Когда я привыкла ко всем ритуалам, мое существование сразу стало гораздо терпимее. Одним из первых был ритуал приготовления и питья кофе. В день моего прибытия наглая дамочка, которая раньше работала биржевым брокером, дала мне пакет растворимого кофе и банку порошковых сливок. Ларри был невероятным снобом по части кофе и особенно настаивал на конкретных методах его приготовления, предпочитая френч‑пресс. Порой я гадала, что бы он делал, если бы сам попал за решетку: отказался бы от кофе совсем или все же перешел на «Нескафе»? По утрам я заваривала чашку кофе возле капризного титана и вместе с ней шла в столовую на завтрак.
После нашего раннего ужина частенько приходила Нина, которая спрашивала, не хочу ли я «сходить за кофе». Я всегда хотела. Мы заваривали его в своих кружках и устраивались там, где позволяла погода, иногда садясь позади блока А и глядя на юг, в сторону Нью‑Йорка. Мы болтали о Бруклине, ее детях, Ларри, книгах и сплетничали о других заключенных. Я без конца задавала ей вопросы о том, как пережить свой срок. Иногда Нина бывала не в настроении для кофе. Уверена, ее порой утомляло, что я вечно хожу за ней хвостом, но она всегда была рядом, когда я нуждалась в ее мудрости.
Я проглатывала все получаемые книги, держалась подальше от телевизионных комнат и с завистью наблюдала, как заключенные уходят на работу. Невозможно ведь вечно перекладывать вещи в шкафчике! Я подозревала, что работа помогает убивать время, и пыталась угадать, кто чем занимался и почему некоторым приходилось надевать стильные комбинезоны защитного цвета. Одни заключенные работали на лагерной кухне, другие мыли полы и убирали душевые и общие комнаты. Преимуществом уборщиц были короткие смены – всего по несколько часов в день – и возможность работать в одиночестве. Некоторые женщины дрессировали собак‑поводырей, с которыми не расставались ни на минуту: за этой программой даже закрепилось печальное прозвище «Щенки за решеткой». Еще кое‑кто работал в службе строительства и эксплуатации – каждое утро эти заключенные садились в автобус и отправлялись обслуживать канализацию и территорию. Элитное подразделение узниц маршем отправлялось на склад, через который в обязательном порядке проходили все прибывающие в тюрьму и покидающие ее и в котором при желании можно было разжиться контрабандой.
Некоторые работали в производственной компании UNICOR, функционирующей внутри федеральной тюремной системы. UNICOR производит широкий ассортимент продуктов, которые затем по государственным каналам продаются за многие миллионы долларов. В Данбери изготавливали радиодетали для армии. Работа в UNICOR оплачивалась значительно выше, чем любая другая, ставка составляла более доллара в час, в то время как базовая ставка равнялась всего четырнадцати центам. Работницы UNICOR всегда были опрятно одеты в отглаженную форму. По утрам они заходили в большое, похожее на склад здание, возле которого всегда были припаркованы фуры. Кое‑кто из девушек строил глазки шоферам, смотревшим на них настороженно, но с интересом.
В Данбери существовала четкая трудовая иерархия, и я стояла в самом низу социальной лестницы.
Розмари сумела устроиться в щенячью программу, развернутую в блоке А. Это означало, что она жила с лабрадором‑ретривером, которого натаскивали на работу поводырем или сапером. Собаки были очень красивы, а маленькие щенки – умилительны. Когда рядом оказывался теплый, виляющий хвостом золотистый щенок, который лизался, кусался и просто лучился счастьем, отступало даже самое глубокое отчаяние.
Я не подходила для программы «Щенки за решеткой» – моих пятнадцати месяцев для этого было слишком мало. Сначала я расстроилась, но по здравом размышлении пришла к выводу, что все не так уж плохо. Там работало множество страдающих навязчивыми неврозами женщин, болезнь которых расцветала пышным цветом, когда они начинали дрессировать собак. В результате дрессировщицы сближались со своими подопечными, а с соседками принимались враждовать. Розмари с головой ушла в дрессировку своей собаки по кличке Эмбер. Я не возражала, потому что она обычно разрешала мне поиграть с щенком, хотя многие другие дрессировщицы такого не допускали.
