В эту минуту и сам Хэммик сообразил, каким любопытным и законченным получился его рассказ. Хоть и смутно, но он уже начал понимать: то, что ему казалось фрагментом, нелепым эпизодом, на самом деле оказалось значительным и завершенным. Сложилась интересная история – история о том, как рухнула его жизнь. Течение его мыслей прервал голос Аберкромби.
– Да уж, моя история совсем другая, – сказал Аберкромби. – Вы остались по воле случая, я уехал по его же воле. Но вы заслуживаете большего уважения, настоящего уважения, если оно еще существует в мире, – хотя бы за намерение уехать и преуспеть. Видите ли, в мои семнадцать я не был паинькой, я был… был я именно тем, что вы называете «Ни‑то, Ни‑сё». И я хотел прожить всю жизнь беззаботно, но однажды прочел объявление, где было сказано: «Скидка на билеты в Атланту: три доллара и сорок два цента». Тогда я выгреб мелочь из кармана и пересчитал ее.
Хэммик кивнул. Все еще погруженный в свой рассказ, он забыл о значительности и несравнимом величии Аберкромби. Но вдруг нечто заставило его обратиться в слух.
– У меня в кармане было всего три доллара и сорок один цент. Но, видите ли, я стоял в очереди среди других парней, желавших завербоваться в армию на три года, и вдруг, всего в трех шагах от меня, я увидел пенни. Я увидел его, потому что медяк был новенький и сиял на солнце, как золото.
Южная ночь нависла над улицей, и, пока синева тонула в пыли, очертания двух человек стали почти неразличимы, и, кто бы ни прошел мимо, он вряд ли сказал бы, что первый – один из немногих, а второй – пустое место. Все детали стерлись: великолепные золотые часы Аберкромби, его воротничок, из тех, что дюжинами выписывались из Лондона, его положение – все стерлось и слилось с мешковатым костюмом Хэммика, с его нелепыми горбатыми башмаками, кануло в подступающую глубину ночи, которая, подобно смерти, стирает все различия, все смыслы, всё и вся. И чуть позднее какой‑то прохожий заметил только два рдеющих пятнышка размером с пенни – то взлетали и опадали огоньки двух сигар.
Джеллибин [42]
Перевод Л. Бриловой
I
Джо Пауэлл был джеллибин, или «желейный боб». Хотелось бы изобразить его привлекательным персонажем, но было бы бессовестно, с моей стороны, внушать вам неправильное о нем представление. Он был джеллибин самый что ни на есть отъявленный, на все девяносто девять и три четверти процента,[43]джеллибин из джеллибинов; бобы вроде него зреют постепенно в свой сезон (который длится весь год) на плантациях, каких много по южную сторону линии Мейсона – Диксона.
Назовите джеллибином жителя Мемфиса, и он, скорее всего, вынет из заднего кармана брюк прочную веревку и вздернет вас на первом же телеграфном столбе. Новоорлеанец в ответ на это слово, вероятно, усмехнется и спросит, кто поведет вашу девушку на бал по случаю Марди‑гра. Плантация, давшая миру героя нашей истории, расположена где‑то между этими географическими пунктами; она представляет собой городишко численностью сорок тысяч человек, мирно дремавший сорок тысяч лет на юге Джорджии; временами ему случается перевернуться на другой бок и пробормотать что‑то о войне, бывшей незнамо где и когда и давно уже забытой всеми, кроме него.
Джим был джеллибин. Я повторяю это слово, потому что оно приятно звучит, – с него бы начать волшебную сказку, в которой Джим был бы положительным героем. Иногда я представляю себе Джима с округлым, как сочный плод, лицом, в шапке, поросшей огородной зеленью. Но нет, это был парень высокого роста, худой и ссутулившийся оттого, что много времени проводил над бильярдным столом. На севере, где в людях разбираться не принято, его прозвали бы лодырем. В никуда не девшейся конфедерации «джеллибинами» именуют тех, кто всю жизнь только и делает, что склоняет в первом лице единственного числа выражение «бить баклуши»: я бью баклуши, я бил баклуши, я буду бить баклуши.
