Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Издержки хорошего воспитания
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
Издержки хорошего воспитания
Прибрежный пират
Перевод Е. Петровой
I
Эта невероятная история начинается в море, голубом, словно мечта; оно поблескивало, как голубые шелковые чулки, под куполом неба, голубым, точно детский взгляд. С западной стороны этого купола солнце бросало в морскую зыбь мелкие золотистые кругляши; если внимательно приглядеться, можно было увидеть, как они, перепрыгивая с одного бурунчика на другой, в полумиле от берега собираются в широкое золотое монисто, чтобы с течением времени превратиться в ослепительный закат. Где‑то на полпути между побережьем Флориды и этим золотым ожерельем стояла на рейде белая паровая яхта, очень изящная и свежая, а под бело‑голубым палубным тентом девушка с соломенными волосами, полулежа на плетеном канапе, читала «Восстание ангелов» Анатоля Франса.
Лет девятнадцати от роду, была она стройной и гибкой, с капризным чарующим ротиком и пытливым взглядом живых серых глаз. Голубые атласные туфли, небрежно болтавшиеся на одних мысках, не столько скрывали, сколько украшали ее босые ступни, закинутые на подлокотник соседнего канапе. В руке она держала половинку лимона и за чтением то и дело слегка прикладывалась к ней губами. Первая половинка, выжатая досуха, валялась у нее под ногами и с величайшей деликатностью покачивалась из стороны в сторону – в такт едва ощутимо набегавшему приливу. Когда и во второй половинке почти не осталось мякоти, а золотое ожерелье неимоверно вытянулось вширь, сонное безмолвие, окутавшее яхту, вдруг нарушилось тяжелой поступью: из сходного люка появился тщательно причесанный седой человек в белом фланелевом костюме. Он немного помедлил, чтобы глаза привыкли к солнцу, а потом, найдя взглядом девушку под тентом, забормотал нечто монотонно‑неодобрительное. Если таким способом он намеревался добиться какого‑нибудь отклика, то его ожидало разочарование. Девушка невозмутимо перелистнула две страницы разом, одну вернула назад, машинально поднесла к губам лимон, а потом едва различимо, но совершенно недвусмысленно зевнула.
– Ардита! – сурово позвал седовласый господин.
Ардита издала тихий, ничего не значащий звук.
– Ардита! – повторил он. – Ардита!
Ардита томно подняла перед собой лимон, и с ее язычка, еще не коснувшегося мякоти, слетели три слова:
– Прошу, закрой рот.
– Ардита!
– Ну что еще?
– Ты готова меня выслушать или прикажешь позвать стюарда, чтобы он тебя подержал, пока я буду говорить?
Лимон медленно и презрительно поплыл вниз.
– Изложи в письменном виде.
– Не могла бы ты для приличия закрыть эту мерзкую книгу и отложить свой проклятый лимон – хоть на минуту?
– А ты не мог бы оставить меня в покое – хоть на секунду?
– Ардита, мне только что телефонировали с берега…
– Телефонировали? – Она впервые проявила какое‑то подобие интереса.
– Да, насчет того, чтобы…
– Не хочешь ли ты сказать, – перебила она, оживляясь, – что тебе разрешили протянуть сюда провод?
– Да, и только что…
– А другие яхты за него не зацепятся?
– Нет. Кабель проложен по дну. Пять мин…
– Вот это да! Супер! Все науки – от скуки, или как там говорится?
– Может, ты позволишь мне закончить?
– Выкладывай!
– Ну, похоже, что… что я сюда… – Он умолк и пару раз нервно сглотнул. – Так вот, юная леди. Полковник Морленд звонил вторично: просит во что бы то ни стало привезти тебя к ужину. Его сын Тоби ради знакомства с тобой не поленился прилететь из Нью‑Йорка; будут и другие молодые люди. Последний раз спрашиваю: ты соизволишь…
– Нет, – отрезала Ардита, – ни за что. Я отправилась в это гнусное плаванье с единственной целью – попасть в Палм‑Бич, и своих намерений не скрывала, а потому я решительно отказываюсь встречаться с каким‑то гнусным стариканом‑полковником, с его гнусным сыночком Тоби, с какими‑то гнусными юнцами – ноги моей не будет ни в одном городишке этого очумелого штата. Так что либо вези меня в Палм‑Бич, либо замолчи и скройся.
