– Она до сих не оправилась от разочарования, не встретившись с принцем Уэльским, когда тот путешествовал по стране, – заметила миссис Оррин Роджерс, поймав его взгляд. – По крайней мере, она так сказала, уж не знаю – всерьез или в шутку. Говорят, что все стены у нее обклеены принцем Уэльским.[32]
– Кем? – вдруг спросил Скотт.
– Да принцем Уэльским.
– Кто обклеил стены?
– Да она же – Йенси Боумен, девушка, которую вы назвали привлекательной.
– Выше определенного уровня привлекательности все девушки привлекательны одинаково.
– Полагаю, вы правы.
Тональность голоса миссис Роджерс чуть изменилась. Она никогда в жизни не понимала обобщений, пока те не становились привычными ее слуху из‑за постоянных повторений.
– Поболтаем о ней, – предложил Скотт.
С притворно‑укоризненным смешком миссис Роджерс согласилась позлословить.
Танцы были в разгаре. Оркестр низвергал слабый водопад музыки в уютную комнату под зелеными фонарями, и две удачливые пары, в этот вечер представленные местным молодняком, мирно вплывали в вечность, подчиняясь ее ритму. Только несколько бесхозных кавалеров уныло топтались в дверном проеме, и внимательный взгляд мог бы отметить, что зрелище это далеко не так весело и беззаботно, как хотелось бы. Эти парни и девушки знали друг друга с детства, и, хотя некоторые женитьбы уже затевались в бальном зале и в тот вечер, это были помолвки в своей среде, браки от безысходности или даже просто от скуки.
Связям этим не хватало живости романов между семнадцатилетними, вспыхивавших в короткие искристые праздники. А здесь, думал Скотт, пока его взор уже привычно высматривал Йенси, происходит спаривание выпавших в осадок, невзрачных, скучных, не прижившихся в обществе. Это соединение вызывалось одинаковым побуждением, возможно ради более пленительной судьбы, но при этом не столь прекрасной и менее юной. Скотт и сам казался себе глубоким стариком.
Но одно лицо в толпе не поддавалось его обобщениям. Когда его взгляд отыскал среди танцующих Йенси Боумен, Скотт почувствовал себя гораздо моложе. Она была воплощением всего, что не возродилось на этих танцах, – элегантной юности, заносчивой, ленивой свежести и красоты, печальной и бренной, как сон. Ее кавалер, парень с характерной красной физиономией, испещренной белыми полосками, словно его отхлестали по щекам на морозе, не вызывал у Йенси особого интереса, ее меланхоличный взгляд рассеянно скользил по комнате, выхватывая то лицо, то наряд.
– Темно‑синие глаза, – сказал Скотт, обращаясь к миссис Роджерс, – не знаю, выражают ли они что‑нибудь еще, кроме того, что они прекрасны, но этот нос, верхняя губа и подбородок определенно аристократичны… если такое понятие еще существует, – добавил он примирительно.
– О, она весьма аристократична, – согласилась миссис Роджерс. – Ее дед был сенатором или губернатором, или что‑то в этом роде, в одном из южных штатов. Отец тоже выглядит как аристократ. О да, оба весьма аристократичны, они явно аристократы.
– Но она кажется ленивой.
Скотт наблюдал, как желтое платье вынырнуло и снова погрузилось в поток танцоров.
– Двигается словно нехотя. Даже странно, что танцует так хорошо. Она обручена? А кто это все время ее перехватывает, вон тот парень, что залихватски заткнул галстук за воротник и щеголяет потрясающими косыми карманами?
Скотта до того раздражала настойчивость молодого человека, что его сарказм прорвал кольцо беспристрастности.
– Ах этот, – миссис Роджерс наклонилась, кончик языка чуть высунулся, – этот юноша О’Рурк. Он от своего не отступится, я уверена.
– А я уверен, – вдруг сказал Скотт, – что вам придется представить меня, если она случайно окажется рядом, когда доиграет музыка.
Они встали и принялись высматривать Йенси – миссис Роджерс, маленькая, толстеющая, нервная, и кузен ее мужа Скотт Кимберли – брюнет, чуть ниже среднего роста.
Скотт был сирота, унаследовавший полмиллиона, и причин для присутствия его в этом городишке было не больше, чем если бы он отстал от поезда.
Они искали Йенси еще несколько минут – и напрасно. Желтого платья чарующе медлительной Йенси больше нигде не было видно.
