Как только я вписалась в тюремную жизнь, дни как будто пошли быстрее. Я миновала одну веху за другой – четверть срока, треть срока, – и в лагере становилось все терпимее. Гуляя на свежем воздухе, я наблюдала естественную смену времен года, что редко увидишь в городе: сначала я ходила по льду, затем по грязи, затем по траве (которую подстригали заключенные). Деревья зазеленели, распустились полевые цветы и даже пионы. На лужайке возле стадиона появились крохотные кролики, которые прямо у меня на глазах превратились в дерзких кроликов‑подростков, пока я тысячами нарезала круги длиной четверть мили. По федеральной резервации, где находилась тюрьма, свободно расхаживали дикие индейки и олени. Я глубоко возненавидела канадских казарок, пачкавших мою дорожку своим темно‑зеленым дерьмом.
Одним солнечным днем я нежилась на солнце на скамейке возле электромастерской и без особого интереса читала «Кандида», присланного мне каким‑то умником. Мистер ДеСаймон не явился на работу, что было делом обычным. Тем утром читать было затруднительно из‑за оглушительной пальбы. Совсем недалеко от мастерских, скрытый в лесу примерно в четверти мили в стороне, находился тюремный полигон. Надзиратели могли использовать его, чтобы практиковаться в стрельбе, и часто рабочие часы мы проводили под грохот выстрелов. Было жутковато надрываться на тюремной работе, слушая, как твой надзиратель тренируется в тебя стрелять.
Когда мы вернулись с обеда, пальба прекратилась. Больше ничего не нарушало безмятежность этого летнего дня. Возле столярной мастерской ко мне подъехал один из белых тюремных пикапов.
– Какого черта ты здесь делаешь, заключенная?
|
|
За рулем был мистер Томас, заведующий мастерской. Столярная и строительная мастерские находились в одном здании, слева от электромастерской и по другую сторону от кособокой теплицы. В электромастерской не было туалета, поэтому по нужде приходилось бегать в соседнее здание. В туалете была всего одна кабинка – просторная приватная комната, стены которой кто‑то разрисовал красивыми синими узорами. Мне нравился этот туалет. Порой, когда мои коллеги по электромастерской начинали пререкаться или тайком смотрели всякий бред по телевизору, пока ДеСаймона не было рядом, я просто выходила в туалет, чтобы несколько минут побыть в приятном одиночестве и спокойствии. Это была единственная тюремная дверь, которую я могла закрыть на замок.
Строительной мастерской заведовал мистер Кинг, а столярной – мистер Томас. Полный мистер Томас обладал взрывным темпераментом и был склонен пошуметь, пошутить и время от времени поболтать – этакий новый Джеки Глисон[9]. Долговязый и жилистый мистер Кинг был молчалив и угрюм, а в зубах у него вечно была зажата сигарета. Он напоминал Ковбоя Мальборо. Они давно работали под одной крышей и довольно близко общались друг с другом. Когда я заходила в мастерскую, чтобы воспользоваться туалетом, мистер Томас обычно приветствовал меня восклицанием: «Привет, преступница!»
И вот теперь он хотел знать, какого черта я делаю. На пассажирском кресле пикапа сидела моя соседка по блоку Б Алисия Роббинс. Она родилась на Ямайке и дружила с мисс Натали. Сейчас она хихикала, так что я усомнилась, что попала впросак.
|
|
– Э‑э… ничего не делаю?
– Ничего?! А поработать хочешь?
– Конечно?
– Тогда залеза‑а‑а‑ай!!!
Алисия подвинулась, и я села рядом с ней, решив, что у меня не будет проблем, пока я с надзирателем. Мистер Томас надавил на газ, и пикап тронулся с места. Мы проехали мимо мастерской водопроводчиков и уборщиков территории, обогнули тюрьму и резко вывернули на круто уходящую вниз проселочную дорогу. Я понятия не имела, куда она ведет. Постройки быстро закончились, вокруг остался лишь лес – деревья, каменные валуны, маленькие ручейки. Мы спускались все ниже.
По радио гремела классика рока. Я взглянула на Алисию, которая все так же хихикала.
– Куда он нас везет? – спросила я ее.
Мистер Томас фыркнул.
– Он чокнутый, – только и смогла выдавить Алисия.
Дорога уходила все ниже, ниже, ниже. Мы ехали уже много минут. Казалось, я вовсе не в тюрьме. Казалось, я была простой девчонкой, которая летит в пикапе навстречу приключениям. Положив руку на дверцу, я стала смотреть в окно. Деревья проносились мимо, и у меня перед глазами мелькали коричневые и зеленые пятна.
