Аннет встала с койки – росту в ней оказалось метра полтора, не больше.
– Это Мисс Лус. Я хранила вещи в твоем шкафчике, сейчас выну. Вот туалетная бумага – ее надо брать с собой.
– Спасибо. – Я все еще сжимала в руках конверт с документами и фотографиями, а теперь к нему добавился и рулон туалетной бумаги.
– Тебе о перекличке рассказали? – спросила Аннет.
– О перекличке?
Я начинала привыкать, что то и дело чувствую себя полной идиоткой. Такое впечатление, что я всю жизнь была на домашнем обучении, а тут меня вдруг отправили в огромную, полную учеников школу. «Карманные деньги? Что это такое?»
– Перекличка. Проводится пять раз в день – во время нее ты должна быть здесь или где положено. В четыре часа перекличка стоячая, остальные проводятся в полночь, два часа ночи, пять утра и девять вечера. Тебе телефонный код дали?
– Что?
– Чтобы звонить, нужен специальный код. Тебе дали телефонную форму? НЕТ? Тебе нужно ее заполнить, чтобы ты могла звонить. Хотя, может, Торичелла позволит тебе позвонить, если попросишь. Сегодня он дежурит. Лучше поплакать. Спроси у него после ужина. Ужин у нас после четырехчасовой переклички, то есть довольно скоро, а обед в одиннадцать. Завтрак с шести пятнадцати до семи пятнадцати. Сколько у тебя времени?
– Пятнадцать месяцев… А у вас?
– Пятьдесят семь месяцев.
Что могла натворить эта дамочка из Джерси, чтобы ей дали пятьдесят семь месяцев в федеральной тюрьме?
Если на это и был какой‑то приемлемый ответ, я его не знала. Что могла натворить эта дамочка из Джерси, чтобы ей дали пятьдесят семь месяцев в федеральной тюрьме? Среднего класса, среднего возраста, явно итальянского происхождения, она что, была Кармелой Сопрано? Пятьдесят семь месяцев! Готовясь к добровольной сдаче, я узнала, что спрашивать заключенных об их преступлениях было строго‑настрого запрещено.
|
|
Заметив, что я медлю с ответом, она помогла мне.
– Да, это немало, – сухо бросила она.
– Ага, – согласилась я, после чего отвернулась и принялась вытаскивать вещи из мешка.
Тут Аннет вскричала:
– Не застилай постель!!!
– Почему? – встревоженно спросила я.
– Мы сами ее застелем, – объяснила она.
– О… не стоит, я могу сама. – Я снова повернулась к тонким, наполовину хлопковым, наполовину синтетическим простыням.
Аннет подошла к моей койке.
– Милая. Мы. Сами. Застелем. Постель, – твердо сказала она. – Мы знаем как.
Я озадаченно огляделась. Все пять коек были аккуратно заправлены – и Аннет, и Мисс Лус лежали поверх покрывал.
– Я умею заправлять постель, – неуверенно запротестовала я.
– Слушай, позволь нам все сделать. Мы знаем, как ее заправить, чтобы пройти инспекцию.
Инспекцию? Мне не говорили об инспекциях.
– Инспекцию проводят, когда захочет Буторский. Он ненормальный, – сказала Аннет. – Забирается на шкафчики, чтобы разглядеть пыль на лампах. Койки чуть не под лупой рассматривает. Он двинутый. А эта вот, – она показала на койку под моей, – не помогает нам убираться!
Ой. Убираться я тоже ненавидела, но точно не собиралась рисковать навлечь на себя гнев своих новых соседок.
– То есть нам нужно каждое утро заправлять постель? – задала я очередной глупый вопрос.
Аннет серьезно посмотрела на меня:
– Нет. Мы спим поверх покрывала.
– Вы не спите в постели?
|
|
– Нет, спишь поверх покрывала и укрываешься вторым.
Последовала пауза.
– Но что, если я хочу спать в постели?
