Одна из моих близких подруг по колледжу, Кейт, написала судье следующее:
Я полагаю, ее решение вступить в преступное сообщество отчасти объясняется тем, что она чувствовала себя одинокой в этом мире и хотела найти свое место в жизни. С тех пор ее отношения с окружающими изменились и стали гораздо ближе. Уверена, теперь она знает, что ее жизнь переплетена с жизнью тех, кто ее любит…
Дата оглашения моего приговора приближалась. Почти шесть лет ожидания у меня в голове вертелось клише «что нас не убивает, делает нас сильнее», но теперь мне пришлось осознать, что оно на самом деле значит, ведь смысл старых, затасканных фраз от нас нередко ускользает. Я вытащила карты мошенничества, раскрытия, стыда, едва ли не банкротства и добровольной изоляции. Разыграть их хоть сколько‑нибудь удачно было вряд ли возможно. И все же каким‑то образом мне удалось не остаться одной. Моя семья, мои друзья, мои коллеги – все эти прекрасные люди отказались покидать меня, несмотря на мое мерзкое, безумное и безрассудное поведение много лет назад и мое навязчивое стремление отгородиться ото всех и решать проблемы в одиночестве. Может, все эти прекрасные люди просто любили меня и готовы были помочь, а может, я и на самом деле была не так уж плоха, как мне казалось. Может, отчасти я и заслуживала их любви.
Мы с Ларри снова полетели в Чикаго и встретились с моим адвокатом Патом Коттером за день до оглашения приговора. Мы надеялись на более короткий, чем тридцать месяцев, срок, и благодаря усердной, кропотливой и выверенной работе Пата прокуратура согласилась не озвучивать протест в свете долгой задержки в деле. Я показала Пату свои варианты одежды для суда: один из моих элегантных брючных костюмов «креативного директора», темно‑синее платье‑пальто в стиле милитари, которое, пожалуй, было самым консервативным предметом моего гардероба, и бонус – костюм с юбкой, сшитый еще в 1950‑х, который я купила на eBay. Кремовый, в изящную синюю клетку, он так и кричал о моей принадлежности к какому‑нибудь загородному клубу.
|
|
– Вот этот, – сказал Пат, показывая на кремовый костюм. – Нужно, чтобы при взгляде на тебя судья вспомнил о своей дочери, племяннице или соседке.
Той ночью я не сомкнула глаз. Ларри нашел на гостиничном телевизоре канал, где показывали, как гибкие, красивые любители йоги принимают одну замысловатую позу за другой на фантастическом гавайском пляже. Мне безумно хотелось оказаться там.
Восьмого декабря 2003 года я предстала перед судьей Чарльзом Норглом. В зале суда находилась небольшая группа моих друзей и близких. Прежде чем судья огласил мой приговор, я сделала заявление:
– Ваша честь, более десяти лет назад я сделала неправильный выбор. Неправильный как с практической, так и с моральной точки зрения. Я была настоящей эгоисткой и не думала о других. Я осознанно нарушала закон, лгала своей семье и отдалилась от настоящих друзей.
Я готова нести ответственность за свои действия и принять любое наказание, которое назначит мне суд. Я искренне сожалею, что причинила окружающим столько вреда, и не сомневаюсь, что суд отнесется ко мне справедливо.
Я хочу воспользоваться возможностью поблагодарить своих родителей, жениха, друзей и коллег, которые пришли сегодня сюда и которые любили и поддерживали меня, и извиниться перед ними за всю боль, тревогу и стыд, которые они из‑за меня пережили.
|
|
Ваша честь, благодарю вас за то, что выслушали мое заявление и рассмотрели мое дело.
Меня приговорили к пятнадцати месяцам заключения в федеральной тюрьме. Я услышала, как сзади меня заплакали Ларри, мои родители и моя подруга Кристен. Мне же такой короткий срок показался настоящим чудом – к тому же я была так измотана ожиданием, что мне не терпелось как можно скорее оставить все это позади. И все же страдания моих родителей были хуже любой моей печали, усталости и депрессии от долгого ожидания.
Меня приговорили к пятнадцати месяцам заключения в федеральной тюрьме. Такой короткий срок показался настоящим чудом.