Часы показывали половину одиннадцатого.
II
– Добрый вечер, – поздоровался отец, и язык его к этому часу уже слегка заплетался. – Кажется, это становится… входит в привычку.
Они стояли у боковой лестницы, и через его плечо Йенси видела сквозь стеклянную дверь, как с полудюжины мужчин сгрудились у стола в хорошо знакомом ей расположении духа.
– Не хочешь ли пойти и поглядеть чуть‑чуть? – предложила она с улыбкой, изображая непринужденность, которой и в помине не было.
– Спасибо, только не сегодня.
Отцовская степенность была слишком подчеркнутой, чтобы кого‑то убедить.
– Ну на минуточку, – настаивала она, – здесь все собрались, и я хотела бы знать, что ты думаешь об одном человеке. – Не самое лучшее, но единственное, что пришло ей в голову.
– Я совершенно убежден, что там нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, – сказал Том Боумен решительно. – Я з‑заметил, что по какой‑то безумной причине меня всегда удаляют с поля и полчаса выдерживают на скамейке штрафников, будто я за себя не отвечаю.
– Я всего лишь попросила побыть со мной несколько минут.
– Очень заботливо, без сомнения, но я крайне вовлечен в сегодняшнюю дис‑куссию.
– Ну, пойдем, папа!
Йенси вкрадчиво просунула ладонь под локоть отца, но он легко высвободился, приподняв руку:
– Извини, не получится.
– Вот что, – предложила она, скрывая, что раздражена затянувшимся спором, – ты зайдешь, глянешь один разок, и, если станет скучно, ты… ты сразу вернешься.
Он покачал головой:
– Нет, благодарю.
Затем без лишних слов он вернулся в бар. Йенси снова пошла в бальный зал.
Проходя мимо шеренги ничьих кавалеров, она мельком взглянула на них и, быстро выбрав одного, прошептала:
– Потанцуешь со мной, Карти? Мой партнер сбежал.
– С радостью, – искренне ответил Карти.
– Ты очень любезен.
– Я? Это ты любезна, я полагаю.
Она посмотрела сквозь него. Разговор с отцом ее взбесил. На следующее утро за завтраком она будет источать пробирающий до костей холод, но сегодня ей оставалось только ждать, надеясь, что в худшем случае он хотя бы не выйдет из бара до окончания танцев.
Миссис Роджерс, соседка Боуменов, неожиданно появилась рядом в сопровождении незнакомого молодого человека.
– Йенси, позволь представить тебе мистера Кимберли, – светски улыбаясь, сказала миссис Роджерс. – Мистер Кимберли проводит у нас выходные, и я хочу познакомить его именно с тобой.
– Какой блеск, – промурлыкала Йенси с ленивым безразличием.
Мистер Кимберли пригласил мисс Боумен на танец, и мисс Боумен бесстрастно приняла приглашение. Заученным движением они соединили руки и отдались ритму барабана.
И в тот же миг Скотту привиделось, что и зал, и танцующие пары вокруг них превратились в малозначительный фон. Банальные люстры, ритм музыки – парафраз на темы парафраза; лица множества девушек, хорошеньких, невзрачных и уродливых, слились в безликую массу, как если бы они существовали только на сетчатке сонных глаз Йенси или на ее порхающих ножках.
– Я наблюдал за вами, – начал Скотт без обиняков, – мне показалось, что вы скучаете.
– Скучаю?
Ее темно‑синие глаза обнажили приграничную полосу хрупких радужек, раскрывшись с нежной имитацией интереса.
– Убиться можно! – добавила она.
Скотт засмеялся. Она использовала сомнительные слова без улыбки, без малейшего намека на шутливую интонацию. Он и раньше частенько слышал модные словечки: «шик», «блеск», «красота», но никогда вот так – без малейшего намека на смысл. В устах этой меланхоличной красавицы словечки звучали невыразимо чарующе.
Танец кончился. Йенси и Скотт направились к дивану у стены, но завладеть им не успели: раздался визгливый смех и дюжая девица, волоча в кильватере смущенного юношу, пронеслась мимо них и плюхнулась на диван.
– Какое нахальство, – заметила Йенси.
– Я полагаю, это ее привилегия.
– Девушка с такими лодыжками не заслуживает привилегий.
Они неловко примостились на жестких стульях.
– Откуда вы? – вежливо и безразлично спросила она Скотта.
– Из Нью‑Йорка.