Аннет посмотрела на меня с раздражением матери, которая никак не может переспорить упорствующее дитя.
– Хочешь – спи, но будешь на весь лагерь одна такая!
Такого давления вынести я не могла – похоже, следующие пятнадцать месяцев мне действительно не удастся поспать в постели. Я решила не задумываться о проблеме с кроватями – в этот момент мне было не переварить мысль о сотнях женщин, которые спали поверх идеально заправленных, как в военной части, постелей. К тому же где‑то рядом раздался мужской голос:
– Перекличка, перекличка, перекличка! Перекличка, дамочки!
Я посмотрела на Аннет. Та показалась мне взволнованной.
– Видишь красный свет? – В коридоре, над постом надзирателя, висела огромная красная лампочка, и сейчас она ярко светилась. – Этот свет включают во время переклички. Когда горит красная лампа, стой, где должна, и не двигайся, пока она не выключится.
Женщины заспешили по коридорам, в нашу камеру вбежали две молодые латиноамериканки.
Аннет быстро представила меня:
– Это Пайпер.
Они едва удостоили меня взглядом.
– А где та женщина, которая спит здесь? – спросила я об отсутствующей соседке по койке.
– Ах, эта! Она работает на кухне, там и отмечается. Еще познакомитесь, – Аннет скривилась. – Так, тс‑с‑с! Это стоячая перекличка, так что молчок!
Мы впятером встали возле своих коек. В здании вдруг воцарилась тишина – я слышала лишь позвякивание ключей и топот тяжелых ботинок. Наконец в нашу камеру заглянул мужчина и пересчитал нас. Через несколько секунд к нам заглянул другой мужчина и тоже нас пересчитал. Когда он ушел, все расселись по койкам и низеньким скамейкам, но я решила, что лучше не садиться на койку моей отсутствующей соседки, и прислонилась к своему пустому шкафчику. Прошло несколько минут. Две латиноамериканки что‑то по‑испански прошептали Мисс Лус.
|
|
Мне было не переварить мысль о сотнях женщин, которые спали поверх идеально заправленных, как в военной части, постелей.
Вдруг мы услышали:
– Еще раз, дамочки!
Все снова вскочили на ноги, и я тоже встала по стойке смирно.
– Вечно они лажают, – тихонько проворчала Аннет. – Что тут сложного?
Нас снова пересчитали, на этот раз, похоже, успешно, и тут я поняла смысл проведения инспекций.
– Время ужинать, – сказала Аннет. Была еще только половина пятого, по нью‑йоркским стандартам ужинать в это время было просто неприлично рано. – Мы последние.
– Что это значит?
В громкоговорителе раздался голос надзирателя:
– А12, А10, А23 – ужинать! B8, B18, B22 – ужинать! C2, C15, C23 – ужинать!
– Он называет отсеки образцового содержания – они едят первыми, – пояснила Аннет. – Затем позовут блоки в порядке результатов инспекции. Наши камеры всегда последние. Мы при инспекции вечно хуже всех.
Я увидела, как мимо нашей двери в столовую прошла какая‑то женщина, и подумала, что это еще за камеры люкс, но вместо этого спросила:
– А что на ужин?
– Печень.
После ужина из печени с фасолью, поданного в большой столовой, в которой на меня нахлынули все жуткие воспоминания о школьном кафетерии, женщины всех размеров, форм и комплекций снова стеклись в главный зал здания и принялись кричать по‑английски и по‑испански. Все как будто чего‑то ждали, группами сидя на ступеньках или толпясь на площадках лестниц. Решив, что я тоже должна быть здесь, я постаралась притвориться невидимой и внимательно прислушалась к тому, что говорили вокруг, но так и не смогла понять, что происходит. В конце концов я робко поинтересовалась об этом у стоящей рядом со мной женщины.
– Почту принесли, милочка! – ответила она.