Еще через несколько минут пикап выехал на поляну, и я увидела людей. Прямо перед нами была зона для пикника, и женщины, которые работали в столярной и строительной мастерской, красили деревянные столы. Но я не обратила на них никакого внимания, потому что за их спинами было кое‑что потрясающее. Площадка для пикника находилась на берегу огромного озера, и вода искрилась в лучах июньского солнца, плескаясь возле лодочной пристани.
Я ахнула. Мои глаза округлились. Я и не подумала скрыть свой восторг.
|
|
Мистер Томас припарковался, и я пулей выскочила из пикапа.
– Здесь озеро! Поверить не могу, какое оно красивое!
Посмеявшись надо мной, Алисия взяла из кузова малярные принадлежности и пошла к одному из столов.
Я повернулась к мистеру Томасу, который тоже смотрел на озеро.
– Можно мне подойти поближе? Пожалуйста?
Он рассмеялся:
– Иди, конечно, только в воду не прыгай, а то меня уволят.
Я подбежала к берегу, где возле плавучих доков было привязано несколько принадлежащих тюремному персоналу моторных лодок. У меня разбегались глаза. На противоположном берегу я увидела дома, прекрасные дома с лужайками, которые спускались прямо к воде. Озеро было очень длинным – я не видела его берегов ни слева, ни справа. Присев, я опустила руки в прохладную воду и посмотрела на них. Разглядывая белые ладони сквозь толщу коричневатой озерной воды, я представила, что с раскрытыми глазами, задержав дыхание, плыву в глубине, изо всех сил отталкиваясь ногами. Я едва ли не чувствовала, как вода обтекает мое тело, а волосы светлым ореолом поднимаются у меня над головой.
По тюремным меркам я считалась ценным сотрудником. И я была не из крикливых.
Прогулявшись туда‑сюда вдоль кромки воды, я подумала, что впервые в своей жизни летом ни разу не смогу искупаться. Я с детства обожала воду и не боялась волн. Мне до ужаса хотелось сорвать с себя одежду и нырнуть в озеро, но это было бы неблагоразумно и нечестно по отношению к человеку, который оказался достаточно добрым, чтобы привезти меня сюда. Отражавшийся от воды свет слепил меня, но я, прищурившись, долго смотрела на озерную гладь. Никто не сказал мне ни слова. Наконец я повернулась и поднялась обратно на бетонную набережную.
Я подошла к Джизеле, которая водила автобус и работала на мистера Кинга, и спросила ее, есть ли у них лишние кисти.
– Конечно, – улыбнулась она, – я покажу.
Остаток дня я провела, молча крася столы под деревьями и слушая шум лодок на озере и пение водных птиц.
Ярость застилала мне глаза.
Когда пришла пора возвращаться, мистер Томас привез нас обратно к мастерским. Я вышла из пикапа, затем остановилась и заглянула в кабину:
– Спасибо большое, мистер Томас. Так здорово, что вы меня туда отвезли. Это много для меня значит.
Он смущенно отвел глаза:
– Ну я же знаю, что ваш начальник вас туда не отвезет. Так что спасибо за помощь, – ответил он и уехал.
С этого момента я отчаянно хотела еще раз попасть на озеро.
Придя однажды на работу, мы с ужасом увидели, что ДеСаймон сбрил бороду и усы и стал похож на печальный член, бродящий по свету в поисках тела. Мои отношения с ним давно испортились. Мне претило работать под началом самого мерзкого человека из строительной службы, а ему, похоже, доставляло извращенное удовольствие обращаться со мной как можно хуже. Как‑то за обедом я принялась жаловаться на него, и тут Джизела меня остановила.
– Почему бы тебе не перейти в строительную мастерскую? Меня освобождают в сентябре. Мистеру Кингу нужен будет толковый работник. Он очень хороший, Пайпер.
Мне даже не приходило в голову, что я могу сменить работу. Через пару дней я подкараулила мистера Кинга возле его мастерской. Не привыкшая обращаться к надзирателям с просьбами, я очень стеснялась, но была настроена решительно.
– Мистер Кинг? Я знаю, что Джизела скоро выходит, и подумала, может, мне найдется место у вас, в строительной мастерской?
Я надеялась на положительный ответ. По тюремным меркам я считалась ценным сотрудником. У меня были тюремные водительские права, я не увиливала от работы, никогда не притворялась больной, была образована, умела читать инструкции, делать расчеты и так далее. И я была не из крикливых.
Мистер Кинг посмотрел на меня, пожевывая сигарету. Его суровые глаза казались непроницаемыми.
– Конечно.
Я обрадовалась и тут же огорчилась, услышав:
– Но ДеСаймон должен одобрить твой перевод.
