Потом Нэнси попытала десятку, и кости перешли к Тейлору, который с алчностью их схватил. Он метал молча, исступленно, игру сопровождал один лишь стук костей.
Кости перешли к Нэнси, но счастье ей изменило. Прошел час. Фортуна была переменчива. Потом выиграл Тейлор – и стал выигрывать раз за разом. Под конец он полностью отыгрался – Нэнси потеряла последние пять долларов.
– Вот вам чек на пятьдесят долларов, – быстро предложила она, – и сыграем на все? – Голос ее слегка дрожал, рука, протянувшаяся за деньгами, тряслась.
Кларк и Джо Юинг обменялись неуверенными, но притом тревожными взглядами. Тейлор метнул снова. Чек Нэнси перешел к нему.
– По новой? – Нэнси тряхнула головой. – Ставка любая. Что деньги? Деньги пыль.
До Джима дошло: это было «доброе кукурузное пойло», которым он угощал Нэнси и которым она угостилась сама. Ему не хватало смелости, а то бы он вмешался: у девушки ее возраста и в ее положении едва ли имелся запасной банковский счет. Когда часы пробили два, Джим не удержался:
– Нельзя ли мне… не позволишь ли, я буду метать вместо тебя? – В низком, ленивом голосе Джима чувствовалось некоторое напряжение.
Нэнси вдруг утратила кураж и стала клевать носом. Она уронила кости на стол перед Джимом:
– Ладно, старина! Как говорит леди Диана Мэннерс: «Метай, Джеллибин». Мне перестало фартить.
– Мистер Тейлор, – беззаботно предложил Джим, – ставлю наличные против одного из этих чеков.
Через полчаса Нэнси качнулась вперед и хлопнула Джима по спине:
– Уворовал мое счастье, не иначе. – Она глубокомысленно кивала.
Джим сгреб со стола последний чек, сложил его с остальными и порвал на мелкие клочки, усеявшие пол наподобие конфетти. Кто‑то затянул радостную песнь; Нэнси, опрокинув стул, поднялась на ноги.
|
|
– Леди и джентльмены, – объявила она. – Леди – это ты, Мэрилин. Я хочу, чтобы все знали: мистер Джим Пауэлл, то есть известный всем здешним горожанам Джеллибин, опроверг всеобщее правило: «везет в кости – не везет в любви». Ему везет в кости, и… на самом деле я… я его люблю. Леди и джентльмены, Нэнси Ламар, знаменитая красавица‑брюнетка, одна из самых популярных представительниц нашей молодежи, по словам газеты «Геральд», которая, впрочем, не одну ее так именует… Нэнси Ламар желает объявить… то есть, джентльмены… – Внезапно она пошатнулась.
Кларк подхватил ее и помог устоять.
– Промашка, – рассмеялась Нэнси. – Она склонилась…[48]склонилась, чтобы… ладно… Выпьем за Джеллибина… Мистера Джима Пауэлла, Короля желейных бобов.
Чуть позднее Джим со шляпой в руках поджидал Кларка в том же самом темном углу веранды, и вдруг к нему подошла Нэнси:
– Джеллибин, а Джеллибин, ты тут? Я думаю… – Она слегка покачивалась, и это тоже представлялось частью волшебного сна. – Я думаю, Джеллибин, тебе полагается за это самый нежный поцелуй.
На миг она обвила руками его шею и прижалась губами к его губам.
– Я шалопутка каких мало, Джеллибин, но ты мне подставил плечо.
Затем она пошла прочь: по ступенькам веранды, через лужайку, где громко пели сверчки. Джим видел, как из передней двери вышел Мерритт и что‑то зло пробормотал, как Нэнси со смехом отвернулась и, глядя в сторону, направилась к его автомобилю. За ней, напевая, как колыбельную, «Джаз‑беби», последовали Мэрилин с Джо.
|
|
Вышел Кларк и догнал Джима на ступеньках крыльца:
– Все прошло недурно, по‑моему. – Он зевнул. – Мерритт не в духе. Нэнси ему не видать, это точно.