На площадке лестницы очень высокая чернокожая женщина раздавала предметы гигиены. Кто‑то справа показал на нее рукой:
– Глория едет домой, она здесь только до побудки!
Я с удвоенным интересом посмотрела на Глорию, пока она искала новую владелицу для маленькой сиреневой расчески. Едет домой! Меня опьяняла одна мысль об этом. Глория казалась такой счастливой, раздавая свои вещи. Мне стало чуточку лучше, когда я поняла, что однажды, вероятно, и я уеду домой из этого жуткого места.
Мне очень хотелось получить ее сиреневую расческу. Она напоминала те расчески, которые мы в старших классах таскали в задних карманах джинсов, чтобы при случае вынуть и поправить растрепавшуюся челку. Я смотрела на расческу, стесняясь попросить, но тут ее уже забрала другая женщина.
Из кабинета надзирателя вышел не тот охранник, которого мне ранее показала Минетта. С черным ежиком волос и аккуратными усами щеточкой, он был похож на звезду гей‑порно.
– Почта! Почта! – закричал он и принялся раздавать письма. – Ортис! Уильямс! Кеннеди! Ломбарди! Руис! Скелтон! Платт! Погоди, Платт, это еще не все. Мендоса! Рохас!
Женщины, улыбаясь, забирали письма и удалялись куда‑то, чтобы их прочитать. Может, где‑то здесь было местечко поукромнее? Надзиратель выкрикивал все новые и новые имена, и народу в зале становилось все меньше. В конце концов он перевернул пустую корзину вверх дном и крикнул:
– Может, завтра повезет, дамочки!
После выдачи почты я принялась бродить по зданию, чувствуя себя очень уязвимо в своих идиотских парусиновых тапках, которые сразу выдавали во мне новенькую. От обилия информации у меня кружилась голова, но за несколько часов я впервые осталась наедине со своими мыслями и тут же вспомнила о родителях и Ларри. Должно быть, они сходили с ума от беспокойства. Нужно было найти способ сообщить им, что со мной все хорошо.
Я нерешительно подошла к двери кабинета куратора, сжимая в руке голубую телефонную форму, которую мне помогла заполнить Аннет. Там были перечислены номера телефонов всех людей, на платные звонки которым я хотела получить разрешение. Там был мобильный Ларри, телефоны моих родителей, моей лучшей подруги Кристен и моего адвоката. В кабинете горел свет. Я тихонько постучала, и изнутри раздался приглушенный голос. Я с опаской повернула ручку.
Лишившись возможности услышать голос Ларри, я, пожалуй, могла умереть на месте.
Куратор Торичелла, который всегда казался слегка удивленным, моргал малюсенькими глазами, явно раздраженный моим приходом.
– Мистер Торичелла? Я Керман, новенькая. Мне сказали, что нужно с вами поговорить… – замолчав, я сглотнула.
– Что‑то случилось?
– Мне сказали, что я должна принести вам список телефонов… и у меня нет телефонного кода…
– Я не ваш куратор.
У меня сковало горло. Выдавливать из себя слезы не пришлось – они сами подступили к глазам.
– Мистер Торичелла, мне сказали, что вы можете разрешить мне позвонить жениху и сказать, что у меня все в порядке, – умоляюще произнесла я.
Он с секунду молча смотрел на меня, а затем проворчал:
– Заходите и дверь закройте. – Мое сердце забилось вдвое чаще. Он поднял трубку и передал ее мне. – Скажите мне номер, я наберу. Даю две минуты!
Пошли гудки. Я закрыла глаза, отчаянно желая, чтобы Ларри ответил на звонок. Лишившись возможности услышать его голос, я, пожалуй, могла умереть на месте.
– Алло?
– Ларри! Ларри, это я!!!
– Милая, ты в порядке? – В его голосе слышалось огромное облегчение.
Слезы потекли у меня по щекам, и я постаралась не потратить понапрасну свои две минуты и не напугать Ларри, совсем потеряв контроль над собой. Я шмыгнула носом.
