Многие заключенные обожали вязать, но это хобби я не подхватила. Некоторые образцы рукоделия весьма впечатляли. За прачечную отвечала заключенная по имени Нэнси – ворчливая белая женщина из глубинки, не скрывавшая своей нелюбви ко всем, кроме «северян». Характер у нее был не сахар, но вязать она умела на славу. Однажды я зашла в блок В и обнаружила Нэнси в компании моей соседки Элли Б. и унылой Салли. Все они содрогались от смеха.
– Что такое? – невинно спросила я.
– Покажи ей, Нэнси! – хихикнула Элли.
Нэнси раскрыла ладонь. Там оказался вязаный пенис, до ужаса похожий на настоящий. Среднего размера, возбужденный, он был связан из розовой хлопковой пряжи. К нему были прикреплены яички и пучок коричневых хлопковых волос, а на головке красовалась белая хлопковая капля.
– Толку от него, полагаю, немного? – только и сумела выдавить я.
Элли Б. жила в блоке Б в нескольких отсеках от меня и была высокой, худенькой женщиной с широкими плечами и волевым подбородком. Довольно странная внешность не мешала ей быть вполне симпатичной. Она обожала шоколадки и напоминала мне Вимпи из комиксов о моряке Попае: «Заплачу тебе во вторник, если «Сникерс» дашь сейчас!» Она была двинута на сексе, не желала завязывать с наркотиками и во всеуслышание считала дни до того момента, когда наконец сможет отправиться домой, перепихнуться и достать немного дури – именно в таком порядке. Своей любви к наркотикам она не скрывала и не стыдилась. Она предпочитала героин, но готова была ловить кайф с чего угодно и часто грозилась начать нюхать растворители в строительной мастерской. Впрочем, вряд ли там было хоть что‑то, что можно понюхать.
– Отчаянные времена – отчаянные меры, а, Пенсатукки?
Элли всегда сопровождала молодая женщина с запада Пенсильвании, которая гордо причисляла себя к реднекам. Я называла ее Пенсатукки. Однажды мы с Пенсатукки стояли возле моего отсека в блоке Б, когда мимо прошла моя соседка Коллин со своей приятельницей Карлоттой Альварадо. Торжествующе улыбнувшись, Коллин спросила Карлотту:
– Ну? Как тебе та игрушка, что я дала на прошлой неделе? Миленькая, правда?
Карлотта довольно рассмеялась, и они пошли дальше.
Я искоса взглянула на Пенсатукки.
– Ди‑и‑и‑илдо, – протянула она со своим деревенским акцентом. Видимо, у меня на лице отразилась заинтересованность, и она поспешила пояснить: – Коллин, видать, вырезала какую‑то штуковину из морковки или что‑то такое. Не как обычно.
– А как обычно?
– Обмотаешь карандаш эластичным бинтом, а поверх всего – напалечник из медчасти.
– Удовольствие сомнительное.
– Ха! Когда я в окружной сидела, там дилдо делали из ложки, прокладки и пальца от резиновой перчатки!
О таком применении прокладок я раньше не слышала. Усердные заключенные работали с любым материалом.
– Отчаянные времена – отчаянные меры, а, Пенсатукки?
– Как скажешь.
Морена рассмеялась безумным гортанным смехом, который так и говорил: «Наивная натуралка, даже не понимает, что я злобная лесбиянка».
Как только мы отправили восемь заключенных в тюрьму на реабилитационную программу, тюрьма не осталась в долгу и прислала в лагерь свежую партию готовых к переводу преступниц. Иногда этим женщинам оставалось немного до освобождения, а иногда им было еще сидеть и сидеть. В любом случае они обычно некоторое время держались вместе и тихо наблюдали за ситуацией – конечно, если у них не было в лагере подруг, будь то по внешнему миру или по тюремной жизни.
Среди переведенных в этот раз оказалась Морена, похожая на безумную майянскую принцессу испанка. Безумной она казалась не потому, что была неухоженной или растрепанной. Она явно знала свое место в тюрьме и тщательно следила за собой, носила «хорошую», отглаженную униформу и вообще была довольно сдержанной. Но у Морены были жуткие глаза. Когда она смотрела на тебя, никак не получалось понять, что таится во взгляде ее сумасшедших, невероятно выразительных карих глаз. Что бы ни творилось у нее в голове, ей нелегко было сдержать свои позывы, и бешеные глаза ее выдавали. Не я одна обратила на них внимание.
– У этой точно не все дома, – сказала Поп, постукивая по виску. – Остерегайся.
