«Радугу тяготения» все мои друзья‑библиофилы считают величайшим романом со времен «У подножия вулкана». Я не дочитал ни тот, ни другой.
Прилагаю также пару плакатов, чтобы ты могла украсить стены, пока к вам не явилась Марта со своими оборками.
С уважением, Уинтроп, худший дядюшка в мире
Я стала получать письма от некоего Джо Лойи – писателя, друга одного из моих друзей, оставшихся в Сан‑Франциско. Джо объяснил, что более семи лет отсидел в федеральной тюрьме за ограбление банка, что он знает, с чем я имею дело, и надеется получить от меня ответ. Он признался, что письма буквально спасли ему жизнь, когда пришлось провести два года в одиночной камере. Меня удивило, насколько личными были его послания, и растрогало их появление. Было отрадно осознавать, что на воле есть хоть один человек, который понимает, в каком сюрреальном мире я пока обитаю.
Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.
Больше меня писем получала лишь монашка. В мой первый день в тюрьме кто‑то сообщил мне, что здесь есть монашка. Плохо понимая, что к чему, я решила, что какая‑то из монахинь решила жить среди заключенных. Это было почти верно. Сестра Ардет Платт была политзаключенной. Она входила в число нескольких монахинь, борющихся за мир и отбывающих длительные сроки за участие в ненасильственном протесте против запуска межконтинентальной баллистической ракеты «Минитмен‑II» в Колорадо, в ходе которого они проникли внутрь пусковой установки. Все уважали стойкую духом шестидесятидевятилетнюю Сестру (ее так и называли), которая одаривала нас своей безусловной любовью. Вполне закономерно Сестра и йогиня Джанет были соседками по койке, и Джанет каждый вечер укрывала Сестру одеялом, обнимала ее и целовала в мягкий, морщинистый лоб. Ее заключение вызывало особенное негодование у американок итальянского происхождения. «Неужели долбаным федералам больше заняться нечем, кроме как монашек в тюрьмы сажать?» – возмущенно восклицали они. Сестра получала огромное количество писем от пацифистов всего мира.
Однажды пришло очередное письмо от моей лучшей подруги Кристен, с которой я познакомилась в первую неделю занятий в колледже. В конверте была короткая записка, нацарапанная в самолете, и вырезка из газеты. Я развернула ее и увидела колонку моды Билла Каннингема из воскресного номера «Нью‑Йорк таймс» от 8 февраля. Полстраницы занимали десятки фотографий женщин всех возрастов, рас, размеров и форм, одетых в ярко‑оранжевую одежду. В заголовке значилось «Сезон апельсинов», а в приклеенной Кристен голубой записке – «Ньюйоркцы надели оранжевое в поддержку Пайпер! Целую, К.» Я аккуратно прикрепила газетную вырезку к дверце своего шкафчика и теперь, каждый раз открывая его, улыбалась при виде почерка любимой подруги и радостных лиц женщин в оранжевых пальто, шапках и шарфах и даже с оранжевыми детскими колясками. Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.
Вниз по кроличьей норе
Через две недели я гораздо лучше умела убираться. Инспекция проводилась дважды в неделю, я чувствовала на себе существенное социальное давление и боялась облажаться, ведь победители первыми вызывались в столовую, а особенно чистые «отсеки образцового содержания» ели первыми из первых. Я не переставала удивляться все новым и новым сферам применения санитарных салфеток, которые были нашим основным инструментом уборки.
В камере номер 6 царила некоторая напряженность, потому что уборку делали не все. Больную раком Мисс Лус, которой было уже за семьдесят, никто убираться не заставлял. Занимавшая одну из верхних коек пуэрториканка не говорила по‑английски, но молча помогала нам с Аннет вытирать пыль. А вот спесивая полька, обитавшая на койке прямо под моей, убираться отказывалась, чем несказанно сердила Аннет. Моя татуированная приятельница из вновь прибывших убиралась спустя рукава, а затем выяснилось, что она беременна, и ее перевели на одну из нижних коек в другую камеру. Управлению тюрем судебные иски были ни к чему.
Вместо нее в камеру номер 6 поселили новенькую – крупную испанку. Сначала я использовала политически корректный термин «латиноамериканка», как меня научили в колледже, но все заключенные, вне зависимости от цвета их кожи, смотрели на меня как на ненормальную. Наконец одна из доминиканок просто поправила меня: «Милочка, мы тут зовемся испанками, испанскими цыпочками».