– Да, все в порядке. У меня все нормально. Все хорошо. Я тебя люблю. Спасибо, что подвез меня сегодня.
– Милая, не сходи с ума. Ты точно в порядке или просто храбришься?
– Нет, все правда в порядке. Мистер Торичелла позволил тебе позвонить, но в следующий раз это удастся не скоро. Слушай, ты можешь навестить меня уже в эти выходные! Ты должен быть в списке.
– Милая! Я приеду в пятницу.
– И мама тоже может. Позвони ей, пожалуйста. И папе позвони, как только мы закончим говорить. Скажи им, что ты говорил со мной и что у меня все в порядке. Сама я пока не могу им позвонить. У меня еще нет возможности пользоваться телефоном. И не забудь поскорее переслать тот чек.
– Я уже его отправил. Милая, у тебя точно все в порядке? Все хорошо? Ты бы сказала мне, если бы это было не так?
– Все в порядке. Со мной в камере сидит одна женщина с юга Нью‑Джерси, очень милая. Итальянка.
Мистер Торичелла прочистил горло.
– Милый, мне пора. У меня всего две минуты. Я тебя очень люблю и очень скучаю по тебе!
– Милая! Люблю тебя! Я беспокоюсь о тебе.
– Не беспокойся. Все хорошо, клянусь. Я люблю тебя, милый. Приезжай меня навестить. И позвони маме с папой!
Я избегала зрительного контакта, но женщины все равно время от времени ко мне обращались: «Ты новенькая?»
– Позвоню, как только положу трубку. Что мне еще сделать, милая?
– Я люблю тебя! Мне пора, дорогой!
– Я тоже тебя люблю!
– Приезжай в пятницу. И спасибо, что позвонишь родителям… Люблю тебя!
Я положила трубку. В глазах‑бусинках мистера Торичеллы читалось сочувствие.
– Вы у нас впервые? – спросил он.
Поблагодарив его, я вышла в коридор и вытерла рукавом нос. Я чувствовала себя опустошенной, но многократно более счастливой. Взглянув на двери запретных спален, я внимательно изучила все информационные стенды, пестревшие непостижимым количеством сведений о событиях и правилах, которые я еще не понимала. Там были расписание стирки, календари встреч заключенных с разными работниками тюрьмы, разрешения на вязание и перечень фильмов, показываемых по выходным. В эти выходные показывали картину «Плохие парни – 2».
Я избегала зрительного контакта, но женщины все равно время от времени ко мне обращались: «Ты новенькая? Как ты, милая? Все в порядке?» Большинство из них были белыми. Впоследствии я еще не одну сотню раз увидела этот племенной ритуал. Как только появлялась новая заключенная, ее племя – белые, черные, латиноамериканки или немногочисленные «другие» – тут же узнавало об этом, помогало ей устроиться и освоиться в тюрьме. Если заключенная попадала в категорию «других» – коренных американок, азиаток, арабок, – ее приветствовал разношерстный комитет самых добрых и сердобольных женщин из доминантных племен.
Другие белые женщины принесли мне кусок мыла, настоящую зубную щетку и зубную пасту, шампунь, несколько марок и письменные принадлежности, быстрорастворимый кофе, сухие сливки, пластиковую кружку и, что, пожалуй, важнее всего, шлепанцы для душа, чтобы не подхватить грибок. Выяснилось, что все это нужно покупать в тюремном магазине. Нет денег на зубную пасту и мыло? Печально. В таком случае остается лишь надеяться, что кто‑нибудь из других заключенных поделится с тобой. Я чуть не плакала, принимая предметы гигиены из рук других женщин, которые все как одна заверяли меня: «Керман, все будет хорошо».
