В Оклахома‑Сити на рынке были лишь секс, чужие психоактивные препараты и главное – никотин.
Женщины приходили и уходили. В тюрьме было тихо и безупречно чисто. Казалось, блок был заполнен максимум наполовину – в очереди за завтраком стояло человек шестьдесят. В одиннадцать утра надзиратель прикатил несколько больших тележек и сказал, что скоро будет обед. Из камеры на втором этаже вышла женщина, а затем спустилась по лестнице в другом конце блока. Кудрявые волосы, крепкое телосложение… очки. Внутри у меня все похолодело, я распрямила спину. Неужели здесь была и Нора Йенсен?
Я была уверена, что нас с соответчиками намеренно разделят, но, очевидно, это было не так. У меня на глазах она встала в очередь за едой.
– Пойдем, Пипер! – поторопила меня Слайс.
Хотя худые белые девушки казались ей довольно подозрительными, она мирилась со мной как с подругой Джай, тем более что я не слишком много ела. Я последовала за своими компаньонками, приглядывая за женщиной, которую считала Норой.
В последние одиннадцать месяцев я время от времени вспоминала о Норе – и все сплошь плохое. Но мне не хотелось подходить к ней, не будучи точно уверенной. Я не раз представляла, как встречусь с женщиной, за которой пошла по неверному пути и которая, скорее всего, сдала меня властям. В моем воображении эта встреча происходила в лесбийском баре в Сан‑Франциско, и во время нее бутылки разбивались бильярдными киями, ломались носы и рекой лилась кровь. Теперь этот момент настал наяву. Что мне было делать?
Невысокая, кудрявая и явно уже немолодая заключенная получила свой контейнер с обедом и пошла к столу. Это была она – с этой женщиной я путешествовала по Индонезии, жила в Цюрихе и в отеле «Конгресс». Если бы мы не встретились, я бы не сидела сейчас здесь, в казенной одежде, с пакетом чуть теплого молока в руках. Теперь, спустя десять лет, я смотрела на лицо, похожее на мордочку французского бульдога, и понимала, что эти десять лет дались ей нелегко. Выглядела она ужасно. Проходя мимо, Нора взглянула на меня, и я заметила в ее потухших глазах проблеск узнавания. Я задержала дыхание. Сердце выпрыгивало у меня из груди.
|
|
Я научилась спать, повернувшись к стене и рукой прикрывая глаза от флуоресцентного света, который не выключали круглые сутки.
Сев за стол со своими спутницами, я прошептала:
– Джай! По‑моему, здесь одна из моих соответчиц!
Джай серьезно посмотрела на меня. Соответчики были почти у всех заключенных, проходивших по делам о наркотиках, и встреча с ними могла означать что угодно, но по моему тону Джай сразу догадалась, что я не вижу в этом ничего хорошего.
– Что случилось? – спросила Слайс, поняв, что возникла проблема.
– Пайпер показалось, что она заметила в очереди одну из своих соответчиц.
– Где?
Я кивнула головой в нужную сторону.
Мои спутницы немного расслабились:
– Эта старушка?
– Черт, Пипер, гангстер из тебя никакой!
Я недоуменно посмотрела на них:
– Джай, по‑моему, эта стерва сдала меня властям.
Шутки тут же прекратились. Слайс принялась изучать Нору. Джай немного подумала, а затем медленно произнесла:
– Пайпер, ты, конечно, можешь ей всыпать, но не забывай – в этом случае остаток времени до рейса тебе придется провести в изоляторе. Представь, какой здесь изолятор, если даже в камерах так дерьмово. И хрен его знает, что еще с тобой может случиться. Тебе скоро на волю, к своему парню, который точно тебя любит – не стал бы он иначе каждую неделю просиживать штаны в нашей комнате свиданий. Стоит ли эта сучка того, чтобы получить еще одно обвинение? Я, конечно, тебя прикрою, но в разумных пределах. Хрена с два я пойду в изолятор. Но если решишь действовать, я тебя пойму.
|
|
– Я тоже в изолятор не пойду, – добавила Слайс, – точно уж не ради какой‑то полузнакомой белой дамочки. Без обид, Пипер. Но делай что нужно.