Старшей в щенячьей программе была миссис Джонс, единственная женщина в лагере, которую все звали «миссис». Миссис Джонс сидела уже давно, и это было очевидно. Суровая седовласая ирландка с огромной грудью, она получила пятнадцать лет за наркотики. Поговаривали, что на воле ее жестоко избивал муж, который затем и сам умер в тюрьме. И черт с ним. Миссис Джонс была немного ненормальной, но большинство заключенных относились к ней снисходительнее, чем к остальным: за пятнадцать лет любой станет ненормальным. Время от времени в тюремных стенах звучало по несколько куплетов песни «Мы с миссис Джонс». Кое‑кто из женщин помоложе называл ее ВЗ, вором в законе, и ей это нравилось. «Да, я такая… ВЗ! Я чокнутая… мне палец в рот не клади!» – говорила она, постукивая по виску. Казалось, она совершенно не фильтровала свои слова и говорила все, что приходит ей в голову. Хотя общение с миссис Джонс требовало изрядной доли терпения, мне она нравилась, как нравилась и ее откровенность.
Мне нельзя было дрессировать собак, но должна ведь была найтись подходящая работа и для меня? В Данбери существовала четкая трудовая иерархия, и я стояла в самом низу социальной лестницы. Мне захотелось попробовать себя в образовательной программе, за которую отвечала штатная преподавательница, курировавшая учителей из числа заключенных.
Несколько образованных узниц, с которыми я часто обедала, посоветовали мне туда не соваться. Хотя штатная преподавательница всем нравилась, плохая учебная программа в сочетании с угрюмыми ученицами, сидящими в классе не по своей воле, делали эту работу весьма неприятной. «Ничего хорошего». «Просто жесть». «Я сбежала через месяц». Что‑то подобное я уже слышала из уст своего друга Эда, который преподавал в государственной школе в Нью‑Йорке. Тем не менее я попросила определить меня в эту программу, и мистер Буторский, отвечавший за назначения, сказал, что проблем с этим не возникнет. Как выяснилось, он ошибся.
Высокое напряжение
Однажды утром моя приятельница из вновь прибывших, Маленькая Джанет, нашла меня и сказала:
– Нам дали работу!
Нас определили в электротехническую мастерскую службы строительства и эксплуатации. Я расстроилась. Как же преподавание? Мне ведь хотелось давать пищу жаждущим освобождения умам отверженных!
Программу обязательного образования на время закрыли. Два класса захватила опасная токсичная плесень, покрывшая учебники, стены и мебель, из‑за чего многие заболели. Говорили, что учителя из числа заключенных тайком передали плесень надежному человеку на воле, чтобы отправить ее на анализ, и написали жалобу. Штатная преподавательница, к огромному неудовольствию руководства тюрьмы, встала на сторону заключенных. Ученицы обрадовались закрытию, ведь большинство из них вовсе не хотели учиться. Так что мне пришлось работать с напряжением.
На следующий день мы с Маленькой Джанет вслед за остальными работниками службы строительства и эксплуатации пошли к большому белому школьному автобусу, припаркованному за столовой. Я уже больше месяца не покидала лагерных стен, и поездка вскружила мне голову. Когда автобус остановился у задней части тюрьмы, нас высадили среди невысоких зданий. В них были расположены мастерские – отделы транспорта, канализации, безопасности, строительства, плотницких работ, обслуживания территории и электротехники.
Мы с Джанет вошли в электротехническую мастерскую и часто заморгали – там царил полумрак. На цементном полу стояли стулья, многие из которых были сломаны, стол с телевизором и черные доски, на которых кто‑то вел большой, нарисованный от руки календарь, вычеркивая дни. Были также холодильник, микроволновка и чахлый цветок в горшке. Одна из ниш была закрыта решеткой и ярко освещена – инструментов в ней было достаточно, чтобы открыть небольшой хозяйственный магазин. Облепленная профсоюзными наклейками дверь вела в небольшую контору. Заключенные быстро разобрали все исправные стулья. Я присела на стол рядом с телевизором.
Дверь распахнулась.
– Доброе утро, – сказал высокий бородатый мужчина с усталыми глазами. Не снимая бейсболки, он направился в контору.
Подруга Джанет Джойс шепнула нам:
– Это мистер ДеСаймон.
Минут через десять ДеСаймон вышел из конторы и провел перекличку. Называя наши имена, он оценивал каждую из заключенных взглядом.