Проникнувшись услышанным, Йенси соблаговолила уделить собеседнику лучшую часть десятисекундного взгляда.
– Что это за джентльмен в невидимом галстуке, – резко спросил Скотт, чтобы привлечь к себе внимание, – который так закрутил вас? Я глаз от него не мог оторвать. Его личность так же забавна, как его галантерея?
– Не знаю, – ответила она, растягивая слова, – мы помолвлены всего неделю.
– О боже! – воскликнул Скотт, вспотев до самых ресниц. – Прошу меня простить, я не…
– Я пошутила, – перебила она его, задохнувшись смехом, – хотела посмотреть, что вы на это скажете.
Они посмеялись, и Йенси продолжала:
– Ни с кем я не помолвлена. Увы, я до ужаса непопулярна. – Неизменная тягучая интонация, тот же томный голос забавно противоречили смыслу сказанного. – Никто не возьмет меня замуж.
– Как трогательно!
– В самом деле, – прошелестела она, – чтобы выжить, я все время должна слышать комплименты, но никто больше не считает меня привлекательной, и вот я их больше не слышу.
Скотт редко так удивлялся.
– Отчего же, вы ведь прелестное дитя! – возопил он. – Бьюсь об заклад, что с утра до вечера вы слышите одни комплименты!
– Конечно слышу, – отвечала она с нескрываемым удовольствием, – но только если сама напрошусь на них.
«Всегда одно и то же», – думала она, поглядывая вокруг с непривычным для нее пессимизмом. Парни – кто трезв, кто навеселе, все те же старушки, сидящие вдоль стены, а рядом – одна или две девушки, уже оттанцевавшие свое здесь прошлым летом.
Йенси достигла возраста, когда подобные танцы в загородном клубе уже кажутся едва ли не полным идиотизмом. Картина обворожительного карнавала, где сверкающие драгоценностями безупречные девушки, накрашенные в пределах приличий, дабы предъявить себя восхитительным незнакомцам, – эта картина поблекла и съежилась до размеров небольшого зала, где намерения нескрываемы и почти непристойны, а поражения так явственны.
Всего‑то за несколько лет! Даже танцы вряд ли изменились хоть на одну оборку в платье или один новый кульбит, фигурально выражаясь.
Йенси была готова к замужеству.
Пока дюжина фраз вертелась на языке Скотта Кимберли, появилась миссис Роджерс и перебила их с виноватым видом:
– Йенси, позвонил мой шофер и сообщил, что машина сломалась. Не найдется ли место в вашей? Если это может причинить малейшее неудобство, даже не стесняйтесь отказать…
– Я уверена, что папа будет очень рад. Там достаточно места, потому что я приехала на другой машине.
Интересно, думала она, будет ли отец к полуночи иметь презентабельный вид? Машину он мог вести в любом состоянии, и, кроме того, те, кто просит подвезти, обычно не привередничают.
– Это будет прелестно, благодарю вас, – сказала миссис Роджерс.
Затем, поскольку она уже миновала игривую пору «за тридцать», когда женщины еще думают, что вполне persona grata [33]в кругу молодежи, и вступила в пору «сорок с хвостиком», когда собственные дети тактично убеждают их в обратном, миссис Роджерс сочла своим долгом удалиться. Тотчас же заиграла музыка, и юноша‑горемыка с белыми полосками на лице возник перед Йенси. А перед самым‑самым концом следующего танца Скотт Кимберли перехватил ее снова.
– Я вернулся, – начал он, – чтобы сообщить вам, что вы прекрасны.
– Вовсе нет, – ответила она, – и вы всем это говорите.
Музыка со всем жаром рванула к финалу, и они удобно устроились на диване.
– Это впервые за три года, – сказал Скотт.
Откуда возникла эта цифра, он не знал, но почему‑то она оказалась убедительной для обоих. Ее любопытство зашевелилось. Она его уже изучала. Она подвергла его ленивому допросу, начав с родственных отношений с Роджерсами и закончив подробным описанием его нью‑йоркской квартиры.
– Я хочу жить в Нью‑Йорке, – говорила она ему, – на Парк‑авеню, в одном из тех изумительных белых домов, где квартиры в двенадцать просторных комнат, а оплата – целое состояние.
– Да, и я хочу того же, когда женюсь. Парк‑авеню – я считаю ее одной из красивейших улиц в мире, и скорее всего, потому, что там нет этих паршивых парков, из‑за которых город кажется фальшивым предместьем.