Я не стала ничего делать. Джай встревоженно смотрела на меня. Слайс взяла у какой‑то заключенной колоду карт и принялась ее тасовать. Но терпеть все это было выше моих сил. Я вернулась в камеру, легла на койку и уставилась в бетонную стену. Мне выпал шанс наконец отомстить той женщине, что привела меня на нары, но меня словно парализовало. Неужели я и правда решила ничего не делать?
Покинув камеру, я обошла блок по периметру – на это мне понадобилось от силы минуты три. Норы нигде не было видно.
Джай махнула мне рукой:
– Давай, Пайпер, поиграй с нами.
Джай и Слайс болтали за игрой. Слайс так и сыпала веселыми историями о своей лесбийской жизни в тюрьме Данбери, среди которых был и рассказ о том, как ночью ее поймал с поличным один всем нам знакомый надзиратель.
– Черт, я так и застыла. Он направил на нас свой фонарик – как тут отвертишься? Ну, вы меня понимаете. А он просто сказал: «Дайте мне посмотреть». Ну‑у‑у‑у… – Она жестами показала, что они продолжили свое дело.
|
|
Это был тот же надзиратель, который преследовал меня за невинный массаж ног Поп. Грязная свинья.
Когда после четырехчасовой переклички в блок привезли тележку с ужином, мы уже вовсю хохотали. Стоило нам открыть крышки пластиковых контейнеров, как оттуда донеслась такая вонь, что мы сразу же захлопнули их снова. Секунду спустя Джай сказала:
– Придется нам убить кого‑нибудь и съесть – иначе подохнем с голоду.
Нора решила подойти ко мне, когда я возвращала поднос. Я напрягла плечи и окинула ее ледяным взглядом. Когда мы поравнялись, она неуверенно взглянула на меня.
– Привет, – едва слышно сказала она.
Я прошла мимо.
– Что случилось? – взволнованно спросила Джай.
– Попыталась со мной поздороваться, – я покачала головой, и мы снова стали играть в карты. – Вот чего я не понимаю, так это почему она здесь, а сестры ее нет.
– Сестры?
– Да, ее сестра тоже среди моих соответчиков. Сидит в Кентукки.
На следующее утро за завтраком я увидела и Эстер. Так уж все происходило в Оклахоме: новые люди появлялись в тюрьме среди ночи, пока все были заперты по своим камерам. Они приходили на завтрак и сразу становились предметом обсуждений. Я издалека наблюдала за встречей сестер – они радостно обнялись и отправились в дальний угол, чтобы поговорить.
Мои подруги тоже их заметили.
– Сестру тоже убить хочешь? – спросила Слайс.
– Не, к Эстер у меня претензий нет – она нормальная.
Эстер время пощадило. Она почти не изменилась – возможно, благодаря своим таинственным амулетам. Все те же длинные рыжеватые кудри, отсутствующее и озадаченное выражение лица и особая манера поведения, которая так и кричала о ее любви к колдовству и магии.
Я сумела продержаться почти год без тюремных клише, но теперь выглядела как типичная арестантка.