Представьте мое удивление, когда Морена спросила меня, можно ли ей по утрам ходить вместе со мной на работу – ее определили в отдел безопасности строительной службы. Я всегда ходила в мастерские одна и очень ценила эту свободу. Я понятия не имела, о чем с ней говорить. Я считала ее своей ровесницей, не знала, откуда она (по‑английски она говорила хорошо, но с сильным акцентом), и уж точно не собиралась задавать ей личные вопросы.
– Как тебе в отделе безопасности? – осторожно спросила я, решив, что такой вопрос не сможет оскорбить Безумные Глазки.
– Ничего, – бросила она. – Я знаю начальника еще с тюрьмы. Проблем не доставляет. Откуда ты?
Я сообщила ей стандартный минимум: Нью‑Йорк, пятнадцать месяцев.
– Дети есть?
Нет, детей нет. А у нее?
Морена рассмеялась безумным гортанным смехом, который так и говорил: «Наивная натуралка, даже не понимает, что я злобная лесбиянка – и не только в этой дыре, где о членах всем можно мечтать… Вот уж я позабавлюсь, совращая ее».
– Нет, малышка, детей у меня нет.
Следующие пару недель Морена неизменно сопровождала меня на работу, нравилось мне это или нет. Я вдоволь наслушалась ее критики в адрес остальных женщин лагеря. «Они тут все как маленькие, думают, это просто игра», – презрительно говорила она. Я держалась с ней подчеркнуто вежливо и не связывала себя никакими обязательствами, потому что рядом с Безумными Глазками мне было не по себе. В дополнение к неловким беседам по дороге в мастерские она стала все чаще общаться со мной в блоках. Морена то и дело возникала у входа в мой отсек и приветствовала меня диковатым: «Эй, малышка‑а‑а!» Переехав в блок Б, я решила, что не хочу, чтобы кто‑то приходил в мой отсек: вдвоем с Натали мне и так было в нем тесновато, поэтому впускать кого‑то еще в свое личное пространство я категорически не желала. Я общалась с другими заключенными на нейтральной территории. В своем отсеке я либо читала, либо писала письма, либо спала. Другим женщинам, особенно тем, кто помоложе, нравилось приводить к себе подруг. Они сидели на койках и табуретах либо стояли и болтали друг с другом, но это было не для меня.
– Ну, соседка, похоже, у тебя новая подруга, – сухо заметила Натали.
Однажды по дороге на работу Безумные Глазки перешла прямо к сути. Она в очередной раз жаловалась на незрелость и глупость обитательниц лагеря.
– Они ведут себя так, словно на каникулы приехали. Ходят везде, занимаются какими‑то глупостями. Нет бы, вели себя как женщины!
Я сдержанно ответила, что большинство женщин здесь сходит с ума от скуки, а недостаток образования оправдывает их любовь к глупостям.
Это наблюдение толкнуло Безумные Глазки на страстное заявление:
– Пайпер, они как дети, а я ищу настоящую женщину! Не могу же я заниматься какой‑то ерундой с этими дурами! На воле я торгую наркотиками! У меня серьезный, большой бизнес! Моя жизнь вообще весьма серьезна! Даже здесь я не могу терять время с этими глупыми стервами – мне нужна настоящая женщина!
Я открыла было рот, но затем снова закрыла его. Мне показалось, что я вдруг оказалась в какой‑то мыльной опере. Пышная грудь Морены вздымалась под тюремной формой. Да, я понимала, о чем она говорила. У нее была серьезная жизнь, полная серьезных желаний, и я догадывалась, почему она не хочет связываться с легкомысленными фифами, которые экспериментировали с однополой любовью, только чтобы поразвлечься в тюрьме. Но черта с два, подписываться на такое я не собиралась.
Осторожно подбирая слова, я ответила:
– Э‑э, я уверена, ты встретишь отличную женщину. Может, просто нужно немного подождать? Верно?
Морена взглянула на меня своими непроницаемыми безумными глазами. Разозлилась ли она? Расстроилась ли? Решила ли мне отомстить? Точно я не знала.
После трех месяцев вынужденного целибата я постоянно пребывала на взводе и готова была взорваться по малейшему поводу.
Когда мы наконец достигли мастерских, мое облегчение было не описать словами. Десятиминутная прогулка еще ни разу не казалась мне такой долгой. Я не стала никому рассказывать о нашем разговоре.
Морена еще несколько раз говорила мне о своей потребности в настоящей женщине, возможно считая, что мне не хватает ума, чтобы понять ее намек, но я всегда отвечала одинаково: да, где‑то в исправительной системе ее точно ждет прекрасная женщина и рано или поздно провидение приведет ее в Данбери. Я лишь надеялась, что это случится как можно раньше.