Однако теперь мне снова пришлось ждать, на этот раз – направления в тюрьму. Это было все равно что ждать письма из колледжа – я надеялась попасть в тюрьму Данбери в Коннектикуте. Все остальные тюрьмы стали бы для меня просто катастрофой, ведь там я не могла рассчитывать на частые встречи с Ларри и родителями. Следующая самая близкая к нам женская федеральная тюрьма находилась в Западной Вирджинии, в пятистах милях от нашего дома. Когда наконец пришел тонкий конверт от службы федеральных маршалов и внутри я нашла предписание 4 февраля 2004 года явиться в Федеральное исправительное учреждение в Данбери, я испытала такое облегчение, которое не описать словами.
Я попыталась привести в порядок дела и подготовилась исчезнуть более чем на год. К этому времени я прочитала уже несколько найденных на «Амазоне» книг о выживании в тюрьме, но все они были написаны для мужчин. Я съездила к бабушке с дедушкой, стараясь отогнать от себя шальную мысль, что, возможно, я больше никогда их не увижу. Примерно за неделю до назначенного дня явки мы с Ларри встретились с небольшой группой друзей в баре «У Джо» на Шестой улице в Ист‑Виллидж и организовали импровизированные проводы. С нами были сплошь близкие друзья, знавшие о моей тайне и сделавшие все возможное, чтобы помочь. Мы отлично провели время – играли в бильярд, рассказывали истории, пили текилу. Мы засиделись далеко за полночь – я не останавливалась, не собиралась ограничивать себя в текиле, не желала показывать, что дело вообще‑то дрянь. Но ночь сменилась утром, и кто‑то из друзей наконец сказал, что пора по домам. Я обняла его так крепко и отчаянно, как может обнять лишь напившаяся текилы девчонка, и вдруг поняла, что действительно прощаюсь с друзьями. Я не знала, когда увижу их снова и как это произойдет. И я заплакала.
|
|
Никогда прежде я не позволяла себе плакать на людях – мои слезы видел один Ларри. Но теперь я заплакала, и со мной заплакали все мои друзья. Должно быть, со стороны мы выглядели полными идиотами: с десяток человек сидят в баре Ист‑Виллидж в три часа утра и дружно всхлипывают в кулачок. Но я не могла остановиться. Слезы лились рекой, пока я прощалась с каждым из них. На это ушла целая вечность. Я успокаивалась на минуту, а затем поворачивалась к следующему другу и снова начинала шмыгать носом. Мне было так грустно, что я даже забыла о стыде.
На следующий день у меня так опухли глаза, что я едва смогла разглядеть себя в зеркале. Еще ни разу в жизни я не выглядела хуже. Но чувствовала я себя немного лучше.
Мой адвокат Пат Коттер отправил в тюрьму немало белых воротничков. Он дал мне совет:
– Пайпер, я думаю, тебе в тюрьме сложнее всего будет подчиняться правилам, установленным идиотами. Звони, если попадешь в беду. И не заводи друзей.
№ 11187–424
Четвертого февраля 2004 года, более чем через десять лет после совершения преступления, Ларри привез меня в женскую тюрьму в Данбери, в штате Коннектикут. Вечер накануне мы провели дома: Ларри приготовил мне вкусный ужин, а затем мы свернулись в клубок на кровати и заплакали. Теперь, унылым февральским утром, мы слишком быстро ехали вперед, в неизвестность. Когда мы свернули направо к тюрьме и поднялись на холм, где находилась парковка, нам открылся вид на массивное здание, обнесенное устрашающим забором с пущенной по верху трехслойной колючей проволокой. Если это и был минимальный уровень безопасности, то я точно попала.
Ларри заехал на парковку, и мы с ужасом переглянулись. Почти тотчас рядом с нами припарковался белый пикап с полицейской мигалкой на крыше. Я опустила стекло.
– Сегодня нет посещений, – сказал мне офицер.
Я высунула голову, пряча страх за вызывающим поведением.
– Я здесь, чтобы сдаться.
– О, тогда все в порядке.
Он выехал с парковки. Мне показалось или он действительно удивился?
В машине я сняла с себя все украшения: семь золотых колец, бриллиантовые серьги, которые Ларри подарил мне на Рождество, кольцо с сапфиром, доставшееся мне от бабушки, мужские часы 1950‑х годов, которые я всегда носила на запястье, и все сережки из всех лишних дырок, так досаждавших моему деду. На мне были джинсы, кроссовки и футболка с длинным рукавом. С ложной храбростью я сказала:
– Давай покончим с этим.