Родился Джим в белом доме среди зелени. Передний фасад украшали четыре обшарпанные колонны, задний – многочисленные решетки; на фоне сплошных перекрестий еще веселее смотрелась солнечная, пестревшая цветами лужайка. В свое время обитатели белого дома владели соседним участком, а также следующим и еще следующим, но время это миновало так давно, что даже отцу Джима помнилось смутно. Собственно, он не придавал этому обстоятельству никакого значения и, умирая от огнестрельной рапы, полученной в пьяной ссоре, и прощаясь с пятилетним, вконец перепуганным Джимом, не стал даже о нем упоминать. Белый дом превратился в пансион, который держала неразговорчивая дама из Мейкона; Джим называл ее «тетя Мейми» и любил, как собака палку.
В пятнадцать лет он посещал среднюю школу, имел черную пышную шевелюру и боялся девчонок. Терпеть не мог свой дом, где четыре женщины и один старик вели бесконечные, повторявшиеся из лета в лето разговоры о том, какие участки принадлежали раньше вотчине Пауэллов и какие в ближайшее время расцветут цветы. Бывало, родители какой‑нибудь из девочек, не забывшие мать Джима и усмотревшие в темных глазах и волосах сына сходство с нею, приглашали его на вечеринку, но в такой обстановке он робел. Ему больше нравилось сидеть на отсоединенной автомобильной оси в гараже Тилли и играть в кости или без конца ковыряться в зубах длинной соломиной. Чтобы иметь карманные деньги, Джим брался за самую разную работу, и именно по этой причине его третья по счету вечеринка сделалась последней. Тогда крошка Марджори Хейт неосторожно, так что Джим это слышал, отрекомендовала его кому‑то как мальчика, который разносит иногда бакалейные товары. И вот, забросив тустеп и польку, Джим наловчился выкидывать при игре в кости любые нужные очки и вдоволь наслушался смачных рассказов обо всех перестрелках, случившихся в окрестных местах за последние полвека.
Джиму исполнилось восемнадцать. Началась война, он записался матросом и в течение года полировал медь на Чарльстонском судоремонтном заводе. Затем, разнообразия ради, подался на север и еще один год полировал медь на Бруклинском судоремонтном заводе.
Когда война окончилась, Джим вернулся домой. Ему стукнуло двадцать один, штаны он носил слишком узкие и короткие, ботинки на пуговицах – с длинным узким носом. Расцветка исписанного загогулинами галстука представляла собой взрывчатую смесь пурпурного и розового. Выше смотрели глаза – бледно‑голубые, как добротная старая материя, которую слишком долго держали на солнце.
Однажды апрельским вечером, когда хлопковые ноля и душный город подернулись серой дымкой, Джим, неясно различимый в сумерках, подпирал плечом дощатый забор и, посвистывая, разглядывал краешек луны над огнями Джексон‑стрит. Уже добрый час его ум сосредоточенно трудился над одной и той же проблемой. Наш джеллибин был приглашен на вечеринку.
В том возрасте, когда мальчишки презирают скопом всех девчонок, Кларк Дарроу и Джим были в школе соседями по парте. Но если Джим в промасленной обстановке гаража живо расстался со своими планами и амбициями, Кларк, напротив, жил бурной жизнью: влюблялся, разочаровывался, поступил в колледж, увлекся выпивкой, покончил с нею – словом, заделался одним из самых видных кавалеров в городе. Тем не менее Кларк с Джимом, встречаясь от случая к случаю, оставались близкими приятелями и даже друзьями. В тот вечер древний «форд» Кларка притормозил возле стоявшего на тротуаре Джима и вдруг, ни с того ни с сего, Кларк пригласил его на вечеринку в закрытом загородном клубе. Причуде, побудившей его это сделать, стоит удивляться ничуть не больше, чем причуде Джима, принявшего приглашение. Джимом, вероятно, руководила неосознанная скука, полуиспуганная тяга к приключениям. А теперь он серьезно задумался.