– Верно, – согласилась Йенси. – Так или иначе, мы с отцом бываем в Нью‑Йорке по три раза в году. И всегда останавливаемся в «Рице».
Она чуть прилгала. Раз в год она выторговывала у отцовского безмятежного и не совсем бесполезного существования возможность поглазеть на витрины Пятой авеню, обед или чаепитие со школьной подружкой из «Фармовера»,[34]а иногда – ужин или театр в сопровождении юношей из Йеля или Принстона, тоже по случаю оказавшихся в Нью‑Йорке. И это были приятнейшие приключения, но без пресыщенности, без ярких впечатлений вроде танцев в «Монмартре»[35]и обеда в «Рице», где за соседним столиком восседает кинозвезда или всем известная светская львица. А покупки в «Хемпеле», или «Ваксе», или «Трамбле» оставались только мечтами, поскольку доходы отца не были увенчаны еще одним нулем на более удачливой стороне от запятой. Она обожала Нью‑Йорк величайшей безликой страстью, как способны обожать его только девушки Среднего Запада или южанки. Ее душа искренне и бурно наслаждалась его безвкусными базарами, восхищенные глаза как будто не замечали ни убожества, ни уродства, ни серости.
Она как‑то жила в «Рице» – всего однажды. «Манхэттен», где они обычно останавливались, был забит до отказа. И она знала, что никогда не уговорит отца снова позволить себе «Риц».
Поколебавшись, она одолжила карандаш и бумагу, и нацарапала записку «мистеру Боумену в гриль‑бар» о том, что он должен сопроводить миссис Роджерс и ее гостя домой «по их просьбе», – последнее было подчеркнуто. Она выражала надежду, что он с честью выполнит упомянутую просьбу. С этой запиской она послала к отцу официанта. Перед следующим танцем пришел ответ с покосившимся «ОК» и отцовскими инициалами.
Остаток вечера пролетел незаметно. Скотт Кимберли не уступал ее никому, перехватывая при каждом удобном случае и одаряя утешающими и патетическими восхвалениями ее бессмертной красоты, которых она так капризно жаждала. Он посмеивался над ней, и она никак не могла решить, радоваться ей или обижаться. Как и все неглубокие люди, она не знала, что поверхностна. И потому не совсем поняла заверение Скотта, что ее индивидуальность надолго переживет те времена, когда ей уже будет безразлично, обладает она характером или нет.
Ей больше нравилось болтать о Нью‑Йорке. Каждый прерванный разговор навевал воспоминания о гигантском городе, и она мечтала о нем, глядя поверх плеча Джерри О’Рурка, или Карти Брейдена, или еще какого красавчика, от которых ее защищала благословенная анестезия. В полночь она послала еще одну записку отцу, где говорилось, что миссис Роджерс и ее гость ждут его у выхода, и немедленно. Потом, надеясь на лучшее, Йенси вышла в звездную ночь в сопровождении Джерри О’Рурка и устроилась в его машине.
III
– Доброй ночи, Йенси.
Йенси и ее поздний провожатый стояли на тротуаре перед украшенным лепниной домом, который они снимали с отцом. Мистер О’Рурк попытался придать многозначительность прощанию, нараспев произнося ее имя. Уже долго и чуть ли не силой он порывался возвысить их отношения до чувственного уровня, но Йенси, с ее смутной флегматичностью, которая почти всегда служила ей защитой, свела его усилия на нет. Джерри О’Рурк отошел в прошлое. В семье его деньги водились, но он – он работал брокером, как и большинство его ровесников. Он продавал облигации – облигации нынче были в цене, как когда‑то, во времена подъема, в цене была недвижимость, потом ее сменили автомобили. А теперь в цене облигации. Их‑то и продавали молодые люди за неимением лучшего.
– Ради бога, поезжай уже.
Он выжал сцепление.
– Позвони мне потом.
Минутой позже он исчез за углом улицы, залитой лунным светом. Укороченный глушитель его автомобиля наполнил тарахтением ночное пространство, но двум десяткам усталых обитателей предместья не было дела до чьих‑то бесшабашных скитаний.