Мы вошли в приемную. За высоким столом сидела бесстрастная женщина в форме. В комнате было несколько стульев, шкафчики для одежды, таксофон и автомат с газировкой. Совсем новенький.
– Я пришла сдаться, – объявила я.
– Погодите минутку, – ответила женщина, после чего сняла трубку телефона и с кем‑то быстро переговорила. – Присаживайтесь.
Мы сели. И сидели несколько часов. Время подбиралось к обеду. Ларри протянул мне сэндвич с фуа‑гра, сделанный из остатков вчерашнего ужина. Есть мне совсем не хотелось, но я развернула фольгу и принялась печально жевать изысканное лакомство. Я почти уверена, что до меня еще ни одна выпускница «Семи сестер»[2]не ела утиную печень, запивая ее диетической колой, в приемной федеральной тюрьмы. Хотя как знать?
Наконец в приемную вошла гораздо менее приятная женщина, щеку и шею которой рассекал жуткий шрам.
– Керман? – выкрикнула она.
Мы вскочили на ноги.
– Да, это я.
– А это кто? – спросила она.
– Мой жених.
– Что ж, он должен уйти, прежде чем я тебя заберу. – Ларри выглядел уязвленным. – Таковы правила, а то проблем не оберешься. Личные вещи есть?
Я протянула ей картонный конверт, в котором были инструкции по добровольной сдаче властям, полученные от федеральных маршалов, некоторые юридические документы, двадцать пять фотографий (среди которых было слишком много снимков моих котов), списки адресов друзей и близких и чек на 290 долларов, который мне велели принести с собой. Я знала, что мне нужны будут деньги на счету, чтобы совершать телефонные звонки и покупать… что‑то? Вот только я не знала что.
– Чек не возьму, – сказала женщина и протянула его Ларри.
– Но я звонила на прошлой неделе, и мне сказали его принести!
– Он должен послать его в Джорджию, там обработают, – не допускающим возражений тоном ответила она.
– Куда нам его послать? – спросила я, вдруг разозлившись.
– Эй, у тебя есть тот адрес в Джорджии? – через плечо бросила надзирательница женщине за стойкой, дальше копаясь в моем конверте. – Это еще что? Фотографии? Обнаженка есть?
Она подняла одну бровь, отчего ее лицо исказилось еще сильнее. Обнаженка? Правда? Она смотрела на меня, словно спрашивая: «Мне пересмотреть все эти фотки и проверить, какая ты озорница?»
– Нет. Обнаженки нет, – ответила я.
Я всего три минуты как сдалась, а уже чувствовала себя униженной и оскорбленной.
– Так, готова?
Я кивнула.
– Тогда прощайтесь. Раз вы не женаты, свидание, возможно, дадут не сразу.
Она символически отступила на полшага, видимо, чтобы позволить нам попрощаться.
Я посмотрела на Ларри и заключила его в объятия, сжимая изо всех сил. Я понятия не имела, когда увижу его снова или что случится со мной в следующие пятнадцать месяцев.
Я всего три минуты как сдалась, а уже чувствовала себя униженной и оскорбленной.
Казалось, он вот‑вот заплачет, но в то же время он тоже злился.
– Я люблю тебя! Я тебя люблю! – сказала я ему в шею и в красивый желтоватый свитер, купленный мной.
Он крепче обнял меня и тоже сказал, что меня любит.
– Я позвоню тебе, как только смогу, – выдавила я.
– Хорошо.
– Позвони, пожалуйста, моим родителям.
– Хорошо.
– И сразу отправь этот чек!
– Ладно.
– Я тебя люблю!
И тут он вышел из приемной, ладонью вытирая глаза. Громко хлопнув дверью, он быстро пошел на парковку.
Мы с надзирательницей посмотрели, как он сел в машину. Как только он скрылся из вида, мне вдруг стало страшно.
Надзирательница повернулась ко мне:
– Готова?
Я осталась один на один с ней и своим туманным будущим.
– Да.
– Тогда пошли.
Она вывела меня через дверь, которой только что хлопнул Ларри, затем повернула направо и пошла вдоль жуткой высокой ограды. Ограда состояла из нескольких заборов, в каждом из которых были ворота с магнитными замками. Надзирательница открыла первые ворота, я вошла внутрь и оглянулась на свободный мир. Затем она открыла вторые ворота. Я прошла вперед, и вокруг меня оказались лишь металлическая сетка да колючая проволока. Внутри меня по новой нарастала паника. Я такого не ожидала. Тюрьмы с минимальным уровнем безопасности описывали совсем по‑другому. Все это ужасно пугало меня.