Мы провели в Оклахома‑Сити несколько недель, и все это время я отказывалась признавать существование сестер. Максимальный уровень безопасности быстро измучил нас своей монотонностью и скукой; часы и дни тянулись чудовищно медленно. Самолеты прилетали и улетали почти каждый день, но заранее узнать, когда тебя поведут на рейс, было невозможно. Это был настоящий лимб – мы покинули одну сферу бытия и ждали, пока окажемся в другой. В Оклахома‑Сити я стала скучать по лагерю Данбери, и чувство это показалось мне очень неожиданным. Я привыкла к ежедневной физической нагрузке, ведь в лагере я целыми днями работала в строймастерской, бегала и занималась в спортзале. Здесь можно было разве что отжиматься, практиковать йогу, не выходя из камеры, и ходить кругами по блоку, пока парусиновые тапки не натирали ноги до крови. В Данбери, если погода свирепствовала, сестра Платт использовала в качестве беговой дорожки длинный коридор. Иногда я ходила рядом с ней. Она довольно быстро двигалась для своих шестидесяти девяти и никогда не теряла присутствия духа, что поражало меня до глубины души. «Ну как, дорогая, держишься?» – то и дело спрашивала меня монашка.
Мне повезло, что рядом была Джай. В ее компании тревога отступала, и у меня получалось немного спустить пар. Ее сестра была до чертиков смешной, и рядом с ней я чувствовала себя спокойнее (хотя немного ее побаивалась). Однажды я спросила у Джай, откуда у Слайс этот ужасный шрам.
– Как‑то на нее набросился один парень, хотел изнасиловать. Порезал ее канцелярским ножом. Сотню швов наложили, – она сделала паузу. – Он теперь в тюрьме.
– А прозвище откуда?
– Это название ее любимой газировки!
В Оклахоме было легко потерять счет времени: не было ни газет, ни журналов, ни почты, а так как я избегала телевизионных комнат, отличить один день от другого становилось весьма затруднительно. Карты тоже надоедали. Я попыталась высчитать, когда наступит 12 января и Поп освободят из Данбери. Позвонить Ларри не получалось, а окон не было, поэтому я даже не видела смены дня и ночи. Развлекаться с тюремными кисками мне вовсе не хотелось, а других занятий не было. Я научилась играть в домино. И поняла истинное наказание бесконечным повторением. Как вообще можно провести в таких условиях хоть сколько‑нибудь долгое время и не сойти при этом с ума?
Ни у кого не было желания общаться с незнакомцами, но сигареты в некотором роде объединяли людей. В Данбери было много предметов торговли, но в Оклахома‑Сити на рынке были лишь секс, чужие психоактивные препараты и главное – никотин. Заключенные, которые вызывались быть уборщицами, получали право «ходить в магазин», но купить там можно было лишь сигареты. Они появлялись раз в неделю, и в этот день тюрьма оживала – порядок держался лишь чудом. Уборщицы либо по‑дружески делили сигареты на более мелкие «самокрутки» и курили их, передавая по кругу, либо брали плату лекарствами, которые помогали спать днями напролет, как ЛаКиша. Мне все это казалось очень сложным, и я радовалась, что не курю. В отсутствие кондиционера мои волосы напоминали воронье гнездо – нам выдавали только маленькие пакетики с шампунем. В конце концов я стала мазать голову майонезом, который получала за обедом, из‑за чего волосы становились жирными, но их хотя бы можно было расчесать маленькой пластиковой расческой тюремного образца.
Джай и Слайс внезапно отправили дальше. В четыре утра мы с Джай попрощались сквозь маленькое, закрытое толстым стеклом окошко на двери моей камеры.
– Держись вместе со Слайс! – сказала я. – Я найду тебя, когда доберусь до дома!
Джай взглянула на меня огромными карими глазами, в которых я увидела и любовь, и горечь, и страх.
– Береги себя, Пайпер! – ответила она. – И не забывай о фокусе с вазелином, о котором я тебе рассказывала!
– Хорошо!
Я помахала рукой сквозь толстое стекло. Когда через два часа нас выпустили на завтрак, я почувствовала себя поистине одинокой и уныло заняла один из столов. Мне не хватало подруг. Я посмотрела в другой конец блока, где сидела Нора, и поняла, что, каким бы ни было мое ближайшее будущее, оно точно включало ее.
