Я делала успехи в йоге, таскала сорокакилограммовые мешки с цементом на работе и пробегала как минимум тридцать миль в неделю.
По окончании праздника Поп позвала меня в свой отсек.
– У меня для тебя кое‑что есть.
Я села на табурет и серьезно взглянула на нее. Что она для меня припасла? Поп не стала бы дарить мне что‑то из магазина – она знала, что я могу и сама купить все необходимое. Может, она хотела вручить мне что‑нибудь вкусненькое из глубин своего огромного шкафчика? Может, консервированную ветчину?
Поп торжественно преподнесла мне свой подарок – пару красивых тапочек, которые она заказала у одной из мастериц, обожающей вязание испанской цыпочки. Тапочки были сделаны удивительным образом: двойные подошвы резиновых шлепанцев для душа были обвязаны бело‑розовой хлопковой пряжей, на которой красовались сложные узоры. Я держала эти тапочки в руках и от чувств не могла выдавить ни слова.
– Нравятся? – спросила Поп. Она улыбалась немного нервно, как будто боялась, что подарок придется мне не по вкусу.
– Боже, Поп, поверить не могу, какие они красивые! Я даже не хочу их здесь носить – мне очень жалко портить эту красоту. Они мне очень нравятся! – Я крепко обняла ее и примерила тапочки.
– Мне хотелось подарить тебе что‑то особенное. Ты ведь понимаешь, я не могла их вручить на глазах у всех? О, они прекрасно на тебе смотрятся. И к пижаме подойдут. Только не попадись надзирателю!
Той ночью, когда свет уже погасили, я услышала возле своего отсека какую‑то возню. Украшением заведовала Эми, а помогали ей, похоже, Дорис и Пенсатукки.
Я не удивилась, когда вскоре раздались приглушенные проклятия Эми в адрес сообщниц.
– Эту картинку сюда не клей. Тупая, что ли? Давай сюда!
Не открывая глаз, я глубоко дышала, притворяясь спящей. Пусть считают, что улыбалась я во сне.
Мы показали им средний палец. Никому не понравится, когда с тобой обращаются как с животным в зоопарке.
Утром я вышла из отсека, чтобы оценить их работу. На стенах висели блестящие фотографии моделей и бутылок с алкоголем, нарисованные буквы складывались в слова: «С днем рождения, Пайпер!!!» К стене была прилеплена шоколадка «Дав» и куча конфет, которые мне было в жизни не съесть. Мне было очень приятно. Весь день я получала поздравления. «Тридцать пять – тебя не сломать!» – сказал мой начальник в строительной мастерской и рассмеялся, когда я поморщилась.
После обеда я нашла на своем шкафчике маленькую белую коробочку из бумаги, украшенной резными узорами. Рядом с ней лежала открытка от Маленькой Джанет.
Пайпер, в твой день рождения желаю тебе всего самого лучшего – здоровья, силы, уверенности, умиротворения. Ты невероятно красива как внутри, так и снаружи, и в этот день о тебе многие вспоминают. Я никогда не думала, что встречу здесь такую хорошую подругу. Спасибо тебе, сумасшедшая, за то, что ты есть. Будь сильной и не позволяй себе грустить – совсем скоро ты будешь дома, среди тех, кто любит и обожает тебя. Надеюсь, тебе понравится эта маленькая коробочка, я сделала ее специально для тебя.:) Я делала ее, думая о тебе. Конечно, подарок невелик, но хотя бы что‑то – надеюсь, ты посмотришь на него и улыбнешься. Ты всегда будешь в моем сердце.
С Днем рождения, Пайпер, живи до ста лет.
С любовью, Джанет
Октябрьские сюрпризы
Чем больше у меня появлялось подруг, тем больше людей хотело меня накормить: иногда мне казалось, что обо мне заботилось сразу полдюжины еврейских мамочек. Я никогда не отказывалась от второго ужина, ведь знать наверняка, когда еще раз удастся вкусно поесть, в тюрьме было невозможно. Однако, несмотря на высококалорийную диету, я делала успехи в йоге, таскала сорокакилограммовые мешки с цементом на работе и пробегала как минимум тридцать миль в неделю, поэтому не полнела. Не принимая таблеток и не употребляя алкоголь, я подозревала, что на воле либо сразу сорвусь, либо двинусь на здоровом образе жизни, как йогиня Джанет.