Как только стало ясно, что со мной ловить нечего, Безумные Глазки быстро потеряла ко мне интерес. Прекратились наши совместные походы на работу и ее визиты ко мне в отсек. Она по‑прежнему здоровалась со мной, но уже безразлично. Я считала, что разобралась с этой ситуацией с предельным благородством, и не чувствовала приближения никаких ужасных последствий своего твердого отказа. Мне даже стало чуть легче, когда я подумала, что Безумные Глазки вполне могла пустить среди других убежденных лесбиянок слух, что я «не такая», хотя в прошлой моей жизни случалось всякое.
В первый раз за много лет я не принимала никаких химических препаратов и даже перестала глотать противозачаточные таблетки. Мое тело возвращалось к своему естественному состоянию. После трех месяцев вынужденного целибата я постоянно пребывала на взводе и готова была взорваться по малейшему поводу.
Ларри явно тоже страдал от разлуки. Его приветственные поцелуи в комнате свиданий становились все горячее, а под столом он был не прочь лишний раз коснуться меня ногами. Я же побаивалась этих шалостей из‑за неусыпного внимания надзирателей. В отличие от Ларри, я нутром чувствовала, что они вполне могли прервать любой визит и вообще лишить меня посещений. Однажды это осознал и Ларри. В тот день в комнату свиданий явился Звезда Гей‑порно (он же офицер Ротменсен). Напыщенный садист с коротким ежиком волос, близко посаженными глазами и торчащими усами, он как будто явился в тюрьму прямиком с проваленного прослушивания на место в трибьют‑группе, поющей хиты «Виллидж Пипл». Он пришел навестить своего дружка, офицера Иисус‑Мой‑Друг, который замещал штатного надзирателя комнаты свиданий и как раз мучил двух помогавших ему заключенных предсказаниями о восхищении церкви.
Войдя в комнату свиданий, я поцеловала Ларри, а затем он урвал еще один поцелуй, когда мы садились за выделенный нам стол.
Увидев это, Звезда Гей‑порно заорал на всю комнату, показывая на нас пальцем:
– Эй!!! Еще раз увижу – вылетите отсюда!!!
Все молча повернулись к нему.
Ларри был ошеломлен.
– Что с ним не так? – спросил он и попытался погладить меня по колену.
– Такие уж они, милый. Не трогай меня! Он ведь не шутит!
Мне было ужасно больно так грубо его обрывать, ведь я сама отчаянно желала его прикосновений, но Ларри не понимал, что в тюрьме любое нарушение границ могло привести к печальным последствиям. Надзиратели могли не только положить конец нашим свиданиям, но и в два счета отправить меня в одиночку, ведь мое слово против их ничего не значило.
После того визита, все еще расстроенная, я спросила Елену, одну из работающих в комнате свиданий заключенных, какого черта произошло.
– О, тот коротышка наблюдал за вами и покраснел, – объяснила она. – А Ротменсен разозлился, когда заметил, что его приятель смутился, увидев ваш поцелуй.
На следующей неделе в комнате свиданий снова дежурил штатный надзиратель.
– Слышал, на прошлой неделе ты провинилась, – сказал он, обыскивая меня перед встречей с Ларри. – Теперь глаз с тебя не спущу.
В такой суровой, испорченной и противоречивой среде приходится постоянно балансировать между тюремными порядками и собственной мягкостью и человечностью. Иногда на встречах с Ларри меня переполняли эмоции, и я вдруг проникалась безграничной жалостью к себе. Могли ли наши отношения вынести это безумие? Ларри стойко выдержал все годы ожидания моего заключения, но теперь я была за решеткой и наши чувства подвергались настоящему испытанию. Минуты наших свиданий были столь дороги, что мы даже не пытались обсуждать хоть что‑то сложное или грустное. Нам хотелось, чтобы каждая секунда, проведенная в компании друг друга, была хорошей и доброй.
Разные женщины по‑разному справлялись с влиянием тюрьмы на их отношения. В один из выходных я стояла возле микроволновки со своей подругой Розмари. Она как раз готовила куриные энчилады с сыром, а я ей «помогала». Хотя я вполне могла порезать лук (правда, ножом для масла сделать это было не так‑то просто), моя помощь в основном заключалась в удовлетворении ее потребности в разговорах о наших будущих свадьбах. Розмари была помолвлена с тихим пареньком, который преданно навещал ее раз в неделю, и одержимо планировала свадьбу. Она была подписана на все свадебные журналы, которые повсюду валялись у нее в отсеке, и часто мечтала о своем важном дне.