Через несколько дней мою соседку ЛаКишу увезли в Данбери. Я завидовала ей. Пока она одевалась, я давала ей последние наставления:
– Когда окажешься в лагере, скажи Тони – она работает шофером, – что в Оклахома‑Сити ты видела Пайпер и у нее все в порядке. Передай ей привет.
– Так, так… Погоди, а кто такая Пайпер?
И почему меня это не удивило? Я вздохнула.
– Просто скажи, что ты встретила белую любительницу йоги из Данбери и у нее все в порядке!
– Это я запомню!
Пару дней я жила в камере абсолютно одна. Я снова и снова повторяла позы йоги, выглядывая в мутное окно, сквозь которое внутрь едва проникал солнечный свет – сантиметров пятнадцать шириной, оно шло от пола до потолка. За завтраком я не использовала молоко и клала пакетик к окну, где он долго оставался холодным. Кроме молока, никакой гарантированно съедобной еды можно было не получить. Я научилась спать, повернувшись к стене и рукой прикрывая глаза от флуоресцентного света, который не выключали круглые сутки. Впервые я спала на нижней койке, и это было для меня в новинку.
Затем у меня появилась новая соседка, молодая латиноамериканка. Она была из Техаса и ехала в тюрьму во Флориде. Она попала за решетку впервые, пугалась всего, и у нее было полно вопросов. Я вжилась в роль бывалой заключенной и рассказала, чего ей, по моему мнению, следовало ожидать. Она напоминала мне Марию Карбон из камеры номер 6 и строительной мастерской, и от этого мне было немного грустно.
Неделю спустя в четыре утра в мою дверь наконец постучали.
– Керман, собирайся на выход!
У меня не было никаких вещей, кроме измятого листка бумаги из Данбери, на котором были нацарапаны напоминания о моих тюремных подругах. Переодевшись из пижамы в униформу, я чуть ли не пританцовывая вышла из камеры, уже готовая на все, лишь бы выбраться из этого места. Меня не страшила даже встреча с Норой. По совету Джай, я вынула из тайника в носке ценную заначку контрабандного вазелина и сунула пару комков в ушные раковины. В ходе длительного перелета, почти лишенная воды, я могла мазать им губы, чтобы они не растрескались от сухости.
Когда я вошла в самолет, снова скованная по рукам и ногам, один из федералов, который летел со мной и в прошлый раз, критически взглянул на меня:
– Что не так, блондиночка?
Я не повела и бровью.
– Лицо попроще сделай, – посоветовал он.
Маршалы заставили меня сесть рядом с Норой. В тот момент я даже не удивилась своей невезучести, хотя разозлилась порядком. Закованная в кандалы, с вазелином в ушах, сидя рядом с той гадиной, что втянула меня в это дерьмо, я отказывалась на нее смотреть. Весь полет мы так и не нарушили неловкого молчания, пока самолет приземлялся в Терре‑Хоте, Детройте и на других заснеженных пустошах Среднего Запада. Что ж, я хотя бы сидела у окна.
Мне хотелось, чтобы Нора призналась, что сдала меня, и объяснила, почему сделала это.
Несмотря на чрезвычайное волнение и острый физический дискомфорт, при посадке в солнечном зимнем Чикаго я почувствовала легкий трепет. Мне хватило чувства юмора, чтобы оценить иронию этой ситуации. Я снова оказалась в городе, который стал для меня отправной точкой всего этого безумия, и было вполне логично, что я опять здесь, а Нора сидит рядом.
На летном поле в Чикаго было оживленно и ужасно холодно. Я совсем продрогла в тонкой униформе. Заключенные расходились в разные стороны по указанию маршалов. Нора и Эстер обрадовались, увидев лохматого белого парня.
– Это же Джордж! – воскликнули они.