Эта новенькая испанская цыпочка сидела на голом матрасе верхней койки и ошалело озиралась по сторонам. Настала моя очередь вводить ее в курс дела:
– Как тебя зовут?
– Мария Карбон.
– Откуда ты?
– Из Лоуэлла.
– В Массачусетсе? Я тоже оттуда, выросла в Бостоне. Сколько у тебя времени?
Она непонимающе посмотрела на меня.
– Это означает, сколько тебе сидеть?
– Не знаю.
Тут я пораженно замолчала. Как можно было не знать свой срок? Вряд ли она меня не поняла – по‑английски она говорила без акцента. Я встревожилась. Казалось, она пребывает в шоке.
– Слушай, Мария, все будет хорошо. Мы тебе поможем. Тебе нужно заполнить все формы, а всем необходимым с тобой поделятся. Кто твой куратор?
Мария беспомощно посмотрела на меня, и я в конце концов оставила ее в покое, решив, что ей поможет какая‑нибудь из местных испанских цыпочек.
Как‑то вечером в громкоговоритель рявкнули:
– Керман!
Я тут же побежала в кабинет мистера Буторского.
– Тебя переводят в блок Б, – бросил он. – Отсек восемнадцать! Твоей соседкой по койке будет мисс Малкольм!
В блоках я еще не была – вновь прибывшим путь туда был заказан. Почему‑то они представлялись мне темными пещерами, населенными злостными преступницами.
– Ты ему нравишься, – сказала Нина, мой эксперт по тюремной жизни, которая все еще ждала перевода обратно в блок А, где она делила койку с Поп. – Поэтому и поселил тебя с мисс Малкольм. Она здесь уже давно. Плюс ты попала в отсек образцового содержания.
Я понятия не имела, кто такая мисс Малкольм, но уже узнала, что в тюрьме приставка «мисс» полагалась лишь пожилым и очень уважаемым узницам.
Я понятия не имела, кто такая мисс Малкольм, но уже узнала, что в тюрьме приставка «мисс» полагалась лишь пожилым и очень уважаемым узницам.
Собрав свои пожитки, я с опаской пошла по лестнице в блок Б, он же «гетто», прижимая к груди подушку и мешок, набитый униформой. За книгами я собиралась вернуться. Блоки оказались просторными, полуподвальными помещениями, где находился целый лабиринт бежевых отсеков, в каждом из которых проживало по две заключенных. В каждом стояла двухэтажная кровать, два металлических шкафчика и приставная лестница. Отсек 18 был расположен рядом с душевой, возле единственной стены с узкими окнами. Мисс Малкольм – миниатюрная темнокожая женщина среднего возраста – уже ждала меня, сидя на своей койке. Без лишних предисловий она перешла к делу и с сильным карибским акцентом сказала:
– Вот твой шкафчик, – она показала пустой, – а вот крючки. Вон те крючки мои, и менять мы ничего не будем. – Ее одежда аккуратно висела у стены вместе с клетчатыми штанами и бордовым халатом. Она работала на кухне. – Мне плевать, лесбиянка ты или нет, на койке возиться не позволю. Я убираюсь в воскресенье вечером. Будешь помогать мне с уборкой.
– Конечно, мисс Малкольм, – согласилась я.
– Называй меня Натали. Я застелю тебе постель.
Вдруг над стеной нашего отсека возникла светловолосая голова.
– Привет, соседка! – Это была высокая, миловидная белая девушка, которая мыла посуду в столовой. – Я Коллин! – Она с опаской посмотрела на мисс Малкольм: – Как дела, мисс Натали?
– Привет, Коллин. – Тон Натали показывал, что она вполне терпима к глупым девчонкам, но эта терпимость не безгранична. Нельзя сказать, что она была холодной или неприветливой, просто немного строгой.
– Как тебя зовут, соседка?
Я представилась, после чего Коллин спрыгнула с верхней койки и подошла ко входу в отсек, который я теперь делила с мисс Малкольм. На меня тотчас обрушился ураган вопросов: откуда у меня такое странное имя, откуда я сама и сколько у меня времени. Я старалась отвечать на все по порядку. Коллин считалась штатным художником тюрьмы и специализировалась на цветах, волшебных принцессах и красивых буквах.