Ей хотелось спланировать свадьбу и мне, ведь мы с Ларри были помолвлены уже почти два года. Но традиционные церемонии мне не очень нравились, к тому же в ближайшее время пожениться мы не могли, что существенно остужало мой пыл. Розмари это сводило с ума. Когда я сказала, что хочу выйти замуж в красном, она чуть не лопнула от ярости.
В тот день Розмари как раз решала, как украсить мою прическу. Раз уж надевать фату я не хотела (и очень зря, считала она), лучше всего было остановиться на тиаре. Услышав это, я фыркнула.
– Розмари, ты и правда думаешь, что я надену корону в день собственной свадьбы?
Но в мыслях этой любительницы свадеб все было возможно.
– Дождаться не могу, когда уже выйду замуж. Знаешь почему?
Чтобы эти сучки выкусили!
Пока Розмари наполняла лепешки начинкой и страстно убеждала меня в преимуществах мелкого жемчуга, к нам подошла Карлотта Альварадо – ей хотелось узнать, кто следующий в очереди к микроволновке. Она неспроста задала нам этот вопрос. Карлотта умела извлекать выгоду из любой системы и сейчас искала возможности вклиниться в очередь, а Розмари явно была слабым звеном. Они вместе дрессировали собак‑поводырей и хорошо ладили, хотя на первый взгляд между ними не было ничего общего – Карлотта выросла в гетто в Бронксе, а Розмари была послушной девочкой из Новой Англии. Розмари согласилась сделать паузу в приготовлении энчилад, чтобы Карлотта пожарила лук, посыпанный мексиканской заправкой, которая делала все оранжевым, соленым и острым.
– Карлотта тоже помолвлена! – воскликнула Розмари, когда лук зашипел в микроволновке. Помолвки в лагере случались нечасто.
– Как здорово, Карлотта! Как его зовут?
Карлотта просияла:
– Рик. Я его обожаю – он постоянно меня навещает. Да, я выхожу замуж. Дождаться не могу!
– Это так классно! – пропела Розмари, а затем улыбнулась. – Карлотта, скажи ей, что сказала мне.
Карлотта триумфально улыбнулась:
– Дождаться не могу, когда уже выйду замуж. Знаешь почему?
Я не знала.
Она отступила назад, чтобы более эффектно сообщить мне, что именно заставляет ее сердце биться чаще. Подняв указательный палец, она заявила:
– Чтобы эти сучки выкусили!
– Э‑э… сучки?
– Да. Я вернусь в свой район и выйду замуж, чтобы показать всем этим сучкам, которые всякое обо мне болтают. Я буду замужем, а у них даже мужиков не будет. Они останутся с носом. Жду не дождусь свадьбы, чтобы эти сучки выкусили!
Я внимательно посмотрела на Карлотту. Ее прекрасное лицо сияло, пока она представляла свое будущее – мужа, каких‑то сучек и кольцо на пальце. Не приходилось и сомневаться, что она получит желаемое. Из всех женщин в лагере она одна всегда умела находить свою выгоду. Она получила лучшую работу в программе дрессировки собак, всегда таскала с кухни лук и зарабатывала на педикюре. Ходили слухи, что у нее даже мобильник был где‑то припрятан, так что она могла звонить своему будущему мужу, не томясь в очереди к автоматам и не выкладывая за каждый разговор безумные суммы. Она была той еще пронырой и относилась к миру без лишних сантиментов. Я решила, что Рику с ней повезло.
Что до меня, так я чувствовала себя зажатой между миром, в котором жила сейчас, и миром, куда жаждала вернуться. Я видела, как мучаются те, кто не в силах смириться со своим заключением. Считая, что находятся не на своем месте, они пребывали в постоянном конфликте с другими заключенными и надзирателями. Я видела, как молодые девушки, которые всю жизнь страдали от бедности, протестовали против власти надзирателей, а женщины среднего возраста, происходившие из среднего класса, пребывали в ужасе от необходимости постоянно жить среди людей, которых они считали ниже себя. Мне казалось, что все они сами загоняют себя в отчаяние. Меня раздражало, что тюрьма контролирует всю мою жизнь, но бороться с этим я могла лишь у себя в голове. И я понимала, что сама ничем не лучше любой другой заключенной, включая и тех, что мне не нравились.