Мы дошли до двери в здание, и нас впустили внутрь. Там мы прошли по короткому коридору в казенную, выложенную плиткой комнату, залитую ярким флуоресцентным светом. Она напоминала старую, обшарпанную больничную палату и казалась совершенно пустой. Надзирательница указала мне на камеру с прикрученными к стенам нарами и металлическими колпаками на всех доступных острых краях.
– Жди здесь, – сказала она и ушла в соседнюю комнату.
Я села на нары спиной к двери и посмотрела в маленькое окошко под потолком, сквозь которое виднелись лишь облака. Наблюдая за ними, я гадала, увижу ли еще когда‑нибудь хоть что‑то прекрасное. Я раздумывала о последствиях своих давних поступков и всерьез задавалась вопросом, почему я не сбежала в Мексику. Я болтала ногами. Я думала о своем пятнадцатимесячном заключении, что только усиливало мою панику. Я пыталась не думать о Ларри. Потом я сдалась и постаралась представить, чем он занимается, но у меня ничего не вышло.
У меня были лишь смутные представления о том, что может случиться дальше, но я знала, что нужно быть смелой. Не безрассудной, не влюбленной в риск и опасность, не готовой по‑идиотски подставляться, чтобы доказать, что я не боюсь, а по‑настоящему смелой. Смелой, чтобы молчать, когда нужно; смелой, чтобы наблюдать, прежде чем с головой бросаться куда‑то; смелой, чтобы не предавать себя, когда кто‑нибудь захочет соблазнить меня или силой заставить пойти в том направлении, куда мне идти не хочется; смелой, чтобы стоять на своем. Я сидела в этой камере бессчетное количество времени и изо всех сил старалась быть смелой.
– Керман!
Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к собаке, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает: «Вставай». Поднявшись на ноги, я с опаской выглянула из камеры.
– Пошли, – сказала она так хрипло, что я не сразу разобрала, что она говорит.
Она провела меня в следующую комнату, где сидели ее коллеги. Оба были лысыми белыми мужчинами, один высокий, больше двух метров ростом, а другой – очень маленький. Они оба посмотрели на меня так, словно у меня было три головы.
– Сдалась добровольно, – бросила надзирательница, чтобы объяснить им ситуацию, и занялась бумажной работой.
Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к собаке, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает: «Вставай».
В процессе оформления она говорила со мной как с идиоткой, но при этом ничего мне не объясняла. Каждый раз, когда я медлила с ответом или просила ее повторить вопрос, Коротышка насмешливо фыркал или – хуже того – передразнивал меня. Я не верила своим глазам. Его кривляние раздражало меня, на что он и рассчитывал, но при этом я злилась, а это давало мне прекрасную передышку от борьбы со страхом.
Надзирательница задавала мне вопрос за вопросом и заполняла формы. Стоя перед ней по стойке смирно и послушно отвечая, я то и дело ловила себя на том, что смотрю в окно, на дневной свет.
– Пошли.
Я вслед за ней вышла в коридор за камерой. Она пошарила на полке с одеждой и выдала мне пару бабушкиных трусов, дешевый нейлоновый бюстгальтер, защитного цвета штаны на резинке, защитного цвета топ, похожий на униформу врачей, и гольфы.
– Какой у тебя размер обуви?
– Девять с половиной.
Она протянула мне синие парусиновые тапки, из тех, что можно купить на улице в любом Чайнатауне.
Затем она показала на унитаз и раковину за пластиковой занавеской.
– Раздевайся.
Я сбросила кроссовки, сняла носки, джинсы, футболку, бюстгальтер и трусики – и надзирательница все это у меня забрала. Было холодно.
– Подними руки.
Я подчинилась приказу и показала подмышки.
– Открой рот и высунь язык. Повернись, присядь, раздвинь ягодицы и покашляй.
К тому, что надо кашлять, я так и не привыкла. Эта процедура должна была показать, не прячу ли я какую‑то контрабанду в интимных местах, но казалась мне уж слишком неестественной. Я снова повернулась к ней, абсолютно голая.
– Одевайся.