Она сказала:
– Черт, соседка, я сделаю тебе табличку с именем! Покажи, как оно пишется.
По части соседки по койке я сорвала куш. Натали была образцом спокойствия и благородства.
Коллин рисовала таблички для всех новичков блока Б – имена на них были написаны изящным женским почерком с милыми завитушками. Другие таблички – официального вида, пластиковые, черные, с белыми буквами – были лишь у тех, кто, как Натали, некоторое время провел в тюрьме у подножия холма и лишь потом был переведен в этот лагерь.
По части соседки по койке я сорвала куш. Натали, чей восьмилетний срок уже подходил к концу, была образцом спокойствия и благородства и являлась прекрасным советчиком. У нее был сильный акцент, поэтому приходилось внимательно слушать все, что она говорила, но она никогда не открывала рот без дела. На кухне она была главным пекарем. Натали вставала в четыре утра, чтобы заступить на смену, и в основном держалась особняком, дружески общаясь лишь с несколькими латиноамериканками и коллегами по кухне. Она много читала, гуляла по беговой дорожке и писала письма, а спать ложилась рано, в восемь часов вечера. Мы мало говорили о нашей жизни за пределами тюрьмы, но она могла ответить почти на любой вопрос о жизни в Данбери. Она никогда не упоминала, почему оказалась за решеткой, а я не спрашивала об этом.
Для меня оставалось загадкой, как Натали удавалось заснуть в восемь часов, потому что в блоке Б было ШУМНО. В первый вечер там я сидела как мышка на своей верхней койке и пыталась понять, о чем перекрикиваются все населяющие эту просторную комнату женщины. Я боялась, что не сумею поспать и у меня поедет крыша от этой какофонии. Однако, как только выключили общий свет, все довольно быстро стихло, и я заснула, убаюканная дыханием сорока семи своих соседок.
На следующее утро что‑то разбудило меня еще до рассвета. Сонная, сбитая с толку, я села на койке. В блоке все еще было темно, заключенные мирно спали. Но что‑то было не так. Раздавались не то чтобы крики, но какие‑то резкие замечания. Свесившись с койки, я увидела, что Натали уже ушла на работу. Очень медленно и осторожно я наклонилась вперед и выглянула наружу.
Я решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом.
В двух отсеках от себя я разглядела испанку, которая накануне вечером вела себя особенно шумно. Сейчас она была вне себя, но я не могла понять, что ее разозлило. Вдруг она присела на несколько секунд, затем встала и пошла прочь, оставив лужу у входа в отсек моих соседей.
Я протерла глаза. Неужели это случилось на самом деле? Минуту спустя из отсека вышла чернокожая женщина.
– Лили! Кабралес! Лили Кабралес! А ну возвращайся и вытирай! ЛИЛИ‑И‑И‑И‑И!!!
Заключенным не понравилось такое пробуждение, и со всех сторон послышались крики: «ЗАТКНИСЬ НА ХРЕН!» Я пригнулась – мне не хотелось, чтобы кто‑то из женщин узнал, что я все видела. Кто‑то тихо выругался. Я с опаской выглянула в проход: чернокожая женщина быстро убирала лужу огромным куском туалетной бумаги. Заметив меня, она как будто смутилась. Я упала обратно на койку и уставилась в потолок. Ну все, теперь я провалилась в кроличью нору.
Затем наступил День святого Валентина, мой первый праздник в тюрьме. Оказавшись в Данбери, я удивилась, что лесбиянок там совсем не видно. Камеры, находившиеся рядом с кабинетом надзирателя, считались бастионами приличий. Ни в одной из общих комнат не наблюдалось ни объятий, ни поцелуев, ни очевидной сексуальной активности. Хотя мне рассказали, что одна из бывших заключенных в свое время превратила спортзал в свое личное любовное гнездышко, я ни разу там никого не видела.
Учитывая это, я поразилась взрыву чувств, случившемуся в блоке Б утром в Валентинов день. Заключенные обменивались самодельными открытками и конфетами, напоминая легкомысленных пятиклашек. Некоторые сердечки, прикрепленные к стенкам отсеков, явно свидетельствовали лишь о платонической любви, но многие валентинки были детально проработаны и аккуратно склеены из журнальных вырезок и раздобытых по блату материалов, что так и кричали о настоящей страсти.
