безуспешно попыталась помолиться.
Когда он поднялся, она дочитала молитву лишь до середины. Он вновь взял ее за руку.
– Я хотел поблагодарить Ее за то, что Она даровала нам этот день, – сказал он просто.
В горле у Лоис вдруг образовался комок, хотелось как‑то дать ему понять, как много все это значит и для нее. Но она не нашла слов.
– Я это запомню навсегда, – продолжал он, и голос его слегка дрожал, – этот летний день, который мы провели вместе. Все прошло так, как я и ожидал. И ты именно такая, как я думал, Лоис.
– Я ужасно рада, Кит.
– Знаешь, когда ты была маленькой, мне постоянно присылали твои фотографии – сперва ты была младенцем, потом малышкой в носочках, которая играла на пляже с ведерком и лопаткой, а потом вдруг стала печальной девочкой с чистыми, удивленными глазами, – и я постоянно грезил о тебе. Каждому человеку нужно прилепиться к чему‑то живому. Думаю, Лоис, я все пытался удержать при себе твою крошечную чистую душу – даже когда жизнь начинала кричать в полный голос, когда все умозрительные представления о Боге представлялись сплошной насмешкой, а любовь, страсть и миллионы других вещей подползали ко мне и шептали: «Посмотри на меня! Вот, я и есть Жизнь. А ты от меня отвернулся». И когда путь мой вел через эти тени, Лоис, впереди всегда мерцала твоя детская душа, такая хрупкая, чистая и изумительная.
Лоис беззвучно плакала. Они уже дошли до ворот, она оперлась на них локтем и принялась яростно вытирать глаза.
– А потом, дитя, когда ты заболела, я однажды ночью встал на колени и принялся просить Господа сохранить тебе жизнь ради меня – я уже тогда знал, что хочу большего: Он научил меня хотеть большего. Я хотел знать, что ты дышишь и движешься в том же мире, что и я. Я видел, как ты растешь, как твоя ничем не запятнанная невинность превращается в пламя, как оно пылает, озаряя путь тем, кто слабее душою. А еще я хотел когда‑нибудь посадить на колени твоих детей и услышать, как они будут называть старого колченогого монаха дядей Китом.
Казалось, теперь в словах его звучит смех.
– Ах, Лоис, Лоис. Тогда я еще много чего попросил у Бога. Я просил даровать мне письма от тебя и место за твоим столом. Я очень многого хотел, Лоис, дорогая.
– У тебя есть я, Кит, – прорыдала она, – и ты это знаешь, скажи, пожалуйста, что ты это знаешь. Господи, ну что я как ребенок, но я не думала, что ты окажешься таким, и я… ах, Кит, Кит…
Он взял ее руку и осторожно погладил.
– Вот и автобус. Ты ведь еще приедешь?
Она заключила его лицо в ладони, наклонила, прижалась мокрой от слез щекой:
– Ах, Кит, братишка, когда‑нибудь я расскажу тебе одну вещь…
Он подсадил ее в автобус, увидел, как она достает платок, как улыбается ему храброй улыбкой, а потом шофер хлестанул бичом, и автобус покатил дальше. На дороге взметнулось плотное облако пыли, и Лоис исчезла.
Несколько минут он стоял, не отнимая руки от опоры ворот; губы полураскрылись в улыбке.
– Лоис, – произнес он вслух с невнятным изумлением. – Лоис, Лоис.
Позднее проходившие мимо послушники увидели, что он стоит на коленях перед пьетой, а возвращаясь через некоторое время обратно, обнаружили его на том же месте. Он простоял там, пока не опустились сумерки и учтивые деревья не затеяли над головой перебранку, а в мглистой траве не приняли на себя бремя песни сверчки.
VII