– И как ты отвечаешь?
– Да никак – молча соглашаюсь.
– Неужели все знакомые мужчины объясняются тебе в любви?
Ардита кивнула:
– А что такого? Вся жизнь – это движение к одной‑единственной фразе: «Я тебя люблю» – и обратно.
Карлайл расхохотался и сел на прежнее место.
– Не в бровь, а в глаз. Это… это неплохо. Сама придумала?
– Сама, точнее, выяснила опытным путем. Глубокого смысла здесь нет. Остроумно, не более.
– Такие замечания, – помрачнел он, – типичны для вашего круга.
– Ох, – досадливо перебила она, – избавь меня от лекций про элиту. Не доверяю тем, кого в такую рань тянет философствовать. Это как выпивка к завтраку, начальная стадия помешательства. Утром нужно выспаться, искупаться и ни о чем не думать.
Минут через десять яхта развернулась по широкой дуге, будто готовясь причалить к острову с севера.
– Что‑то здесь не то, – засомневалась Ардита. – У скалы бросить якорь невозможно.
Теперь они направлялись прямо к утесу высотой, наверное, в тридцать метров, если не больше, и, лишь когда до него оставалось метров пятнадцать, Ардита увидела их цель. От восторга она захлопала в ладоши. В скале была расщелина, полностью скрытая причудливым каменным козырьком; гуда и устремилась яхта, а потом на самом малом ходу прошла узкой, кристально чистой протокой меж двух гигантских серых стен. Их встретил маленький золотисто‑зеленый мир, где они и бросили якорь в сверкающей лагуне, окруженной невысокими пальмами, – это напоминало сооруженный детьми город на песке: зеркальце‑озеро, прутики‑деревья.
– Недурно, разрази меня гром! – изумился Карлайл. – Этот чертяка‑малыш знает, куда податься в здешних водах!
Его ликование оказалось заразительным; Ардита тоже пришла в восторг:
|
|
– Идеальное прибежище!
– Это уж точно! Такие острова только в книжках бывают.
В золотистое озерцо направилась лодка, которая и доставила их на берег.
– Пошли, – сказал Карлайл, утопая ногами в мокром песке, – сходим на разведку.
За кромкой пальм во все стороны раскинулась примерно на милю песчаная равнина. Они двинулись к югу и, пробравшись сквозь узкую полосу тропических зарослей, вышли на девственный жемчужно‑серый пляж, где Ардита сбросила свои коричневые туфли для гольфа – носки она, по всей видимости, не признавала – и пошлепала босиком по воде. Затем они не спеша вернулись на яхту, а там неутомимый Бейб уже приготовил им обед. Помимо этого, он выставил дозор на северной вершине утеса, хотя и был уверен, что вход в расщелину по большому счету никому не известен, тем более что остров, по его сведениям, даже не значился на морских картах.
– А как он называется, этот остров? – поинтересовалась Ардита.
– Да никак. По мне – остров, и все тут.
Ближе к вечеру они расположились среди гигантских валунов на вершине утеса, и Карлайл туманно изложил ей свой план действий. Он не сомневался, что на них уже идет охота. Чистая выручка от аферы, которую он сумел провернуть, но по‑прежнему держал в тайне, приближалась, по его расчетам, к миллиону долларов. Он хотел отсидеться там примерно с месяц, а потом, избегая судоходных путей, двинуться в южном направлении, обогнуть мыс Горн и взять курс на перуанский порт Кальяо. Все заботы о топливе и провизии возлагались на Бейба, который бороздил эти воды, как считалось, в самых разных качествах: от юнги на кофейном сухогрузе и фактически до первого штурмана бразильского пиратского судна, чей капитан давным‑давно был вздернут на рее.
|
|
– Будь он белым, стал бы властелином всей Южной Америки, – со значением добавил Карлайл. – Букер Т. Вашингтон[4]даже близко к нему не стоял. Наш малыш унаследовал смекалку всех племен и народов, что были у него в роду, а таких наберется не менее полудюжины, голову даю на отсечение. Меня он боготворит, потому что я единственный человек в мире, кто превзошел его в исполнении регтайма. Бывало, устроимся мы с ним на причале в нью‑йоркской гавани – он с фаготом, я с гобоем – и давай наяривать в миноре тысячелетнюю африканскую гармонию, да так, что крысы взбегали по опорам, усаживались в кружок, пищали и подвывали, как собаки перед патефоном.