Срок йогини Джанет подходил к концу. Скоро ее должны были освободить, поэтому я не упускала возможности позаниматься с ней йогой, внимательно прислушиваясь к ее советам относительно правильности поз. Прежде я еще ни разу не испытывала противоречивых чувств относительно освобождения какой‑либо из заключенных, ведь это всегда было радостно, но отъезд Джанет был для меня серьезной личной потерей. Я бы ни за что в этом не призналась, потому что стыдилась своих чувств, но мне оставалось сидеть еще более четырех месяцев – и я не представляла, как справлюсь, когда ее не будет рядом. Йогиня Джанет всегда находила для меня слова поддержки и утешения и подсказывала, как за решеткой не потерять себя. Глядя на нее, я училась быть столь же деликатной и обаятельной, столь же доброй и терпеливой в таких суровых условиях. Я могла только надеяться однажды стать такой же щедрой, как йогиня Джанет. Но при всем этом она оставалась сильной: Джанет была не промах.
«Десятипроцентный рубеж» (тот этап федерального срока, когда заключенного разрешается перевести на временную квартиру) Джанет уже прошел, и она была вне себя, потому что ей до сих пор не назвали дату освобождения. Перед отправкой домой всем становилось не по себе. Мы цеплялись за эти цифры и даты.
Но в конце концов йогиню Джанет отправили домой, а точнее – на временную квартиру в Бронксе. В утро ее освобождения я во время завтрака пришла в комнату свиданий, откуда на волю выходили все обитательницы лагеря. Почему‑то обычай велел тюремному шоферу подгонять белый минивэн именно к этой двери, возле которой собиралась небольшая группа провожающих, после чего Тони отвозила уже почти свободную женщину в тюрьму через дорогу. Большинство уносило с собой лишь небольшую коробку с личными вещами, письмами и фотографиями. Попрощаться с Джанет пришли все ее подруги: сестра Платт, Камила, Мария, Эспозито, Гхада. Гхада то и дело всхлипывала – она совсем не умела держать себя в руках, когда кто‑то из симпатичных ей заключенных отправлялся домой. «Нет, цыпочка! Нет!» – сквозь слезы причитала она. Я так и не знала, сколько ей оставалось сидеть, но, видимо, довольно долго.
Ей вкалывали лекарства от психозов – она росла как на дрожжах. Когда ее наконец выпустили, она превратилась в зомби.
Мне обычно нравилось прощаться. Мы все считали победой освобождение очередной заключенной. Частенько по утрам я заглядывала в комнату свиданий, чтобы попрощаться с людьми, которых не особенно знала: от этого мне сразу становилось теплее на душе. Но этим утром я впервые поняла чувства Гхады. Я не собиралась бросаться на шею йогине Джанет и рыдать ей в плечо, но позывы к этому были. Я пыталась сконцентрироваться на том, как счастлива за саму Джанет, за ее прекрасного парня, за любого, кто возвращается на свободу. На йогине Джанет был розовый вязаный жилет, который кто‑то подарил ей на прощание (эта традиция тоже плевала в лицо всем тюремным правилам). Она так ужасно хотела наконец оказаться на свободе, что ей пришлось пустить в ход все запасы терпения, чтобы по очереди попрощаться с каждой из нас.
Когда она повернулась ко мне, я крепко обняла ее и прижалась носом к ее щеке.
– Спасибо, Джанет! Спасибо тебе большое! Ты мне очень помогла!
Не в силах больше ничего сказать, я заплакала. И Джанет ушла.
Опустошенная, после обеда я спустилась в спортзал. Там было несколько видеокассет с упражнениями, телевизор и видеомагнитофон. Среди пленок я нашла пару руководств по йоге, включая и то, которое Джанет любила включать сама. «Это только для нас с Родни», – вздыхала она. Автором руководства был известный инструктор по йоге Родни Йи («Объект моих тюремных фантазий!» – шутила Джанет). Я посмотрела на коробку – на ней был изображен длинноволосый мужчина в позе стула. Он показался мне знакомым. Я включила кассету.
Когда Пенсатукки только перевели из окружной, ее передние зубы – гнилые и коричневые – так и кричали о ее зависимости от крэка.