Надзирательница положила мои вещи в коробку – их должны были отправить обратно Ларри, как личные вещи убитого солдата. Уродливый тюремный бюстгальтер немного царапался, но пришелся мне впору. Как и одежда защитного цвета, что меня немало удивило. Глаз у надзирательницы явно был наметан. За несколько минут я превратилась в заключенную.
Теперь она как будто немного подобрела ко мне. Снимая у меня отпечатки пальцев (это грязная и до странного интимная процедура), она спросила:
– И давно ты с этим парнем?
– Семь лет, – угрюмо ответила я.
– Он знает, что ты натворила?
Что я натворила? Да много ли она знала! Не сдержавшись, я с вызовом бросила:
– Моему преступлению уже десять лет. Он не имеет к этому ни малейшего отношения.
Надзирательницу как будто удивили мои слова, и я сочла это своей психологической победой.
– Вы не женаты, так что ты, наверное, его не скоро увидишь. Сначала ему надо попасть в твой список посетителей.
Ужасная правда о том, что неизвестно, когда я увижу Ларри, чуть не сбила меня с ног. Надзирательница даже не обратила внимания, какой сокрушительный удар мне нанесла.
Ее отвлек тот факт, что никто, похоже, не понимал, как работает камера машинки для печати удостоверений личности. Все по очереди ковырялись с ней, пока в конце концов не сумели сделать фотографию, на которой меня было не отличить от серийной убийцы Эйлин Уорнос. Мой подбородок был вызывающе вздернут, и выглядела я чертовски плохо. Позднее я пришла к выводу, что на тюремных снимках все кажутся либо грозными, либо зловещими, либо испуганными, либо несчастными. Я с гордостью могу заявить, что попала в первую категорию, хотя сама бы определила себя в последнюю.
Надзирательница положила мои вещи в коробку – их должны были отправить обратно Ларри, как личные вещи убитого солдата.
Удостоверение было красным, со штрих‑кодом и надписью «Федеральное бюро тюрем Министерства юстиции США – ЗАКЛЮЧЕННАЯ». В дополнение к неприглядному фото на нем также был крупным шрифтом напечатан мой регистрационный номер: 11187–424. Последние три цифры определяли место моего осуждения – Северный Иллинойс. Первые пять были уникальными и фактически представляли собой мою новую личность. Подобно тому как в пять‑шесть лет я учила наизусть номера телефонов дяди и тети, теперь я молча пыталась зазубрить свой индивидуальный номер. 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424.
После провала с удостоверением миссис Личность сказала:
– Мистер Буторский скоро поговорит с тобой, но сперва иди в медчасть, – она указала на другую маленькую комнату.
Мистер Кто? Я вошла в комнату и снова стала смотреть в окно, все думая о колючей проволоке, отделявшей меня от свободного мира, пока медик – полный филиппинец – не пришел меня осмотреть. Он провел базовый медицинский опрос, который прошел очень быстро, потому что на здоровье я, к счастью, не жаловалась. Когда медик сказал, что ему надо взять у меня пробу на туберкулез, я протянула руку.
– Прекрасные вены! – искренне восхитился он. – Никаких следов от инъекций!
Учитывая, что в его голосе не слышалось ни намека на иронию, я решила поблагодарить его за комплимент.
Если я была знаменитой преступницей, кем же окажутся мои сокамерницы?
Мистер Буторский оказался усатым коренастым мужчиной за пятьдесят. Он часто моргал своими водянистыми глазами и, в отличие от остального тюремного персонала, с которым я уже успела повстречаться, был довольно умен. Он сидел, откинувшись на спинку стула, а перед ним лежали бумаги – материалы проведенного федералами предприговорного расследования по моему делу. В таких документах указаны основные факты о преступлении, прошлых правонарушениях, семейном положении и детях, злоупотреблении алкоголем и наркотиками, профессиональной деятельности и прочих важных вещах.
– Керман? Садитесь.
Он жестом показал на стул, глядя на меня выверенным за годы службы взглядом, одновременно оценивающим и пронизывающим насквозь. Я села. Он несколько секунд молча меня изучал. Я высоко держала голову и не смотрела на него.
– Как у вас дела? – спросил он наконец.
Меня поразило, что кто‑то проявил хоть небольшой интерес к моему состоянию. Вопреки себе я почувствовала прилив благодарности.
– Все хорошо.
– Правда?
Я кивнула, решив, что надо быть смелой до конца.
Он выглянул в окно.
– Скоро я велю им отвезти вас в лагерь, – начал он.