С другой стороны, были люди, которые чувствовали себя в тюрьме уж слишком комфортно. Они как будто забыли о мире за ее стенами. Каждый день в тюрьме ты пытаешься привыкнуть к новой жизни, но в то же время остаешься готовой при первой же возможности отправиться домой. Это непросто. Правда в том, что тюремные порядки и обитатели заполняют все твои мысли, и уже через несколько месяцев становится довольно сложно вспомнить, каково это – быть свободной. Вместо того чтобы мечтать о будущем, ты кучу времени размышляешь, насколько ужасна тюрьма. Тюремная система никоим образом не подталкивает заключенных представлять, какой будет жизнь на воле, когда они снова станут свободными гражданами. На первый план выходит тюремная жизнь. Такова ужасная правда заключения: суета и постоянная борьба, происходящая за решеткой, изгоняют из головы все мысли о «реальном мире». Поэтому возвращаться на волю многим заключенным оказывается очень нелегко.
Об окружных тюрьмах говорили, что там всегда грязно, полно алкоголичек, проституток и наркош.
Я следила за всеми освобождениями, что случалось чуть ли не ежедневно, и то и дело задавалась вопросом, кто отправляется домой на этой неделе. В голове я вела календарь и, если женщина мне нравилась, после завтрака подходила к двери комнаты свиданий, чтобы помахать ей рукой. Смотреть отбывающим вслед было и радостно, и горько, ведь я готова была отдать что угодно, лишь бы только уйти вместе с ними. Заключенные заранее планировали, в чем поедут домой, и просили своих близких переслать нужные вещи в отдел приема и освобождения. Их подруги в тюрьме готовили особый ужин, а непосредственно перед выходом раздавались уже ненужные вещи – одежда из тюремного магазина, «хорошая» униформа, одеяла и другие ценности, скопленные за отбытый срок. Я представляла, как однажды и сама окажусь на их месте.
Наблюдать за вновь прибывшими было не так приятно, но тоже интересно. Мне было их очень жаль, но к состраданию примешивалось и некоторое чувство превосходства, ведь я уже больше них знала о функционировании лагеря, а следовательно, имела преимущество. Порой это оказывалось лишь заблуждением, ведь иногда заключенные возвращались в Данбери после нарушения условий досрочного освобождения. В этом случае они, как правило, шли прямо в кабинет куратора и просили определить их на ту же койку к той же соседке, что была у них в прошлый раз. Я знала, что до двух третей освобожденных в конце концов возвращались за решетку, и это всегда меня поражало, ведь я обратно в тюрьму не собиралась ни за какие коврижки. Никогда. И все же… никто не удивлялся, когда в Данбери снова появлялись знакомые лица.
Тех, кто сдавался добровольно, отличить было несложно. Они, как правило, были белыми, происходили из среднего класса и казались до смерти перепуганными. Я спрашивала себя: неужели и я была такой же взвинченной? А потом несла им лишние шлепанцы для душа и зубную пасту, которые специально для таких случаев хранила в своем шкафчике.
Но большинство вновь прибывших некоторое время содержалось под арестом – иногда прямо с момента начального задержания, если их не выпустили под залог или у них не нашлось денег для его оплаты. Они прибывали к нам из окружных тюрем или федеральных тюрем, которые назывались городскими исправительными центрами или городскими центрами исполнения наказаний. Об окружных тюрьмах говорили, что там всегда грязно, полно алкоголичек, проституток и наркош – до наших, федеральных, стандартов они не дотягивали. Неудивительно, что приезжавшие из окружных тюрем женщины радовались при виде Данбери. Они были рады попасть в этот лагерь, потому что условия в нем были гораздо лучше, и это меня пугало.
Интерес представляли и такие заключенные, как Морена, которые «заслужили» перевод в лагерь с минимальным уровнем безопасности, отсидев некоторое время в тюрьме с высоким уровнем безопасности, где теоретически должны были содержаться закоренелые и потенциально опасные преступницы. Они всегда были очень опрятны – аккуратно причесывались и держали в порядке униформу, на нагрудном кармане которой были вышиты их имена и регистрационные номера. (У обитательниц лагеря такого не было.) Испуганными они никогда не казались, но часто бывали ошарашены нашей «свободой», к которой не привыкли в тюрьме, и сообщали нам, что в лагере гораздо меньше обязательных программ и нечем заняться. На самом деле многим из них в лагере не нравилось, и они хотели вернуться в тюрьму более строгого режима. Одна женщина по имени Коко и вовсе пришла в кабинет куратора и объявила, что свобода ей невыносима, после чего попросила отправить ее обратно в тюрьму, чтобы она не потеряла время из‑за попытки побега. Я слышала, что в действительности ей было невыносимо без своей подружки, которая до сих пор оставалась в тюрьме. На следующий день Коко отослали назад.
В Коннектикут мало‑помалу приходила весна, и мы постепенно оттаивали. Пребывание в окружении такого количества «ненормальных» не могло не повлиять на мой взгляд на мир, поэтому я опасалась, что вернусь на волю надломленной. Но каждый день я узнавала что‑то новое и открывала тонкости тюремной жизни посредством наблюдений и расспросов.