Он стал мурлыкать себе под нос, небрежно отбивая такт по брусчатке; каменная плитка под его длинной ногой заходила ходуном в такт гортанному пению:
В городке Джеллибинов – за милю от дома –
Королева по имени Джинн живет.
Игрой в кости она страсть как увлечена,
И кости – ее послушный народ.
Оборвав песню, протопал совсем уж разухабистый галоп.
– Черт дери! – выругался Джим вполголоса.
Они соберутся там всей старой компанией – компанией, к которой по праву принадлежал и он благодаря белому дому, давно проданному, и портрету офицера в сером над каминной полкой. Но постепенно, как дюйм за дюймом стремившиеся книзу платья девочек, и определенно, как достигшие в один прекрасный день лодыжек брюки мальчиков, из этой компании образовался тесно спаянный кружок. Его участники звали друг друга на «ты», подростками крутили друг с другом ныне забытые романы – кто им Джим, только и водившийся что с белой швалью? Чужак, совершенный чужак. Большинство юношей снисходительно узнавали его при встрече, сам он касался рукой шляпы при виде трех или четырех девушек. И это все.
Когда сумерки сгустились в синий задник для луны, Джим отправился по жарким, приятно волнующим улицам города в сторону Джексон‑стрит. Магазины закрывались, последние покупатели плавно уплывали восвояси, словно бы уносимые медленной каруселью. Вдали сверкал огнями ряд разноцветных ярмарочных палаток, пополняя звучание ночи обрывками разнообразной музыки: наигрывала восточный танец каллиопа,[44]меланхолично пел рожок у входа в балаган, шарманка повторяла жизнерадостную версию «Домой в Теннесси».
Наш джеллибин завернул в один из магазинов и купил себе воротничок. Нога за ногу добрался до «Содовой у Сэма», у входа которой, как обычно по летним вечерам, стояло три‑четыре машины, а между столиками сновали негритята с мороженым и лимонадом.
– Привет, Джим.
Голос раздался где‑то у локтя: Джо Юинг сидел в автомобиле с Мэрилин Уэйд. На заднем сиденье виднелась Нэнси Ламар с каким‑то незнакомцем.
Джеллибин проворно приложил руку к шляпе:
– Привет, Бен… – И едва заметно запнувшись: – Как вы все?
Он произнес это на ходу, шагая к гаражу, где на втором этаже была его комнатка. «Как вы все?» – было обращено к Нэнси Ламар, с которой ему не случалось разговаривать последние полтора десятка лет.
Рот Нэнси напоминал запечатленный поцелуй, глаза тонули в темных орбитах, черные волосы (наследство матери, родившейся в Будапеште) отливали синевой. Она частенько встречалась Джиму на улицах: мальчишеская походка, руки в карманах. Он знал, за ней и за ее неразлучной подругой Салли Кэррол Хэппер тянулся от Атланты до Нью‑Орлеана шлейф разбитых сердец.
Секунду‑другую Джим жалел, что не умеет танцевать. Потом рассмеялся и у своей двери тихонько запел себе под нос:
Ее глаз сурьма сводит с ума,
Сражает подряд всех мужчин.
Для Джеллибина не найти властелина –
Лишь одну королеву по имени Джинн.[45]
II
В половине десятого Джим с Кларком встретились перед «Содовой у Сэма» и на «форде» Кларка отправились в загородный клуб.
– Джим, – спросил Кларк между прочим, пока автомобиль с грохотом катился сквозь благоухающий жасмином вечер, – а как ты живешь, чем зарабатываешь?
Джеллибин помедлил, размышляя.
– Ну, – отозвался он наконец, – у меня есть комната над гаражом Тилли. Я помогаю ему с автомобилями во второй половине дня, а он не берет с меня квартирной платы. Иногда я вожу за него такси, получаю кое‑какие деньги. Но заниматься этим постоянно не хочу: надоедает.