Мой разум немного расслабился, желудок больше не сводило. Проследив за его взглядом, я тоже посмотрела в окно, чувствуя невероятное облегчение, что мне не нужно оставаться здесь с противным Коротышкой.
– Я буду вашим куратором. Знаете, я изучил ваши документы. – Он показал на бумаги на столе. – Довольно необычный случай. Громкое дело.
Правда? Я поняла, что совершенно не представляю, насколько громким вышло мое дело. Если я была знаменитой преступницей, кем же окажутся мои сокамерницы?
– И прошло уже немало времени с момента вашего участия во всем этом, – продолжил он. – Это весьма необычно. Я вижу, что вы с тех пор повзрослели. – Он посмотрел на меня.
– По‑моему, да, – пробормотала я.
– Что ж, смотрите, я работаю в этой тюрьме десять лет. Я управляю ею. Это моя тюрьма – здесь ничего не происходит без моего ведома.
Мне было неловко за испытываемое облегчение: мне не хотелось, чтобы этот человек или любой другой тюремный работник стал моим защитником, но в тот момент он был самым человечным из всех, кого я встретила.
– Здесь у нас кого только нет. Вам нужно быть начеку с другими заключенными. Некоторые из них нормальные. Никто не будет к вам приставать, если вы сами этого не позволите. Женщины обычно не дерутся. Они болтают, сплетничают, распускают слухи. Они могут болтать и о вас. Некоторые из них решат, будто вы считаете себя лучше них. Скажут: «Конечно, она же богатенькая».
Мне стало не по себе. Неужели я казалась именно такой? Неужели меня сразу заклеймят заносчивой богатой стервой?
– Еще там есть лесбиянки. Но беспокоить вас они не будут. Некоторые попробуют подружиться с вами, но что бы там ни было – держитесь от них подальше! Я хочу, чтобы вы поняли: вам необязательно заниматься сексом с женщинами. Я старомоден. Я не одобряю этих безобразий.
Я изо всех сил старалась не фыркнуть. Похоже, не так уж хорошо он изучил мое дело.
– Мистер Буторский?
– Да?
– Когда мой жених и мама смогут меня навестить? – Как я ни старалась, вопрос все равно прозвучал жалобно.
– Они вписаны в ваше дело?
В моем деле были перечислены все члены моей семьи, включая Ларри, которого уже допросила служба пробации.
– Да, вписаны. И мой отец тоже.
– Визиты разрешены всем, кто вписан в ваше дело. Они могут приехать в эти выходные. Я удостоверюсь, что список передан в комнату для свиданий. – Он встал. – Просто держите дистанцию, и все будет в порядке.
Собрав мои документы, он вышел из кабинета.
Я получила у надзирательницы предметы личного потребления: две простыни, наволочку, два хлопковых одеяла, пару дешевых белых полотенец и маленькое полотенце для лица. Все это было засунуто в сетчатый мешок для стирки. Мне также выдали уродливое коричневое пальто со сломанной молнией и пластиковую коробку, в которой лежали короткая зубная щетка, миниатюрные упаковки зубной пасты и шампуня и прямоугольный брусок мотельного мыла.
«Надзирательницы становятся все приветливее», – подумала я.
Пока меня вели сквозь множество ворот чудовищной ограды, я радовалась, что сидеть буду не за ней, но в то же время гадала, каким окажется лагерь. Меня ждал белый минивэн. Водитель, женщина среднего возраста в гражданской одежде в военном стиле и солнечных очках, тепло приветствовала меня. Она была накрашена, в ушах у нее поблескивали маленькие золотые колечки – она вполне могла бы сойти за милую американку итальянского происхождения, живущую в Нью‑Джерси и откликающуюся на имя Ро. «Надзирательницы становятся все приветливее», – подумала я, садясь на пассажирское сиденье. Она закрыла дверь и ободряюще улыбнулась мне. Она была в отличном настроении. Я внимательно посмотрела на нее.
Она приподняла очки:
– Я Минетта. Тоже из заключенных.
– Ого! – Меня ошарашило, что она тоже сидит за решеткой, но при этом водит машину… и красится!
– Как тебя зовут? Какая фамилия? Здесь всех по фамилиям называют.
– Керман, – ответила я.
– Первый раз у нас?
– Первый раз? – переспросила я.
– Первый раз в тюрьме?
Я кивнула.