На экране появился прекрасный гавайский пляж. Волны Тихого океана омывали берег, где стоял Родни – красивый китаец в облегающих черных плавках. Я вспомнила, где его видела. Именно на этого инструктора мы смотрели в чикагском отеле, где остановились с Ларри и моими родителями, когда меня приговорили к ссылке на этот человеческий склад! Я решила, что это знак, важный знак… чего‑то. Наверное, того, что мне стоит продолжить занятия йогой. Раз уж Родни подходил Джанет, он подходил и мне. Я расстелила коврик и встала в позу собаки мордой вниз.
Восьмого октября Марту Стюарт наконец отправили за решетку. За неделю до этого в прессе появилась информация, что ее определили в Алдерсон, большую федеральную тюрьму в горах Западной Вирджинии. Построенная в 1927 году с подачи Элеоноры Рузвельт, это была первая женская федеральная тюрьма‑реформаторий. В Алдерсоне был минимальный уровень безопасности, там содержалось около тысячи заключенных, а сарафанное радио Бюро тюрем называло ее лучшим на данный момент женским исправительным учреждением. Женщин Данбери расстроили эти новости. Все надеялись, что Марту, несмотря ни на что, все же отправят к нам. То ли рассчитывали, что ее присутствие пойдет всем на пользу, то ли просто хотели поразвлечься.
Когда в тот день мы отправились на работу, над территорией тюрьмы уже зависли новостные вертолеты. Мы показали им средний палец. Никому не понравится, когда с тобой обращаются как с животным в зоопарке. Надзиратели тоже были вне себя. Поговаривали, что охранники поймали фотографа, который ползком пытался проникнуть на территорию. Все это было довольно интересно, но в лагере царило печальное настроение – нас оставили на обочине жизни.
Впрочем, вскоре в лагере разразилась настоящая драма, заставившая заключенных забыть о грусти. Финн, которому было наплевать на большинство тюремных правил, вел тайную войну против офицера Скотта и заключенной Корморан.
Только появившись в лагере, я заметила, что в дежурство Скотта всегда происходит нечто странное. У двери в кабинет надзирателя возникала тощая белая цыпочка и оставалась там чуть ли не на весь день, болтая и вовсю хохоча. Она работала уборщицей и в смену Скотта по несколько часов кряду убирала его крошечный кабинет.
– Что там происходит? – спросила я Аннет.
– О, это Корморан, – ответила она. – У нее что‑то со Скоттом.
– Что‑то? Аннет, о чем именно ты говоришь?
– Точно не знаю. На людях они только разговаривают. Но она всегда пасется у двери в его дежурство.
Другие заключенные жаловались на эту любопытную ситуацию из злобы, ревности или обычной неловкости. Тюремные правила категорически запрещали даже платонические отношения. Но Скотт считался приятелем Буторского, поэтому против странной, возможно даже невзаимной, интрижки, разворачивающейся у всех на виду, не предпринималось никаких мер. Никто ни разу не видел, чтобы они занимались чем‑то помимо разговоров, но все не спускали с них глаз. Соседкой Корморан по койке была Эми, которая утверждала, что они передают друг другу любовные записки, но спит Корморан всегда на своем месте.
Какой бы ни была суть этих странных отношений, Финн их не одобрял, поэтому он сделал единственное, что мог сделать в тюремных условиях: стал преследовать Корморан. Ходили слухи, что он пригрозил ей выговором за неповиновение прямому приказу. Все лето они играли в кошки‑мышки: когда у Финна был выходной, а Скотт дежурил, Корморан по‑прежнему обивала порог кабинета надзирателя. Вероятно, Финн не хотел портить отношения с другим тюремным работником, поэтому в его отсутствие все шло своим чередом. До этого момента. Корморан вдруг отправили в изолятор по приказу Финна.
Это всех поразило. Весной Буторский уволился, и ходили слухи, что Финн и Скотт друг друга терпеть не могут. Корморан теперь казалась всем пешкой в их игре. Как только лагерь узнал о ее ссылке, все начали гадать, каким будет ответный шаг Скотта.
Он уволился. И это поразило всех еще больше. Из Бюро тюрем обычно не увольнялись. Все работники служили по двадцать лет до выхода на пенсию, хотя некоторые из них и позволяли себе помечтать о переходе в другое федеральное агентство, например в Службу леса. Никто не знал, как относиться к неожиданной отставке офицера Скотта, но когда стало ясно, что Корморан не вернется из изолятора, бывалые заключенные этому не удивились. Бюро тюрем изменило уровень безопасности, в котором ее следовало содержать, поэтому остаток срока ей предстояло провести в тюрьме через дорогу.