– Отлично. С меня хватит. Увлечение этим человеком, который известен только скандальными выходками, человеком, которому твой отец не позволил бы даже произносить твое имя, бросает на тебя тень полусвета и отрезает от того круга, в котором, как принято считать, ты выросла. Отныне…
– Знаем, знаем, – иронично перебила Ардита, – отныне ты пойдешь своей дорогой, а я – своей. Слышали. Пойми: я только об этом и мечтаю.
– Отныне, – высокопарно провозгласил он, – ты мне больше не племянница! Я…
– О‑о‑о‑ох! – Этот стон вырвался у Ардиты агонией грешной души. – Хватит нудить! Исчезни, сделай одолжение! Прыгни за борт и утопись! Или я сейчас запущу в тебя книгой!
– Только посмей…
Вжик! «Восстание ангелов» взмыло в воздух, прошло на расстоянии точеного носика от цели и с готовностью нырнуло в люк.
Седовласый господин невольно попятился, а потом сделал два осторожных шажка вперед. Ардита, с вызовом глядя на него горящими глазами, вскочила и вытянулась во все свои пять футов и четыре дюйма:[1]
– Не подходи!
– Что ты делаешь? – вскричал он.
– Что хочу, то и делаю!
– Ты стала совершенно несносной! С таким характером…
– Это все из‑за тебя! Если у ребенка портится характер, виной тому родня! Да, я такая по твоей милости.
Бормоча что‑то себе под нос, ее дядюшка развернулся и на ходу громогласно приказал спустить шлюпку. После этого он возвратился к тенту, под которым Ардита, занявшая прежнее место, сосредоточенно изучала лимон.
– Сейчас я сойду на берег, – с расстановкой произнес он. – Потом отбуду вторично, в девять вечера. Когда вернусь, мы пойдем обратным курсом в Нью‑Йорк, там я с рук на руки передам тебя твоей тете – и пусть дальше все катится естественным, точнее, противоестественным путем.
Не сводя с нее глаз, он сделал паузу, и тут что‑то неуловимое в ее детской еще красоте словно выпустило воздух из его злости, как из проколотой шины, так что он в одночасье лишился непреклонности, уверенности и даже здравомыслия.
– Ардита, – воззвал он без прежней суровости, – я же не глупец. Я прожил долгую жизнь. И знаю людей. Дитя мое, от распутства может спасти только пресыщенность, но пресыщенный человек – это пустая шелуха. – Он помолчал, будто в надежде на подтверждение, но, не получив ни звука, ни знака согласия, продолжил: – Наверное, твой избранник любит тебя – все возможно. Он любил многих женщин и на этом не остановится. Всего лишь месяц назад, даже меньше, Ардита, он еще крутил интрижку с этой рыжей девицей, Мими Меррил; сулил ей бриллиантовый браслет, который российский император заказал для своей матери. Ты ведь читаешь газеты.
– Душещипательные истории от заботливого дядюшки, – зевнула Ардита. – Тебе бы сценарии писать. Искушенный светский лев заигрывает с невинной попрыгуньей. Невинная попрыгунья заворожена его бурным прошлым. Рвется к нему на свидание в Палм‑Бич. Но заботливый дядюшка не дремлет.
– Объясни: почему тебе приспичило выйти за него замуж?
– Так сразу не объяснить, – задумалась Ардита. – Возможно, причина в том, что этот человек, хорош он или плох, – единственный из моих знакомых, кто наделен воображением и имеет смелость придерживаться собственных принципов. Возможно, причина в том, что я смогу наконец избавиться от желторотых юнцов, которые не находят ничего лучше, чем таскаться за мной по всей стране. А пресловутый русский браслет пусть тебя не волнует. В Палм‑Бич эта вещица будет подарена мне – если, конечно, ты проявишь хоть каплю здравого смысла.
– А как же та рыжеволосая?
– Он уже полгода с ней не встречается! – гневно выпалила Ардита. – Не думаешь ли ты, что я бы такое стерпела? Черт возьми, неужели до тебя еще не дошло, что я могу из мужчин веревки вить?
Вздернув подбородок, она сделалась похожей на статую «Мятежная Франция»,[2]но слегка подпортила это впечатление, когда занесла на изготовку лимон.
– Уж не русский ли браслет тебя прельщает?