Ардита расхохоталась:
– Ну ты и заливаешь!
Карлайл ухмыльнулся:
– Да будь я проклят, если…
– А что ты собираешься делать в Кальяо? – перебила она.
– Наймусь матросом и отправлюсь в Индию. Из меня получится неплохой раджа. Честно. Потом куда‑нибудь в Афганистан: куплю себе дворец и доброе имя, а лет через пять объявлюсь в Англии – с чужеземным говором и загадочным прошлым. Но прежде всего Индия. Знаешь, поговаривают, будто все золото мира потихоньку стекается обратно в Индию. Меня это зацепило. Опять же, мне нужен досуг, чтобы читать, и как можно больше.
– Ну а потом?
– А потом, – ответил он с вызовом, – настанет черед элитарности. Смейся‑смейся, только признай, что я, по крайней мере, знаю, чего хочу, – а ты, подозреваю, о себе этого сказать не можешь.
|
|
– Ну почему же? – возразила Ардита, доставая из кармана портсигар. – До встречи с тобой я как раз переполошила всех друзей и родных, потому что твердо знала, куда стремилась.
– И куда же?
– К одному человеку.
Он вздрогнул:
– Хочешь сказать, ты была помолвлена?
– В некотором роде. Если бы не твое появление, я бы вчера вечером – как давно это было! – улизнула на берег и махнула к нему в Палм‑Бич. Там меня ждет браслет, некогда принадлежавший российской императрице Екатерине. Только не надо бурчать про элитарность, – быстро оговорилась она. – Этот человек привлек меня тем, что наделен воображением и имеет смелость держаться собственных принципов.
– Но твои близкие его не одобряли, верно?
– У меня близких – раз‑два и обчелся: скудоумный дядюшка и безголовая тетка. Так вот, этот человек, похоже, впутался в какую‑то историю с рыжей Мими, фамилию не помню; из этого раздули целый скандал – он сам рассказывал, а мне мужчины не лгут, да я и не интересовалась его прошлым: для меня имело значение только будущее. А с этим забот не предвиделось. Когда мужчина в меня влюблен, он не ищет развлечений на стороне. Я сказала, чтобы он немедленно ее бросил, и он послушался.
– Я ревную, – нахмурился Карлайл, но тут же рассмеялся. – Думаю, придется тебе идти с нами до Кальяо. Там я снабжу тебя деньгами и отправлю в Штаты. У тебя будет достаточно времени, чтобы поразмыслить насчет этого человека.
– Не разговаривай со мной в таком тоне! – вспылила Ардита. – Терпеть не могу поучений! Ясно тебе?
Он хмыкнул и тут же неловко осекся: ее ледяной гнев, казалось, загнал его в угол и пригвоздил к месту.
– Прости, – неуверенно выговорил он.
– И нечего извиняться! Терпеть не могу мужчин, которые по‑мужски скупо говорят «прости». Замолчи – и все!
Повисла пауза; Карлайл счел ее весьма неловкой, тогда как Ардита, похоже, ничего не заметила: она удовлетворенно затягивалась сигаретой, вглядываясь в сверкающее море. Вскоре она взобралась на плоский камень, легла на живот и стала смотреть вниз. Наблюдая за ней, Карлайл подумал, что девушка эта, как видно, вообще не способна выглядеть неуклюжей.
– Ой, смотри‑ка! – воскликнула она. – Внизу уступы, да какое множество! Как широкая лестница.