Но теперь у меня в голове роились противоречивые мысли. Бывало ли мне хоть где‑то столь же неуютно, как в тюрьме Данбери? Оказывалась ли я раньше в ситуации, где просто не знала, что сказать или какими могут оказаться последствия неправильного шага? Ближайший год маячил передо мной как Роковая гора, хотя в сравнении со сроками большинства окружающих меня женщин мои пятнадцать месяцев выглядели просто жалко, и сетовать я не имела права.
Понимая это, я все равно чувствовала себя обделенной. Рядом не было ни Ларри, ни друзей, ни близких – мне не с кем было поговорить и посмеяться, не на кого положиться. Каждый раз, когда очередная женщина без зубов давала мне кусок туалетного мыла, я сначала приходила в восторг, а затем проваливалась в пучину отчаяния, вспоминая, что потеряла. Оказывалась ли я прежде на поруках незнакомцев? И все же они были добры ко мне.
Девушка, которая принесла мне резиновые шлепанцы, назвалась Розмари. У нее была молочно‑белая кожа и короткие кудрявые каштановые волосы; ее озорные карие глаза скрывали толстые линзы очков. Мне сразу показался знакомым ее говор – культурный, но с типичными для массачусетского рабочего класса нотками. От Аннет я узнала, что девушка была итальянкой по происхождению. Розмари приветствовала меня уже не раз, а теперь пришла в камеру номер 6, чтобы поделиться со мной журналами.
– Я тоже сдалась добровольно. Было страшно. Но все будет в порядке, – заверила она меня.
– Ты из Массачусетса? – робко спросила я.
– Мой бостонский акцент не скрыть. Я из Норвуда, – рассмеялась она.
От ее говора мне стало гораздо лучше. Мы принялись обсуждать «Ред Сокс»[3]и ее работу волонтером во время последней сенаторской гонки Керри.
– Ты здесь надолго? – невинно спросила я.
Розмари хитро улыбнулась:
– На пятьдесят четыре месяца. За мошенничество на интернет‑аукционе. Но я пойду в учебку, так что с учетом этого… – Она принялась считать, сколько ей осталось сидеть с учетом сокращения срока.
Я снова удивилась – и тому, как спокойно она призналась в своем преступлении, и тому, какой срок ей дали. Пятьдесят четыре месяца в федеральной тюрьме за жульничество на eBay?
Мне было приятно находиться в компании Розмари: ее говор, любовь к Мэнни Рамиресу, подписка на «Уолл‑Стрит Джорнал» – все это напоминало о воле.
– Скажи, если тебе что‑то понадобится, – велела она. – И не стесняйся, если потребуется жилетка, чтобы выплакаться. Первую неделю я рыдала не переставая.
Я сумела не заплакать в первую ночь на тюремной койке. Правда в том, что плакать мне уже не хотелось – настолько я была шокирована и измотана. Немного раньше я бочком, по стеночке добралась до комнаты с телевизором, но там крутили новости о суде над Мартой Стюарт и никто не обращал на меня внимания. Изучив книжную полку, забитую бестселлерами Джеймса Паттерсона и В. К. Эндрюс и любовными романами, я наконец нашла старый, потрепанный экземпляр «Гордости и предубеждения», вернулась на свою койку и легла, конечно же, поверх покрывала. Открыв книгу, я с радостью погрузилась в гораздо более знакомый мне мир благородной Англии.
Новые сокамерницы оставили меня одну. В десять вечера свет резко выключили, я положила Джейн Остин в свой шкафчик и уставилась в потолок, слушая гудение респиратора Аннет – вскоре после прибытия в Данбери она перенесла серьезный инфаркт и по ночам дышала с помощью аппарата. Почти неразличимая на другой нижней койке Мисс Лус восстанавливалась после лечения рака груди, в ходе которого с ее малюсенькой головы выпали все волосы. Я начинала подозревать, что опаснее всего в тюрьме внезапно заболеть.
Я сумела не заплакать в первую ночь на тюремной койке.