На востоке, вдоль поля для гольфа, в ногах ночи простерся туманный серый коврик. Автомобили хором затарахтели: водители прогревали моторы.
– Всем доброй ночи! – выкрикнул Кларк.
– Доброй ночи, Кларк.
– Доброй ночи.
После недолгого молчания нежный, счастливый голос добавил:
– Доброй ночи, Джеллибин.
Кто‑то громко запел, отъехала машина. На ферме по ту сторону дороги заунывно кукарекнул и тут же смолк петух; за спиной у приятелей, на веранде, последний чернокожий официант выключил фонарь. Джим с Кларком зашагали по скрипучему гравию к своему «форду».
– Ох, Джим, – потихоньку вздохнул Кларк, – ну ты и мастак!
Темнота помешала ему заметить румянец на впалых щеках приятеля, а тем более узнать в нем краску непривычного стыда.
IV
Целый день унылая комнатушка над гаражом Тилли оглашалась грохотом и пыхтеньем, долетавшими снизу, а также пением негров, поливавших из шлангов машины перед мастерской. Гнетущую пустоту нарушали только кровать и обшарпанный стол, на котором лежало полдюжины книг: «На медленном поезде через Арканзас» Джо Миллера, «Люсиль» (старое издание с многочисленными пометками старомодным почерком), «Очи мира» Гарольда Белла Райта и древний англиканский молитвенник с надписью «Элис Пауэлл» и датой «1831» на форзаце.
Когда Джеллибин входил в здание гаража, восточный небосклон выглядел серым; теперь же, засветив единственную электрическую лампочку, он увидел на востоке густую синеву. Он снова щелкнул выключателем, оперся локтями о подоконник и стал глядеть наружу, где занималось утро. В нем пробуждались чувства, и первым делом он ощутил тщету надежд, тупую боль из‑за беспросветной серости существования. Вокруг Джима внезапно воздвиглась стена, отгородившая его от мира, – стена столь же материальная, что и белые стены его пустой комнаты. И когда он обнаружил эту стену, поблекло все, что было в его жизни сказочного: ее непредсказуемость, легкомысленная безалаберность, ее чудесная щедрость. И прежнего Джеллибина, который, лениво насвистывая, фланировал по Джексон‑стрит, Джеллибина, известного в каждой лавке и уличном киоске, Джеллибина, с которым здоровались, над которым посмеивались все встречные‑поперечные, иногда грустившего, но только каприза ради или со скуки, – этого Джеллибина вдруг не стало. Само это прозвище звучало пошло, как укор. Джиму открылось разом, что Мерритт его презирает, что даже рассветный поцелуй Нэнси вызвал у Мерритта не ревность, а только презрение к Нэнси, которая так низко пала. И сам он, Джеллибин, использовал ради Нэнси сомнительную уловку, усвоенную в гараже. Чтобы отмыть ее, он запятнал себя.
|
|
Когда восточный небосклон прояснился до голубизны и в комнате сделалось светло, Джим упал на кровать и ухватился изо всей силы за ее края.
– Я люблю ее! – крикнул он. – Боже!
И тут внутри его что‑то стронулось, словно в горле рассосался комок. По комнате разлилось рассветное сияние, и Джим, перевернувшись на живот, глухо зарыдал в подушку.
В три часа дня, под лучами солнца, Кларк Дарроу ехал с больной головой по Джексон‑стрит, и тут его окликнул Джеллибин, который стоял на обочине, засунув руки в карманы жилетки.
– Привет! – отозвался Кларк, лихо остановив свой «форд» рядом с Джимом. – Только встал с постели?
Джеллибин помотал головой:
– Да я и вовсе не ложился. Мне было никак не успокоиться, и потому я утром долго гулял за городом. Только‑только вернулся.
– Уж наверное, тебе было не успокоиться. У меня тоже весь день голова не на месте…
– Я подумываю уехать из города, – продолжал Джеллибин, не слышавший ничего, кроме собственных мыслей. – Податься на ферму, поработать на дядю Дана. Слишком уж долго я бил баклуши.
Кларк молчал, и Джим заговорил снова:
– Я думал о том, что после смерти тети Мейми можно будет вложить свои деньги в ферму и получать кое‑какой доход. Там корни всей моей родни. У них была большая усадьба.