– Вам объяснят, как использовать инвентарь, – сказал он. – Нарушите правила – попадете в одиночку.
Он зашел обратно в контору.
Мы посмотрели на Джойс.
– А работать мы будем?
Она пожала плечами:
– Иногда работа есть, иногда нет, это уж смотря, в каком он настроении.
– Керман!
Я вздрогнула и снова посмотрела на Джойс.
Она округлила глаза.
– Иди внутрь! – прошипела она.
Я с опаской подошла к двери конторы.
– Читать умеешь, Керман?
– Да, мистер ДеСаймон, я умею читать.
– Молодец. Читай. – Он бросил на стол какую‑то брошюру. – И пусть остальные новенькие прочтут. Я проведу опрос.
Я вышла из конторы. Брошюра оказалась учебником по электрике: там рассказывалось о выработке энергии, электрическом токе и основах электрических схем. На мгновение я подумала, что такая работа требует внимательного отношения, и встревоженно оглядела своих новых коллег. Среди них была парочка бывалых вроде Джойс – до жути юморной филиппинки. Остальные же были новенькими, как и я сама. Помимо Маленькой Джанет в мастерскую попала ужасно нервная итальянка Ширли, которой постоянно казалось, что она все запорет, милая пуэрториканка Иветт, которая отсидела уже половину своего четырнадцатилетнего срока, но до сих пор знала (от силы) семнадцать слов по‑английски, и миниатюрная еврейка марокканского происхождения Леви, которая, похоже, в свое время училась в Сорбонне.
Сколько бы она ни болтала о своем сорбоннском образовании, в наших опытах с электричеством Леви оказалась абсолютно бесполезна. Мы пару недель изучали выданную брошюру (по крайней мере, некоторые из нас), после чего нам устроили опрос. Все списывали и делились друг с другом ответами. Я почти не сомневалась, что к тем, кто провалит тест или кого поймают на списывании, все равно не применят никаких мер. Все это казалось мне каким‑то театром абсурда, ведь никого из нас все равно не могли уволить за некомпетентность. Однако основной инстинкт самосохранения заставил меня прочитать информацию и запомнить, как работать с электрическим током без риска для жизни. Я не собиралась умирать, распластавшись на линолеуме в полиэстеровой форме и поясе с инструментами.
Одним снежным днем примерно неделю спустя мы после обеда пришли в мастерскую и обнаружили ДеСаймона, позвякивающим ключами от большого белого фургона.
– Керман… Риалес… Леви. Забирайтесь в фургон.
Мы последовали за ним. Он сел за руль. Мы спустились с холма, затем проехали мимо здания, в котором находился детский сад для детей надзирателей, и мимо десятка маленьких белых государственных домов, где жили некоторые надзиратели. Мы часто меняли лампочки наружного освещения и проверяли электропанели в этих домах, но на этот раз ДеСаймон здесь не остановился. Фургон покинул территорию тюрьмы и поехал по шоссе, которое огибало наш лагерь. Мы с Маленькой Джанет и Леви удивленно переглянулись. Куда он нас вез?
Неужели и правда нас оставили одних на воле? Три заключенные в тюремной форме – может, это была какая‑то проверка?
Примерно в четверти мили от тюрьмы фургон остановился возле маленького бетонного здания в жилом районе. Мы вслед за ДеСаймоном подошли к этому зданию, и он открыл дверь. Изнутри доносился какой‑то механический гул.
– Что это за место, мистер ДеСаймон? – спросила Леви.
– Насосная станция. Отсюда подается вода, – ответил он, затем заглянул внутрь и снова закрыл дверь. – Оставайтесь здесь.
С этими словами он вернулся в фургон и уехал.
Мы с Маленькой Джанет и Леви остались стоять с открытыми ртами. Может, мне все это привиделось? Неужели и правда нас оставили одних на воле? Три заключенные в тюремной форме, совершенно одни – может, это была какая‑то проверка? Маленькая Джанет, которая до Данбери почти два года отсидела в ужасных условиях, как будто пребывала в шоке.
– О чем он думает? – воскликнула Леви. – Что, если нас заметят? Они ведь сразу поймут, что мы заключенные!
– Не может быть, чтобы это было не против правил, – сказала я.
– У нас будут неприятности! – испугалась Маленькая Джанет.