Я присмотрелась к нему, когда он повернулся к нам и радостно кивнул по пути в автобус. Если это действительно был старый друг Эстер Джордж Фрейд, то за десять лет он изрядно похудел. Похоже, в Чикаго по случаю великого суда над Джонатаном Бибби созвали всю нашу банду. Нас посадили в пассажирский фургон вместе с несколькими парнями и по пробкам повезли в центр в составе целой колонны белых бронированных машин без опознавательных знаков.
Сидя рядом со мной, Эстер вдруг заглянула мне в глаза.
– У тебя все в порядке? – искренне спросила она своим бесстрастным тоном.
Ответив, что у меня все нормально, я отвернулась к окну, рассердившись на ее доброту.
Пока мы ехали, я пыталась понять, как лучше всего держаться в Чикагском городском исправительном центре, то есть в федеральной тюрьме, где арестанты обычно находились до вынесения приговора – если, конечно, как Lil’ Kim, не проводили там весь свой срок. Джай сидела в Бруклинском исправительном центре два года, прежде чем ее перевели в Данбери, и говорила, что там было гораздо лучше, чем в Оклахома‑Сити. «В Бруклине два блока, около двухсот женщин, можно работать и все такое. Там было чем заняться. В Чикагском центре сможешь немного расслабиться. Найдешь там кого поприличнее, чтобы держаться вместе. Попробуй получить койку подальше от своих соответчиц».
Нас привезли к высокой треугольной крепости, возвышающейся в одном из кварталов оживленного Чикаго‑Луп. Нас высадили из фургона, подняли на лифте и вывели в грязную и обшарпанную приемную. Планировка здания сбивала с толку. Этаж казался крошечным, а его загроможденность лишь усиливала дискомфорт. Вдоль стены шли камеры, занятые мужчинами в оранжевых комбинезонах; большинство из них были темнокожими. Нас быстро заперли в пустой камере, тоже очень грязной.
Следующие пять часов я ходила из угла в угол и старалась не обращать внимания на сестер. Они из вежливости почти не говорили, словно уважая мою холодную, слепую ярость. Через несколько часов я легла на твердую и узкую скамью и уставилась в потолок. Нора прочистила горло:
– Пайпер?
– Что?
– Ты хоть знаешь Джонатана Бибби?
– НЕТ.
На несколько минут в камере воцарилось молчание.
– Ну и злишься ты, наверное.
– ДА.
Надзирательница выдала нам оранжевые мужские комбинезоны, которые не подошли ни одной из нас. Мой топорщился спереди, рукава были мне коротки, а штанины криво обрезаны чуть ниже колена. Я сумела продержаться почти год без тюремных клише, но теперь выглядела как типичная арестантка. Когда за нами пришли, я решила, что нас наконец‑то отведут спать. Я чертовски устала, и мне казалось, что хуже этой грязной, неудобной камеры уже ничего быть не может. А еще мне хотелось скорее оказаться подальше от Норы.
Мы втроем молча поднялись на лифте на двенадцатый этаж. Там прошли сквозь несколько решетчатых дверей, пока последняя не привела нас в женский отсек.
Психиатрическое отделение. Так мне сначала показалось. В противоположных концах маленькой комнаты стояли перекрикивающие друг друга телевизоры. В тесном, замкнутом пространстве гудели десятки голосов. Растрепанные, сутулые женщины смотрели на нас, подобно слепым кротам, недоуменно моргая глазами. Хотя в этом месте не было ничего веселого, в нем чувствовался какой‑то инфантильный, детсадовский дух. Когда мы вошли, все, словно по команде, повернулись. К нам подошел надзиратель в плохо подогнанной униформе, весь вид которого так и кричал о его профессиональной непригодности. Похоже, наше появление его несказанно удивило. Я повернулась к Норе и Эстер и вдруг засмеялась – отчаянно, неудержимо. В это мгновение огромный айсберг между мной и моими соответчицами растаял. «Твою ж мать!» Они тоже с облегчением засмеялись, разделяя мои чувства, и я увидела у них в глазах то же самое неверие, смешанное с отвращением и смертельной усталостью. Мы все были в одной лодке. И тут я поняла, что, кроме них, у меня никого нет.