Беговая дорожка возле спортзала превратилась в грязное месиво, но я упорно ходила вдоль нее, с каждым днем становясь все стройнее. Все мои посетители пораженно восклицали: «Потрясающе выглядишь!» Круги я нарезала в тишине, потому что в тюремный магазин до сих пор не завезли чертовы портативные радиоприемники по 42 бакса за штуку. Каждую неделю я вписывала радиоприемник в свой список покупок, прежде чем передать листок надзирателю, и каждую неделю оставалась ни с чем. Когда я спросила, есть ли надежда, что приемники рано или поздно появятся, ответственный за торговлю надзиратель, который был редкостным козлом на публике и вполне дружелюбным при общении с глазу на глаз, лишь бросил: «Приемников нет!» Остальным вновь прибывшим приемников тоже не досталось, и мы страдали вместе. Когда показывали фильмы, мне приходилось читать по губам, а при занятиях на беговой дорожке и в спортзале у меня в голове громким эхом отдавались собственные мысли. Мне нужно было это радио!
Одной из моих ближайших соседок в нашем густонаселенном блоке была заведующая складом Лионель. Ее соседка по койке стала жертвой мокрого протеста Лили Кабралес в мое первое утро в блоке Б, и именно Лионель пришлось вытереть лужу. У нее была черная табличка с именем, как у Натали, а это означало, что она некоторое время сидела в тюрьме за тройной оградой и, вероятно, мотала долгий срок. Она была огромной, но при этом дружелюбной, серьезно относилась к тюремным правилам, посещала христианские службы и была не прочь отпустить ехидную шуточку. Лионель трепетно относилась к «общественным делам» и считала важным не воровать, «правильно вести себя» на перекличках и с уважением относиться к другим заключенным. Она не склонна была изменять своим принципам и дружить со всякими белыми девчонками вроде меня, но все равно желала мне доброго утра и время от времени улыбалась в ответ на мои попытки сострить, когда мы оказывались бок о бок возле раковин.
Однажды, когда я меняла лампочки в блоке Б, Лионель вдруг возникла возле своего отсека. Это было необычно, потому что днем она работала на складе. Я решила воспользоваться шансом, чтобы больше узнать о таинственных радио.
– Лионель, прости, что беспокою, но у меня вопрос, – начала я и быстро объяснила свою проблему. – Я уже с ума схожу без музыки, а надзиратель не говорит, когда появятся приемники. Ты ничего об этом не знаешь?
Лионель искоса взглянула на меня:
– Ты разве не знаешь, что об этом у работников склада не спрашивают? Нам нельзя говорить о товарах.
Я была ошарашена.
– Нет, Лионель, я этого не знала. Я не хотела ставить тебя в неловкое положение. Прости.
– Ничего.
Веселая великанша по прозвищу Большая Мамочка ничуть не стеснялась приводить в свой открытый отсек молодых и стройных девушек и заниматься сексом с ними у всех на виду.
До мая оставалась всего неделя. Солнце начинало припекать – вскоре оно высушило грязь на беговой дорожке. На деревьях распускались листья, с юга прилетали птицы, а на лужайках прыгали целые выводки малюток‑кроликов. Я решила, что слушать собственные мысли в таком прекрасном окружении не так уж плохо. Три месяца – почти четверть моего срока – уже остались позади. Я даже была готова смириться с немым кино на оставшиеся десять. В ту неделю я чуть не забыла включить радиоприемник в свой список покупок – уже побывавшие в магазине сообщили мне, что их до сих пор нет. Поэтому, когда надзиратель вытащил из‑под прилавка новенький приемник и положил к остальным моим покупкам, я недоуменно уставилась на это радио.
– Что‑то не так, Керман? – крикнул надзиратель. – Что, о блондинках правду говорят?
Заглянув ему за спину, в остекленный тюремный магазин, я увидела Лионель. Она не встретилась со мной взглядом. Улыбнувшись, я подписала свой чек и передала его обратно надзирателю. Поразительно, как все работало в тюрьме и как другие заключенные приходили тебе на помощь. Я даже не знала, что именно сделала правильно, но разве это было важно?
На той неделе всех обитателей лагеря собрали в главном зале на внеплановую встречу с персоналом – кучкой белых мужчин, на лицах которых не было и намека на улыбку. Нам сказали:
1. Убираться надо лучше! Будет больше инспекций!
2. Под окном руководителя не курить! Вас предупредили!
3. В лагере никакого секса! Всех касается! Нулевая терпимость! Да, и к тебе это тоже относится!!!