Я с самого начала решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом. Если бы я сказала об этом хоть кому‑нибудь, в итоге весть разнеслась бы по всему лагерю, и ничего хорошего бы из этого не вышло. Вместо этого я много говорила о своем любимом женихе Ларри, и в лагере быстро поняли, что я «не такая», хоть меня и не пугали «такие» женщины. Честно говоря, большинство из них по моим меркам и близко не подошли к «настоящим лесбиянкам». Они были, как выражался надзиратель Скотт, «лесбиянками‑срочницами», тюремной версией «студенток‑лесбиянок».
Мне было сложно понять, как можно поддерживать интимные отношения в такой людной обстановке, не говоря уж о запрещенных связях. Чисто практически – куда нужно было спрятаться в этом лагере, чтобы остаться наедине и не бояться быть пойманными? Многие романтические отношения, свидетельницей которых я была, скорее напоминали школьную влюбленность – через месяц‑другой почти все пары распадались. Отличить одиноких женщин, желающих тепла, уюта и романтики, от настоящих лесбиянок было несложно: в тюрьме последних было немного. Для длительных отношений были и другие преграды: сроки любовниц могли слишком сильно различаться, а сами женщины могли жить в разных блоках или увлекаться теми, кто не демонстрировал лесбийских наклонностей.
Коллин и ее соседка получили множество валентинок от других заключенных. Я не получила ни одной, но при выдаче почты тем вечером не смогла усомниться, что меня любят. Больше всего мне понравилась присланная Ларри маленькая книга стихов Неруды «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния». Я решила читать по одному стихотворению в день.
Мы потеряли даже эти сумерки.
Никто не видел нас, когда мы шли, рука в руке,
И синева сгущалась в этом мире.
Я видел сам из своего окна
пожар заката у далеких гор.
Порой кусочек солнца
блестел монеткой у меня в руках.
Я вспоминал тебя, когда душа моя
томилась в грусти, столь тебе знакомой.
Где ты была тогда?
Кто был с тобой?
О чем вели беседу?
И почему любовь обрушивается на меня внезапно,
когда печален я и чувствую, что ты так далеко?
Упала книга сумеречной прозы,
и плащ свернулся возле моих ног, как верный пес.
Всегда, всегда уходишь вечерами ты туда,
где сумерки скрывают с глаз скульптуры.
Семнадцатого февраля я наконец‑то смогла заглянуть в тюремный магазин и купила:
• спортивные штаны размера XL, $24,70, их дали мне по ошибке и не разрешили обменять;
• карандаш какао‑масла, $4,30;
• банки тунца, сардин и макрели, каждая около $1;
• лапшу быстрого приготовления, $0,25;
• плавленый сыр в тюбике, $2,80;
• маринованный халапеньо, $1,90;
• острый соус, $1,40;
• блокноты, ручки, конверты и марки, бесценно.
Мне отчаянно хотелось купить маленькое портативное радио за 42,90. На улице такое же стоило бы баксов семь, не больше. При базовой ставке заключенных федеральных тюрем – 0,14 доллара в час – стоимость этого радио фактически составляла более трехсот часов труда. Мне нужно было радио, чтобы слушать фильмы по выходным и другие телевизионные передачи, а также использовать его в спортзале, но ответственный за торговлю надзиратель грубо сообщил мне, что радио кончились. Облом, Керман.
Так как я могла рассчитывать на поступление денег из внешнего мира, я купила все необходимое, чтобы отдать долги тем женщинам, которые помогли мне сразу после прибытия: мыло, зубную пасту, шампунь, шлепанцы для душа, быстрорастворимый кофе. Кое‑кто пытался отказаться: «Забудь, Керман!» – но я настаивала.
– Прошу, забудь об этом! – сказала Аннет, которая в первые недели одолжила мне множество вещей. – Ты мне как дочь! Слушай, а книжки новые тебе пришли сегодня?
Книги продолжали приходить. Мне становилось не по себе при каждой выдаче почты, ведь обилие посылок означало, что во внешнем мире у меня «все было в порядке» и целая куча людей переживала за меня и готова была тратить время и деньги, чтобы покупать мне книги. Пока что никто не угрожал мне большим, чем холодный взгляд или резкое слово, никто мною не интересовался. И все же меня всячески оберегали от мошенниц. Я видела, что у некоторых женщин почти не было подпитки из внешнего мира, благодаря которой их тюремную жизнь можно было сделать хоть чуточку лучше, а многие и вовсе были прожженными аферистками.