– И это все?
– Когда невпроворот работы – обычно по субботам, – я тоже ему помогаю. И потом, есть еще главный источник доходов, о котором я чаще помалкиваю. Ты, наверное, не помнишь: я что‑то вроде местного чемпиона по игре в кости. От меня теперь требуют метать из стакана, а то, стоит мне ощупать пару костей, они точно лягут, как мне надо.
Кларк понимающе ухмыльнулся:
– А я так и не научился выкидывать нужные очки. Сыграть бы тебе как‑нибудь с Нэнси Ламар: ты ее обдерешь как липку. Она повадилась играть с парнями в кости и проигрывает больше, чем может ей позволить ее папочка. Я случаем узнал, что в прошлом месяце она, чтобы заплатить долг, продала дорогое кольцо.
Джеллибин не поддержал эту тему.
– А белый дом на Ильм‑стрит до сих пор твой?
Джим помотал головой:
– Продан. Цену дали очень неплохую, если учесть, что это больше не фешенебельный квартал. Юрист посоветовал вложить деньги в облигации Либерти. Но тут у тети Мейми совсем отказали мозги, и все проценты теперь уходят на ее содержание в санатории «Грейтфармз».
– Хм.
– У меня есть дядя, немолодой, но держит ферму. Если надумаю, можно будет как‑нибудь податься к нему. Ферма ничего, но работать некому: негров вокруг не хватает. Приглашал меня в помощники, но вряд ли мне там понравится. Одиноко до чертиков… – Джим внезапно замолк. – Кларк, я вот что хочу сказать. Большое тебе спасибо за приглашение, но мне будет куда лучше, если ты сейчас остановишь машину и я вернусь пешком в город.
– Черта с два! – хмыкнул Кларк. – Тебе необходимо развеяться. Танцевать не придется: просто стой и тряси конечностями.
– Погоди, – взволновался Джим. – Как бы не вышло вот чего: ты подведешь меня к компании девиц, а потом умотаешь и мне ничего не останется, как пригласить их на танец.
Кларк рассмеялся.
– Поклянись, – взмолился Джим, – что этого не устроишь, а то я схожу прямо здесь и пешедралом возвращаюсь на Джексон‑стрит.
Они немного поспорили, после чего было решено: Джим устроится на диване в укромном уголке, подальше от дамского пола, и будет просто наблюдать, а Кларк составит ему компанию в перерывах между танцами.
И вот в десять Джеллибин сидел нога на ногу, боязливо скрестив руки, и старался выглядеть непринужденно и не слишком пристально рассматривать танцующих. Его одолевали одновременно и неловкость, и острый интерес ко всему, что происходило вокруг. Он видел, как одна за другой из гардеробной появлялись девушки, словно яркие птицы, оправляли перышки, поверх пудреного плеча улыбались спутнице, наскоро оценивали обстановку, а одновременно и реакцию на свой приход и, опять же подобно птицам, находили удобную жердочку – руку кавалера, который их ждал. Салли Кэррол Хэппер, блондинка с томными глазами, одетая в свой любимый розовый цвет, сонно мигала ресницами, напоминая утреннюю розу. Марджори Хейт, Мэрилин Уэйд, Харриет Кэри – все девицы, которых Джим видел гулявшими в полдень по Джексон‑стрит, – с завитыми, налощенными бриллиантином кудрями, в легком, рассчитанном на верхний свет гриме, представлялись на диво причудливыми, в розовой, голубой, красной и золотой росписи, фарфоровыми статуэтками – еще сыроватыми, только‑только из мастерской.
Джим сидел так уже полчаса; время от времени к нему подбегал Кларк и с жизнерадостным «Ну как ты, старина?» хлопал его по коленке, но Джима это ничуть не веселило. Раз десять рядом с ним останавливался ненадолго кто‑нибудь из мужчин, однако Джиму было ясно, что они никак не ожидали его здесь увидеть; кое‑кто, как ему показалось, был совсем не рад. Но в половине одиннадцатого Джим вдруг забыл о своем смущении и вообще обо всем на свете: из гардеробной вышла Нэнси Ламар.