Оранжевый – хит сезона
На следующее утро меня в компании восьми других новеньких на целый день отправили на инструктаж, который проходил в самой маленькой из телевизионных комнат. В нашей группе оказалась одна из моих сокамерниц, пухленькая доминиканка, в которой удивительным образом сочетались постоянная угрюмость и готовность помочь. У нее на руке была небольшая татуировка – танцующий Мефистофель и буквы ИХ. Я робко спросила ее, не имеется ли в виду Иисус Христос – может, он защищает ее от веселого дьявола?
Она посмотрела на меня как на сумасшедшую и закатила глаза:
– Это инициалы моего парня.
Слева возле стены сидела чернокожая девушка, которая мне почему‑то сразу понравилась. Грубые косички и агрессивно выдвинутый вперед подбородок не могли скрыть ее красоты и свежести. Я поболтала с ней, узнала, как ее зовут, откуда она и сколько ей нужно сидеть – эти вопросы казались мне вполне приемлемыми. Ее звали Джанет, она была из Бруклина и загремела в тюрьму на шестьдесят месяцев. Казалось, она решила, что я не в себе, раз с ней говорю.
Невысокая белая женщина в другом конце комнаты, напротив, была не прочь поболтать. Лет на десять меня старше, похожая на добрую колдунью, с всклокоченными рыжими волосами, орлиным носом и глубокими морщинами на коже, она напоминала жительницу гор или прибрежных районов. Она вернулась в тюрьму после нарушения условий досрочного освобождения.
– Я два года отмотала в Западной Вирджинии. Большая тюрьма, еда приличная. Здесь просто дыра, – довольно жизнерадостно сказала она, и меня поразило, что кто‑то может вернуться в тюрьму в столь приподнятом настроении.
Еще одна белая женщина из нашей группы тоже оказалась за решеткой за нарушение условий досрочного освобождения, но она, похоже, об этом весьма сожалела, что казалось мне гораздо более объяснимым. Остаток группы составляли чернокожие женщины и латиноамериканки, которые сидели, привалившись к стенам, и смотрели в потолок или в пол. Мы все были одеты одинаково – все в этих дурацких парусиновых тапках.
Нам устроили мучительную пятичасовую презентацию всех основных отделов Федерального исправительного учреждения Данбери: финансового, телефонного, досугового, торгового, а также отделов безопасности, образования и психиатрии – такой всесторонний профессиональный охват каким‑то образом выливался в поразительно низкий стандарт жизни заключенных. Выступающие делились на две категории: одни как будто оправдывались перед нами, а другие явно снисходили до этой встречи. В первую категорию попал тюремный психиатр доктор Кирк, красивый мужчина примерно моего возраста. Он вполне мог бы быть мужем одной из моих подруг. Доктор Кирк смущенно сообщил нам, что он на несколько часов приходит в тюрьму по четвергам и «на самом деле не может помочь» нам с психическим здоровьем, если только это не «экстренная ситуация». Он был единственным психиатром для более четырехсот женщин в тюрьме Данбери, и его основная роль сводилась к раздаче лекарств от психических расстройств. Словом, за успокоительными обращаться следовало к доктору Кирку.
Во второй категории оказался мистер Скотт, самоуверенный молодой надзиратель, который заставил нас играть в вопросы и ответы относительно того, что касалось основных правил межличностного поведения, и многократно призвал «не вешать нос». Но хуже всех была женщина из медчасти, мерзость которой поразила меня до глубины души. Она в грубой форме сообщила нам, чтобы мы и не думали понапрасну тратить время медиков, потому что они сами определят, больны ли мы, и при необходимости назначат лечение, но на внимание к хроническим болезням рассчитывать нечего, если только они не ставят нашу жизнь под угрозу. Я молча поблагодарила судьбу за свое хорошее здоровье. Стоило нам заболеть – и все, пиши пропало.
Когда представительница медчасти вышла из комнаты, рыжеволосая нарушительница воскликнула:
– Господи Иисусе, кто, черт возьми, нассал ей в завтрак?