Я подумала, что случится, если мы уйдем. Само собой, нам не поздоровится. Скорее всего, нас отправят в изолятор и обвинят в «побеге», но сколько понадобится времени, чтобы нас задержать?
– Вы только посмотрите на эти дома! О боже… Школьный автобус! Ой! Я так соскучилась по своим детям! – запричитала Леви.
Мне было ужасно жаль всех тех, кого тюрьма разлучила с детьми, но я также знала, что дети Леви жили недалеко, однако она не разрешала им навещать ее, не желая, чтобы они видели мать в тюрьме. Это казалось мне неправильным, ведь ребенку очень важно своими глазами видеть, что с его мамой все в порядке, пусть она и находится в столь неприятном месте. Как бы то ни было, в тот момент мне лишь хотелось, чтобы Леви перестала плакать.
– Давайте осмотримся, – предложила я.
– Нет!!! – вскричала Маленькая Джанет. – Пайпер, нас и так ждут неприятности! Не сходи с места!
Она казалась такой напуганной, что я не стала противиться.
Мы стояли как идиотки. Ничего не происходило. В округе было тихо. Каждые пару минут мимо нас проезжала машина. Никто не показывал на нас пальцем и не ударял по тормозам, увидев трех заключенных на свободе. В конце концов мимо нас прошел мужчина с огромной мохнатой собакой.
Я решила завязать разговор:
– Никак не пойму, ньюфаундленд это или пиренейская горная… Симпатичный пес, правда?
– Ушам своим не верю – тебя только собака интересует?! – поразилась Маленькая Джанет.
Мужчина смотрел прямо на нас.
– Он же нас видит!
– Конечно, видит, Леви. Мы заключенные – и мы стоим на углу его улицы. Как можно нас не заметить?
Мужчина приветственно махнул нам рукой и пошел дальше.
Минут через сорок пять ДеСаймон вернулся с метлами и велел нам прибраться на насосной станции. На следующей неделе мы вычистили погреб – длинный сарай на территории тюрьмы. В этом погребе было свалено в кучу оборудование из всех мастерских. Работая в полутьме, мы обнаружили на полу здоровенные змеиные шкуры, сброшенные во время линьки, отчего перепугались до чертиков к немалому удовольствию ДеСаймона. Вскоре в тюрьму должна была приехать инспекция, и руководство хотело, чтобы везде все было в порядке.
Из погреба пришлось вытаскивать немало мусора. Работа эта была грязной и нередко тяжелой. Мы целыми днями таскали здоровенные металлические трубы, старые инструменты и запчасти, которые сваливали в гигантские мусорные баки. В мусор отправлялись керамические ванны и нераспакованные раковины, новые системы подогрева пола и тяжелые, запечатанные пачки гвоздей.
«Вот куда идут наши налоги», – ворчали мы за работой. Мне никогда прежде не приходилось работать так тяжело. Когда мы закончили, погреб оказался пуст и готов к осмотру инспекцией.
Хотя я быстро узнала, что все тюремные правила были созданы, чтобы их нарушали как заключенные, так и персонал, один закон работы в электротехнической мастерской соблюдался неукоснительно. В большой «клетке» с инструментами, где сидел служащий мастерской, было все на свете: пилы, электродрели, множество особых отверток, щипцов, кусачек, ремни для инструментов, укомплектованные полным набором самого необходимого, – словом, комната была до отказа забита потенциальными орудиями убийства. Для пользования этими инструментами была разработана специальная система: каждой из заключенных присваивался определенный номер и выдавалась связка металлических пластинок, напоминающих таблички, которые крепятся к ошейнику собак. Отправляясь на задание, каждая из заключенных обменивала инструмент на пластинку и обязывалась его вернуть. В конце каждой смены ДеСаймон лично проверял инвентарную клетку. Он сразу сказал, что при пропаже инструмента та заключенная, чья пластинка висит на его месте, отправится в изолятор. Похоже, ему было важно только это правило. Однажды у нас пропало сверло, и в поисках него мы перевернули всю мастерскую и фургон, пока ДеСаймон наблюдал за нами, а единственный служащий едва сдерживал слезы. В конце концов оказалось, что этот чертов кусок металла закатился под крышку одного из ящиков для инструментов.