Поп сказала, что она видала и ситуации похуже.
– Когда я сидела через дорогу, у меня была подруга, очень красивая девушка. Она закрутила роман с надзирателем. И вот, однажды ночью он пришел за ней, забрал ее в душевую для персонала, занялся делом. Но тут что‑то случилось, ему пришлось уйти, и он закрыл ее в душевой. Пока она там была, вошел другой надзиратель, и она закричала.
Ее несколько месяцев продержали в изоляторе, пока шло внутреннее расследование. Ей вкалывали лекарства от психозов – она росла как на дрожжах. Когда ее наконец выпустили, она превратилась в зомби.
Она очень долго приходила в себя, – добавила Поп. – Они здесь шутки не шутят.
Права заключенных настолько ограничены и не защищены, что некоторые узники чувствуют потребность бороться за них при каждой возможности. Либо же начинают подрабатывать в качестве тюремных адвокатов. Третьего не дано. В лагере была всего пара самопровозглашенных экспертов по праву. Одна была абсолютно ненормальной и не заслуживала доверия, а другая просто не отличалась особым умом, но обе брали немалую плату за свои услуги. Когда другие заключенные обращались ко мне за помощью в составлении юридических документов, мне становилось не по себе.
Я могла согласиться помочь лишь в составлении писем. Мне не хотелось изучать, как пишутся заявления, ходатайства, приказы о передаче дела в суды высшей инстанции и прочие типичные для тюрьмы документы. И брать плату за свои услуги я тоже отказывалась. Очень часто сокращения сроков требовали заключенные, которые сидели дольше всех, и мне казалось, что без настоящего адвоката рассчитывать им не на что. К тому же за их попытками нередко скрывались душераздирающие истории, полные жестокости, насилия и личных провалов.
Когда Пенсатукки попросила помочь ей написать письмо судье, я вздохнула с облегчением. У нее был относительно короткий срок – около двух лет, – но она пыталась добиться досрочного освобождения на основании содействия следствию. Как и большинство эминемщиц, Пенсатукки словно всегда нарывалась на ссору. Но она была очень несчастна. Она рассказывала об отце своего ребенка и о своем парне, но никогда не упоминала о родственниках. Она показывала мне фотографию сестры, но ни слова не говорила о родителях. Парень Пенсатукки пару раз ее навещал, а отец ее ребенка дважды приводил к ней на свидание маленькую дочку. Интересно, что ожидало ее на воле? Пенсатукки раздражала меня больше Эми, но я сильнее волновалась за нее.
Она была одной из немногих женщин, которые получили в тюрьме хоть что‑то хорошее – новые зубы. Когда Пенсатукки только перевели из окружной, ее передние зубы – гнилые и коричневые – так и кричали о ее зависимости от крэка. Она редко улыбалась. Но в последнее время, после нескольких приемов у жизнерадостного тюремного дантиста (единственного тюремного медика, который казался мне вполне компетентным и приличным) и Линды Веги, работавшей его ассистенткой, Пенсатукки преобразилась. Обычно зубы вырывали, но не на этот раз. Белоснежные резцы сделали Пенсатукки очень хорошенькой, а ее пародия на Джессику Симпсон стала еще лучше, когда она наконец смогла притворно улыбаться во весь рот.
Мы с Пенсатукки встретились в маленькой комнатке, которая служила лагерной библиотекой юридической литературы, и склонились над старенькой печатной машинкой.
– Так, Пенсатукки, скажи мне, что должно быть в письме? – спросила я.
Она рассказала о своем сотрудничестве со следствием, а затем добавила:
– И напиши там, что я усвоила урок и все такое. Пайпер, ты ведь знаешь, что сказать!
Я написала о ее содействии следствию, а затем рассказала, что все два года своего заточения она размышляла о последствиях собственных действий и сожалела о них. Я рассказала, как она любит свою дочку и надеется стать хорошей матерью. Я рассказала, как упорно она работает над собой, чтобы стать лучше, и как кокаин забрал у нее все самое важное – здоровье, здравомыслие, друзей и любимых, лучшие годы юности. В конце я написала, что она готова изменить свою жизнь.
Контрабандой передавали сигареты, наркотики, мобильные телефоны и кружевное белье.