Он лег рядом, и они стали вместе смотреть вниз с головокружительной высоты.
– Сегодня ночью пойдем купаться, – радовалась она. – При луне.
– В воду лучше заходить с другой стороны, где песок.
– Ну нет. Я люблю нырять. Ты можешь взять плавки моего дяди, только они как чехол на танк, потому что дядя сильно обрюзг. А у меня с собой есть купальный костюм, который приводил в трепет местную публику на всем атлантическом побережье, от Биддефорда до Сент‑Огастина.[5]
– Ты прямо акула.
– Да, плавать умею. Но выгляжу не в пример симпатичнее. Прошлым летом один скульптор на курорте близ Нью‑Йорка оценил мои лодыжки в пятьсот долларов.
Видимо, это сообщение не требовало ответа, и Карлайл промолчал, позволив себе лишь деликатную внутреннюю улыбку.
V
Когда тьма стала подкрадываться к ним серебристо‑голубой тенью, они прошли на веслах по мерцающей протоке, привязали лодку к скалистому выступу и полезли вверх. Первая широкая площадка оказалась на высоте футов десяти – будто самой природой созданная для прыжков в воду. Они посидели в ярком лунном свете, наблюдая за непрестанным движением вод, которые теперь присмирели, потому что начался отлив.
– Тебе хорошо? – неожиданно спросил он.
Ардита кивнула.
– На море мне всегда хорошо. Знаешь, – продолжала она, – меня весь день преследует мысль, что мы с тобой немного похожи. Оба – бунтари, только по разным причинам. Два года назад, когда мне только‑только исполнилось восемнадцать, а тебе…
– Двадцать пять.
– …мы оба, но общепринятым меркам, добились успеха. Я была совершенно фантастической дебютанткой, ты – преуспевающим музыкантом, только что получившим офицерское звание…
– Произведен в джентльмены решением конгресса, – иронично вставил он.
– Пусть так, но каждый устроился в этой жизни. Если шипы у нас не обломались, то по крайней мере сгладились. Но в глубине души каждому из нас чего‑то не хватало для счастья. Сама не знаю, чего мне хотелось. Меняла поклонников, суетилась, дергалась, от месяца к месяцу все больше упрямилась и злилась. Взяла привычку забиваться в угол, втягивать щеки – думала, рехнусь; меня преследовало жуткое чувство быстротечности жизни. Хотелось всего сразу и сейчас, сейчас, сейчас! Казалось бы, красивая… я ведь красивая, правда?
– Правда, – осторожно согласился Карлайл.
Ардита вдруг вскочила:
– Подожди‑ка. Надо испробовать это восхитительное море.
Став на край утеса, она прыгнула, в полете сложилась пополам, тут же распрямилась и безупречным клинком вошла в воду.
Вскоре до него долетел ее голос:
– Так вот, все дни, а иногда и ночи напролет я читала. Стала презирать высший свет…
– Поднимайся, – перебил он. – Чем ты там занимаешься?
– Лежу на спине, и все. Через минуту буду с тобой. Позволь мне досказать. Меня забавляло только одно – шокировать окружающих: могла приехать на маскарад в самом немыслимом и самом прелестном костюме, появиться на людях в обществе главного ловеласа Нью‑Йорка, ввязаться в какую‑нибудь рискованную, отчаянную авантюру.
К ее голосу примешивался плеск воды, но вскоре до Карлайла донеслось прерывистое дыхание – Ардита карабкалась на утес.
– Иди купаться! – позвала она.
Карлайл послушно встал и тоже нырнул. Выплыв на поверхность, он, мокрый, сразу выбрался на камни, но Ардиты нигде не было; охваченный мгновенным ужасом, он услышал ее легкий смех с верхнего уступа, футах в десяти. Он вскарабкался к ней, и они немного посидели молча, обхватив колени и переводя дыхание после крутого подъема.