На ней был наряд из желтой органди, весь в дерзких фестонах, с тремя рядами кружевных оборок и большим бантом на спине, и вся она отливала черным и желтым блеском, как глянцевая майолика. Глаза Джеллибина широко раскрылись, в горле встал ком. Нэнси ненадолго застыла в дверях, пока к ней не подбежал ее кавалер. Джим узнал в нем чужака, которого видел с ней в автомобиле Джо Юинга. Нэнси уставила руки в боки, что‑то тихо произнесла и засмеялась. Мужчина тоже засмеялся, и Джима кольнула странная, незнакомая боль. Ему почудилось, что от Нэнси к ее кавалеру пробежал луч, – тот же луч красоты и от того же солнца, что согрел в предыдущий миг его самого. Джеллибин вдруг ощутил себя растением, на которое наползла тень.
Чуть погодя к Джиму подошел Кларк; глаза его сияли, щеки пылали румянцем.
– Эй, старина, – выкрикнул он ту же неоригинальную фразу, – как ты там?
Джим заверил, что вполне неплохо.
– Пойдем‑ка со мной, – распорядился Кларк. – Я тут приберег кое‑что на конец вечера.
Джим неловко последовал за ним к лестнице и наверх, в раздевалку, где Джим извлек из своего шкафчика бутылку неизвестной желтой жидкости:
– Доброе кукурузное пойло.
За ней последовало на подносе имбирное ситро. Сильнодействующий нектар вроде «доброго кукурузного пойла» нуждается в каком‑нибудь прикрытии основательней сельтерской.
– Слушай, парень, – азартно прошептал Кларк, – ну разве Нэнси не красавица?
Джим кивнул.
– Еще какая, – согласился он.
– Разрядилась в пух и прах. А ты заметил парня, который ее обхаживает?
– Длинного? В белых штанах?
– Ага. Это Огден Мерритт из Саванны. Старик Мерритт производит безопасные бритвы Мерритт. Этот тип влюбился в Нэнси по уши. Уже год вокруг нее увивается. Сумасбродная девица, – продолжал Кларк, – но мне нравится. Она всем нравится. Но она и вправду выкидывает те еще фокусы. Обычно дешево отделывается, но на репутации ее выходки сказываются не лучшим образом.
– Правда? – Джим вернул стакан. – Пойло недурственное.
– Вполне. О, мозги у нее набекрень. Играет в крэпс – а, каково? Не отказывается от виски с содовой. Я обещал, что позднее принесу ей порцию.
– Она что, крутит роман с этим… Мерриттом?
– Будь я проклят, если знаю. Похоже, как все здешние красотки, метит выскочить замуж и куда‑нибудь уехать.
Кларк налил себе еще порцию и тщательно закупорил бутылку.
– Слушай, Джим, я пойду потанцую, а ты, будь добр, подержи бутылку у себя в кармане, пока не танцуешь. А то заметит кто‑нибудь, придется угощать – оглянуться не успеешь, как останешься ни с чем.
Итак, Нэнси Ламар собиралась замуж. Этот самый лакомый в городе кусочек должен был достаться типу в белых штанах, и все потому, что папаша этих белых штанов делал лучшие, чем его конкуренты, бритвы. Спустившись на первый этаж, Джим обнаружил, что эта идея, непонятно почему, его угнетает. Впервые за всю жизнь им овладели смутные романтические чувства. В воображении стал оформляться ее образ: Нэнси изящной мальчишеской походкой шагает по улице, принимает от фруктового торговца дань поклонения в виде апельсина, на воображаемый счет в «Содовой у Сэма» берет кока‑колу, собирает свиту кавалеров, а затем с царственным великолепием отправляется жуировать жизнью.