– Нет, я всего лишь привожу такие доводы, которые доступны твоему пониманию. И жду не дождусь, чтобы ты исчез. – Она снова начала злиться. – Ты же знаешь: я не меняю своих решений. Трое суток ты меня изводишь, я скоро рехнусь. На берег я не собираюсь! И точка! Понятно? Мне там делать нечего!
– Ладно, – сказал он, – значит, и в Палм‑Бич тебе делать нечего. Даже самая эгоистичная, избалованная, своенравная, вздорная, невыносимая девчонка…
Шмяк! Половинка лимона угодила ему в шею. Одновременно с другого борта доложили:
– Шлюпка готова, мистер Фарнэм.
Переполняемый гневом и недосказанностью, мистер Фарнэм испепелил взглядом племянницу и, отвернувшись, начал быстро спускаться по трапу.
II
Шестой час пополудни оторвался от солнечного диска и беззвучно рухнул в море. Золотое монисто выросло в сверкающий остров, а легкий бриз, что играл кромкой тента и раскачивал голубые туфельки, вдруг принес песню. Ее выводил мужской хор в точном ритме и полной гармонии с ударами весел, разрезавших голубую бездну. Вскинув голову, Ардита прислушалась.
Моркови пучок,
Гороха стручок,
Свиной пятачок,
Горсть фасоли,
Пришлите мне бриз,
Пришлите мне бриз,
Пришлите мне бриз
С вольной воли.
В изумлении Ардита наморщила лоб. Она замерла, чтобы не пропустить второй куплет.
Перец и тмин,
Маршалл и Дин,
Гольдберг и Грин,
И Бертолли!
Пришлите мне бриз,
Пришлите мне бриз,
Пришлите мне бриз
С вольной воли.
Ахнув, она выронила роман, который распластался на палубе, и поспешила к борту. Футах в пятидесяти прямо в ее сторону разворачивалась большая гребная лодка с командой из семи человек: шестерки гребцов и кормчего, который стоя размахивал дирижерской палочкой.
Медузы, рачки,
Опилки, носки,
Кларнет из доски,
Дубль‑бемоли…
Внезапно дирижер устремил взгляд на Ардиту: она свесилась через борт, одержимая любопытством. По мановению палочки песня смолкла. Тут Ардита заметила, что на этом суденышке дирижер – единственный белый человек: на веслах сидела шестерка чернокожих.
– Приветствуем «Нарцисс»! – уважительно поздоровался он.
– Что за вопли? – живо откликнулась Ардита. – Заплыв на ялах для умственно отсталых?
Лодка уже притерлась к борту, и сидевший на носу верзила обернулся, чтобы ухватиться за веревочный трап. Дирижер оставил свой пост на корме; не успела Ардита сообразить, что к чему, как он взлетел по трапу и, переводя дыхание, застыл на палубе.
– Женщин и детей не трогать! – отрывисто скомандовал он. – Орущих младенцев – за борт, мужчин – в кандалы!
От волнения сунув кулачки в карманы платья, Ардита лишилась дара речи.
Перед ней стоял молодой человек с презрительным изгибом губ и голубыми, по‑детски ясными глазами на загорелом чутком лице. Иссиня‑черные от влаги кудри наводили на мысль о потемневшем изваянии греческого бога. Ладно сложенный, ладно одетый, подтянутый, он смахивал на стремительного нападающего футбольной команды.
– Обалдеть! – вырвалось у нее помимо воли.
У обоих глаза сверкнули холодом.
– Вы капитулируете?
– Упражняетесь в остроумии? – вспылила Ардита. – Вы что, не в себе? Или у вас обряд посвящения в братство?
– Я спрашиваю: вы капитулируете?
– Мне казалось, у нас в стране сухой закон, – пренебрежительно заметила Ардита. – Что вы пили – лак для ногтей? Убирайтесь подобру‑поздорову!
– Что‑что? – Он не поверил своим ушам.
– Что слышали! Убирайтесь прочь!
Он ненадолго задержал на ней взгляд, будто обдумывая ее слова.
– Еще чего, – выговорили его презрительные губы, – я отсюда ни ногой. Сами убирайтесь, коли есть желание.
Подойдя к борту, он отдал краткий приказ; вся команда без промедления вскарабкалась по веревочному трапу и выстроилась в шеренгу: угольно‑черный верзила на правом фланге, коротышка‑мулат – на левом.