Однажды, вскоре после переезда в блок Б, в мой отсек заглянула какая‑то женщина. Мисс Натали не было, а я как раз засовывала в свой маленький шкафчик, грозивший вот‑вот переполниться, новые книги. Я посмотрела на свою гостью – чернокожая, среднего возраста, обычная. И совсем незнакомая. Я насторожилась.
– Привет, соседка. Где мисс Натали?
– На кухне, наверное.
– Как тебя зовут? Я Рошель.
– Пайпер. Керман.
– Имя‑то как?
– Можешь называть меня Пайпер.
Что ей было от меня нужно? Я словно оказалась в ловушке. Она явно что‑то вынюхивала.
– А, ты та, что с книгами… Книг у тебя полно!
У меня в руках как раз была книга, а на шкафчике лежала целая стопка. Я уже опасалась намерений этой женщины.
– Х‑хочешь, дам почитать? – Я никогда не отказывалась одолжить книгу, но этим пользовалось лишь несколько заключенных, которые регулярно проверяли мои посылки при выдаче почты.
– Давай. Что у тебя есть?
Я осмотрела свою библиотеку. Собрание сочинений Джейн Остин. Биография Джона Адамса. «Средний пол». «Радуга тяготения». Что‑то подсказывало мне, что ей ни одна из этих книг не придется по вкусу, но как я могла знать, что ей нравится?
– Что тебе нравится? Можешь взять любую, выбирай.
Она неуверенно посмотрела на корешки. Молчание непозволительно затянулось.
Я всю жизнь училась, жила и работала с чернокожими людьми, но при встрече с чернокожей женщиной «не своего круга» ужаснулась, уверенная, что она хочет меня ограбить.
– Может, вот эту? Она просто невероятна. – Я вытащила роман «Их глаза видели Бога» Зоры Ниэл Херстон.
Собственный выбор показался мне до ужаса расистским, ведь из всех книг я предложила Рошель именно сочинение чернокожей писательницы. Но ей действительно вполне могла понравиться эта книга – и тогда она бы взяла ее и оставила меня в покое, по крайней мере на время.
– Подойдет, вполне подойдет. Спасибо, Пайп! – сказала она и вышла из отсека.
Примерно неделю спустя Рошель пришла, чтобы вернуть книгу.
– Книга ничего, но я не втянулась, – сказала она. – У тебя есть «Самая холодная зима»? Сестры Солджа?
Этой книги у меня не было, поэтому Рошель ушла ни с чем. Вспомнив, как я испугалась ее и почему, я почувствовала себя настоящей козой. Я всю жизнь училась, жила и работала с чернокожими людьми среднего класса, но при встрече с чернокожей женщиной «не своего круга» просто ужаснулась, уверенная, что она хочет меня ограбить. На самом деле Рошель была одной из самых спокойных и приятных заключенных. Она всем сердцем любила церковь и бульварные романы. Устыдившись своего поведения, я решила больше никогда не быть такой козой.
Встречая все новых и новых людей, я старалась не забывать и об Аннет. Когда меня перевели в блок Б, она вздохнула и сказала:
– Теперь я больше тебя не увижу.
– Аннет, не говори ерунды, – ответила я. – Я ведь буду всего в нескольких метрах.
– Такое уже бывало… Как только девушек переводят в блоки, на меня у них времени не остается.
Аннет застряла в камерах из‑за проблем со здоровьем, поэтому я специально поднималась к ней, чтобы немного поболтать и поиграть в карты в комнате отдыха. Но на самом деле играть в рамми‑500 мне уже порядком надоело, а проводить время с небольшой группой довольно раздражительных немолодых белых дамочек не слишком хотелось. За столами, где играли в пики, было как будто веселее. Может, стоило научиться и мне.
Натали пользовалась уважением всех обитательниц блока Б. Поняв, что я не буду ей докучать, она стала относиться ко мне немного теплее. Несмотря на замкнутость, она обладала отличным чувством юмора и то и дело развлекала меня своими едкими комментариями по поводу нашей жизни в блоке Б: «Теперь ты в гетто, соседка!» Ее лучшая подруга Джинджер Соломон тоже родилась на Ямайке. Джинджер была полной противоположностью Натали: веселой, вспыльчивой и шумной. Кроме того, мисс Соломон потрясающе готовила, и когда они с Натали решили, что я ничего, она стала делиться со мной особым субботним ужином – обычно восхитительным карри из кухонной контрабанды. По важным случаям мисс Малкольм даже находила где‑то лепешки роти.