Кларк смотрел на него удивленно:
– Ну и ну. Мне сегодня тоже подумалось о чем‑то таком.
Джеллибин неуверенно помолчал.
– Не знаю, – начал он медленно, – мне это вроде бы… вроде бы пришло на ум после вчерашнего разговора с той девушкой. Она упоминала одну английскую леди… Диану Мэннерс. – Джим выпрямился и бросил на Кларка странный взгляд. – Я, как‑никак, происхожу из семьи, – проговорил он с вызовом.
Кларк кивнул:
– Знаю.
– Я остался последний. – Джим слегка повысил голос. – И я кое‑что собой представляю. А меня кличут «желейным», как распоследнего слабака. Их предки с моими и рядом не стояли, а они теперь воротят нос, когда встретят меня на улице.
Кларк по‑прежнему хранил молчание.
– И вот я решился. Сегодня же отправляюсь. А когда вернусь в этот город, то вернусь джентльменом.
Кларк вынул носовой платок и промокнул вспотевший лоб.
– Наверное, ты не единственный, кого эта история задела за живое, – мрачно кивнул он. – Эти девчонки чего только не учудят, но дурь у них быстро проходит. Это тебе всякий скажет, хотя выходка, конечно, ни в какие ворота.
– Ты хочешь сказать, – удивился Джим, – что все уже знают?
– Знают? Еще бы, разве такое скроешь. Вечером об этом напишут в газетах. Доктору Ламару придется так или иначе отстаивать свое доброе имя.
Джим оперся рукой о машину, распластав свои длинные пальцы по металлу.
– Ты хочешь сказать, Тейлор изучил эти чеки?
На сей раз удивился Кларк:
– Разве ты не слышал, что случилось?
Выпученные глаза Джима послужили исчерпывающим ответом.
– Так вот, – с театральной выразительностью объявил Кларк, – эти четверо раздавили еще бутылку, вусмерть упились и придумали сразить наповал весь город, для чего Нэнси и этот тип Мерритт нынче в семь утра поженились в Роквилле.
В металле под пальцами Джеллибина образовалась легкая вмятина.
– Поженились?
– Вот именно. Нэнси, протрезвев, перетрухнула, залилась слезами и кинулась в город: твердит, это вышло по ошибке. Доктор Ламар сперва разошелся не на шутку, грозил убить Мерритта, но в конце концов скандал кое‑как замяли, и Нэнси с Мерриттом поездом в два тридцать отправились в Саванну.
Джим закрыл глаза и с трудом одолел внезапную дурноту.
– Паршивая история, – заметил Кларк философски. – Я не о женитьбе, с этим все более или менее ничего, хотя, по‑моему, Нэнси его ни вот столечко не любит. Беда в другом: что благовоспитанная девушка таким манером обошлась со своей семьей.
Джеллибин оторвался от машины и отвернулся. Внутри у него снова что‑то творилось – в чем суть процесса, он бы не объяснил, но это была перемена едва ли не на химическом уровне.
– Ты куда? – спросил Кларк.
Джеллибин обернулся и бросил скучный взгляд через плечо.
– Мне надо идти, – пробормотал он. – Слишком долго гулял, совсем умотался.
– А‑а.
В три часа на улице сделалось знойно, к четырем воздух раскалился еще больше; апрельская пыльная дымка сгущалась и расходилась, заставляя солнце играть в прятки, – старая как мир забава, что повторяется день за днем испокон веков. Но в половине пятого на землю опустился первый покров покоя, под навесами и густыми кронами деревьев удлинились тени. При такой жаре не думалось ни о чем другом. Вся жизнь свелась к погоде, к ожиданию прохлады – нежной и ласковой, как женская рука на усталом челе; все остальное пока не имело значения. В Джорджии ощущают, хотя не говорят словами, что такова величайшая мудрость юга, и вот, немного повременив, наш Джеллибин свернул в бильярдный зал на Джексон‑стрит. Там его ждала, несомненно, толпа родственных душ, готовых повторять все свои прежние, хорошо ему известные шуточки.