– Мои родственники дошли до ручки, – неожиданно продолжила она. – Хотели поскорее выдать меня замуж. А я, когда почувствовала, что жизнь – пустая штука, нашла для себя… – она торжествующе стрельнула глазами в небо, – нашла для себя кое‑что!
Карлайл не торопил, и она выпалила:
– Смелость, только и всего; смелость как жизненный принцип, от которого нельзя отступать. Тогда‑то у меня и появилась твердая вера в себя. Мне стало ясно, что все мои кумиры прошлых лет увлекали меня именно проявлениями смелости. В житейских ситуациях я искала только смелость. Вот, например, в профессиональном боксе: человек избит, окровавлен, но все равно поднимается с ринга, хоть и знает, что пощады не будет; я требовала, чтобы поклонники водили меня в бойцовский клуб; куртизанкой проплывала через этот гадюшник, смотрела на толпу как на грязь под ногами, что хотела, то и делала, плевала на чужое мнение, во всем потакала себе, чтобы умереть так, как сама задумала… У тебя закурить есть?
Он молча протянул ей сигарету и поднес зажигалку.
– И все равно, – продолжила Ардита, – мужчины – и юнцы, и старики – ходили за мной табунами: они по большей части не могли сравниться со мной ни умом, ни положением, но тем не менее все жаждали меня заполучить – прибрать к рукам этот необыкновенный, гордый ореол, которым я себя окружила. Ты меня понимаешь?
– Наверное. Ты всегда выходила победительницей и никогда не извинялась.
– Ни разу!
Она стала у кромки, на миг замерла распятием на фоне неба, потом описала в воздухе темную параболу и, улетев вниз футов на двадцать, без малейшего всплеска прорезала воду между двумя серебристыми гребешками.
И вновь ее голос поплыл вверх из бездны:
– А смелость позволяла мне пробиваться сквозь унылое серое марево и подниматься не только над людьми и обстоятельствами, но и над серостью самой жизни. Для познания ценности вечного и цены преходящего.
Она уже карабкалась на утес, и по завершении этого монолога рядом с Кертисом возникла ее голова с мокрыми соломенными волосами, распавшимися на прямой пробор и отброшенными назад.
– Так‑то оно так… – усомнился Карлайл. – Можешь называть себя смелой, но твоя смелость, если вдуматься, досталась тебе по праву рождения. Своеволие у тебя в крови. А на меня порой нападет такая тоска, что даже смелость видится пустой и безжизненной.
Ардита сидела у кромки, обхватив колени и рассеянно глядя на белую луну; Кертис находился чуть поодаль: он замер в нише, как придуманный бог в алтаре.
– Не хочу строить из себя Поллианну,[6]– начала Ардита, – но ты не до конца меня понимаешь. Моя смелость – это вера: вера в собственную стойкость… в то, что радость вернется, что будет еще надежда, искренность… А пока этого не произошло, мне думается, надо сжать губы, вздернуть подбородок, широко раскрыть глаза – и обойтись без глупых улыбок. Я ведь много раз обжигалась и не ныла, хотя женщины обжигаются куда больнее, чем мужчины.
– А вдруг, – предположил Карлайл, – радости с надеждами слегка припозднятся, а занавес уже опустится для тебя навеки?
Ардита встала, подошла к гранитной стене и с усилием взобралась на следующий уступ, футов на десять – пятнадцать выше.
– В таком случае, – откликнулась она, – я уйду непобежденной!
– Не вздумай оттуда нырять! Спину сломаешь, – быстро проговорил он.
Она расхохоталась:
– Кто, я?
Неспешно раскинув руки, она замерла, как лебедь, и сердце Карлайла переполнила теплая, лучистая гордость за это совершенство юности.
– Мы парим, как на крыльях, по черному воздуху, – крикнула она сверху, – а ноги у нас вытянуты, словно дельфиний хвост, и нам кажется, что до этого серебра еще лететь и лететь куда‑то вниз, но вдруг оно принимает нас в свои теплые объятия, а волны покрывают ласками и поцелуями.