Форма одежды на первый взгляд была у них примерно одинакова: какие‑то голубые робы с бахромой из пыли, глины и лохмотьев; у каждого за спиной болталась небольшая, но, похоже, увесистая белая котомка; под мышкой каждый держал громоздкий черный футляр, в каких носят музыкальные инструменты.
– Смир‑р‑но! – скомандовал главный, браво щелкнув каблуками. – Направо равняйсь! Вольно! Бейб, выйти из строя!
Смуглый коротышка сделал шаг вперед и козырнул:
– Йес‑сэр.
– Слушай мою команду: спуститься в кубрик, экипаж обезвредить, всех связать, кроме судового механика. Этого доставить ко мне. Да, вещмешки сложить вдоль борта.
– Йес‑сэр.
Бейб снова взял под козырек и жестом подозвал к себе остальных. После краткого приглушенного совещания они по одному бесшумно спустились в сходной люк.
– Итак, – бодро заговорил командир, обращаясь к Ардите, которая в бессильном молчании созерцала последнюю сцену, – если ты поклянешься своей честью – видимо, честь эмансипированной девицы стоит не слишком дорого, – что будешь двое суток держать свой острый язычок за зубами, то пересядешь в нашу лодку и начнешь грести к берегу.
– А если нет?
– А если нет – наймешься на какую‑нибудь посудину и уйдешь в море.
С легким вздохом облегчения, как будто миновав опасный рубеж, молодой человек опустился на канапе, где совсем недавно нежилась Ардита, и вальяжно потянулся. Уголки его рта оценивающе поползли вверх, когда он стал разглядывать броский полосатый тент, надраенную латунь, дорогую обшивку. Взгляд его упал на книгу, потом на безжизненный лимон.
– Угу, – хмыкнул он. – Джексон Каменная Стена[3]утверждал, что лимон прочищает мозги. Надеюсь, у тебя мозги прочистились?
Ардита не снизошла до ответной колкости.
– Потому что тебе дается ровно пять минут, чтобы принять однозначное решение: уйти или остаться.
Из любопытства он раскрыл поднятую с палубы книгу:
– «Восстание ангелов». Занятно. Неужели французский роман? – В его взгляде появился новый интерес. – Ты француженка?
– Нет.
– Как там тебя?
– Фарнэм.
– Фарнэм… А по имени?
– Ардита Фарнэм.
– Вот что, Ардита, прекрати втягивать щеки. От нервозных привычек следует избавляться в юности. Подойди‑ка сюда, присядь.
Ардита выудила из кармана резной нефритовый портсигар, извлекла сигарету и с расчетливым хладнокровием закурила, хотя и не смогла унять легкую дрожь в руках; после этого она пружинистой, мягкой походкой двинулась вперед, села на свободное канапе и выпустила дым прямо в купол тента.
– С этой яхты меня не снимет никто, – твердо заявила она, – и если ты думаешь иначе, то у тебя нелады с головой. К половине седьмого мой дядя разошлет радиограммы всем судам.
– Хм.
Она стрельнула взглядом и поймала неприкрытую печать тревоги в едва заметных ямочках по углам его рта.
– Мне‑то все равно. – Ардита пожала плечами. – Яхта не моя. Почему бы не отправиться в круиз часика на два? А книгу возьми себе, чтобы не скучать на таможенном корабле, который доставит тебя прямиком в «Синг‑синг».
Он презрительно хохотнул:
– Не утруждай себя советами. У меня все было продумано задолго до того, как я узнал про эту яхту. Не одна, так другая – мало ли их стоит на рейде.
– Кто ты такой? – спросила вдруг Ардита. – И чем промышляешь?
– Не надумала отправиться на берег?
– Еще чего.
– Наша семерка довольно широко известна, – сказал он, – «Кертис Карлайл и шестеро смуглых друзей», гвоздь программы в «Зимнем саду» и в «Полуночных забавах».
– Так вы поете?
– До сегодняшнего дня пели. А теперь скрываемся от правосудия, и все из‑за этих белых мешков; если награда за нашу поимку не достигла двадцати тысяч долларов, значит я потерял нюх.
– А что в мешках? – Ардита сгорала от любопытства.
– Ну, – протянул он, – скажем так: грунт, флоридский грунт.