Персонал тюрьмы в основном отчаянно не любил ДеСаймона. Многие называли его «Грязным янки» (или и того хуже). Может, его и не любили, но при этом он руководил тюремной профсоюзной ячейкой, а это означало, что начальство позволяло ему поступать по‑своему. «ДеСаймон – козел, – искренне признался мне заведующий другой мастерской. – Поэтому мы его и выбрали». Под началом этого невозмутимого Козла я и изучила азы электротехники.
Тюремная работа дала мне повод удостовериться в реальности происходящего.
Совершенно неопытные женщины, практически без надзора работающие с высоким напряжением, часто устраивали комедии, но почти никогда не наносили себе телесных повреждений. Кроме грубого ремня с инструментами, тюремная работа дала мне новый повод удостовериться в реальности происходящего, еще один способ убить время и коллег, с которыми у нас было хоть что‑то общее. Но главное – меня послали в гараж, где я смогла получить тюремные водительские права, позволившие мне водить машины службы ремонта и эксплуатации. Хотя ДеСаймон был мне глубоко противен, я радовалась возможности пять дней в неделю заниматься хоть чем‑то и приходила в экстаз от свободы передвижения, сидя за рулем фургона и разъезжая по территории тюрьмы.
В пятницу, когда мы вернулись с работы в лагерь, навстречу автобусу службы ремонта и эксплуатации вышла Большая Бу Клеммонс из блока Б.
– Виновна по всем четырем пунктам! – восторженно сообщила она.
Внутри мы обнаружили, что все телевизионные комнаты переполнены, потому что присяжные признали Марту Стюарт[6]виновной по всем четырем пунктам обвинения, в том числе в препятствии правосудию и сокрытии от следствия информации о своевременной продаже акций. Королева стиля должна была отсидеть несколько месяцев в федеральной тюрьме. В Данбери за ее делом следили с особым интересом – большинство заключенных полагали, что обвинения против нее выдвинули исключительно потому, что она была известной женщиной: «Парням такое постоянно сходит с рук».
Однажды мы с Леви и нашей нервной коллегой Ширли, надев рабочие пояса, проверяли электропанели в домах сотрудников тюрьмы. ДеСаймон сопровождал нас из дома в дом, где мы перекидывались парой слов с обитателями, не отвлекаясь при этом от работы. Было очень странно заходить к нашим тюремщикам домой и видеть их коллекции ангелочков, семейные фотографии, питомцев, корзины с грязным бельем и заставленные всяким барахлом подвалы.
– У них никакого вкуса, – фыркнула Леви.
Не то чтобы мне нравился хоть кто‑то из охранников, но она была просто невыносима.
Я закрыла глаза и решила, что мне конец.
Когда мы вернулись в мастерскую, ДеСаймон ушел, и настало время прибираться в фургоне и возвращать инструменты в клетку. Тогда‑то я и обнаружила лишнюю отвертку у себя на ремне.
– Леви, Ширли, у меня чья‑то отвертка.
Они обе проверили свои ремни: все было на месте. Я недоуменно смотрела на две отвертки у себя в руках.
– Но если ваши на месте, то откуда… – Я терялась в догадках. – Должно быть… я забрала ее из одного из домов?
Я встретилась глазами с Леви и Нервной Ширли. Последняя казалась испуганной.
– Что ты теперь будешь делать? – прошептала она.
В животе у меня похолодело. На лбу выступил пот. Я представила свою жизнь в одиночке, без визитов Ларри, и новое обвинение в краже потенциально опасной отвертки надзирателя. И со мной были лишь две эти идиотки, которых никто и никогда не выбрал бы себе в союзники.
– Не знаю, что буду делать, но и вы об этом ничего не знаете, поняли? – прошептала я в ответ.
Они поспешили в мастерскую, а я осталась на улице, ошарашенно глядя по сторонам. Что мне, черт возьми, делать с этой отверткой? Я испугалась, ведь ее точно сочли бы оружием. Как мне от нее избавиться? Может, стоило ее спрятать? Но что, если бы кто‑то ее нашел? Как вообще уничтожить отвертку?
Я посмотрела на мусорный бак службы ремонта и эксплуатации. Он был большой, и туда сваливали мусор всех мастерских. Мусор часто вывозили – как мне казалось, прямо на Марс. Схватив мусорную корзину, я пошла прямиком к баку. Вынимая пакет с мусором, я незаметно подсунула в него отвертку, напоминая самой себе маньяка, пытающегося стереть все отпечатки пальцев. Затем я бросила все в мусорный бак, который, к несчастью, оказался полупустым. Вот и все. С колотящимся сердцем я вошла в мастерскую и вернула свой пояс. На Нервную Ширли и Леви я даже не посмотрела.