С этими словами Ардита оторвалась от скалы, и у Карлайла перехватило дыхание. Он только теперь сообразил, что прыгнула она футов с сорока. Прошла целая вечность, пока он не услышал короткого всплеска, – это она вошла в море.
Когда до его настороженного слуха добежал вверх по отвесной скале ручеек ее смеха, у Карлайла вырвался радостный вздох облегчения, и в этот миг ему стало ясно, что он полюбил.
VI
Время без всякого умысла подарило им три заката. Когда солнце через час после первой зари пролилось в иллюминатор, Ардита бодро вскочила и, натянув купальный костюм, поднялась из каюты на палубу. Негры всякий раз при ее появлении оставляли свои занятия и, смешливо переговариваясь, толпились у борта, пока она гибкой рыбешкой скользила то под водой, то на прозрачной поверхности моря. В послеполуденной прохладе она шла купаться, а после нежилась и курила на утесе рядом с Карлайлом; или они лежали лицом друг к другу на песчаном южном берегу, изредка переговаривались, но не забывали следить за живописным и безвозвратным уходом дня в бесконечную истому тропического вечера.
И с течением долгих часов солнца Ардита мало‑помалу перестала воспринимать это происшествие как случайное безумство, травинку романтики в пустыне обыденности. Она с содроганием ждала приближения того времени, когда Карлайл возьмет курс на юг; она с содроганием думала, что будет с ней самой, – эти мысли вдруг сделались тревожными, а любые решения оказывались неприемлемыми. Если бы в языческих закоулках ее души нашлось место для молитвы, она попросила бы для себя только одного: чтобы жизнь ее хотя бы на время осталась непотревоженной, лениво подвластной наивному течению быстрых фантазий Карлайла, его живому мальчишескому воображению и толике одержимости, которая пронизывала его темперамент и окрашивала все его поступки.
Но история эта не о том, как двое оказались на острове, и суть ее по большому счету не в том, что из оторванности от мира рождается любовь. Это всего лишь изображение двух индивидуальностей, а идиллический антураж в виде пальм Гольфстрима более или менее вторичен. Большинство из нас удовлетворяется тем, чтобы существовать и спариваться, борясь за право на то и на другое, а доминирующая идея – обреченная на провал попытка управлять собственной судьбой – остается уделом немногих счастливцев или несчастливцев.
В характере Ардиты меня интересует смелость, которая померкнет вместе с красотой и юностью.
– Возьми меня с собой, – сказала она как‑то раз поздним вечером, сидя рядом с ним под сенью раскидистых пальм; негры выгрузили из ялика свои музыкальные инструменты, и теплое дыхание ночи разносило вокруг причудливые звуки регтайма. – Я хочу появиться через десять лет баснословно богатой индианкой из касты браминов, – продолжала она.
Карлайл бросил на нее быстрый взгляд:
– А знаешь, такое вполне возможно.
Она рассмеялась:
– Это предложение руки и сердца? Супер! Ардита Фарнэм – невеста пирата. Девушку из высшего света похитил грабитель‑музыкант.
– Ограбления банка не было.
– А что же было? Почему ты молчишь?
– Не хочу лишать тебя иллюзий.
– Я не питаю на твой счет никаких иллюзий, дружок.
– Речь идет о твоих иллюзиях на твой же собственный счет.
Она удивленно подняла глаза:
– На мой собственный счет?! Каким боком я связана с преступными деяниями?
– Скоро узнаем.
Потянувшись к нему, Ардита похлопала его по руке.
– Уважаемый мистер Кертис Карлайл, – тихо произнесла она, – вы, случаем, не влюбились?
– А какое это имеет значение?
– Большое. Потому что я, кажется, по уши.
Он иронически покосился на нее.