Я составила прошение – простой одностраничный документ, официально называвшийся BP‑S0148.055 ПРОШЕНИЕ ЗАКЛЮЧЕННОГО. На следующее утро я вошла в контору ДеСаймона и протянула ему эту бумагу. Он не стал ее брать. Через некоторое время я устала держать ее на весу и положила на стол.
Он презрительно посмотрел на меня:
– Что это, Кермит?
– Прошение о переводе в строительную мастерскую, мистер ДеСаймон.
Он даже не стал его читать.
– Ответ отрицательный, Кермит.
Взглянув на его блестящую розовую лысину, я мрачно улыбнулась. Другого исхода я и не ожидала. Я вышла из конторы.
– Что он сказал? – спросила Эми.
В полутемной, душной электромастерской к этому времени остались только я, моя приятельница‑эминемщица, Иветт и пара других женщин.
– А сама как думаешь? – ответила я.
Не по годам мудрая в таких вопросах Эми лишь рассмеялась:
– Пайпер, он тебя в жизни никуда не отпустит. Придется тебе смириться с этим.
Но я была в бешенстве. Теперь я знала, что в тюрьме можно жить и лучше, не подвергаясь постоянным оскорблениям начальника, и отчаянно хотела добиться перевода. Я думала лишь о том, как выбраться из электромастерской и отделаться от ДеСаймона.
Лето становилось все жарче, и мы уже несколько месяцев трудились над новой проводкой для кондиционеров комнаты свиданий. Кроме этой комнаты, кондиционеры в лагере были установлены только в кабинетах персонала, но мощности не хватало, и они постоянно выключались. Поэтому мы установили новый электрощиток, подключили все провода и врезали розетки. Работа близилась к завершению – оставалось лишь подсоединить щиток к главному генератору, который находился в бойлерной этажом ниже.
Для этого нужно было протянуть новые кабели от генератора в бойлерной к щитку в комнате свиданий – физически протащить их сквозь нутро здания. Когда настал этот знаменательный день, мы собрали инструменты, которые нам велел взять ДеСаймон, и пришли в бойлерную, ожидая дальнейших указаний. В электромастерской не было крепких женщин, поэтому нам на подмогу прислали несколько работниц‑сантехников.
ДеСаймон копался в проводах – это были толстые промышленные кабели, с которыми я никогда прежде не работала. Взяв несколько, ДеСаймон принялся обматывать их черной изолентой, пока они не оказались связанными примерно на полметра. Затем он прикрепил к получившемуся пучку веревку, конец которой был пропущен в комнату свиданий. Женщины‑сантехники наверху ждали своего выхода.
В бойлерной были я, Эми, Иветт и Васкес. Мы все смотрели на ДеСаймона.
– Они будут тянуть, а вы толкайте. Подавайте кабель наверх. Но нам кое‑чего не хватает. Нужен смазчик.
По его тону я поняла, что эта работа не из приятных, и сразу догадалась, кто будет ее выполнять.
– Кермит. Будешь смазчиком. Держи. – Он протянул мне резиновые перчатки по локоть. – Хватай ведро со смазкой. – Он показал на чан с промышленной смазкой, который стоял возле его ног.
Я поняла, к чему все идет, и покраснела.
– Не жалей смазки, Кермит.
Я взяла ведро. ДеСаймон бросил мне пучок кабелей. Они были жесткими и совсем не гнулись, а меня сковало от унижения.
– Без смазки их здесь не протолкнуть, Кермит. Намазывай хорошенько.
Наклонившись, я взяла две пригоршни смазки, похожей на ярко‑голубое желе, и шмякнула ее на огромный, до этого вполне безобидный, а теперь омерзительный полуметровый фаллос.
ДеСаймон запрокинул голову и крикнул:
– Тяните!
Веревка дернулась, но протолкнуть кабели с первого раза не получилось.
– Ну же, Кермит, не отлынивай!
Ярость застилала мне глаза. Я попробовала представить, как кровь в моих жилах превращается в лед, а я сама взлетаю под потолок и смотрю на все со стороны, но сцена была настолько отвратительной, что моя обычная техника не сработала. Взяв еще голубого желе, я размазала его по всей длине связанных кабелей.
– Как тебе этот конский хрен? Нравится? А, Кермит?
Конский хрен? Я опустила руки. С перчаток стекала голубая слизь. Эми смотрела себе под ноги, а Иветт делала вид, что не понимает ни слова по‑английски.
– Тяните! – снова проорал ДеСаймон.
Тюремные сантехники дернули за веревку. Кабели вошли в отверстие.
– Тяните!
Они продвинулись чуть дальше.
– Толкайте!