Джеллибин вышел на веранду и выбрал укромный уголок. В отличие от посеребренной луною лужайки и светлого пятна перед дверью бальной залы, здесь царил мрак. Джим нашел себе стул, закурил сигарету и погрузился в бездумные грезы, бывшие его привычным состоянием. Теперь, однако, они обрели чувственный оттенок, что объяснялось ночным временем и пряным запахом, струившимся из открытой двери: это благоухали тысячей парфюмерных ароматов пуховки, засунутые в декольте дам. Пряной и тенистой казалась даже музыка (в ней доминировал громкий тромбон), звучавшая вялым обертоном к шарканью многочисленных подошв.
Внезапно на желтый прямоугольник света под дверью упала чья‑то тень. Из гардеробной вышла девушка и остановилась поблизости. Пробормотала: «Черт возьми», обернулась и заметила Джима. Это была Нэнси Ламар.
Джим встал и неуверенно произнес:
– Привет?
– Привет… – Нэнси помедлила и потом подошла ближе. – А, это ты… Джим Пауэлл.
Джим слегка поклонился, стараясь измыслить какое‑нибудь непринужденное замечание.
– Как ты думаешь, – поспешно начала Нэнси. – То есть… ты про жвачку что‑нибудь знаешь?
– Про что?
– Мне на подошву налипла жвачка. Какой‑то осел или ослица – кинул на пол жевательную резинку, и я, конечно же, вляпалась.
Джим не к месту залился краской.
– Ты не знаешь, как от нее избавиться? – нетерпеливо спросила Нэнси. – Я пробовала ножом. Чем только не пробовала! Пробовала водой с мылом… и даже духами. Испортила пуховку, и все без толку.
Несколько разволновавшись, Джим напряг мозги:
– Ну… может быть, бензин…
Едва Джим проговорил эти слова, как Нэнси, схватив его за руку, сбежала с низенькой веранды, перепрыгнула через клумбу и галопом понеслась к освещенным луной машинам, которые стояли возле первой лунки у поля для гольфа.
– Налей бензина! – запыхавшись, скомандовала она.
– Что?
– Нужно же мне смыть жвачку. А то я не могу танцевать.
Джим послушно шагнул к машинам и стал присматриваться, как бы добыть желанный растворитель. Если бы Нэнси потребовала цилиндр автомобиля, Джим сделал бы все, чтобы его извлечь.
– Ну вот, – сказал он вскоре, изучив обстановку. – Здесь получится. Носовой платок есть?
– Он наверху, мокрый. Я его намочила, когда надеялась оттереть мылом.
Джим старательно осмотрел свои карманы:
– Похоже, у меня тоже нет.
– Черт! Ладно, слей чуть‑чуть на землю.
Джим немного отвернул сливную пробку – из бака закапал бензин.
– Еще!
Джим отвернул больше. Капли сменились струей, на земле ярко заблестела маслянистая лужа, на ее дрожащей поверхности заиграл добрый десяток лун.
Нэнси удовлетворенно вздохнула:
– Лей все. Единственное, что можно сделать, – это походить по луже.
Не видя другого выхода, Джим полностью вывернул пробку, лужа разом растеклась, во все стороны от нее побежали ручейки и струйки.
– Отлично. Это уже что‑то.
Приподняв юбки, Нэнси грациозно ступила в лужу.
– Это поможет, дело ясное, – пробормотала она.
Джим улыбнулся:
– Вокруг еще полно машин.
Отойдя в сторону, Нэнси начала отскабливать подошву и край туфли о подножку автомобиля. Дальше терпеть было невмоготу. Согнувшись в три погибели, Джеллибин расхохотался, чуть погодя Нэнси к нему присоединилась.
– Ты пришел с Кларком Дарроу, верно? – спросила Нэнси на обратном пути к веранде.
– Да.
– А где он теперь – знаешь?
– Танцует, не иначе.
– Черт. Он обещал мне виски с содовой.
– Ничего страшного. Его бутылка у меня. В кармане.
Нэнси просияла.
– Только тебе, наверно, понадобится имбирное ситро.