Для внеурочной тюремной готовки, как правило, использовались две микроволновки, стоявшие в маленьких кухонках между блоками. Это считалось привилегией, которой нас то и дело грозились лишить (эти угрозы доставляли надзирателям огромное удовольствие). В микроволновках готовились удивительные блюда, особенно когда в дело вступали скучающие по дому латиноамериканки. Учитывая ограниченность ресурсов этих поварих – в их распоряжении имелись лишь суррогатные продукты, курица в вакуумной упаковке, банки макрели и тунца да свежие овощи, которые удалось стянуть с кухни, – их кулинарные подвиги поражали меня до глубины души. Кукурузные чипсы размачивали водой и превращали в пюре, а потом делали из этого чилакилес – мое новое любимое тюремное блюдо. Контрабандный лук особенно ценился, и поварихам приходилось держать ухо востро, чтобы не попасться надзирателям с хорошим нюхом. И все же, что бы они ни готовили, они готовили это с любовью.
Находиться в душевых после отбоя запрещалось, чтобы никто даже не думал заняться там сексом.
К несчастью, мисс Соломон готовила только по субботам. Из‑за тюремной диеты я скинула за месяц четыре с половиной килограмма – на печенке, фасоли и салате не растолстеешь! В день добровольной сдачи я выглядела на все свои тридцать четыре года, если не больше. Несколько месяцев перед этим я топила горе в вине и объедалась вкусной нью‑йоркской едой. Теперь же моим утешением стали одинокие прогулки по обледенелой беговой дорожке и занятия в спортзале. Только там мне казалось, что я до сих пор сама себе хозяйка.
К плюсам блока Б относилась возможность выбора одной из двух душевых. В каждой было по шесть душей, пять раковин и шесть туалетных кабинок. На этом их сходство заканчивалось. Мы с Натали жили возле душевой, которую я называла адовыми устами. Плитка всех оттенков серого, ржавые штанги для занавесок, вместо самих занавесок – пластиковые лохмотья, сломанные замки в кабинках… Но адовыми устами эта душевая считалась не поэтому: почти непригодной для пользования ее делали полчища паразитов. В теплые месяцы, когда земля не промерзала, в душевой время от времени появлялись мелкие черные личинки, копошившиеся на плитке. Их было никак не прогнать, хотя справедливости ради нужно отметить, что арсенал уборщиц был довольно скуден – на чистящие средства в тюрьме скупились. В конце концов из личинок вылуплялись мерзкие маленькие мушки, которые и намекали, что эту душевую построили прямо на дороге в ад.
Я мылась в душевой на другом конце блока Б на границе с блоком А. В сравнении с первой она была похожа на спа. Ее недавно отремонтировали и выложили бежевой плиткой. На потолке висели новые лампы. Она лучше освещалась. Общая атмосфера в ней казалась гораздо лучше, хотя занавески были ничуть не менее потрепанными.
Каждый поход в душ становился сложным ритуалом. Приходилось носить с собой все предметы гигиены: шампунь, мыло, бритву, полотенце и все остальное. Поэтому нужно было уметь обходиться лишь минимумом или же обладать какой‑нибудь корзинкой. Некоторые женщины носили с собой нелегальные вязаные мешочки, другие покупали нейлоновые авоськи в тюремном магазине, а у одной заключенной даже была большая пластиковая корзинка – настоящая корзинка для душа. Я даже не собиралась спрашивать, откуда она появилась: либо ее давным‑давно купили в местном магазине, либо это была контрабанда. По утрам и вечерам в душ образовывалась очередь, а запасы горячей воды постепенно истощались. Можно было мыться днем или ранним вечером – тогда конкуренция была меньше. Находиться в душевых после отбоя в десять вечера запрещалось, чтобы никто даже не думал заняться там сексом.
Многие женщины готовы были стоять в очереди, чтобы попасть в «свой» душ. В одной из кабинок хорошей душевой напор был лучше, чем во всех других. Большие шишки вроде Поп заранее посылали гонца проверить, свободна ли эта кабинка, а если нет, занять им место в общей очереди. Стоило помешать одной из ранних пташек вовремя принять душ в «своей» кабинке, как на выходе тебя чуть не убивали взглядом.