Мои коллеги стали толкать кабели вверх. Заметив их затруднения, я принялась им помогать. Кабели поползли по узкой шахте – и вскоре необходимость толкать их отпала. Я вышла из бойлерной, стянула с себя перчатки и бросила их на пол.
Две сотни женщин без телефонов, стиральных машин и фенов – это был какой‑то «Повелитель мух» на эстрогене.
Меня захлестнула слепая, взрывоопасная ярость. Мне не оставалось ничего другого, кроме как со всей силы побросать в кузов пикапа стремянки, инструменты и инвентарь. Другим работницам электромастерской явно было не по себе. Остаток дня я ни с кем не разговаривала, а ДеСаймон не разговаривал со мной. В лагере я сразу пошла в душ и попыталась смыть с себя всю слизь и унижение. Затем я написала еще одно прошение, на этот раз на имя начальника ДеСаймона. Оно было примерно таким:
Как я уже упоминала при прошлой встрече, мой начальник мистер ДеСаймон иногда во время работы разговаривает с нами грубо и неуважительно, употребляя чересчур натуралистичные в сексуальном отношении выражения.
23.06.04, во время проводившихся в бойлерной работ по устройству новой электропроводки для комнаты свиданий, нам пришлось иметь дело с крупными электрокабелями, скрепленными изолентой. Мне велели смазывать эти материалы, чтобы протолкнуть их сквозь шахту, и в процессе мистер ДеСаймон назвал их конскими гениталиями, что я нахожу крайне оскорбительным. Вместо слова «гениталии» он использовал вульгарное выражение.
На этом место для описания проблемы в форме прошения закончилось.
Я поклялась себе, что не проведу следующие семь месяцев во власти этой свиньи, и теперь надеялась, что конским хреном он, сам того не желая, дал мне главный козырь для побега из его мастерской.
При следующей возможности я отправилась в кабинет начальника ДеСаймона. Он был совсем другим типом, делал карьеру в Бюро тюрем и переходил из заведения в заведение, поднимаясь по корпоративной лестнице. Он вырос в Техасе, где о тюрьмах явно наслышаны, и вел себя крайне профессионально. Очень высокий, он всегда носил галстук и часто надевал ковбойские сапоги. С заключенными он был предельно вежлив. Кроме того, он славился своей беспристрастностью, что добавляло ему очков в глазах обитательниц лагеря. Поп звала его «мой техасский рейнджер» и радовалась, когда он заглядывал в лагерь, чтобы отведать ее стряпни.
Я постучала в его дверь, вошла в кабинет и протянула прошение.
Он молча прочитал его, затем поднял глаза:
– Мисс Керман, я не уверен, что понял ваш запрос. Может, присядете?
Я села на стул и сняла с головы белую бейсболку. К моим щекам снова прилила краска. Я выбрала у него на столе точку и уставилась на нее, чтобы не встречаться с ним глазами – мне не хотелось показывать ему, насколько мне досадно, и уж точно не хотелось расплакаться перед полицейским. Затем я подробно объяснила ему, в чем суть моего прошения. Закончив, я глубоко вздохнула, подняла глаза и посмотрела на техасца.
Он покраснел не меньше моего.
– Я немедленно вас оттуда переведу, – сказал он.
Июль принес с собой проблемы. Перегруженный лагерь изнывал от жары. Телефоны перестали работать. Стиральные машины сломались – просто ужас. Вдруг исчезли фены. Две сотни женщин без телефонов, стиральных машин и фенов – это был какой‑то «Повелитель мух» на эстрогене. И черта с два я хотела быть Хрюшей.
Чтобы сбежать из напряженной атмосферы, я частенько – особенно на закате – сидела среди сосен, возвышающихся над стадионом и долиной. Теперь я знала, как выглядит озеро, и представляла, как ныряю в него, ухожу глубоко под воду и уплываю прочь. Внимательно прислушиваясь, я пыталась разобрать среди летних звуков гул моторных лодок. Там было так красиво – зачем только такое место испортили ужасной тюрьмой? В те вечера я невыносимо скучала по Ларри, мечтая оказаться рядом с ним.
Я каждый день проверяла списки, чтобы узнать, не перевели ли меня на другую работу. Однако через неделю стало ясно, что моя попытка сбежать из электромастерской сорвалась, потому что чертов ДеСаймон внезапно ушел в отпуск, а техасец решил не переводить меня в строительный цех до его возвращения. Понять этого я не могла.
Но когда я попыталась надавить на жалость, техасец поднял обе руки, словно останавливая меня.
– Доверьтесь мне, мисс Керман, и немного потерпите. Я вас переведу.