– И таким образом довела свой январский баланс до полудюжины, – предположил он. – А вдруг я поймаю тебя на слове и позову с собой в Индию?
– Может, и мне поймать тебя на слове?
Он пожал плечами:
– Пожениться можно и в Кальяо.
– А что ты мне можешь предложить? Не хочу тебя обидеть, но если тебя настигнут охотники за головами, рассчитывая на вознаграждение в двадцать тысяч долларов, что будет со мной?
– Я думал, ты ничего не боишься.
– Так и есть, но я не собираюсь доказывать это одному‑единственному человеку ценой своей судьбы.
– Была бы ты из бедняков… Нищая девочка, мечтательно глядящая поверх забора фермы.
– Какая прелесть, да?
– Я бы мог тебя удивлять – открывал бы тебе глаза и радовался. Если бы у тебя хоть в чем‑то была нужда! Неужели ты не понимаешь?
– Понимаю: как те девушки, которые глазеют на витрины ювелирных магазинов.
– Вот‑вот, и мечтают получить вот те овальные платиновые часики, украшенные бриллиантами. Только ты бы решила, что это слишком дорого, и указала на что‑нибудь попроще, из белого золота, долларов за сто. А я бы тогда возразил: «Дорого? Ничуть!» Мы с тобой зашли бы в этот магазин, и очень скоро у тебя на руке поблескивали бы платиновые часики.
– Какая прелесть и какое убожество – одним словом, здорово, правда? – промурлыкала Ардита.
– Вот и я о том же. Представляешь, как мы будем разъезжать по всему миру, сорить деньгами и ловить на себе благоговейные взгляды носильщиков, коридорных и официантов? Воистину блаженны богатые, ибо их есть царство небесное!
– Честное слово, я хочу, чтобы у нас все так и было.
– Я тебя люблю, Ардита, – нежно сказал он.
На мгновение детская непосредственность ее облика сменилась странно‑серьезным выражением.
– Мне с тобой очень хорошо, – сказала она, – лучше, чем с любым другим мужчиной. Меня подкупают твои черты, твои темные, давно не стриженные волосы, твоя манера перемахивать через борт. Вообще говоря, Кертис Карлайл, мне нравится все, что ты делаешь, когда ведешь себя естественно. Я считаю, у тебя есть кураж, а ты знаешь, как много это для меня значит. Когда ты рядом, мне порой хочется тебя расцеловать без всякой причины и сказать, что ты – юный идеалист, начитавшийся сказок. Будь я чуть старше или чуть равнодушней, махнула бы с тобой. А так, пожалуй, вернусь обратно и выйду замуж… за другого.
За серебристым озерцом изгибались и дергались в лунном свете чернокожие фигуры – ни дать ни взять акробаты на разминке, после долгого перерыва дающие выплеск накопившейся энергии. Они маршировали гуськом, смыкались в концентрические круги, то запрокидывая голову, то склоняясь над своими инструментами, будто фавны над свирелями. А тромбон и саксофон непрерывным стоном выводили плавную мелодию, то мятежную и ликующую, то призрачно‑жалобную, как танец смерти из сердца Конго.
– Пошли танцевать! – вскричала Ардита. – Не могу усидеть на месте, когда играет такой бесподобный джаз.
Взяв Ардиту за руку, он вывел ее на широкую песчаную полосу, которую луна озарила великолепным блеском. Как невесомые мотыльки, они поплыли в густом матовом свете, и под рыдания, восторги, сомнения и отчаяния фантастической симфонии последнее чувство реальности покинуло Ардиту: она отдала свое воображение на волю дурманящих тропических цветов и звездной бесконечности, закрыв при этом глаза, поскольку чувствовала, что иначе увидит себя танцующей с призраком в краю, нарисованном ее фантазией.
– Вот это я понимаю: стильный пиратский танец, – прошептал он.
– Это помешательство, но какое восхитительное!
– Нас околдовали. Тени бесчисленных поколений каннибалов следят за нами вот оттуда, с высокой скалы.