Обычно наше отношение к чему‑либо меняется постепенно: на то, чтобы полюбить или возненавидеть идею, место или человека, нам требуется время. Я годами лелеяла в своем сердце ненависть к Норе Йенсен, во многом виня ее в том, что случилось со мной. Но в этот раз все произошло по‑другому. Иногда, пусть и очень редко, наше восприятие ситуации подвергается удивительному алхимическому превращению. Мои чувства изменились так быстро, и я ощутила такое единение с этими сестрами, что даже не смогла сразу понять, что именно происходит. Сложная история наших взаимоотношений мгновенно отошла на второй план – гораздо важнее теперь был новый опыт, который мы вместе получили в ходе изматывающего путешествия в качестве заключенных.
Мы немного постояли среди окружающего нас хаоса, и я вдруг поняла, что сестры Йенсен, вероятно, вообще ничего не знают о последних десяти годах моей жизни. Возможно, до недавнего времени они и не догадывались, что я тоже сижу за решеткой. Они обе отправились в тюрьму раньше меня.
Так мы и растопили лед.
– В Кентукки такая же ситуация? – спросила я Эстер.
– Не‑а.
– А в Дублине?
– Еще чего. А ты где сидишь?
– В Данбери. И там вообще нет ничего общего с этим шоу уродов.
Надзиратель вернулся с нашими назначениями. Нас отвели в камеры и посадили под замок. Моя новая соседка Вирджиния весила полторы сотни килограммов и храпела так, что стены тряслись. Такое впечатление, что на койке подо мной спал какой‑то дикий бешеный зверь. Ворочаясь с боку на бок на пластиковом матрасе и пытаясь прикрыть голову подушкой, я поняла, что именно об этом Поп и говорила: «Вы, девочки, понятия не имеете, что такое настоящая тюрьма ». Я вспомнила, как один из преподавателей в колледже однажды сказал мне, что недостаток сна или сон урывками в конце концов приводят к галлюцинациям.
Вирджиния любила астрологию и редко ходила в душ. Она сообщила мне, что собирается сама представлять свои интересы в суде, и очень оскорбилась, когда я отказалась назвать ей дату своего рождения, чтобы она «составила карту». Я вспомнила мисс Пат и мисс Филли, самых психически нестабильных заключенных Данбери, и решила не пытать счастья во взаимодействии с ненормальными. На следующий день мое первое впечатление об этом блоке подтвердилось: как выяснилось, значительная доля его обитательниц по решению суда пребывала под наблюдением психиатра. Это было довольно забавно, ведь заключенные в Чикаго практически не контактировали с надзирателями и кураторами – они едва ли не сами управляли этим сумасшедшим домом.
Я также узнала, что почти все женщины в Чикаго только ожидали суда: вердикты по их делам еще не были вынесены. Внести залог они не могли или не имели права, поэтому во время следствия их держали здесь. Несколько арестанток провели в местных камерах не один месяц, а им еще даже не предъявили обвинений. Из‑за этого они пребывали в подвешенном состоянии и понемногу сходили с ума от неизвестности и злобы, отчего начинали вести себя ненормально, даже если официально не имели никакого диагноза. Я оказалась в змеином гнезде. Вирджиния предупредила меня: «Видишь Конни? Вон там, в углу? – Она указала на пребывающую в кататонии женщину. – Она попросит у тебя бритву. Обещай, что не дашь! Но не бойся, она только себе навредить может». Я дала ей слово.