Мой перевод из электромастерской в строительную чудесным образом произошел в конце июля. Техасец сдержал слово. Я аж подпрыгнула от радости, услышав о новом назначении.
Среди новых коллег оказались моя приятельница Элли Б., веселая и очень высокая чудачка из блока Б, и Пенсатукки, которая явно не переставала бороться за звание белой девчонки с самым острым языком. В столярной мастерской работали в основном испанские цыпочки, включая Марию Карбон – ту самую девушку, которую я встретила в камере номер 6 еще в феврале, когда она пребывала почти в кататоническом состоянии. В последующие месяцы она взяла себя в руки: контраст между той испуганной девчонкой и этой уверенной в себе, немного дерзкой заключенной был поистине разительным. Меня встретили приветливо, и я не почувствовала ни намека на атмосферу отверженности, к которой привыкла в электромастерской. Строительная и столярная мастерские находились под одной крышей. Там пахло деревом, краской и опилками. Теперь я работала под началом мистера Кинга, курящего одну сигарету за другой Ковбоя Мальборо.
В блоке Б у меня появилась новая соседка, которую я прозвала Помпон за ее прическу. Застенчивой Помпон было двадцать два года. Она любила поспать и быстро завоевала репутацию лентяйки. Возможно, она столько спала из‑за депрессии, а депрессия – нормальная реакция на заключение. Ее определили на работу в гараж, где она с энтузиазмом заправляла бензином тюремные машины – мне она лентяйкой не казалась. Стоило посмотреть на нее и улыбнуться, как она отводила глаза, но тоже смущенно улыбалась.
Однажды в очереди за ужином Помпон резко повернулась ко мне и начала разговор. Едва ее зная, я решила, что она говорит с кем‑то другим, например со своей коллегой Энджел, которая стояла у меня за спиной. Но нет, она обращалась ко мне – и довольно настойчиво.
– Начальник вызвал меня сегодня в кабинет и спросил, не сидел ли здесь кто из моих родственников. – Ее начальником в гараже был мистер Сенекал. – Представляешь, оказалось, что у него работала еще моя мать.
Я посмотрела на Помпон. В тот момент в лагере было три пары сестер, а незадолго до моего появления освободили мать одной из моих соседок. На этом этапе срока меня удивляло не столько то, что она была федеральной заключенной во втором поколении, сколько то, что она не знала о работе матери в гараже.
– Ты не знала, что мать работала в гараже? – спросила я.
– Я знала, что она здесь сидела, мне тетя рассказывала. Но про гараж она не говорила.
У меня закралось подозрение, что мама Помпон, возможно, уже умерла.
Коллега Помпон Энджел, конечно же, тоже слушала наш разговор и теперь осторожно спросила:
– А где твоя мама?
– Понятия не имею, – ответила Помпон.
Мне стало еще печальнее, но любопытство пересилило.
– Откуда Сенекал об этом узнал?
– Просто догадался. Он думал, что она моя сестра, но наверняка не знал.
– Ты похожа на маму? Он догадался, посмотрев на тебя?
– Наверное… Он еще спросил: «Высокая и худая, да?» – Помпон рассмеялась. – Сказал, что ему просто показалось, поэтому он и спросил. А потом поинтересовался, что я здесь делаю.
Интересно, связывали ли работники тюрьмы невзгоды своей профессии с невзгодами детей заключенных? Расстроился ли Майк Сенекал, когда встретил Помпон в Данбери? Ожидал ли он, что здесь появятся и ее дети? Может, если бы ее маму отправили на лечение зависимостей (которые подразумевались), а не в гараж Данбери, Помпон не оказалась бы в его кабинете?
– Что Сенекал сказал о твоей маме?
– Сказал, что она не доставляла ему проблем.
Мне не было особенного дела до начальника Помпон, но бывать в гараже мне нравилось. Каждое утро я заходила туда, чтобы забрать белый пикап строительной мастерской, и перекидывалась парой слов с девчонками, которые заправляли и ремонтировали машины. Однажды у нас возник спор, какую песню назвать песней этого лета.
Элли наклоняла голову и улыбалась.
– Дождаться не могу, когда снова удастся ширнуться. Ну и потрахаться.
Энджел утверждала, что это реггетон‑хит Дэдди Янки. Названия – Oye Mi Canto – я не знала, но мы все могли подпевать:
Boricua, Morena, Dominicano, Colombiano,
Boricua, Morena, Cubano, Mexicano
Oye Mi Canto.
– Вы с ума сошли, – фыркнула Бонни. – Это же Fat Joe!
Мы хором ответили:
– Откинемся! – и как по команде отвели назад одно плечо.