– И могу поспорить, досужие каннибальши бубнят, что мы чересчур сближаемся в танце и что я потеряла всякий стыд: не вдела в нос кольцо.
Они тихонько рассмеялись, но смех замер, когда за озерцом умолкли на середине такта тромбоны, а саксофоны тревожно застонали и растворились.
– В чем дело? – выкрикнул Карлайл.
Через мгновение тишины они разглядели темную мужскую фигуру, бегом огибающую серебристое озерцо. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это Бейб, чем‑то необычайно взволнованный. Остановившись перед ними, он выдохнул:
– Судно появилось, ага; с полмили до него, сэр. Моуз – он у нас в дозоре – говорит: вроде якорь бросило.
– Судно… какое судно? – встревожился Карлайл.
В его тоне промелькнули нотки отчаяния, и у Ардиты внезапно сжалось сердце, когда она увидела его потухшее лицо.
– Говорит, не знает, сэр.
– Оттуда шлюпку спустили?
– Нет, сэр.
– Давай посмотрим сверху, – решил Карлайл.
В молчании они двинулись вверх по склону; пальцы Карлайла не отпускали ладонь Ардиты, как было в танце. Время от времени он нервно стискивал ей руку, будто не чувствовал соприкосновения, но Ардита терпела. Казалось, подъем занял у них целый час; на вершине утеса они с осторожностью пересекли очерченное темным плато и подкрались к обрыву. Одного краткого взгляда было достаточно, чтобы у Карлайла вырвался приглушенный возглас. Это был таможенный корабль с шестидюймовыми орудиями на корме и на носу.
– Прознали! – выговорил он с коротким вдохом. – Прознали! Выследили.
– Ты уверен, что им известна эта протока? Возможно, они просто решили осмотреть остров с утра пораньше. Расщелина в скале оттуда не видна.
– В бинокль – видна, – обреченно выговорил он и посмотрел на часы. – Почти два ночи. До рассвета они ничего предпринимать не будут, это точно. Не исключено, конечно, что они ждут второй катер или хотя бы углевоз.
– Думаю, нам лучше остаться здесь.
Время шло, а они безмолвно лежали рядом; каждый положил голову на руки, словно мечтательный ребенок. За ними припали к земле негры, терпеливые, отрешенные, покорные, время от времени возвещавшие зычным храпом, что даже неминуемая опасность не способна пересилить неудержимую африканскую сонливость. Незадолго до пяти часов утра к Карлайлу обратился Бейб. На борту «Нарцисса», сообщил он, имеется полдюжины винтовок. Или уже принято решение не сопротивляться? Он‑то считал, что можно еще на славу подраться, если только продумать план.
Засмеявшись, Карлайл отрицательно покачал головой:
– Это же не банда латиносов, Бейб. Это таможенный корабль. Мы против него – что лук и стрелы против пулемета. Если хочешь зарыть эти мешки, а потом рискнуть и вернуться за ними – валяй. Только это без толку: остров перекопают вдоль и поперек. Дохлый номер, Бейб.
Бейб молча понурился и отвернулся, а Карлайл, охрипнув, заговорил с Ардитой:
– Лучше друга у меня в жизни не было. Если его не остановить, он за меня голову сложит не задумываясь.
– Значит, ты капитулируешь?
– Мне больше ничего не остается. Нет, один выход всегда есть, но с ним торопиться не стоит. Хочу присутствовать на собственном суде – это будет интересный казус. «Мисс Фарнэм свидетельствует: пират относился к ней по‑джентльменски».
– Прекрати! – воскликнула она. – Мне ужасно жаль, что так вышло.
Когда краски рассвета выцвели, а тусклая голубизна сменилась свинцовой серостью, на палубе корабля возникло заметное движение, и они разглядели группу одетых в белую форму офицеров, скопившихся у борта. Вооружившись биноклями, все пристально изучали остров.