III
Кертис Карлайл провел беседу с перепуганным до смерти судовым механиком, и через десять минут яхта «Нарцисс», снявшись с якоря, легла курсом на юг в пьянящих тропических сумерках. Коротышка‑мулат Бейб, который, судя по всему, пользовался тайным доверием Карлайла, принял командование на себя. Личный стюард мистера Фарнэма и яхтенный кок (из всего экипажа на борту оставались, не считая механика, только эти двое) оказали сопротивление, но успели об этом пожалеть, когда их скрутили в кубрике и надежно привязали к их собственным койкам. Тромбон Моуз, чернокожий здоровяк, получил приказ найти краску, замазать название «Нарцисс» и вместо него вывести на борту «Хула‑Хула»; остальные сгрудились на корме и азартно играли в кости. Распорядившись, чтобы ужин был сервирован на палубе к половине восьмого, Карлайл опять присоединился к Ардите, откинулся на спинку плетеного канапе, прикрыл веки и впал в состояние отрешенности.
Ардита внимательно пригляделась и сразу записала его в романтики. Он создавал видимость немалого апломба, воздвигнутого на хлипком фундаменте: за каждым его заявлением крылась нерешительность, явно вступавшая в противоречие с надменным изгибом губ.
«А ведь он не таков, как я, – задумалась Ардита. – Вот только в чем разница?» Законченная эгоцентристка, она часто размышляла о себе; это выходило совершенно естественно и не давало ей повода усомниться в своем бесконечном обаянии, притом что ее эгоцентризм всегда принимался как должное. В свои девятнадцать лет она производила впечатление бойкого, не по годам развитого ребенка, и в лучах ее красоты и юности все известные ей мужчины и женщины оказывались какими‑то щепками, дрейфующими на волнах ее темперамента. Встречались ей и себялюбцы – вообще говоря, с ними было не так скучно, как с альтруистами, – но и среди этих не нашлось пока ни одного, кто устоял бы перед нею и не пал к ее ногам.
Хоть она и распознала себялюбие в том, кто сидел сейчас рядом, в голове у нее не захлопнулась привычная дверца, за которой оставались все преграды; напротив, интуиция подсказывала, что есть в этом человеке уязвимость и полная беззащитность. Когда Ардита бросала вызов условностям – в последнее время это стало ее любимой забавой, – ею двигало неутолимое желание быть собой, а этот новый знакомец, как она догадывалась, в противовес ей тяготился собственной дерзостью.
Он настолько завладел ее мыслями, что она даже забыла о своем незавидном положении, которое сейчас внушало ей не больше тревоги, чем поход на детский утренник в отроческом возрасте. У нее всегда было внутреннее убеждение, что с ней ничего не случится.
Сумерки сгущались. Бледный молодой месяц умильно смотрел на море; когда берег почти растворился в дымке, а вдоль датского горизонта опавшими листьями полетели бурые тучи, яхта вдруг озарилась вспышкой лунного света, который сковал блестящей броней неспокойный кильватер. Когда на палубе закуривали сигарету, в темноте ярко вспыхивал огонек спички; ничто не нарушало тишину, кроме приглушенного урчанья двигателей да плеска волн, догонявших корму, и яхта стала похожей на небесный корабль‑призрак, что стремится к звездам. Ароматы ночного моря несли с собой неизбывную истому.
Наконец Карлайл нарушил молчание.
– Везет же некоторым, – вздохнул он. – Я всегда хотел быть богатым, чтобы купить такую красоту.
Ардита зевнула.
– Я бы с тобой поменялась, – честно сказала она.
– И поменяешься – на сутки с лишним. Надо сказать, ты довольно бесстрашна для эмансипированной девицы.
– Прекрати меня так называть.
– Виноват.
– А мое бесстрашие, – медленно выговорила она, – искупает недостаток многого другого. Я действительно не боюсь никого и ничего – ни на небе, ни на земле.
– Хм, мне бы так.
– Бояться, – сказала Ардита, – могут либо исполины‑силачи, либо трусы. Я не отношусь ни к тем, ни к другим. – Немного помолчав, она с горячностью продолжила: – Но мне хочется узнать о тебе. Что ты натворил и как выкрутился?
– А тебе зачем? – бесцеремонно спросил он. – Собираешься написать про меня сценарий?
– Давай рассказывай, – поторопила она. – При луне обманывать легко. Выдумай что‑нибудь похлеще.