– Мне‑то? Нет, только бутылка виски.
– Правда?
Нэнси фыркнула:
– Посмотришь. Я могу пить то же, что и любой мужчина. Садись.
Нэнси устроилась на краешке стола, Джим – рядом, на плетеном стуле. Вынув пробку, она поднесла фляжку ко рту и сделала основательный глоток. Джим наблюдал как зачарованный.
– Тебе нравится?
Еле переводя дыхание, она помотала головой:
– Нет, но мне нравится, что чувствуешь потом. Думаю, я как большинство.
Джим согласился:
– Мой папаша увлекался чересчур. Виски его и сгубил.
– Американские мужчины, – заявила Нэнси, – не умеют пить.
– Как так? – удивился Джим.
– На самом деле, – небрежным тоном продолжила Нэнси, – они вообще ничего толком не умеют. Единственное, о чем я жалею в жизни, – это что я не родилась в Англии.
– В Англии?
– Да. Единственное, о чем я жалею.
– Ты так любишь Англию?
– Да. Безумно. Сама я там не была, но я была знакома со многими англичанами, которые служили здесь в армии; они кончали Оксфорд и Кембридж – это, знаешь, как у нас Сьюани или университет Джорджии. И конечно, я читала много английских романов.
Джим был поражен и заинтересован.
– Ты слышал когда‑нибудь о леди Диане Мэннерс?[46]– серьезно спросила Нэнси.
Джим о такой не слышал.
– Мне хочется быть как она. Она брюнетка, как я, и лихая до чертиков. Это та самая девушка, которая вроде бы взъехала на лошади по ступеням какого‑то собора или церкви, – и с тех пор все писатели заставляют своих героинь повторять этот поступок.
Джим вежливо кивнул. Это было ему не по уму.
– Давай бутылку, – попросила Нэнси. – Хлебну еще чуточку. Капелька‑другая и ребенку не во вред. – Она приложилась к бутылке, и у нее снова перехватило дыхание. – Видишь ли, – продолжила она, – у тамошних людей есть стиль. А у здешних нет. Я хочу сказать, здешние парни не заслуживают того, чтобы ради них наряжаться или совершать эффектные поступки. Ты меня понимаешь?
Пожалуй… то есть, пожалуй, нет, – пробормотал Джим.
– А мне бы хотелось чего‑нибудь такого. У нас в городе я единственная девушка со стилем.
Нэнси потянулась и обаятельно зевнула.
– Чудесный вечер.
– Чудесный, – согласился Джим.
– Вот бы иметь яхту, – мечтательно проговорила Нэнси. – Плыть по серебристому озеру; по Темзе, например. Шампанское, бутерброды с икрой. На борту человек восемь. И вот один из мужчин, чтобы развлечь компанию, прыгает в воду и тонет – такое случилось однажды в присутствии леди Мэннерс.
– Он это сделал, чтобы доставить ей удовольствие?
– Он не думал, что утонет. Просто прыгнул за борт – повеселить народ.
– А они небось надорвали себе животы, когда он тонул.
– Без смешков, наверно, не обошлось, – признала Нэнси. – С ее стороны уж точно. Уверена, у нее твердый характер – как у меня.
– А у тебя твердый?
– Как кремень. – Снова зевнув, она добавила: – Дай еще капельку.
Джим заколебался, но Нэнси требовательно протянула руку:
– Не обращайся со мной так, словно я обычная девушка. Таких, как я, ты еще не видел. – Она поразмыслила. – Хотя ты, пожалуй, прав. Ты мудрый не по летам.
Вскочив на ноги, она направилась к двери. Джеллибин тоже встал.
– До свидания, – вежливо проговорила Нэнси, – до свидания. Спасибо, Джеллибин.
Она вошла в дом, Джеллибин, с широко раскрытыми глазами, остался на веранде.