Йенси задумчиво присела на ступеньку. Ключа у нее не было, и ей пришлось ждать, пока не вернется отец. Пятью минутами позже его автомобиль свернул на улицу и, с особой осторожностью подъехав к крыльцу огромного дома Роджерсов, остановился. Йенси вздохнула с облегчением, встала и побрела по дорожке. Дверца автомобиля распахнулась, и миссис Роджерс благополучно спешилась, опираясь на руку Скотта Кимберли, который, сопроводив ее до дверей, вернулся к машине. Йенси уже подошла достаточно близко, чтобы заметить, что он занял водительское место. Когда автомобиль подкатил к дому Боуменов, она разглядела в глубине салона отца, сражающегося со сном, причем с нелепым для такой борьбы достоинством. Роковой час до полуночи сделал свое дело – Том Боумен опять сошел с дистанции.
– Привет! – крикнула Йенси, когда машина встала у бровки.
– Йенси, – пробормотал ее родитель, безуспешно имитируя добродушное оживление. Рот его кривился в заискивающей ухмылке.
– Ваш отец был не совсем в форме. Так что он позволил мне сесть за руль, – весело объяснил Скотт, выйдя из машины навстречу Йенси. – Славная машина, давно она у вас?
Йенси засмеялась, но смешно ей не было.
– Его что, парализовало?
– Кого это парализовало? – обиженно засопели из машины.
Скотт наклонился к дверце:
– Позвольте помочь вам, сэр.
– Я сам м‑мгу, – уперся мистер Боумен. – Просто от‑тйдите, кто‑то напоил меня др‑рным виск.
– Ты хочешь сказать, что огромное количество народу налило тебе по маленькой? – уколола Йенси холодно.
Мистер Боумен добрался до бровки на бровях, но удивительно легко, однако это был обманчивый успех, ибо он тут же ухватился за ручку, существующую только в его воображении, впрочем, Скотт немедленно протянул ему руку помощи, и мистер Боумен был спасен. Йенси направилась к дому первая, пылая от негодования и стыда. А вдруг молодой человек решит, что подобное случается каждую ночь? Больше всего ее унижало собственное участие в этой сцене. Если бы каждый вечер отца к постели относили двое дворецких, она бы, наверное, гордилась, что он может позволить себе подобную роскошь, но допустить мысль, что ей пришлось помогать его тащить, и обнаружить, что груз забот и беспокойства одолевает ее! И наконец, ее раздражало присутствие Скотта Кимберли, его навязчивая помощь в доставке отца домой.
Стоя у низенького крыльца, облицованного узорной плиткой, Йенси порылась в жилетке Тома Боумена, нашла ключ и отворила дверь. Минуту спустя глава семьи был водружен в кресло.
– Благодарю покорно, – сказал он, очнувшись на мгновение, – не угодно ли присесть? Не желаете ли выпить? Йенси, нельзя ли принести крекеры и сыр, если что‑то осталось, дорогая?
Хладнокровие, с которым это было сказано, развеселило Скотта и Йенси.
– Пора в постельку, папа, – посоветовала дочь; гнев боролся с дипломатией.
– Дай‑ка мне гитару, – попросил он, – я сыграю твое любимое.
Если не считать случаев, подобных этому, он не касался струн уже лет двадцать.
– Теперь все будет хорошо. Спасибо вам огромное. Он сейчас уснет, а когда проснется, пойдет в кровать как миленький.
– Хорошо…
Они вместе вышли из дома.
– Засыпаете? – спросил он.
– Ничуть.
– Тогда, может быть, вы позволите задержаться у вас ненадолго, пока я не удостоверюсь, что все в порядке. Миссис Роджерс дала мне ключ, так что я ее не потревожу.
– Да все будет отлично, – запротестовала Йенси. – Конечно оставайтесь, но он нас больше не побеспокоит. Он, наверно, слишком часто прикладывался к рюмке. И здешний виски, да что там говорить… Такое случилось только раз – прошлым летом, – добавила она.
Ей понравилось сказанное, вроде бы это прозвучало убедительно.
– Может, все‑таки посидим минуту?
Они устроились бок о бок на плетеной лавочке у крыльца.
– Я подумываю о том, чтобы задержаться на несколько дней, – сказал Скотт.
– Как мило! – Ее голос вновь сделался тягучим.
– Кузен Пит Роджерс был нездоров сегодня, но завтра он собирается на утиную охоту и берет меня с собой.
– О как интересно! Мне всегда безумно хотелось попасть на охоту, и папа обещал, но так и не взял меня.
– Нас не будет дня три, и я надеюсь, что потом останусь до следующих выходных…
Он вдруг замолчал и наклонился, прислушиваясь:
– А это что такое?