– Это конец, – мрачно выговорил Карлайл.
– Черт! – прошептала Ардита, чувствуя, как у нее наворачиваются слезы.
– Нужно вернуться на яхту, – сказал он. – Лучше уж так, иначе обложат здесь, как опоссума.
Покинув плато, они спустились по склону, дошли до озера, сели в шлюпку и были доставлены на яхту молчаливыми неграми. Бледные и опустошенные, они опустились на канапе и стали ждать.
Через полчаса в серых сумерках корабль береговой охраны сунул нос в канал и остановился, явно испугавшись, как бы не сесть на мель в бухте. Мирный вид этой яхты, молодого человека и девушки, расположившихся на канапе, а также негров, с любопытством глядящих за борт, не предвещал сопротивления, а потому с таможенного корабля были спущены две шлюпки, одна с офицером и шестерыми матросами в синих робах, другая с четырьмя гребцами и двумя сидевшими на корме седыми джентльменами в костюмах яхтсменов. Ардита и Карлайл встали и в полубессознательном состоянии двинулись навстречу друг другу. Внезапно Карлайл остановился, сунул руку в карман, вытащил круглый поблескивающий предмет и протянул Ардите.
– Что это? – не поняла она.
– Точно сказать не могу, но внутри русскими буквами выгравирована какая‑то надпись, из чего я заключаю, что это обещанный тебе браслет.
– Откуда… каким образом?..
– Он был в одном из этих мешков. Понимаешь, в Палм‑Бич «Кертис Карлайл и шестеро смуглых друзей» посреди своего выступления в чайном салоне отеля внезапно побросали инструменты, выхватили автоматы и взяли всю толпу в заложники. Браслет этот я изъял у смазливой нарумяненной дамочки с рыжими волосами.
Ардита нахмурилась, потом улыбнулась:
– Вот, значит, чем вы отличились! Какая наглость!
Карлайл поклонился.
– Типично буржуазное качество, – сказал он.
И тут на палубу решительно спикировал рассвет, который разметал по углам серые тени. Роса начала испаряться, перерождаясь в прозрачную, как мечта, золотистую дымку, которая окутывала их прозрачными коконами, пока они не превратились в реликвии глубокой ночи, эфемерной и уже тускнеющей. На миг море и небо затаили дыхание, а рассвет накрыл розовой дланью молодые уста жизни, потому что из озерца донеслись сетования гребной шлюпки и всплески весел.
Внезапно золотая топка востока сплавила две их фигуры в одну, и он уже целовал ее капризные свежие губы.
– Это и есть рай, – прошептал он.
Она улыбнулась:
– Ты счастлив?
Ее вздох был благословением – исступленная уверенность в своей молодости и красоте достигла своего пика. В следующий миг жизнь сделалась лучезарной, время – призрачным, их сила – вечной, и тут послышался удар, скрежет, и шлюпка притерлась к борту. По трапу поднялись два седых человека, сопровождаемые офицером и парой вооруженных револьверами матросов. Мистер Фарнэм, сложив руки на груди, воззрился на племянницу.
– Так‑так, – протянул он, медленно кивая.
Со вздохом Ардита разомкнула руки, обнимавшие шею Карлайла, и взгляд ее, преображенный и отсутствующий, упал на пришельцев. От дядюшки не укрылось, что ее верхняя губа медленно изогнулась в недовольной гримасе, которую он так хорошо знал.
– Так‑так, – повторил он со свирепым выражением лица. – Вот, значит, как ты представляешь себе романтику. Побег с пиратом.
Ардита бросила на него равнодушный взгляд.
– Как же ты стар и глуп! – негромко проговорила она.
– Это все, что ты можешь сказать?
– Нет, не все, – ответила она, будто взвешивая слова. – Могу сказать кое‑что еще. Есть расхожее выражение, которым я в последние годы заканчиваю почти все наши разговоры: «Прикуси язык!»