Когда я протянула Пенсатукки письмо, она сразу прочитала его и посмотрела на меня полными слез большими карими глазами.
– Как ты все это поняла? – только и спросила она.
Я двадцать пять минут отстояла в очереди, чтобы позвонить Ларри. Мне просто хотелось услышать его голос. Он брал трубку практически всегда.
– Привет, малышка! Я так рад, что ты позвонила. Я скучаю. Слушай, мои родители хотят навестить тебя в эту пятницу.
– Здорово!
Его родители, Кэрол и Лу, однажды уже приезжали ко мне, но на несколько часов застряли в пробке из‑за аварии на дороге, а потому появились в лагере только за пятнадцать минут до окончания времени посещений. Ларри тогда был вне себя от злости, а они попросту растерялись.
– Знаешь, у них там еще дела, поэтому я сказал им забронировать номер в отеле. Я не смогу приехать – у меня важная встреча.
Я запаниковала:
– Что? Что это значит? Тебя с ними не будет?
– Я не могу, малышка. Но это ничего – они все равно хотят тебя увидеть.
Совсем скоро раздался мерзкий щелчок, который возвещал, что мои пятнадцать минут уже истекли и тюремная система вот‑вот оборвет звонок.
Я пошла к итальянским близняшкам.
– Ко мне приедут мои будущие свекры… Без Ларри!
Они расхохотались.
– Они сделают тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться!
Поп решила, что ничего смешного в этом нет.
– Радуйся, что они хотят с тобой повидаться. Они хорошие люди. Девчонки, что с вами не так?
Мне нравилось, когда ко мне приезжали родные. Встречи с мамой и папой за маленьким столиком напоминали мне о том, что меня любят и что все это в конце концов пройдет и я смогу продолжить свою жизнь. Мой братишка‑художник в первый раз приехал ко мне в итальянском костюме, который купил в комиссионке. «Я не знал, что надеть в тюрьму!» – объяснил он. Когда тетя привезла на встречу трех моих двоюродных сестренок, малышка Элизабет обхватила меня руками за шею, а худыми ногами – за талию. У меня в горле встал ком, и я чуть не разрыдалась, обнимая ее в ответ. Но все это были мои кровные родственники. Им по умолчанию полагалось меня любить.
Я всегда прекрасно ладила с родителями Ларри, но все равно боялась их трехчасового визита в тюрьму. Волнение даже привело меня в тюремную парикмахерскую, где я позволила одной из заключенных меня подстричь – и получила слишком короткую, слишком неровную и слишком рваную стрижку. Мне чудом не обрезали челку – в ту неделю они как раз были в тренде.
В пятницу я весь день готовилась к встрече, стараясь привести себя в порядок, – разве что волосы на бигуди накручивать не стала. И вот взволнованные родители Ларри оказались в комнате свиданий. Как только мы уселись за выделенный стол, я поняла, что очень рада их видеть. У Кэрол был миллион вопросов, а Лу с интересом изучал торговые автоматы. Мне показалось, Лу пытается понять, сумел бы он выжить в тюрьме, окажись на моем месте, ведь выживание для него сводилось к наличию пищи. Если я была права, в тюрьме ему рассчитывать было не на что: в стареньких автоматах перед нами лежали лишь тощие куриные крылышки. Время пролетело незаметно – мы даже не скучали по Ларри. Кэрол и Лу весело болтали со мной и казались настолько расслабленными, словно мы сидели у них на кухне в Нью‑Джерси. Я была благодарна, что они нашли время со мной повидаться, и по окончании свидания махала им вслед, пока они не скрылись из виду.
Той ночью я задумалась о своей маме. Я переживала за нее. Она поддерживала меня, не теряла оптимизма и самоотверженно приезжала на свидания. Однако мое заключение не могло не сказаться на ней – я не сомневалась, что она постоянно тревожилась за меня. Как ни удивительно, она не стала скрывать, какую катастрофу я устроила, и сообщила о моей ситуации и друзьям, и коллегам. Головой я понимала, что ее все поддерживают на воле, но поддерживать меня в основном приходилось ей, а это было очень нелегко. Как она могла так радоваться нашим еженедельным встречам? При следующем визите я внимательно изучила мамино лицо, но увидела там лишь одно – безусловную материнскую любовь.
После этого Поп поинтересовалась:
– Как прошла встреча с мамой?
Я сказала, что переживаю из‑за тяжести, которая по моей вине легла на ее плечи.