Из темноты появился негр; он зажег гирлянду маленьких лампочек под палубным тентом и стал накрывать плетеный стол к ужину. Среди обильных запасов провизии нашлись ломтики жареной курицы, салат, артишоки, земляничный джем; за ужином Карлайл разговорился – поначалу скованно, затем, ободряемый ее вниманием, все свободнее. Ардита почти не прикасалась к закускам: она не сводила глаз с загорелого молодого лица – красивого, ироничного, слегка растерянного.
Как поведал ей собеседник, путь его начался в бедном квартале захолустного городка в штате Теннесси – настолько бедном, что, кроме их семьи, других белых в округе не было. Среди своих приятелей он тоже не припоминал ни одного белого, зато черные ребятишки, добрая дюжина, вечно ходили за ним хвостом – восторженные обожатели, покоренные его фантазией и бесконечными проделками, в которые он их втягивал, но потом сам же и вызволял. По‑видимому, эта привязанность и направила его музыкальные задатки в необычное русло.
Жила в том городке цветная женщина по имени Белль Поуп‑Кэлхун; ее приглашали играть на пианино во время праздников для белых детей – для приличных белых детей, воротивших нос от Кертиса Карлайла. Но этот белый «голодранец» часами просиживал рядом с ней у пианино и тоненько подтягивал на свистульке казу, какая была у каждого парня. К тринадцати годам он обзавелся видавшей виды скрипочкой, по слуху разучил веселый, заводной регтайм и стал играть в закусочных близ Нэшвилла. Прошло восемь лет, и регтайм свел с ума всю страну; тогда Карлайл сколотил группу из шестерых чернокожих и отправился с ними в турне по престижным ночным клубам для белых. Пятеро музыкантов были его друзьями детства; к ним примкнул коротышка‑мулат Бейб Дивайн, который раньше перебивался случайными заработками в нью‑йоркской гавани, а до этого батрачил на бермудских плантациях, пока не пырнул хозяина стилетом в спину. Карлайл закрепил свой успех и оказался на Бродвее; ангажементы посыпались со всех сторон, а денег привалило столько, что ему и не снилось.
Тогда‑то с ним и начали происходить перемены, непонятные и горькие. Ему не давало покоя, что он растрачивает свои золотые годы, кривляясь с бандой чернокожих на потребу толпе. Состав у них был в своем роде оригинальный: три тромбона, три саксофона и флейта самого Карлайла; к тому же он обладал совершенно особым чувством ритма, выделявшим его из общего ряда, но, как ни странно, в нем проявилась обостренная гордость, он возненавидел эстраду, да так, что каждый выход давался ему кровью.
Деньги текли рекой: каждый новый контракт был выгоднее предыдущего, но всякий раз, когда он приходил к менеджерам и говорил, что хочет отделиться от черного секстета, чтобы начать сольную карьеру пианиста, его поднимали на смех и объявляли сумасшедшим – эта затея воспринималась как профессиональное самоубийство. Потом он уже потешался над этой фразой: «профессиональное самоубийство». Но так выражались поголовно все.
От случая к случаю они, зашибая по три тысячи за ночь, играли на закрытых вечеринках, и это его доконало. Такие вечеринки устраивались в клубах и частных домах, куда вход ему в другое время был заказан. Да и то сказать, он всего лишь играл роль дрессированной обезьяны, вечного статиста. Сама театральная атмосфера вызывала у него отвращение: запах румян и пудры, треп за кулисами, снисходительные хлопки в ложах. Играть с душой он больше не мог. Его влекло роскошество свободной жизни, однако ее приход оказался удручающе медленным. Нет, конечно, с каждым днем желанный миг становился все ближе, но Карлайл, как ребенок, который слизывает мороженое по одной капле, не мог распробовать его на вкус.
Ему хотелось свободных средств и свободного времени, возможности читать и играть, общаться с людьми, каких рядом с ним никогда не бывало, потому что они его не замечали, а если замечали, то чурались, – короче говоря, его привлекало многое, что он обозначил для себя одним словом: «элитарность»; казалось, ее вполне можно было приобрести за деньги, да только не за те, что заработаны его ремеслом.
В ту пору ему стукнуло двадцать пять: ни семьи, ни образования, ни перспектив деловой карьеры. Он начал лихорадочно играть на бирже и за три недели спустил все до цента.