Угрозы нас не впечатлили. Мы знали, что старший куратор Финн слишком ленив, чтобы должным образом инспектировать блоки, а большинство правил его не заботит. Казалось, Финну важна лишь иерархия (что наглядно продемонстрировала история с его латунной табличкой). А руководителю административного подразделения и вовсе не было дела до происходящего в лагере.
Однако обвинения надзирателей были не лишены оснований: после отставки Буторского «сексуальная активность» в лагере значительно возросла, что порой приводило к комичным ситуациям. В блоке А жила веселая великанша по прозвищу Большая Мамочка – она не лезла за словом в карман, была вполне доброжелательна и необъятна в размерах. Но скромностью ее явно обделили: она ничуть не стеснялась приводить в свой открытый отсек гораздо более молодых и стройных девушек и заниматься сексом с ними у всех на виду. Мне нравилась Большая Мамочка, а ее успехи на любовном поприще меня и вовсе восхищали. Как ей это удавалось? В чем был секрет? Может, она использовала ту же тактику, к которой прибегают немолодые толстяки, чтобы затаскивать в постель цветущих девушек? После этих игр девушки не отворачивались от Большой Мамочки и не теряли уважения к ней – так в чем был их интерес? Неужели им просто было любопытно? Меня терзали все эти вопросы, но задать их напрямую я не решалась.
Заключенные и надзиратели постоянно плясали вокруг тюремных правил. Когда надзиратели менялись, танец начинался заново. Я с огромным облегчением восприняла новость об уходе Звезды Гей‑порно – без него в лагере стало гораздо более терпимо.
На место Звезды пришел мистер Мэпл, который, казалось, был полной противоположностью своего предшественника. Мистер Мэпл был молод, он только что отслужил в Афганистане и общался с заключенными с подчеркнутой вежливостью и дружелюбием. Он сразу завоевал популярность среди обитательниц лагеря. Я по‑прежнему считала всех надзирателей врагами, однако начинала понимать, почему они порой нравились заключенным. Несмотря на эксперименты с лесбиянством, подавляющее большинство заключенных было гетеросексуально – они скучали по общению с мужчинами, мужскому взгляду на вещи и мужскому вниманию. Немногочисленные счастливицы имели мужа или парня, регулярно их навещавших, но большей части женщин повезло меньше. Из мужчин они контактировали лишь с надзирателями, и если надзиратель был более или менее приличным человеком, на него многие западали. Если же он был высокомерным мерзавцем, поклонниц у него появлялось еще больше.
Сложно представить себе более неравные отношения двух взрослых в Америке, чем отношения заключенной и надзирателя. Формальные отношения, регулируемые тюремными правилами, таковы: слово надзирателя ценится превыше всего, в то время как слово заключенной ничего не значит; надзиратель может велеть заключенной сделать практически что угодно, а ее отказ может привести к полной физической изоляции. Это прямо как плевок в лицо. Даже если вспомнить о наделенных властью людях из внешнего мира – копах, выборных чиновниках, солдатах, – при взаимодействии с ними мы не лишаемся прав. Мы имеем право обращаться к власти, хотя и не всегда прибегаем к нему. Но когда ты попадаешь в тюрьму в качестве заключенной, это право у тебя отнимают. Оно просто испаряется в воздухе, и это ужасно. Неудивительно, что крайнее неравенство в повседневных отношениях заключенных и тюремщиков естественным образом приводит к всевозможным ущемлениям их прав, от мелких унижений до отвратительных преступлений. Каждый год надзирателей Данбери и других женских тюрем ловят на сексуальных домогательствах к заключенным. Через несколько лет после моего возвращения домой попался один из надзирателей Данбери, целых семнадцать лет отслуживший в исправительной системе. Его осудили на один месяц тюремного заключения.
Когда мистер Мэпл дежурил по вечерам, он постоянно патрулировал блоки. Мне было неловко, что мужчина‑надзиратель видит меня в одном муу‑муу, пусть оно и было очень просторным. Еще более неловко мне становилось, когда я поднимала глаза, переодеваясь после посещения спортзала и стоя в своем отсеке в одних трусах и спортивном лифчике, и ловила на себе взгляд надзирателя. Проблема была даже не в том, что смотрят на мое тело, хотя от этого мне тоже было не по себе. Скорее меня печалило, что все мои личные моменты – когда я переодевалась, лежала в кровати, читала или плакала – на самом деле были достоянием общественности и могли наблюдаться этими странными людьми.
В один из первых дней на службе Мэпл проводил выдачу почты.