Следующим к нам зашел крупный грубоватый мужчина из отдела снабжения, на лице которого красовались широченные кустистые брови.
– Здравствуйте, дамочки! – прогремел он. – Меня зовут мистер Ричардс. Я просто хотел сказать, мне жаль, что вы здесь оказались. Не знаю, что вас сюда привело, но что бы это ни было, жаль, что все сложилось именно так. Понимаю, вас этим не успокоить, но я говорю от сердца. Я знаю, у вас есть семьи и дети и ваше место дома, с ними. Надеюсь, вы здесь ненадолго.
После того как с нами несколько часов обращались как с неблагодарными и невоспитанными детьми, этот незнакомец продемонстрировал удивительную чуткость. Мы все немного оживились.
– Керман! – В комнату заглянула другая заключенная с каким‑то списком в руке. – Униформа!
Теперь я была настоящей, бывалой узницей. И чувствовала себя бесконечно лучше.
Мне повезло приехать в тюрьму в среду. Униформу выдавали по четвергам, и при добровольной сдаче в понедельник к четвергу одежда вполне могла завонять – особенно если потеть от волнения. Я прошла по коридору вслед за заключенной со списком и вошла в маленькую комнату, где выдавали униформу, оставшуюся еще с тех пор, когда в этой тюрьме обитали мужчины. Мне вручили четыре пары защитного цвета штанов на резинке, пять синтетических рубашек на пуговицах, на карманах которых были нанесены имена предыдущих владелиц: Мария Линда Мальдонадо, Викки Фрейзер, Мария Сандерс, Кэрол Райан и Энджел Чеваско. Кроме того, один комплект белого термобелья, колючую шерстяную шапку, шарф и перчатки, пять белых футболок, четыре пары гольфов, три белых спортивных лифчика, десять бабушкиных трусов (которые, как я вскоре узнала, теряют всю эластичность после пары стирок) и такую огромную ночную рубашку, что я, не сдержавшись, хихикнула при первом взгляде на нее – все обитательницы тюрьмы называли ее муу‑муу из‑за сходства с просторным гавайским платьем.
Наконец, надзиратель, молча выдававший мне одежду, спросил:
– Какой размер обуви?
– Девять с половиной.
Он подвинул ко мне черно‑красную обувную коробку, в которой лежали мои личные тяжелые черные ботинки со стальным носком. В последний раз столько радости из‑за обуви я испытывала разве что тогда, когда нашла на распродаже изящные туфли «Маноло Бланик», которые стоили всего лишь пятьдесят долларов. Эти чудесные ботинки казались очень крепкими и давали мне надежду обрести силу. Я влюбилась в них с первого взгляда и, широко улыбаясь, отдала надзирателю свои парусиновые тапки. Теперь я была настоящей, бывалой узницей. И чувствовала себя бесконечно лучше.
В этих ботинках я вернулась на инструктаж. Женщины из моей группы по‑прежнему слушали одного человека за другим, то и дело закатывая глаза от монотонного бормотания. Место доброго мужика из отдела снабжения уже занял Торичелла – куратор, сменщик Буторского, который накануне позволил мне позвонить Ларри. Про себя я дала ему прозвище «Бормотун». Он напоминал моржа и почти никогда не менялся в лице. Я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос, но узнать его настроение тоже было непросто – он всегда казался немного раздраженным. Он сообщил, что вскоре нас почтит своим присутствием начальница тюрьмы Кума Дебу.
Мне вдруг стало интересно: я ничего не знала о начальнице тюрьмы – женщине с весьма необычным именем. За двадцать четыре часа, проведенные в стенах Данбери, я не услышала о ней ни слова. Какая она? Как Венди Уильямс или как сестра Рэтчед?