Кеньятта сказала:
– Мне вообще‑то она не нравится, но эта песня Кристины Милиан – «Давай же двигай попой»? Просто огонь!
Я хихикнула. За пару дней до этого йогиня Джанет пыталась на занятии объяснить нам, как расслабить бедра. «Так, теперь подвигаем бедрами. Встряхните их. Теперь вращайте. Влево… вправо. Так, теперь плавно выдвиньте бедра вперед. Весь таз вперед. Ну, давай же двигай попой!» Сестра Платт не поняла инструкций: «Давай же двигай попой?» Мы с Камилой чуть не умерли от смеха.
В наш разговор вступила Помпон:
– Не знаю, где, по‑вашему, вы находитесь, но этим летом песня у нас одна – «Взаперти». Посмотрите вокруг! Тут и спорить нечего.
Нам пришлось признать, что она права. Все лето из всех радиоприемников доносился почти нереальный, печальный голос сенегальского рэпера Эйкона, который пел о тюрьме:
Так хочется мне выйти и продолжить свою жизнь,
Семейство меня любит, говорит: «Крепись».
Но я здесь, взаперти.
Хоть на воле эта песня и не завоевала бешеной популярности, в лагере она считалась едва ли не гимном. Даже не любившие хип‑хоп заключенные время от времени напевали ее себе под нос, складывая выстиранное белье: «Я взаперти, меня не выпускают, не‑е‑ет, меня не выпускают. Я взаперти».
Обнаженные
Я обожала свою коллегу Элли Б. Она вечно меня смешила и казалась довольно беззаботной – но только до поры до времени. Элли мгновенно выходила из равновесия, когда что‑то было ей не по душе. Тюрьма не оставила на ней своего жуткого клейма, хотя это было не первое ее заключение – Элли нарушила условия досрочного освобождения, что меня не удивляло, ведь она была наркоманкой. Но за решеткой она оказалась не из‑за наркотиков, поэтому никакого лечения ее зависимости ей не полагалось.
Порой я спрашивала ее:
– Слушай, ты же сейчас в завязке и в тюрьме вообще не употребляла. Зачем снова начинать?
Элли наклоняла голову и улыбалась.
– Пайпер, ты явно понятия не имеешь, о чем говоришь, – отвечала она. – Дождаться не могу, когда снова удастся ширнуться. Ну и потрахаться.
Это всем было известно: Элли обожала секс не меньше кайфа. Она тихонько отпускала забавные и пошлые шуточки о каждом приглянувшемся ей мужчине, будь то надзиратель, административный работник или случайный курьер, оказавшийся в поле нашего зрения.
Иногда Элли называла меня своей «женой», на что я отвечала: «Держи карман шире!» Время от времени у нее случались всплески (по‑моему) поддельной похоти, во время которых она ходила за мной по блоку Б, выкрикивала пошлости и пыталась стянуть с меня серые спортивные шорты, а я визжала. Такое буйство действовало на нервы нашим соседкам.
Судя по ее грамотности и несмотря на страсть к программе «Фактор страха», я понимала, что Элли образована лучше большинства заключенных. Не задавая приятельнице личных вопросов, которые были под запретом даже среди подруг, я догадывалась, что в тюрьму она снова и снова попадает из‑за своей зависимости. Я переживала за Элли: мне совсем не хотелось, чтобы она снова загремела за решетку, но еще больше мне не хотелось, чтобы любовь к наркотикам свела ее в могилу.
Те же опасения возникали у меня и по поводу неизменной спутницы Элли Пенсатукки, которая сидела на крэке (ее выдавали почерневшие передние зубы). В отличие от Элли, Пенсатукки не хотела первым делом после освобождения ширнуться. Она хотела вернуть свою дочь. Этот маленький ангелочек жил с отцом. Пенсатукки лишили родительских прав. По словам обитательниц лагеря, она была «не в порядке» – так обычно говорили о людях с поведенческими проблемами или явными расстройствами психики. В тюремных условиях жить с такими отклонениями было не легче.
Теперь, работая с Пенсатукки, я ближе познакомилась с ней и поняла, что она была гораздо более толковой, чем ее считали. Она быстро все схватывала и умела сопереживать, но ей было очень сложно выразить свои чувства, не отталкивая при этом окружающих. Если ей казалось, что ее не уважают (а такое случалось часто), она сердилась и начинала кричать на обидчика. В Пенсатукки не было ничего такого, что могло бы помешать ей прожить счастливую жизнь, но из‑за своих проблем она была уязвима перед наркотиками и мужчинами, которые их предлагали.
Ванесса готова была при любой возможности демонстрировать свои наколдованные хирургами прелести. Предметом особой гордости она считала свою грудь четвертого размера.