Из комнаты долетели прерывистые всхлипы музыки – тренькающие аккорды гитары, а потом несколько неуверенных вступительных нот.
– Это папа! – вскрикнула Йенси.
И тут до них донеслось пение – пьяное и невнятное, голос завывал на длинных нотах, пытаясь выразить печаль:
Спой песню городскую,
По рельсам катим мы,
И счастлив бедный ниггер,
Свободный от тюрьмы.
– Кошмар! – вскрикнула Йенси. – Он перебудит всю округу.
Припев закончился, гитара затренькала снова, потом взревели финальные аккорды! И тишина. Вскоре грохот сменился басовитым, но вполне явственным храпом. Мистер Боумен, побаловав себя музыкальными упражнениями, впал в сон.
– Давайте покатаемся, – нетерпеливо предложила Йенси, – надо развеяться.
Скотт с готовностью вскочил, и они зашагали к машине.
– Куда поедем? – поинтересовалась она.
– Да какая разница.
– Можно доехать до Крест‑авеню, это наша главная улица, а потом дальше до бульвара у реки.
IV
Когда они свернули на Крест‑авеню, новый собор, огромный и недостроенный, – имитация другого, случайно не завершенного собора в некоем фламандском городке, – расселся перед ними, словно белый бульдог на толстых окороках. Призраки четырех апостолов, залитых лунным светом, поглядывали на них из стенных ниш, которые все еще были завалены горами запорошенного белесой пылью строительного хлама. Собор благословлял Крест‑авеню. За ним следовала массивная громадина из песчаника, возведенная «мучным королем» Р. Р. Комерфордом, а дальше на полмили растянулись спесивые каменные здания, построенные в мрачные девяностые. Эти особняки были украшены исполинскими подъездными дорожками, арками, где под гулкими сводами еще недавно звонким эхом отдавался стук копыт породистых лошадей, и огромными круглыми окнами, стягивающими корсетом вторые этажи.
Строй этих мавзолеев разрывал маленький сквер; там посреди травяного треугольника стоял десятифутовый Натан Хейл[36]с руками, стянутыми за спиной каменными путами, и наблюдал за великим блефом над неторопливой Миссисипи. Крест‑авеню и блеф бежали бок о бок, но никогда не встречались лицом к лицу, и она, казалось, даже и не знала о нем, отвернув от него фасады своих домов. Через полмили улица стала выглядеть новее, она рискнула обрядиться в аляповатую лепнину, устроить террасы на лужайках и попытаться с помощью долгой и последовательной отделки придать гранитным особнякам мраморные очертания Малого Трианона.[37]Эти новые дома бежали мимо окон автомобиля еще несколько минут, а потом дорога свернула, и машина въехала прямо в лунный свет, – казалось, он проливался из гигантской мотоциклетной фары, висевшей над улицей.
Позади приземистые коринфские колонны храма Христианской Науки, позади квартал заброшенных костлявых чудищ из угрюмого потемневшего красного кирпича – неудачный эксперимент конца девяностых, и вот мимо побежали новенькие, на этот раз ярко‑красные, кирпичные дома с белой отделкой, черными чугунными оградами и живыми изгородями вокруг цветущих лужаек. Эти – мимолетные, исчезающие, преходящие – наслаждались мигом своего расцвета, чтобы после, когда придет черед, выйти из моды и доживать под луной, как доживают сводчатые развалины в центре или колоннада из песчаника в старой части Крест‑авеню.
Внезапно крыши стали ниже, сузились участки, дома съежились и превратились в бунгало. Они захватили последнюю милю улицы до поворота к реке, где горделивая авеню заканчивалась у подножия памятника Челси Арбутноту. Арбутнот был первым – и едва ли не последним – здешним губернатором англосаксонских кровей.
За всю поездку Йенси не проронила ни слова, все еще подавленная вечерним происшествием, но свежие порывы северного ноябрьского воздуха дарили ей необъяснимое умиротворение. Йенси подумала, что надо бы завтра забрать из кладовки шубку.
– Где это мы?
Автомобиль замедлил ход, и Скотт с любопытством посмотрел снизу вверх на величавую каменную фигуру, проступающую так явственно в ломком лунном луче: одна рука покоится на книге, а указательный палец другой с символическим укором вперяется в строящееся неподалеку здание.
– Это конец Крест‑авеню, – сказала Йенси, повернувшись к нему, – нашей парадной улицы.