Здесь, похоже, не работало ни одно из привычных мне правил тюремного поведения. Никто нас не встречал и не делился зубными щетками и шлепанцами для душа. Никто не понимал, какие вопросы лучше не задавать, а какие задавать и вовсе запрещено. Не было ни чувства солидарности, ни понимания, что распорядок дня, режим и самоуважение помогают не лишиться рассудка. Черт, здесь даже племенная система не работала – белых женщин в этой тюрьме в грош не ставили. Большинство из них пускало слюни под действием лекарств, которые им давали, чтобы они не убили себя (или своих соседей).
Моим племенем фактически стали Нора и Эстер (которая теперь откликалась на свое настоящее имя Анна). Они хотя бы понимали писаные и неписаные законы заключения. Я настороженно садилась рядом с ними, и ситуация постепенно начинала проясняться. Мы узнавали, кому и что известно о грядущем суде, и обсуждали, почему здесь так чертовски гадко. Их тоже поразила мерзость Чикагского исправительного центра: было сложно поверить, что это место вообще называется федеральной тюрьмой. Мы многое могли рассказать о времени, проведенном в лагерях, но меня интересовало не это. Мне хотелось, чтобы Нора призналась, что сдала меня, и объяснила, почему сделала это.
В конце концов мы встретили заключенную, решившую оказать нам хоть какое‑то гостеприимство. Ее звали Кристал. Эта высокая, стройная чернокожая женщина за пятьдесят фактически возглавляла женский блок. Она казалась абсолютно нормальной и отвечала за выдачу вновь прибывшим униформы и предметов первой необходимости. Кристал подвела нас к битком набитому шкафу и принялась копаться в коробках в поисках дополнительных оранжевых комбинезонов и полотенец. Трусы у них заканчивались – она протянула мне всего двое.
Я взглянула на них:
– Кристал, они же… грязные.
– Прости, милочка, других у нас нет. Отдай их завтра в стирку. Возможно, их вернут.
Для нас не нашлось ни пижам, ни шампуня, ни ложек. Я обрадовалась, услышав, что раз в неделю нам можно совершать покупки в тюремном магазине, но затем вспомнила, что для этого кто‑то из работников в этом здании должен сделать свою работу и заполнить все мои бумаги, а это казалось маловероятным.
Я пригрозила утопить Нору в унитазе.
К счастью, я обнаружила в этом блоке два отдельных душа, но при одном взгляде на них мне стало противно. Еще до своей добровольной сдачи я получила наказ никогда ни за что не входить в душ без тапочек. Я почти год не касалась плитки босыми ногами, но теперь шлепок у меня не было. Мне смертельно хотелось помыться. Я включила воду, сняла свои парусиновые тапки и осторожно ступила на грязный пол, сжимая в руке маленький кусок гостиничного мыла. Холодная вода потекла мне на спину, и я покрылась мурашками, но не оставила попыток отмыться.
Нора относилась ко мне с недоверием, но при этом была до нелепости благодарна за то, что я не вступаю с ней в открытую вражду. Я чувствовала себя обязанной быть злобной, и, когда у меня получалось, она ничуть этому не противилась. Эстер‑Анна была озадачена этой динамикой, но не вмешивалась в наши отношения. Похоже, она решила, что старшая сестра сумеет за себя постоять или что она сама напросилась. Я узнала, что Нора преподавала в профессиональной программе, организованной в Дублине, а Эстер‑Анна работала в щенячьей программе в Лексингтоне. Прежде чем попасть за решетку, Эстер‑Анна избавилась от зависимости, вышла замуж и стала считать Иисуса своим личным спасителем. Нора была точь‑в‑точь такой, какой я ее помнила: веселой, изобретательной, любопытной и порой невыносимо эгоистичной и вредной.
В конце концов я решила задать самый важный вопрос:
– Может, расскажешь, что случилось, после того как мы расстались в 1993‑м?
По словам Норы, после моего исчезновения из ее жизни она несколько месяцев искала себя и пыталась завершить все дела с Аладжи, но он прямым текстом сказал ей, что это дохлый номер, и объяснил, какие последствия ее ждут, если она все же выйдет из бизнеса. «Твою сестру я всегда найти сумею», – пригрозил он. Через некоторое время, когда арестовали двух наркокурьеров – по отдельности, одного в Сан‑Франциско, а другого в Чикаго, – все стало постепенно разваливаться и в итоге предприятие рухнуло.