– Все нормально, Керман? – спросила она, направив минивэн вверх по пологому холму. – Тут не так уж плохо, справишься. Мы о тебе позаботимся. Здесь люди нормальные, только следи, чтобы не обворовали. Сколько у тебя времени?
– Времени? – пробормотала я.
– На сколько посадили?
– А! На пятнадцать месяцев.
– Это ничего. И глазом моргнуть не успеешь.
Мы подъехали к заднему входу в длинное, невысокое здание, которое напоминало начальную школу 1970‑х годов постройки. Минетта припарковалась возле инвалидной рампы. Сжимая в руках свой мешок для стирки, я вслед за ней пошла к зданию, старательно обходя островки льда – тонкие резиновые подошвы не спасали от февральского холода. На улице, собравшись маленькими группами, курили женщины в одинаковых уродливых пальто. Они казались усталыми и печальными, и на всех были надеты тяжелые черные ботинки. Я заметила, что одна из них была на последних месяцах беременности. Что делает в тюрьме беременная женщина?
– Ты куришь? – спросила Минетта.
– Нет.
– Вот и молодец! Сейчас узнаем, куда тебя определили, и устроишься. Там столовая, – она махнула рукой куда‑то влево, где вниз уходила лестница.
Минетта говорила без остановки, рассказывая все необходимое о Федеральной тюрьме Данбери, но я ничего не запоминала. Мы поднялись на несколько ступеней и вошли в здание.
– …комната с телевизором. Здесь отдел образования, там кабинет надзирателя. Здрасьте, мистер Скотт! Надзиратель у нас ничего. Эй, Салли! – окликнула она высокую белую женщину. – Это Керман, новенькая, сдалась добровольно.
Салли тоже встретила меня приветливым вопросом, в порядке ли я. Я молча кивнула. Минетта продолжила экскурсию.
– Здесь еще кабинеты, вверху камеры, внизу блоки. – Она повернулась и серьезно посмотрела на меня: – Вниз тебе нельзя, туда путь заказан. Поняла?
Я кивнула, ничего не понимая. В моем новом доме с линолеумом на полу и шлакоблочными стенами стоял невыносимый гул: вокруг меня толпились женщины всех возрастов – черные, белые, латиноамериканки. Все они были одеты в защитного цвета одежду, которая отличалась от моей, и высокие, тяжелые черные рабочие ботинки. Я поняла, что всем своим видом так и кричу, что я новенькая. Взглянув на свои парусиновые тапки, я поежилась в своем коричневом пальто.
Пока мы пробирались по длинному главному коридору, к нам подошли еще несколько женщин, приветствовавших меня стандартным: «Ты новенькая… Все в порядке?» Казалось, им действительно на меня не наплевать. Я не знала, что им отвечать, но слабо улыбалась и здоровалась с каждой.
– Так, вот кабинет куратора. Кто твой куратор?
– Мистер Буторский.
– Ох… Что ж, он хотя бы о бумагах не забывает. Погоди‑ка, дай посмотрю, куда тебя определили. – Она уверенно постучала в дверь, после чего по‑деловому приоткрыла ее и сунула голову внутрь: – Куда определили Керман?
Куратор дал ей ответ, после чего она повела меня в камеру номер 6.
Мы вошли в камеру, где стояли три двухэтажные кровати и шесть металлических шкафчиков высотой мне по пояс. На нижних койках лежали две пожилые женщины.
– Привет, Аннет, это Керман. Она новенькая, сдалась добровольно. Аннет о тебе позаботится, – сказала Минетта мне. – Вот твоя койка, – она показала на пустую верхнюю койку с незаправленным матрасом.
Аннет села. Это была невысокая смуглая женщина за пятьдесят с короткими и жесткими черными волосами. Она казалась усталой.
– Привет, – хрипло сказала она, и я тут же различила говор Нью‑Джерси. – Ты как? Повтори‑ка, как тебя зовут?
– Пайпер. Пайпер Керман.
На этом работа Минетты, похоже, была окончена. Я горячо поблагодарила ее, не стараясь скрыть своей признательности, и она ушла. Я осталась с Аннет и другой, молчаливой женщиной. Миниатюрная, остриженная наголо, она казалась гораздо старше – пожалуй, ей было около семидесяти. Я с опаской положила свой мешок на койку и осмотрелась. Помимо стальных кроватей и шкафчиков, повсюду стояли вешалки с одеждой, полотенцами и авоськами. Камера напоминала барак.