III
В двенадцать из женской гардеробной потянулась сплошная процессия плащей, и каждый, как в котильоне, был встречен курткой кавалера; со счастливым сонным смехом пары просачивались через дверь наружу, в темноту, где, подъезжая задним ходом, пыхтели авто, переклинивались компании, теснился вокруг бачка с питьевой водой народ.
Джим, сидевший в своем уголке, встал поискать Кларка. Они виделись в одиннадцать, а потом Кларк ушел танцевать. Поиски привели Джима к буфету с прохладительными напитками, который прежде был баром. В комнате было пусто, если не считать сонного негра, дремавшего за стойкой, и двоих парней за одним из столиков – они лениво забавлялись игральными костями. Джим собирался уже уйти, но тут в дверь вошел Кларк. Он сразу заметил Джима.
– Здорово, Джим! Давай‑ка нам сюда бутылку, – потребовал он. – Не думаю, что там много осталось, но чем богаты, тем и рады.
В дверном проеме, опираясь о косяки, пересмеивались Нэнси, парень из Саванны, Мэрилин Уэйд и Джо Юинг. Нэнси перехватила взгляд Джима и шутливо подмигнула.
Компания переместилась за столик, расселась и стала ждать официанта с имбирным ситро. Джим, немного не в своей тарелке, покосился на Нэнси, которая затеяла игру на грошовый интерес с юнцами за соседним столиком.
– Пригласим их сюда? – предложил Кларк.
Джо оглянулся:
– Не надо собирать толпу. Это против правил клуба.
– Так никого нет, – заупрямился Кларк, – один только мистер Тейлор бродит, как полуночный любовник, туда‑сюда и доискивается, кто слил весь бензин из его автомобиля.
Все рассмеялись.
– Держу пари, у Нэнси в очередной раз что‑то налипло на подошву. Где она, там лучше не парковаться.
– Эй, Нэнси, тебя ищет мистер Тейлор!
От азарта игры щеки Нэнси пылали.
– Да я его жестянку уже недели две как не видела.
Джим кожей ощутил наступившую тишину. Оглянувшись, он заметил в дверях мужчину неопределенного возраста.
Запинаясь от волнения, Кларк предложил:
– Не хотите ли к нам присоединиться, мистер Тейлор?
– Спасибо. – Тот занял своей нежеланной персоной стул. – Похоже, придется. Я жду, пока мне не достанут немного бензина. Кто‑то помудровал над моей машиной.
Прищурившись, он обвел быстрым взглядом присутствующих. Джим стал соображать, что Тейлор мог слышать в дверях: что говорилось перед его приходом.
– Нынче я в ударе, – напевала Нэнси, – четыре я ставлю монеты.
– Отбеливаю! – бросил вдруг мистер Тейлор.
– Как, мистер Тейлор, я понятия не имела, что вы играете в крэпс!
Нэнси пришла в восторг, оттого что он подсел к ним и тут же уравнял ее ставку. Отношения между ними оставались откровенно неприязненными с того вечера, когда она решительно отвергла его довольно назойливые заигрывания.
Ну, малыши, послушайтесь мамочку. Мне бы семь очочков, – проворковала она над костями.
Залихватским размашистым движением встряхнула их и раскатала по столу.
– Ух! Так я и думала. А теперь столько же и доллар сверху.
Тейлор проигрывался в прах: Нэнси сыграла пять пассов подряд. Она продолжала метать, и неизменно после выигрыша Джим замечал у нее на лице мимолетный трепет торжества. С каждым броском ей повторно выпадал пойнт: такое везение не может долго продолжаться.
– Лучше бы поостеречься, – робко предупредил он Нэнси.
– Ах, да ты посмотри, – шепнула она.
Кости выдали восемь, и она стала призывать восьмерку:
– Ада,[47]крошка, ступай‑ка сюда по наклонной дорожке.
Вслед за этим на стол выкатилась Ада из Декейтера. Нэнси разгорячилась чуть не до истерики, но ей продолжало везти. Она все повышала и повышала ставки, отказываясь притормозить. Тейлор барабанил пальцами по столу, но ставки принимал.