Потом грянула война. Он оказался в Платтсбурге, но ремесло шло за ним по пятам. Бригадный генерал вызвал Кертиса в штаб и сказал, что стране будет от него больше пользы, если он станет дирижером; так и получилось, что всю войну он провел в тылу, где развлекал заезжих знаменитостей, управляя штабным оркестром. Может, оно и неплохо; только когда с фронта, ковыляя, возвращались пехотинцы, он бы дорого дал, чтобы оказаться среди них. Даже короста из пота и грязи виделась ему одной из тех неизъяснимых примет элитарности, которые никогда не давались в руки.
– Но закрытые вечеринки не прошли даром. После войны я взялся за прежнее ремесло. Нам поступило предложение от гостиничного синдиката во Флориде. Тогда это был только вопрос времени.
Карлайл осекся, и Ардита выжидающе посмотрела на него, но он покачал головой:
– Нет, проехали. Мне это слишком дорого; если я с кем‑нибудь поделюсь, кайфа уже не будет. Хочу сохранить при себе восторг тех героических мгновений, когда я вышел вперед и всем показал, что я не какой‑нибудь горластый шут.
С носовой части яхты вдруг донеслось негромкое пение. Негры сгрудились на баке, и голоса их сливались в удивительную мелодию, которая щемящими созвучиями взмывала к луне. Ардита слушала, затаив дыхание.
Пойдем,
Пойдем,
Мама, выведи меня на Млечный Путь.
Пойдем,
Пойдем.
Отец говорит: потом,
Но мама хочет рискнуть,
Да, мама хочет рискнуть!
Карлайл вздохнул и ненадолго умолк, разглядывая сонмы звезд, которые иллюминацией вспыхивали в теплом небе. Негритянскую песню сменил какой‑то приглушенный мотив; с каждой минутой вокруг будто прибывало яркости и великого безмолвия, и в конце концов он почти услышал, как прихорашиваются русалки, расчесывая под луной мокрые серебристые локоны и сплетничая друг с дружкой про свои покои – богатые корабли, затопленные в переливчато‑зеленых глубинах.
– Пойми, – тихо заговорил он, – вот она, красота, которой мне недостает. Красота должна изумлять, поражать, она должна захватывать тебя, как наваждение, как пронзительный женский взгляд.
Он обернулся к ней, но она промолчала.
– Ты меня понимаешь, Анита… то есть Ардита?
И опять ни слова в ответ. Ардита сладко спала.
IV
На вторые сутки в тягучий от солнца полдень прямо по курсу возникла какая‑то точка, которая мало‑помалу превратилась в серо‑зеленый островок, образованный, по всей видимости, гранитным утесом, плавно спускавшимся на протяжении мили под изумрудными лужайками и низкими зарослями к южной оконечности, где его сменял песчаный пляж, лениво принимавший ласки волн. Когда Ардита, сидя на своем излюбленном месте, дочитала «Восстание ангелов», захлопнула книгу и увидела это зрелище, она ахнула от восторга и позвала Карлайла, в задумчивости стоявшего у борта.
– Это оно и есть? Твое укрытие?
Карлайл равнодушно пожал плечами:
– Ты сама напросилась. – Повысив голос, он окликнул новоявленного шкипера: – Бейб, это и есть твой остров?
Из‑за угла рубки выглянула кукольная голова мулата.
– Йес‑сэр! Он самый!
Карлайл обратился к Ардите:
– Уголок что надо, верно?
– Верно, – согласилась она, – только спрятаться тут негде.
– Ты все ждешь, когда твой дядюшка начнет рассылать бесчисленные радиограммы?
– Нет, – откровенно призналась Ардита. – Я – за тебя. Просто хотелось бы посмотреть, как ты будешь выпутываться.
Он рассмеялся:
– Ты наша козырная карта. Думаю, нам придется оставить тебя при себе как талисман, хотя бы на первое время.
– Вы же не отправите меня обратно вплавь, – ледяным тоном сказала она. – Иначе я возьмусь писать бульварные романы о твоих проделках – ты мне довольно порассказал вчера вечером.
Вспыхнув, он слегка сжался:
– Извини, если утомил.
– Да нет, разве что в самом конце, когда стал возмущаться, что с тобой не танцуют дамочки, для которых ты играешь.
Он в сердцах вскочил:
– У тебя не язык, а жало.
– Ну, извини, – потеплев, она рассмеялась, – просто мужчины, особенно те, которые ведут убийственно платонический образ жизни, нечасто потчуют меня своими амбициями.
– Вот как? Чем же они тебя потчуют?
– Комплиментами, – зевнула она. – Говорят, что я фея юности и красоты.