Когда кабинка освобождалась и подходила твоя очередь, наступал момент истины. Одни из скромности заходили за занавеску прямо в муу‑муу, в то время как другие прилюдно раздевались и, не стесняясь, выполняли все необходимые процедуры. Были и такие, кто не закрывал занавеску, устраивая бесплатное шоу.
Сначала я входила в число скромниц, но вода всегда сначала была холодной, и я взвизгивала, когда она касалась моей кожи. «Что там у тебя происходит, Керман? – неизменно шутил кто‑то. – Пайпер времени не теряет!» Через некоторое время я решила, что сцена изнасилования Линды Блэр из фильма «Рожденные невинными» в стенах этого лагеря точно не повторится, начала включать душ заранее и проверять, что вода хотя бы немного нагрелась, прежде чем стянуть с себя муу‑муу и проскользнуть внутрь. В результате у меня появилось несколько поклонниц, прежде всего моя новая соседка Делишес, которая удивленно восклицала:
– Ого, Пайпер! Сиськи у тебя что надо! Прямо как из телика!!! Такие задорные, торчком стоят! Вот черт!
– Э‑э, спасибо, Делишес, – отвечала я.
В повышенном внимании Делишес не было ничего страшного. На самом деле мне даже немного льстило, что она вообще заметила меня.
Вся уборка в лагере, включая авральную чистку наших отсеков воскресными вечерами, носила ритуальный характер. Один день в неделю в блоке Б отводился на стирку (прачкой была одна из заключенных, пожилая женщина, которую все звали просто Бабушка), поэтому накануне вечером я набивала свой мешок грязными носками и хозяйственным мылом. Натали будила меня в пять пятнадцать, еще до открытия прачечной, чтобы я могла первой сдать свои вещи в стирку. Иначе мне пришлось бы становиться в очередь полусонных женщин, которые плелись по темному коридору в прачечную. Зачем было спешить? Точно не знаю. Нужны ли мне были мои вещи днем, а не вечером? Нет. Этот ритуал был лишен смысла, но я все равно принимала в нем участие, чтобы лишний раз не стоять в очереди, ведь стоять в очередях в тюрьме приходилось постоянно. Как я поняла, для многих женщин это было не в новинку. Если вам не посчастливилось в своей жизни тесно общаться с государством, будь то ради получения муниципального жилья, бесплатной медицинской помощи или талонов на еду, вам волей‑неволей приходилось проводить в очередях безумное количество времени.
Я дважды совершала ежемесячное паломничество на склад, чтобы получить свои восемь пачек порошкового хозяйственного мыла, которое выдавала неулыбчивая заключенная. Мыло выдавали раз в месяц: в заранее назначенный день в обед на склад маршировали все четные номера, а на следующий день – нечетные. Работавшие на складе заключенные держались особняком и подходили к процессу очень серьезно. Они считали мыльные дни вторжением на свою территорию и молча сидели или стояли, пока другие заключенные выстраивались в очередь, чтобы получить эту тюремную подачку.
Отовсюду я слышала один и тот же совет: «Мотай свой срок и не позволяй сроку вымотать тебя».
Мне так и не удалось понять, почему бесплатно нам давали только хозяйственное мыло (не считая, конечно, туалетной бумаги, которой нас снабжали раз в неделю, а также лежащих в душевых гигиенических прокладок и тампонов). Хозяйственное мыло продавалось и в тюремном магазине. Кое‑кто покупал «Тайд» и отдавал свои восемь пачек бесплатного мыла тем, у кого ничего не было. Почему бы не давать туалетное мыло? Или зубную пасту? Видимо, логика этого выбора была понятна разве что чиновникам чудовищной бюрократической машины Федерального бюро тюрем.
Я внимательно присматривалась к тем, кто сидел в тюрьме долго, как Натали. Как она выдержала? Как прожила восемь лет в таком мрачном месте, не растеряв при этом своего достоинства и благородства? Как не сошла с ума? Где она черпала силы, чтобы жить? До выхода на волю ей оставалось всего девять месяцев. Отовсюду я слышала один и тот же совет: «Мотай свой срок и не позволяй сроку вымотать тебя». Как и все в этой тюрьме, я должна была учиться у мастеров.