Если из‑за наркозависимости у тебя возникают проблемы с законом, вполне вероятно, что тебе придется мучиться от ломки на полу окружной тюрьмы. Как только ты попадаешь в тюрьму надолго, первым делом местные медики проверяют твое психическое состояние… и прописывают таблетки. Дважды в день в Данбери выстраивалась длинная очередь за лекарствами, которая тянулась из медчасти прямо в коридор. Некоторым заключенным прописанные таблетки очень помогали, но другие из‑за них превращались в каких‑то обдолбанных зомби. Эти женщины меня пугали: что случится, когда они снова окажутся на улице, где очереди за лекарствами уже не будет?
Семь месяцев назад входя в жуткие ворота тюрьмы, я точно не чувствовала себя гангстером, но мыслила сходным образом. Гангстеры заботятся только о себе и своих близких. Я невероятно сожалела о содеянном из‑за боли, которую причинила любимым, и последствий, с которыми мне пришлось столкнуться. Даже когда у меня забрали одежду и выдали вместо нее тюремную форму, я не верила, что «Война с наркотиками» – это не шутка. Я готова была с пеной у рта доказывать, что правительственные законы о наркотиках в лучшем случае каждый день доказывали свою неэффективность, а в худшем – ошибочно фокусировались на предложении, а не на спросе, принимались случайным образом и применялись несправедливо, на основании классовых и расовых предрассудков, то есть были несостоятельны как в интеллектуальном, так и в моральном отношении. И все это было верно.
Но теперь, встревоженно глядя на Элли, которая, сгорая от нетерпения, ждала возможности снова погрузиться в забытье, гадая, сумеет ли Пенсатукки сдержаться и стать хорошей матерью, которой она так хотела быть, переживая за многих своих подруг из Данбери, здоровье которых пошатнулось из‑за гепатита или ВИЧ, и замечая в комнате свиданий, как зависимость разрывает связь матерей и детей, я наконец осознала истинные последствия собственных действий. Я помогла свершиться всем этим ужасным вещам.
Окончательно я осознала равнодушную жестокость собственного прошлого не из‑за ограничения моей свободы американским правительством, не из‑за огромных расходов на адвокатские услуги и не из‑за разлуки с любимым. Я сидела, говорила и работала с людьми, которые страдали из‑за поступков таких, как я. Никто из этих женщин меня не винил – в большинстве своем они и сами были тесно связаны с наркобизнесом. И все же я впервые поняла, как мой выбор сделал меня ответственной за их неурядицы. Я способствовала их зависимости.
Любая уважающая себя женщина из Нью‑Йорка никогда не забывает о педикюре, даже если сидит за решеткой.
Долгосрочная принудительная работа с наркоманами на воле, вероятно, привела бы меня к тому же выводу и стала чертовски более полезной для общества. Однако современная система правосудия не предполагает реституции, при которой правонарушитель лицом к лицу сталкивается с нанесенным им ущербом и пытается загладить свою вину перед людьми, которым он навредил. (Женщины, с которыми я познакомилась, помогли мне самой встать на этот путь.) Наша «исправительная» система предусматривает лишь круглосуточное воздаяние за грехи. А потом ее руководители удивляются, почему люди выходят из тюрьмы надломленными сильнее, чем при поступлении.
Ванесса Робинсон была транссексуалкой, сменившей пол с мужского на женский. Часть срока она отсидела в тюрьме через дорогу. В Данбери мисс Робинсон не могла не привлекать к себе внимание. Надзиратели упорно называли ее «Ричардом», как значилось у нее в свидетельстве о рождении. Однажды в лагере поднялась суматоха.
– К нам едет он‑она!!!
Прибытия мисс Робинсон ждали с нетерпением. Одни клялись, что и слова ей не скажут, другие, напротив, были ею очарованы. Многие испанские цыпочки презрительно кривились при упоминании о ней, уверовавшие раздраженно хмыкали, а белые женщины среднего класса явно были озадачены ее статусом. Бывалые оставались к ней равнодушны.
– А, была у нас тут кучка девчонок, которые пытались все сделать наоборот. Их за протесты взяли, – сказала миссис Джонс.
– Наоборот? – переспросила я.
– Ага, из девчонки в парня. Все ныли о своих лекарствах и всякой фигне, – отмахнулась она.
Вскоре я и сама увидела Ванессу: светлые волосы, кофейного цвета кожа, упругие груди и все сто девяносто четыре сантиметра сияющей красоты. Вокруг нее собралась толпа восхищенных девушек. Она упивалась их вниманием. В заточении Ванесса явно не пыталась держаться тише воды, ниже травы – она была настоящей дивой. Казалось, кто‑то пропустил Мэрайю Кэри сквозь дезинтегратор материи и поместил в наши ряды.