– Платт! Платт! Ривьера! Монтгомери! Платт! Эспозито! Пайпер!
Я подошла и забрала письмо, а затем вернулась к остальным заключенным. Послышались шепотки. Остановившись рядом с Аннет, я озадаченно посмотрела на нее.
– Он назвал тебя Пайпер!
Остальные заключенные с любопытством изучали меня. На этом дело не закончилось: смутившись, я сильно покраснела, из‑за чего шепотков стало лишь больше.
– Он просто не в курсе. Решил, что это моя фамилия, – попыталась защититься я.
На следующий день при выдаче почты ситуация повторилась.
– Это вообще‑то ее имя, – заметила какая‑то всезнайка, и я снова вспыхнула.
– Правда? – спросил он. – Необычное.
И все же он продолжил называть меня Пайпер.
Материнство в тюрьме было в почете, но омрачалось разлукой, чувством вины и стыдом.
Дочки‑матери
День Матери в лагере отмечался с особенным размахом. Стоило нам проснуться, как все принялись поздравлять друг друга… и не по одному разу. Мне быстро надоело объяснять, что детей у меня нет, поэтому я стала отвечать: «И тебя с Днем Матери!» Около восьмидесяти процентов содержащихся в американских тюрьмах женщин действительно имели детей, так что попасть пальцем в небо в этом случае было нетрудно.
Многие заключенные заранее связали красные розы своим «тюремным мамам» и подругам. Некоторые женщины объединялись в своеобразные формальные «семьи» и делились по парам на мам и дочерей. В Данбери было много маленьких кланов. Молодые девушки обращались к своим «мамам», когда им нужен был совет, внимание, еда, одолжение, тепло, руководство и даже дисциплина. Если кто‑то из девушек вел себя плохо, оскорбленная заключенная могла ей так и сказать: «Иди‑ка поговори со своей мамашей, пусть научит тебя приличиям!» А если «дочка» совсем отбивалась от рук, болтала что попало или утомляла всех своим радио, к ее маме могли обратиться с просьбой: «Поговори‑ка со своей дочуркой, научи ее, как себя вести, а то я ей всыплю!»
Меня фактически приняли в тюремную «семью» Поп. На ее примере было отлично видно, насколько раскидистым обычно становилось фамильное древо заключенных – больше всего оно напоминало искусно оформленные живые скульптуры, над которыми годами колдуют садовники. Моей «сестрой» была Тони, которая вместо Нины стала соседкой Поп по койке и теперь работала лагерным шофером. Лучшая подруга Тони Розмари автоматически считалась мне второй сестрой – и я про себя называла их итальянскими близняшками. Но у Поп было и много других «детей», включая Большую Бу Клеммонс, еще более большую Анджелину Льюис и Ивонн, которая работала вместе с Поп на кухне. Ивонн мне особенно нравилась – мы даже называли друг друга «нежеланными сестрами». Все чернокожие «дочери» Поп называли ее мамой. Все белые называли ее Поп. Испанских дочерей у нее не было, хотя испанские приятельницы были.
Дети росли, пока их матери отбывали срок.
Материнство в тюрьме было в почете, но омрачалось разлукой, чувством вины и стыдом. На мой взгляд, за решеткой сидели в основном обычные бедные или среднего достатка мамаши, бабушки и даже прабабушки, но многие из них были осуждены на очень долгие сроки – пять, семь, двенадцать, пятнадцать лет. Их пребывание в лагере с минимальным уровнем безопасности означало, что они вряд ли совершили какое‑либо жестокое преступление. Наблюдая за тем, как мои соседки, у которых не было даже среднего образования, общаются в комнате свиданий со своими детьми, я снова и снова задавалась вопросом: что они такого натворили, чтобы заслужить столь продолжительное заключение? Они явно не тянули на криминальных авторитетов.
За три месяца, прошедших с моего прибытия в Данбери, я несколько раз видела, как беременные женщины становились матерями. Первой в феврале родила юная Дорис. Я никогда прежде не видела женщину в родах и пораженно наблюдала, как начался тот этап, когда тело Дорис и ее ребенок начали одерживать верх, невзирая на обстоятельства. Меня удивило, что все обитательницы лагеря окружили Дорис заботой и попытались в меру своих сил помочь ей. Вокруг нее постоянно суетились не менее полудюжины самопровозглашенных акушерок, которые проверяли, не нужно ли ей что‑нибудь, подсказывали, как облегчить боль, вспоминали о собственных родах и сообщали обстановку страждущим заключенным. Надзиратели не обращали особенного внимания на происходящее – тюремные роды были для них в порядке вещей.
Это был первый ребенок Дорис, и ей хотелось просто леж<