На заработанные перевозкой наркотиков деньги Нора построила дом мечты в Вермонте – точнее, это был дом ее мечты, пока туда не ворвался отряд спецназа и вооруженных до зубов федеральных агентов, которые взяли ее под арест. Она утверждала, что, когда федералы схватили ее, у них уже была подробная информация обо всей схеме. Кто‑то все им разболтал – Нора подумала, что крысой, возможно, был ее скользкий партнер по бизнесу по имени Джек.
– А обо мне они знали? – спросила я.
– Да, они прекрасно знали, кто ты такая. Но я сначала сказала им, что ты просто была моей девушкой и ни о чем не догадывалась.
В тот момент я не знала, чему и верить. Я много времени и сил потратила на ненависть к Норе и разработку все новых и новых планов мести. Ее история казалась правдоподобной, но на самом деле вполне могла быть и ложной. Я верила, что Нора ужасно сожалеет о своих ошибках, а когда она смотрела на младшую сестру или упоминала в разговоре о престарелых родителях (у которых в тюрьме оказался не один ребенок, а сразу двое), несмотря ни на что, сочувствовала ей. Мои мысли и чувства сплелись в сложный клубок, распутать который я не могла.
Я начинала понимать, что именно Ковбой Мальборо называл «дизельной терапией».
Бывает и хуже
Каждый день в Чикагском исправительном центре начинался одинаково: в шесть утра заключенные‑мужчины (которым позволялось работать) вкатывали в женский блок тележки с едой, проталкивая их сквозь массивные железные двери. Затем одинокий дежурный надзиратель проходил по коридору и открывал двери в камеры женщин. Когда щелкали засовы, все вставали с коек и спешили в общий зал, где выстраивались в очередь за завтраком. Приятного в этой очереди было мало: никто не разговаривал, а суровые лица не двигались. Давали обычно хлопья и полпинты молока, иногда были еще побитые яблоки, которые распределяла заключенная по прозвищу Принцесса. Время от времени в меню оказывались вареные вкрутую яйца. Было очевидно, почему на завтрак поднимались все: как и в Оклахома‑Сити, утром можно было получить единственную гарантированно съедобную пищу за день.
Комната пустела так же быстро, как и заполнялась народом. Почти все отправлялись обратно спать. Иногда заключенные сразу съедали свой завтрак, а иногда сохраняли его на будущее, бросая молоко на лед, лежащий в раздобытой где‑то таре. Несколько часов в блоке было тихо, а затем женщины выползали из своих камер, включались телевизоры, и начинался новый жалкий день в жизни этой высоченной крепости.
Все, кто меня любил, хотели, чтобы я была невиновна – чтобы выяснилось, что меня обдурили и обманом завлекли в преступный мир. Но это, конечно же, было не так. Много лет назад я захотела приключений, удивительных переживаний, и то, что эти приключения оказались еще и противозаконными, сделало их в моих глазах лишь более захватывающими. Нора, может, и использовала меня тогда, но я была более чем готова взять то, что она хотела мне предложить.
Женщины, которых я встретила в Данбери, помогли мне разобраться с тем, что я делала неправильно, и осознать свои ошибки. Мне приходилось отвечать не только за свое решение совершить дурной и незаконный поступок, но и за стремление вечно быть этаким волком‑одиночкой, из‑за чего я совершала лишь больше ошибок, а последствия моих действий часто больнее ударяли по тем, кого я любила. Я больше не примеряла на себя мнение Д. Г. Лоуренса о нашем национальном характере: «Истинно американской душе свойственны суровость, отстраненность, стойкость и стремление убивать. До мягкости ей далеко».