Той ночью я снова и снова обдумывала случай с отверткой. Что, если надзиратель заметит, что она пропала, и вспомнит о визите заключенных? Он поднимет тревогу, а что потом? Расследование и допросы. Тут‑то и сломаются Леви и Нервная Ширли. Я закрыла глаза и решила, что мне конец.
На следующее утро в мастерской заревела жуткая воздушная сирена. Меня чуть не стошнило. Ширли побледнела. Леви и бровью не повела. Обычно эту сирену использовали при «отзывах», когда нас отправляли обратно в блоки, либо при какой‑то экстренной ситуации, либо для проведения внеплановой переклички. Но на этот раз ничего не случилось – сирена ревела несколько мучительных минут, пока наконец не стихла. Ширли вышла на улицу, чтобы выкурить сигарету, которая подрагивала у нее в руках.
За обедом я нашла Нину и испуганно рассказала ей, что произошло.
Она закатила глаза:
– Боже, Пайпер, давай найдем твою отвертку после обеда. Просто отдай ее ДеСаймону и все объясни. Никто не отправит тебя в карцер.
Но мусорный бак оказался пуст. Нахмурившись, Нина посмотрела на меня.
Я чуть не плакала.
– Нина, ты ведь не думаешь, что сирена этим утром…
Хотя Нина явно встревожилась, этот вопрос показался ей просто смешным.
– Нет, Пайпер, я не думаю, что утром сирену включили из‑за тебя. Я думаю, что мусор увезли, а с ним и отвертку. Улики больше нет, доказать они ничего не смогут. Скорее всего, ничего не будет, а если и будет, то тут твое слово против слова Леви и Ширли, но давай признаем, они же ненормальные, кто им поверит?
Однажды, вернувшись в блок Б, я застала свою соседку Коллин в состоянии крайнего возбуждения.
– Моих девочек Джай и Бобби только что перевели сюда из Бруклина! Пайпер, у тебя нет лишней зубной пасты, чтобы я могла им передать? Или еще чего‑нибудь?
Коллин объяснила, что, до того как ее направили в Данбери, она с двумя подругами некоторое время отсидела в Бруклинском городском исправительном центре, иными словами, в федеральной тюрьме. Ее приятельниц только что на автобусе доставили в лагерь.
– Они обе классные, Пайпер, тебе они понравятся.
По дороге в спортзал я увидела на улице двух женщин – чернокожую и белую, – которые стояли под весенним моросящим дождем и смотрели на облака. Я их не узнала и решила, что это и есть подруги Коллин.
– Привет, я Пайпер. А вы подруги Коллин? Я живу рядом с ней. Обращайтесь, если вам что‑нибудь нужно.
Они опустили головы и посмотрели на меня. Чернокожей женщине было около тридцати. Красивая, хорошо сложенная, с высокими скулами она казалась вырезанной из гладкого дерева. Белая женщина была пониже и постарше, ей, пожалуй, было лет сорок пять. Грубая кожа у нее на лице напоминала рельеф кораллового рифа, а глаза переливались всеми оттенками синевы, подобно океану. Сейчас они казались аквамариновыми.
– Спасибо, – ответила она. – Я Бобби. Это Джай. У тебя сигаретки не найдется?
Сильный нью‑йоркский акцент намекал на множество бессонных ночей и выкуренных сигарет.
– Привет, Джай. Нет, простите, я не курю. Но у меня есть всякие предметы гигиены, если вам нужно. – Я мокла под дождем, было холодно. И все же эти двое казались мне весьма любопытными. – Погодка сегодня паршивая.
Услышав это, они переглянулись.
– Мы уже два года не стояли под дождем, – ответила Джай.
– Что?
– В Бруклине нас выводили на маленький дворик, но он крытый, вокруг колючая проволока и все дела, так что неба там не видно, – объяснила она. – Поэтому дождь нам не помеха. Он нас даже радует.
Она снова запрокинула голову, стараясь дотянуться до неба.