– Музей курьезов американской архитектуры?
– Что?
– Да ничего, – пробормотал он.
– Надо было вам объяснить. Я забыла. Мы можем прогуляться по речному бульвару, если хотите, или, может, вы устали?
Скотт заверил ее, что он вовсе не устал – ни в малейшей степени.
Ведущая на бульвар бетонная дорога запетляла под сумрачными деревьями.
– Миссисипи – как мало это теперь для вас значит, – вдруг произнес Скотт.
– Что? – Йенси огляделась. – Ах, река.
– Думаю, что когда‑то для ваших предков она была очень важна.
– Мои предки не отсюда родом, – сказала Йенси с достоинством, – они из Мэриленда. Мой отец приехал сюда после окончания Йельского университета.
– О, – вежливо впечатлился Скотт.
– Здесь родилась моя мать. А отец покинул Балтимор из‑за слабого здоровья.
– Вот как…
– Конечно, теперь‑то он свой в этом городе, – снисходительно добавила она, – как и везде, впрочем.
– Безусловно.
– Только вот я хотела бы жить на востоке и никак не могу уговорить отца переехать. – Она замолчала.
Во втором часу ночи бульвар почти совсем опустел. Изредка два желтых диска всходили над холмом, постепенно принимая очертания припозднившегося автомобиля. В остальном Скотт с Йенси были совершенно одни в непрерывно летящей мимо темноте. Луна спряталась.
– Когда дорога снова приблизится к реке, давайте остановимся и посмотрим на нее, – предложил он.
Йенси про себя усмехнулась. Ну конечно, это предложение было сказано на том самом наречии, которое один ее приятель именует «международным языком любовных ласк», и в переводе означало, что дело идет к поцелуям. Она обдумала сложившуюся ситуацию. Этот мужчина не произвел на нее особого впечатления. Он был красив и, вероятно, обеспечен и жил в Нью‑Йорке. Он понравился ей еще во время танцев, и к концу вечера симпатия ее усилилась, но потом это происшествие с отцом, его устрашающее появление, будто ледяной водой окатило ее и смыло робкое тепло. А теперь кругом ноябрь, и ночь холодна. По‑прежнему…
– Хорошо, – неожиданно согласилась она.
Дорога раздвоилась. Йенси свернула и остановила машину на открытой площадке высоко над рекой.
– Ну и? – Ее голос прозвучал требовательно в глубокой тишине, нахлынувшей после того, как смолк мотор.
– Благодарю.
– Довольны?
– Почти. Не совсем.
– Почему?
– Я вам отвечу, подождите минуту, а почему вас зовут Йенси?
– Это семейное имя.
– Оно очень милое. – Он ласково повторил его несколько раз. – Йенси – так же обворожительно, как Нэнси, но все же не так чопорно.
– А как ваше имя? – осведомилась она.
– Скотт.
– Скотт, а дальше?
– Кимберли, забыли?
– Я не была уверена, миссис Роджерс представила вас так невнятно.
Возникла маленькая заминка.
– Йенси, – снова выговорил он, – прекрасная Йенси с темно‑синим взором и ленивой душой. Знаете ли вы, почему я не совсем удовлетворен, Йенси?
– Почему?
Она неосознанно приблизила к нему лицо, и по тому, как приоткрылись ее губы в ожидании ответа, он догадался, что ему даровано согласие.
Не спеша он наклонился и приник к этим губам.
Он вдохнул, и оба испытали своеобразное облегчение – освобождение от неловкости, от необходимости обыгрывать все остальные условности этого жанра.
– Благодарю! – произнес он точно так же, как в первый раз, когда она остановила машину.
– Теперь вы довольны?
Синие глаза рассматривали его, не улыбаясь.
– В какой‑то мере, конечно, но никогда нельзя сказать определенно.
Он снова наклонился к ней, но она увернулась и включила зажигание. Было уже поздно, и Йенси почувствовала, как подступила усталость. Цель эксперимента была достигнута. Он получил то, о чем просил. Если ему понравилось, он попросит добавки, и у нее снова появится преимущество в игре, которую она начала, как оказалось.
– Я проголодалась, – пожаловалась она. – Давайте вернемся и поедим.
– Очень хорошо, – неохотно и грустно согласился он, – как раз, когда я наслаждался… Миссисипи.
– Как вы считаете, я красива? – вопрошала она почти горестно, когда они ехали обратной дорогой.