Несмотря на статус дивы, Ванесса была довольно умна и понимала, что в новой ситуации вести себя надо осторожно. В начале своего лагерного срока она держалась довольно скромно и не устраивала драм. Вместе с ней из тюрьмы перевели еще несколько заключенных, включая поразительно красивую девушку по фамилии Уэйнрайт, которая близко дружила с Ванессой – они обе пели в церковном хоре. Маленькая, с зелеными кошачьими глазами, загадочной улыбкой и высшим образованием, Уэйнрайт сразу стала объектом поклонения других чернокожих заключенных. Вместе Ванесса и Уэйнрайт смотрелись довольно комично: теоретически они были очень похожи друг на друга и в то же время существенно различались.
Первые несколько недель в лагере они почти всегда держались вместе. Ванесса казалась вполне дружелюбной, но гораздо более замкнутой, чем можно было предположить на основании ее внешнего вида или репутации. Ее определили работать на кухню. «Не умеет он готовить», – ворчала Поп, которая принадлежала к категории «возмущенных» и отказывалась проявлять снисходительность, хотя в такой оценке кулинарных способностей Ванессы и была доля правды. Однажды в соусе маринара оказался кетчуп, что возмутило весь лагерь. Поп шепнула мне на ухо, кто был в этом виноват, но я решила больше никому не рассказывать.
Мне нравилась Ванесса – и это хорошо, потому что ее поселили в соседнем отсеке. Им с Уэйнрайт удалось попасть именно туда, куда они хотели. Уэйнрайт стала соседкой работавшей на складе Лионель, которая прекрасно умела утихомиривать непокорных чернокожих. («Девочка, ты лучше научись себя вести, а то я тебе так по башке дам, что мало не покажется!») А Ванесса оказалась за стенкой от меня вместе с Фэйт. Эта седовласая старушка из лесов Нью‑Гэмпшира приторговывала оксиконтином и поступила к нам из тюрьмы вместе с Ванессой и Уэйнрайт. Они прекрасно ладили друг с другом. Мисс Натали закатила глаза, когда услышала о переводе Ванессы в блок Б, но отнеслась к новой соседке гораздо толерантнее своей подруги Джинджер Соломон, которая воскликнула: «Мисс Пайпер, неужели ты хочешь видеть такое в своей душевой? А?!» Я робко заметила, что Ванесса уже прошла все операции, но разглядывать ее я все равно не собираюсь.
А посмотреть было на что. Освоившись на новом месте, Ванесса стала раскованнее и готова была при любой возможности демонстрировать свои наколдованные хирургами прелести. Вскоре ее фигуру изучила уже половина лагеря. Предметом особой гордости она считала свою грудь четвертого размера, а учитывая нашу разницу в росте, именно эта грудь частенько и приветствовала меня по утрам. Ванесса определенно выглядела лучше многих заключенных, женщин от рождения, но при ближайшем рассмотрении можно было заметить остаточные признаки ее мужского происхождения. Под мышками у нее кустились волосы, – «Раз нет воска, то и фиг с ними», – заявила она, – и летом в жарком блоке Б от нее воняло точь‑в‑точь как от потного мужика. В тюрьме Ванессе не давали гормонов, поэтому кое‑какие мужские характеристики, которых иначе было бы не видно, стали более заметными. Особенно привлекал внимание ее голос. Хотя большую часть времени она говорила высоким голоском маленькой девочки, она могла специально переключиться на громкий, басовитый голос Ричарда. Она любила подкрадываться к людям и до чертиков пугать их этим голосом, а в шумной столовой весьма эффективно командовала: «Всем заткнуться!» Больше всего присущие Ричарду качества ценились на софтбольном поле, где все желали видеть Ванессу в своей команде. Играть эта стерва умела на славу.
Ванесса была интересной и внимательной соседкой, очень веселой и забавной, как настоящая дрэг‑квин, умной, наблюдательной и тонко чувствующей. Она всегда замечала, в каком настроении окружающие, и готова была в любую минуту достать свой альбом и показать фотографии мужчин, которым она разбила сердце, подробно рассказывая о каждом, чтобы убить время. («А вот программка с конкурса «Чернокожая гей‑мисс Америка». Я была третьей!») Все рожденные женщинами начинающие дивы (большая часть которых жила в блоке Б) тотчас поняли, что Ванесса настоящий ас и у нее есть чему поучиться. И Ванесса прекрасно влияла на молодых девушек, которые стайкой вились возле нее. Она мягко журила их, когда они плохо себя вели, и подталкивала их учиться, обращаться к Богу и любить себя.