В мастерской все менялось. Самая опытная из заключенных, Вера, ушла с этой работы и отправилась в единственную женскую армейскую учебную часть в Техасе. Учебка (программа раннего освобождения, которую с тех пор уже отменили) подразумевала шесть тяжких месяцев на техасской жаре. Судя по слухам, там приходилось жить в гигантской палатке и сбривать лобковые волосы, чтобы медикам было легче обнаруживать паразитов.
Обитательниц лагеря не раз приходилось отговаривать надрать Леви задницу.
Отъезд Веры в Техас означал, что старшей в мастерской становилась Джойс. Джойс была вполне компетентна – она научилась у Веры всему, что было необходимо на постоянной основе: менять трехметровые флуоресцентные лампы и дроссели, устанавливать новые знаки над выходами и проверять монтажные схемы.
Леви вскоре стала объединяющим фактором: все сплотились против нее. Она была невыносима, каждый день плакала или вовсю жаловалась на свой мизерный шестимесячный срок, задавала неприемлемые личные вопросы, пыталась всеми управлять и делала громкие заявления о внешнем виде других заключенных, об их недостаточной образованности, скудоумии и полном безвкусии, как она выражалась. Обитательниц лагеря не раз приходилось отговаривать надрать ей задницу, для чего им обычно напоминали, что Леви точно не стоит ссылки в изолятор. Большую часть времени она пребывала на грани истерики, что сопровождалось серьезными физическими симптомами: сильные отеки делали ее похожей на Человека‑слона, а из‑за вечно потеющих рук она практически не могла работать с электричеством.
В мастерской стоял телевизор. Время от времени ДеСаймон выходил из конторы с видеокассетой в руках, передавал ее нам и бросал: «Вот, посмотрите». После этого он пропадал на несколько часов кряду. В учебных видеофильмах объяснялись азы электротехники и самые простые приемы. Содержимое этих фильмов моих коллег совершенно не интересовало, но они быстро поняли, как снабдить телевизор нелегальной самодельной антенной. Так мы смотрели шоу Джерри Спрингера, пока одна из нас дежурила возле окна, на случай, если к нам заглянет какой‑нибудь надзиратель.
Я хотела хоть немного выучить испанский, и моя коллега Иветт очень терпеливо учила меня, но все, что мне удалось запомнить, касалось исключительно еды, секса или ругательств. Иветт была самой компетентной из моих коллег, поэтому мы часто работали вместе, выполняя те задания, где требовалось умело обращаться с инструментами. В ходе работы у нас частенько случались забавные диалоги, в которых каждое предложение так и грозило рассыпаться на части, из‑за чего приходилось прибегать к осторожной жестикуляции – никому из нас не хотелось получить удар током. Я уже на собственном опыте узнала, каково это: голову откидывает назад, словно тебе хорошенько врезали по подбородку.
Приятельница моей соседки Коллин – Джай – тоже получила назначение в электротехническую мастерскую: ей разрешили работать еще в бруклинской тюрьме, так что оформление бумаг не заняло много времени. Ее определили на место служащей.
– Сойдет, если провода трогать не надо, – сказала она.
По умолчанию Джай держалась поближе ко мне – я дружила с Маленькой Джанет, а Маленькая Джанет была единственной чернокожей в электротехнической мастерской. Когда в Новой Англии наступила чудесная весна, мы втроем частенько устраивались на скамейке возле мастерской, курили и наблюдали за другими заключенными. Надзиратели посещали свой люксовый спортзал, находившийся прямо напротив мастерской. В долгие часы затишья мы трепались о наркобизнесе (для меня он остался в далеком прошлом), Нью‑Йорке (где все мы жили), мужчинах и жизни вообще.
Маленькая Джанет хорошо с нами ладила, хоть и была на пятнадцать лет младше, а я хорошо ладила с ними, хоть и была белой. Маленькая Джанет была очень живой. Она всегда была готова отстоять свою точку зрения, показать какое‑нибудь танцевальное движение или просто подурачиться, а мягкая Джай никогда не упускала случая посмеяться. Она отсидела всего два года из своего десятилетнего срока, но никогда не унывала, просто порой тихонько задумывалась о чем‑то своем. Но в ней чувствовалась какая‑то печаль и суровая решимость ни за что не позволить обстоятельствам сломить себя. Когда она рассказывала о своих сыновьях, один из которых был подростком, а другому недавно исполнилось восемь, ее лицо неизменно светлело.