Поп выслушала меня и спросила:
– А твоя мама на тебя похожа?
– О чем ты, Поп?
– Она такая же общительная? Такая же веселая? У нее много друзей?
– Да, конечно. Я ведь вся в нее.
– Милая, если она на тебя похожа, то волноваться не о чем: с ней все будет в порядке.
Как только Марту Стюарт отправили в Западную Вирджинию, лагерь Данбери вдруг «открыли», и пустые койки стали заполняться новыми заключенными. Появление новичков всегда приводит к проблемам, ведь новым людям нужно время, чтобы влиться в коллектив, а дефицит требует большего и от заключенных, и от персонала. Очереди за едой и в прачечную становятся длиннее, возникает больше шума, больше интриг и больше хаоса.
Мои услуги Поп нарушали запрет на прикосновения друг к другу.
– Знаешь, соседка, что ни говори о Буторском, но он хотя бы правила соблюдал, – сказала Натали. – А Финн вообще ничего не делает.
Летом дисциплина в лагере серьезно упала, и немногочисленное население стало жить по принципу: «Знай свое место и не лезь к другим». Но теперь, когда лагерь вдруг наполнился новыми «ненормальными», недостаток надзора и давняя драма с контрабандными сигаретами привели к тому, что все как с цепи сорвались.
Ситуация с сигаретами особенно раздражала. Теперь гораздо больше заключенных пыталось получить контрабанду с воли, что порой приводило к комичным ситуациям. Получить что‑нибудь из внешнего мира было не так просто. Требуемую вещь мог принести посетитель, или же, как говорили, ее можно было достать через работниц склада. Кроме того, кто‑то мог бросить ее к границе тюремных владений, где был выезд на дорогу общего пользования, но тогда получательница должна была либо сама работать на обслуживании территории, либо иметь там сообщницу, которая заберет передачу. Контрабандой передавали сигареты, наркотики, мобильные телефоны и кружевное белье.
Однажды я с удивлением узнала, что Бьянку и Ту‑Ту отправили в изолятор. Бьянка была красивой девушкой с иссиня‑черными волосами и большими глазами – она напоминала моделей с пинап‑картинок времен Второй мировой войны. Она была немного туповата (и из‑за этого неизменно становилась объектом лагерных шуток), но в остальном вела себя хорошо. Родители и парень каждую неделю навещали ее, и всем она нравилась. Ее подруге Ту‑Ту это прозвище подходило как нельзя лучше: в ее внешности и характере все намекало на то, что она была немного не в себе. Обе они работали в отделе безопасности службы строительства и эксплуатации, то есть били баклуши.
– Девочки, вы не поверите, – сказала Тони нам с Розмари: работая шофером, она всегда первой узнавала все сплетни. – Эти две идиотки договорились, что им подбросят передачу. Во время работы они забрали ее, пронесли с собой в приемную тюрьмы, а потом вспомнили, что в этот день как раз проводится ежемесячная проверка безопасности. Так вот, они зашли в приемную со своей контрабандой – наверное, у этих тупиц все на лице было написано, – и офицер Райли почему‑то решил их обыскать. И, конечно же, нашел контрабанду. Вы только послушайте: несколько пачек сигарет и вибраторы! Ну что за идиотки!
Всем это показалось смешным, но больше ни Бьянку, ни Ту‑Ту мы не видели. Попытка пронести контрабанду считалась очень серьезным нарушением режима безопасности, поэтому после выхода из изолятора девушек должны были отправить в более охраняемую тюрьму через дорогу.
19 октября 2004 года
Пайпер Керман
Рег. № 11187–424
Федеральный исправительный лагерь
Данбери, Коннектикут, 06811
Дорогая мисс Керман,
благодарю Вас за помощь в приготовлении дома начальника тюрьмы к моему прибытию. Ваша готовность угодить и энтузиазм при выполнении проекта сделали мое прибытие в Данбери приятным. Ваш профессионализм очевиден и заслуживает похвалы.
Спасибо за Ваши труды.
С уважением,
У. С. Уиллингэм
Начальник тюрьмы
– Фух! Может, этот будет получше, – сказала Поп. – Лучше всех те, которые о заключенных думают. Прошлая, Дебу, вела себя как политик. Улыбается в лицо, делает вид, что понимает твою боль, но пальцем о палец не ударит, чтобы хоть как‑то помочь. Когда они из мужской тюрьмы приходят, как этот Уиллингэм, они обычно лучше. Без брехни. Поживем – увидим.