Ни то, ни другое. Начальница тюрьмы Дебу вплыла в комнату и села напротив нас. Она была всего лет на десять старше меня, подтянутая, с оливковой кожей, весьма симпатичная – вероятно, арабского происхождения. На ней был неряшливый брючный костюм и жалкая бижутерия. Она говорила с нами в неформальной, искусственно приветливой манере, которая напомнила мне стиль речи кандидатов на выборах.
– Дамы, я начальница этой тюрьмы Кума Дебу. Добро пожаловать в Данбери, пускай вы и оказались здесь не по собственному желанию. Пока вы здесь, я отвечаю за ваше благополучие. Я отвечаю за вашу безопасность. Я отвечаю за то, чтобы вы успешно отбыли свой срок. Так что, дамы, все здесь упирается в меня.
Она продолжила свою речь в том же духе, затем упомянула о нашей личной ответственности и перешла к части о сексе.
– Если кто‑либо в этом учреждении оказывает на вас сексуальное давление, если кто‑либо угрожает вам или причиняет вам вред, обращайтесь прямо ко мне. Я прихожу сюда в обед по четвергам, так что вы можете свободно подойти ко мне и поговорить обо всем, что с вами происходит. Здесь, в Данбери, действует политика нулевой терпимости по отношению к сексуальным проступкам.
Она говорила о надзирателях, а не о воинствующих лесбиянках. Очевидно, в тюремных стенах секс и власть были неотделимы друг от друга. Многие мои друзья высказывали мнение, что в тюрьме большую опасность для меня будут представлять охранники, а не заключенные. Я посмотрела на других узниц. Некоторые показались мне испуганными, другим же как будто было все равно.
В тюремных стенах секс и власть были неотделимы друг от друга.
Начальница тюрьмы Дебу закончила свое выступление и ушла. Одна из заключенных неуверенно сказала:
– Вроде она ничего.
Грустная нарушительница УДО, которая и раньше сидела в Данбери, в ответ фыркнула:
– Ага, как же! Мисс Совершенство. Больше в жизни ее не увидишь – разве что на пятнадцать минут раз в две недели заглянет. Говорит она красиво, но толку от нее никакого. Она этим местом не управляет. Политика нулевой терпимости, говорите? Запомните, дамочки … вам здесь на слово никто не поверит.
Первый месяц новички в федеральных тюрьмах пребывают в своеобразном чистилище, пока с них не снимут статус вновь прибывших. Пока ты считаешься вновь прибывшей, тебе не позволяется ничего: ни работать, ни посещать занятия, ни обедать раньше других, ни перечить, когда тебе вдруг велят среди ночи разгребать снег. Официально это объясняется тем, что в тюрьме ждут результатов твоих медицинских анализов, которые должны прийти из какого‑то загадочного места, прежде чем начнется настоящая тюремная жизнь. Все, что предполагает хоть какой‑то объем бумажной работы, в тюрьме происходит медленно (за исключением ссылок в одиночные камеры); у заключенных нет никакой возможности добиться от сотрудника тюрьмы быстрого решения какого‑либо вопроса. И вообще чего‑либо.
В тюрьме безумное количество официальных и неофициальных правил, расписаний и ритуалов. Их нужно изучить как можно быстрее, иначе печальные последствия не заставят себя ждать. Тебя могут счесть идиоткой и могут выставить идиоткой. Ты можешь ненароком разозлить другую заключенную, ненароком разозлить надзирателя, ненароком разозлить своего куратора. Тебя могут заставить чистить туалеты, есть последней по очереди, когда ничего съедобного уже не осталось, тебе могут впаять выговор с занесением в личное дело или же тебя могут сослать в штрафной изолятор (он же «одиночка», или «дыра», или «карцер»). Стоит задать вопрос о чем‑то, что не регулируется официальными правилами, как в ответ раздается: «Милочка, ты разве не знаешь, что в тюрьме вопросов не задают?» Все остальное – неофициальные правила – узнаешь посредством наблюдений, умозаключений и очень осторожных расспросов людей, которым, как тебе кажется, можно доверять.