Я сидела на табурете у нее в отсеке и держала в руке напечатанное на машинке письмо от начальника, которое только что получила по почте. Поп повидала многих начальников, и я решила, что она подскажет мне, действительно ли это настолько удивительно, насколько мне показалось.
– Пайпер?
Этот тон был мне знаком. Поп никогда не приходила на выдачу почты, потому что в это время еще убиралась на кухне после ужина. Она работала больше любой другой заключенной. Почти каждый день Поп заступала на смену в пять утра, готовила еду и обычно стояла на раздаче во время всех трех приемов пищи. Ей было уже за пятьдесят, и ее часто мучили всяческие боли. Время от времени тюрьма даже отправляла ее в больницу Данбери из‑за болей в спине. Я журила Поп, что она никогда не берет выходных: столько работать было не положено.
– Да, Поп? – улыбнулась я, не вставая с табурета. Пусть попросит.
– Может, помассируешь мне ноги?
Не помню точно, как Поп впервые попросила меня сделать ей массаж ног, но с тех пор он стал регулярной процедурой, которую я проводила несколько раз в неделю. Она садилась на койку после душа, а я устраивалась напротив и клала на колени чистое полотенце. Затем я выдавливала на руку немного лосьона из тюремного магазина и крепко хватала ее ногу. Я делала массаж в полную силу – Поп даже порой вскрикивала, когда я продавливала ее ступню костяшками пальцев. Эти сеансы привлекали внимание обитательниц блока А. Заключенные приходили поболтать с Поп, пока я работала над ее ногами, и время от времени спрашивали: «Может, и мне массаж сделаешь?»
Мы испугались – две сотни заключенных остались наедине с надзирателем‑психопатом.
Конечно же, я не велась на провокации – мои услуги Поп и так нарушали запрет на прикосновения друг к другу. Но лагерные надзиратели снисходительно относились к Поп. Однажды вечером, когда я массировала ей ноги, у входа в отсек Поп остановился тюремный надзиратель, который замещал одного из наших. Это был вихрастый, грубоватый белый парень с усами.
– Попович? – Это прозвучало как вопрос, а не как предупреждение.
Я наклонила голову, чтобы не встречаться с ним глазами.
– Мистер Райан! Это все моя нога, я ее повредила. Она просто помогает мне снять боль. Ноет постоянно, я ведь целый день на ногах. Офицер Мэпл не возражает. Ничего страшного? – В общении с надзирателями Поп была само очарование.
– Как скажешь. Я пойду дальше, – он отошел от отсека.
Я посмотрела на Поп:
– Может, мне перестать?
– Из‑за него? Да я его кучу лет знаю, еще с тюрьмы. Он нормальный. Не останавливайся!
В тот год Чемпионат американской лиги по бейсболу оказался таким напряженным, что я с трудом смотрела игры. Будучи преданной фанаткой «Ред Сокс», я не на шутку волновалась, когда им пришлось отыгрываться со счета 0:3, а мое соседство только подливало масла в огонь. В лагере часто шутили, что в Данбери проживала половина населения Бронкса: конечно же, все эти женщины бешено болели за «Янкис». Но у «Ред Сокс» тоже было достаточно фанатов, ведь существенная доля белых женщин происходила из Массачусетса, Мэна, Нью‑Гэмпшира и пограничного Коннектикута. В повседневной жизни расовых предрассудков в лагере почти не было, но явное расовое деление между фанатами «Янкис» и «Сокс» меня немного пугало. Я вспомнила, какой бунт вспыхнул в 1986 году в Университете Массачусетса, после того как «Метс» победили «Сокс» в Мировой серии: тогда чернокожим фанатам «Метс» изрядно досталось в драках.
Не знаю, правда, какая потасовка могла возникнуть у нас. К самым ярым фанатам «Сокс» в лагере относилась группа белых женщин среднего возраста, происходящих из среднего класса. Ими заправляла одна дамочка по прозвищу Банни. Так получилось, что большая часть этих женщин работала в отделе обслуживания территории службы строительства и эксплуатации. Болея за любимую команду, они нередко болтали о своей работе и рассказывали, как подстригают лужайки и подметают опавшие листья, время от времени напевая друг другу серенады: