Я лучше других заключенных была подготовлена к жизни среди женщин, которая кого хочешь могла свести с ума.
Я восхищалась ее чувством юмора и стойкостью, с которой она переносила свои потери и наш тюремный мир. В Джай не было спокойствия Натали, но она держалась с таким же достоинством.
Срок Джойс подходил к концу. Она нарисовала на доске в мастерской календарь и каждый день вычеркивала мелом новое число. Примерно за неделю до освобождения Джойс попросила меня покрасить ей волосы. Должно быть, я не смогла скрыть своего удивления по поводу столь интимной просьбы.
– Ты тут единственная из моих знакомых, которая вряд ли сумеет напортачить, – прямо объяснила Джойс.
Мы пришли в маленькую парикмахерскую, расположенную в стороне от главного коридора. Размером она была примерно с юридическую библиотеку – то есть с платяной шкаф. Там стояли две старые розовые раковины для мытья головы с душами вместо кранов, пара кресел в плачевном состоянии и несколько вертикальных фенов, которые как будто доставили сюда прямиком из шестидесятых. Ножницы и прочие острые инструменты хранились в прибитом к стене ящике – открыть его мог только надзиратель. В одном из кресел сидела женщина, подруга которой заплетала ей волосы. Намазывая краской блестящие длинные волосы Джойс и стараясь точно следовать инструкции на упаковке, я гордилась, что она выбрала именно меня, и чувствовала себя чуть более похожей на обычную девчонку, которая ставит косметические эксперименты вместе с подружками. Когда душ случайно вырвался у меня из рук и вода полилась во все стороны, все, как ни удивительно, рассмеялись, а не стали осыпать меня проклятиями. Может, вот так потихоньку меня и начинали считать своей.
На воле дома можно прекрасно отдохнуть после долгого рабочего дня, но в тюрьме так не получается. В блоке Б шел громкий спор о пердеже. Его начала Азия, которая вообще‑то даже не жила в Б и вскоре была изгнана: «Азия, ты совсем берегов не видишь! Вали‑ка отсюда, засранка ты эдакая!» – крикнули ей вслед.
В «гетто» мне жилось довольно неплохо, в основном благодаря удачному соседству с Натали и, возможно, моему убеждению, что попросить о переводе было все равно что открыто признаться в расизме, а также моему опыту обучения в элитном женском колледже. При жизни в окружении одних женщин кое‑что никогда не меняется: будь рядом с тобой хоть дамы высшего света, хоть последние оборванки. В колледже Смит повсеместное увлечение едой проявлялось в ужинах при свечах и пятничных факультетских чаепитиях, а в Данбери – в готовке в микроволновых печах и кражах еды. Во многом я лучше других заключенных была подготовлена к жизни среди женщин, которая кого хочешь могла свести с ума. В тюрьме было меньше проблем с булимией и больше ссор, чем в колледже, но женский дух был точно таким же: в хорошие дни он выражался в крепком товариществе и похабных шутках, а в плохие дни – в театральных драмах и докучливых, злобных сплетнях.
Шофера обычно считали главным стукачом. Плюсы были так себе, а минусы огромны, так что я решила не искушать судьбу.
Тюрьма была странным местом: женское общество, где было всего несколько мужчин, почти армейская жизнь, доминирующая парадигма «гетто» (как городского, так и сельского) сквозь женскую призму, сборище всех возрастов, от глупых девчонок до старых бабушек, и совершенно разные уровни терпимости. Безумная концентрация людей приводит к безумному поведению. Я только сейчас, глядя со стороны, начинаю ценить все это сюрреальное своеобразие, но тогда я готова была в разгар метели босиком пройти по стеклу до самого Нью‑Йорка, только бы снова оказаться рядом с Ларри.
Мой куратор мистер Буторский придерживался разработанных им же правил. Раз в неделю он вызывал всех своих подопечных – то есть половину лагеря – на минутную аудиенцию. Услышав свое имя, тебе следовало прийти в кабинет, который Буторский делил с Торичеллой, и поставить подпись в толстой книге, чтобы подтвердить свою явку.
«Все в порядке?» – спрашивал он. Тут можно было самой задать вопросы, пооткровенничать или пожаловаться. Я только задавала вопросы, обычно прося разрешить мне еще одного посетителя.
Иногда он был особенно любопытен. «Как дела, Керман?» – «У меня все в порядке». – «Ладите с мисс Малкольм?» – «Да, она просто супер». – «Хорошая женщина. Никогда не доставляет мне проблем. Не то что другие». – «Э‑э, мистер Буторский?..» – «Для такой, как вы, Керман, здесь все в новинку. Но вы, похоже, справляетесь». – «Что‑нибудь еще, мистер Буторский? Если нет, я пойду…»
А иногда ему хотелось поболтать.
«Мне скоро на пенсию, Керман. Я почти двадцать лет здесь проработал. Все уже столько раз поменялось. У власть имущих вечно разные представления о том, как все должно быть устроено. Но они же понятия не имеют, что здесь происходит». – «Что ж, мистер Буторский, вам понравится на пенсии». – «Да уж… Я подумываю перебраться куда‑нибудь в Висконсин… Где побольше нас, северян, ну, вы понимаете».
Шофера Минетту, которая в свое время привезла меня в лагерь, должны были выпустить в апреле. Дата ее освобождения приближалась, и в лагере активно обсуждали, кто придет на ее место, ведь шоферу единственному из всех заключенных позволялось каждый день выезжать за территорию. Шофер ездил по поручениям надзирателей, доставлял заключенных и их сопровождающих в больницы и подвозил освобожденных до автобусной остановки – к этому могли добавляться и любые другие задачи. Никогда еще шофером не становилась заключенная не из числа «северян».
Однажды я пришла в кабинет куратора на минутную аудиенцию. Пока я расписывалась в книге, мистер Буторский не спускал с меня глаз.
– Керман, может, напишете заявление на должность шофера? Минетта скоро выходит. На эту работу нам нужен ответственный человек. Это важная позиция.
– Э‑э… Мистер Буторский, можно мне немного подумать?
– Конечно, Керман, подумайте об этом.
После скрытой угрозы Поп в столовой я чертовски ее стеснялась.
С одной стороны, будучи шофером, я могла уединяться с Ларри в туалетных кабинках на автозаправках, с другой – шофера обычно считали главным стукачом. Стучать я ни на кого не собиралась ни за какие коврижки и точно не хотела сближаться с надзирателями, что было неизбежно при работе шофером. Плюсы были так себе, а минусы огромны, так что я решила не искушать судьбу. К тому же после истории с отверткой я вообще не желала нарушать тюремные законы, как бы сильно мне ни хотелось близости с Ларри. При следующей встрече с мистером Буторским я спокойно отказалась от его предложения, что его немало удивило.
Когда я появилась в лагере, правительница кухни Поп привычно смотрела фильм недели вместе с Минеттой и Ниной, своей соседкой по койке. Они сидели на лучших местах в задней части комнаты, болтали и наслаждались контрабандными деликатесами, украденными Поп. Когда Минетта съехала на временную квартиру, ее место ненадолго заняла высокая, представительная и молчаливая белая девушка, которая постоянно что‑то вязала и вскоре собиралась на свободу. Нине тоже оставалось недолго, но она отправлялась «вниз», чтобы пройти местную программу по избавлению от наркотической зависимости. Это являлось обязательным условием для всех заключенных, у которых в анамнезе была указана наркотическая или алкогольная зависимость и которым не повезло оказаться направленным на программу выносившим приговор судьей. Это была единственная серьезная программа реабилитации в Данбери (за исключением разве что щенков), а в настоящее время она представляет собой единственный способ существенного сокращения срока, предусмотренный федеральной системой исполнения наказаний. Получившие направление на программу обитательницы лагеря всегда были немного напуганы, ведь она проводилась не в лагере, а в «настоящей» тюрьме – с высоким уровнем безопасности и за тройным забором, – где содержались тысяча двести женщин, отбывающих длительные сроки, некоторые даже пожизненные.
Нина к тому же беспокоилась о том, чтобы найти вместо себя подходящую замену для Поп. После промаха в столовой я и представить себе не могла, что вхожу в список кандидатов, но одним субботним вечером Нина подозвала меня в общей комнате. Они с молчаливой девушкой сидели по обе стороны от Поп.
– Пайпер, иди перекуси!
Устоять перед контрабандной едой было невозможно – вряд ли кто‑то мог удержаться от простой радости съесть что‑то, кроме казенной еды, особенно если блюдо было приготовлено с любовью. Впрочем, после скрытой угрозы Поп в столовой я чертовски ее стеснялась.
Они ели чипсы с гуакамоле. Я знала, что авокадо куплены в тюремном магазине, а потому не были контрабандой. Мне не хотелось показаться жадной, поэтому я взяла лишь чуть‑чуть.
– Какая вкуснятина! Спасибо!
Поп искоса взглянула на меня.
– Возьми еще, не стесняйся! – сказала Нина.
– Мне хватит, я сытая. Спасибо! – ответила я и попятилась.
– Да ладно тебе, Пайпер, посиди немного с нами.
Теперь мне стало не по себе. Но я доверяла Нине, поэтому подтащила еще один стул и села на него, готовая убежать при первом же намеке на неудовольствие Поп. Я немного поболтала с молчаливой девушкой о ее скором возвращении на волю и встрече с сыном‑подростком, а потом мы вместе погадали, сможет ли она найти работу в профсоюзе плотников. Когда начался фильм, я извинилась и ушла.
На следующей неделе они снова подозвали меня. Тем вечером они предложили мне бургеры, пышные и сочные, гораздо лучше тех, что давали в столовой. Я проглотила один, почти не жуя, и почувствовала вкус орегано и тимьяна. Похоже, мой аппетит порадовал Поп, и она наклонилась, чтобы пояснить:
– Я добавляю специи.
Через пару дней Нина задала мне вопрос:
– Как ты насчет того, чтобы смотреть кино вместе с Поп, когда я пойду на программу реабилитации?
Что?
– Она хочет, чтобы кто‑то составлял ей компанию, когда меня не будет, ну и газировку приносил иногда, понимаешь?
Неужели Поп действительно хотела, чтобы я составила ей компанию?
– Ну… ты нормальная, понимаешь? Поэтому мы и дружим. С тобой всегда поговорить можно.
Меня поразило это откровение: оказывается, кто‑то из заключенных мог получать желаемое.
Ее предложение показалось мне великим авансом – от такого просто так не отказываются. При встрече с Поп я включала все свое обаяние и, вероятно, преуспела в этом. Скорее всего, нормальных по ее меркам людей в лагере в тот момент вообще было не слишком много, потому что примерно неделю спустя Нина спросила меня, не хочу ли я занять ее койку и стать соседкой Поп в блоке А – в «предместьях».
Я растерялась:
– Но я ведь в блоке Б, не могу же я уйти.
Нина закатила глаза:
– Пайпер, Поп сама выбирает себе соседок.
Меня поразило это откровение: оказывается, кто‑то из заключенных мог получать желаемое. Конечно, если эта заключенная отвечала за порядок на казенной кухне…
– То есть меня переведут?
Нина снова закатила глаза, и я нахмурилась, терзаемая противоречивыми чувствами.
Блок Б оправдывал свое прозвище «гетто»: там присутствовали все раздражающие факторы любого гетто в мире. Один из обычаев блока Б и вовсе сводил меня с ума: заключенные вешали малюсенькие наушники на металлические койки и врубали свои карманные радиоприемники через самодельные «колонки», заставляя всех вокруг на оглушительной громкости слушать дребезжащую музыку. Меня раздражала не сама музыка, а ужасное качество звука.
Но блок А, казалось, был населен огромным количеством дотошных старушек и работающих в щенячьей программе заключенных, которые жили вместе со своими собаками и были поголовно чокнутыми. К тому же мне не хотелось, чтобы меня сочли расисткой, хотя никто в лагере и не задумывался, перед тем как выдать очередной расовый предрассудок.
«Милочка, – сказала мне как‑то другая заключенная, – здесь все пытаются соответствовать самому жуткому из культурных стереотипов».
На самом деле отчасти этим и объяснялось оказанное мне доверие.
– Поп не хочет, чтобы к ней подселили какую‑нибудь лесбиянку, – просто объяснила Нина. – А ты вполне приятная белая девушка.
С одной стороны, Поп могла бы стать очень выгодной соседкой, ведь она явно обладала огромным влиянием в лагере. С другой стороны, я подозревала, что жить с ней будет не так‑то просто – достаточно было взглянуть на то, как суетилась вокруг нее Нина.
Наконец, я подумала о Натали: она была ко мне очень добра, а жить с ней было одно удовольствие, тем более что сидеть ей оставалось всего девять месяцев. Если я съеду от нее, как знать, какую чудачку поселят в отсек 18?
– Нина, боюсь, я не могу бросить мисс Натали, – сказала я. – Она была ко мне очень добра. Надеюсь, Поп поймет.
Нина очень удивилась:
– Что ж… тогда помоги мне придумать, кого еще мы можем ей предложить. Как насчет Тони? Она итальянка.
Сказав, что это отличная идея и что они прекрасно подойдут друг другу, я вернулась в блок Б, в свое гетто.
Часы
В Данбери была уйма возможностей для отправления религиозного культа: пятничная месса для католиков, а иногда и воскресная тоже (обычно ее служил «красавчик священник», молодой падре, который играл на гитаре и говорил по‑итальянски, благодаря чему его обожали все американки итальянского происхождения); испанская христианская служба в выходные; группа буддийской медитации и визиты раввина по средам, а также странная еженедельная внеконфессиональная сходка, проводимая волонтерами, вооруженными акустическими гитарами и ароматическими свечами. Самой крупной, однако, была «христианская» (то есть фундаменталистская) служба, которая проводилась по воскресеньям в комнате свиданий, когда заканчивались часы посещения.
В тюрьме женщины старели гораздо быстрее.
В марте я спросила у сестры Рафферти, немецкой монахини, которая занимала пост главного капеллана, будет ли в Пасхальное воскресенье какая‑то служба для членов англиканской церкви. Она взглянула на меня как на ненормальную и ответила, что если я найду собственного священника и включу его или ее в свой (и без того полный) список посетителей, то мы сможем воспользоваться тюремной часовней. Спасибо и на этом, сестра!
Религиозные метания моих агрессивных вновь обращенных соседей казались мне утомительными. Некоторые уж слишком кичились своей верой и во всеуслышание заявляли, что собираются молиться обо всем по порядку, что Бог не покидает их в заточении, что Иисус любит грешников и все такое. Лично я считала, что благодарить Господа можно было и потише, не заостряя при этом внимания на себе. В блоках на каждом шагу попадались люди, которые кричали о своей вере и в то же время довольно распущенно себя вели.
В тюрьме весной гардероб не меняли, но за неделю до Пасхи кто‑то воздвиг за лагерем, прямо возле столовой, огромный жутковатый деревянный крест. Увидев его утром, я лишь спросила: «Это что еще за хрень?» – обращаясь к угрюмой королеве щенячьей программы миссис Джонс и одной из других пожилых дам, которая всегда приходила на завтрак. К моему удивлению, ей было всего пятьдесят пять. В тюрьме женщины старели гораздо быстрее.
– Его каждый год ставят, – объяснила она. – Какой‑то клоун из службы строительства и эксплуатации позаботился.
Через несколько дней мы с Ниной обсуждали приближающиеся праздники за чашкой растворимого кофе. Кроме Леви, в лагере была всего одна еврейка, гораздо более приятная Гейл Гринман. Им немецкая монахиня выдала коробки с мацой для Песаха. Это возбудило интерес других заключенных.
– С чего это им дали такие здоровенные крекеры? – спросила меня соседка по блоку Б, ступая на зыбкую почву веры. – Они бы с желе отлично пошли.
Встряхнув накрученной на бигуди челкой, Нина окунулась в воспоминания о прошлых Песахах.
– Когда я сидела в Райкерсе[7], там только маца и была съедобная, – произнесла она, задумчиво покручивая сигарету между пальцами. – С паштетом – пальчики оближешь.
В этом году мне не нужно было разрываться между седером семейства Ларри и собственными пасхальными традициями. А жаль – мне нравилась история о десяти казнях египетских.
Команда Поп превзошла себя в приготовлении пасхального ужина. Он оказался весьма обильным, настоящим весенним чудом. Меню было таким: печеная курица и капуста с удивительными клецками, такими плотными, что ими можно было убить, острые фаршированные яйца и свежие овощи в салат‑баре. На десерт мы получили фирменное блюдо Натали – сладкое гнездо: жареную тортилью, наполненную пудингом и покрытую покрашенной в зеленый цвет кокосовой «травой», в которой лежали желейные конфетки‑«яйца» и разноцветный зефир. Я просто смотрела на это произведение искусства, не веря своим глазам, а все вокруг с аппетитом поедали свои порции. Мне не хотелось есть такую красоту. Мне хотелось покрыть ее лаком и сохранить навсегда.
Сразу после Пасхи Нина отправилась в тюрьму с высоким уровнем безопасности на реабилитационную программу. Я знала, что мне будет ее не хватать. Она неделями вязала какой‑то шарф, а я все давала ей советы. «Какой теперь цвет?» – спрашивала она, вытаскивая солидную коллекцию небольших мотков пряжи, которую ей удалось собрать. «Сиреневый! – отвечала я. – А теперь зеленый!»
В тюрьме все время думаешь о людях, которых нет рядом.
На реабилитационную программу одновременно отправлялись восемь женщин, и их готовили всем лагерем. У них забирали всю контрабанду, покупали им новые вещи в магазине и нагружали их различными закусками и сообщениями, которые нужно было передать тем, кто сидел в более суровой тюрьме. Казалось, их отправляют в какой‑то страшный летний лагерь.
Нина переезжала совсем недалеко, ведь здание тюрьмы за тройной оградой находилось от нас всего в нескольких сотнях ярдов, но эти ярды были все равно что тысячи миль. Я могла больше никогда ее не увидеть.
Когда ее вещмешок вместе с мешками семи остальных женщин погрузили в фургон, я обняла ее.
– Нина, спасибо тебе за все.
– Шарф для тебя, Пайпер! Я его закончу!
Поп плакала.
Вскоре Нина уехала, и я почувствовала горечь потери. Она стала моей первой тюремной подругой, но теперь мы никак не могли поддерживать связь. В тюрьме все время думаешь о людях, которых нет рядом. И некоторые из них живут недалеко, фактически в соседнем здании – я знала с полдюжины женщин, сестры или кузины которых сидели в тюрьме с высоким уровнем безопасности. Однажды, возвращаясь после обеда на работу, я заметила Нину сквозь щелку в задних воротах тюрьмы и принялась подпрыгивать и махать руками. Она увидела меня и тоже помахала. Патрулировавший периметр тюрьмы пикап резко остановился между нами. «А ну прекратите это дерьмо!» – крикнул сидящий внутри надзиратель.
Поп, которая не один год провела «внизу», прежде чем ее перевели в лагерь, передала множество сообщений своим подругам, все еще остававшимся за забором. Поп жила в блоке А, в «предместьях», и у нее в отсеке стоял огромный шкафчик, вдвое больше наших с Натали. В нем лежало множество ее любимых вещей – еда вроде консервированной ветчины, которую уже не продавали в тюремном магазине, старая одежда, которой уже ни у кого не было, и главное – духи. Она любила смешивать запахи – капельку «Белых бриллиантов» и капельку «Опиума». Собственная композиция. Eau de Pop. «Мне немного осталось, – сказала она, выбирая несколько драгоценных контрабандных кружевных лифчиков, чтобы отправить их в тюрьму подруге. – Зачем мне все это? В январе я поеду домой и куплю кучу новых красивых бюстгальтеров для своих прелестей!»
Поп была неисчерпаемым источником удивления, загадок и откровений. Тогда я этого еще не знала, но Нина свела меня с женщиной, которая во всех смыслах слова помогла мне отмотать свой срок, которая опекала меня, когда это было необходимо, и велела мне собраться и сжать кулаки, когда не оставалось другого выбора. Сначала она смотрела на меня довольно скептическим взглядом. Но когда я притащила из мастерской строительной службы деревянную доску, чтобы положить ей под матрас для поддержки спины, ее мнение обо мне значительно улучшилось. Спасала и моя способность выполнять ее всевозможные просьбы. Но окончательно завоевать сердце Поп мне удалось своим зверским аппетитом и любовью к ее стряпне и ее историям.
Если ты им очень нужен, они все равно тебя поймают. Они никогда не сдаются.
На воле Поп жила сумасшедшей жизнью. Она попала в США из России, когда ей было три года, а в восемнадцать лет ее выдали замуж за русского гангстера. Их совместная жизнь включала блестящую роскошь Нью‑Йорка эпохи диско в 1970‑х и 1980‑х и несколько лет в бегах от федералов. «Федералы всеми силами пытались нас засадить… Мой муж лишь смеялся над их попытками. Но если ты им очень нужен, они все равно тебя поймают. Они никогда не сдаются». Ее муж сидел в тюрьме где‑то на юге, а дети уже давно выросли. Она потеряла все, но смогла провести двенадцать лет за решеткой, не сойти при этом с ума, да еще и умудриться устроить все лучшим для себя образом. Поп была коварной и энергичной. Она была доброй, но могла быть и беспощадной. Она знала, как использовать систему и не позволить себя сломать. Хотя федералы не оставляли попыток.
Дети навещали Поп каждую неделю вместе с другими членами ее семьи, которые при визитах говорили по‑русски. В стандартной защитной униформе Поп появлялась только в комнате свиданий. В остальное время она всегда носила клетчатые штаны и бордовый халат с вышитым на груди белыми нитками именем, а волосы прятала под сеточкой. Перед встречей с семьей она всегда сооружала прическу и наносила на лицо косметику, что делало ее очень женственной, даже кокетливой.
Все, кого регулярно навещали, как правило, держали один комплект формы специально для визитов – он хорошо сидел, всегда был отглажен и чист, а иногда даже подогнан по фигуре. Изменять униформу было против правил, но это никому не мешало искать способы сделать дерьмовую мужскую одежду хоть чуточку привлекательнее и женственнее. Некоторые женщины заглаживали складки на спине просторных, прямого кроя рубах. Все знали, кто из заключенных умеет шить, и расплачивались за подгонку униформы товарами из тюремного магазина. Испанские цыпочки предпочитали, чтобы штаны были совсем в облипку. Мне не передать, в какой восторг я пришла, когда кто‑то отдал мне желанные для каждой заключенной брюки, ушитые в талии и зауженные у лодыжек. Они были довольно потерты на бедрах, но когда я собиралась на свидания, все соседки одобрительно цокали языками. «Ого, Пайпер! – одобрительно восклицала Делишес. – Просто отпад!» Ларри был согласен с ними и чуть не пустил слюну, когда я впервые появилась перед ним в тех узких штанах.
За волосами следили так же тщательно. Проблем со светлыми, прямыми волосами, как у меня, в тюрьме не возникало, но вот чернокожие узницы и латиноамериканки посвящали своим прическам целые часы. По состоянию волос обычно можно было понять, кто ожидает посетителей. За кресла в нашем маленьком салоне шла вечная борьба, и даже нарастающая вонь жженых волос и раствора для завивки не могла прекратить эти споры. Салон недостаточно снабжался электроэнергией, то и дело выбивало пробки, но вредный ДеСаймон отказывался что‑либо делать. «Давно пора закрыть этот ваш салон! – буркнул он, когда кто‑то из девушек в электромастерской предложил исправить там проводку. – Этих заключенных все равно ничем не исправишь!»
Как только с волосами было покончено, наступала очередь косметики. Примерно треть обитательниц тюрьмы красилась каждый день – либо по привычке, либо в стремлении почувствовать себя лучше или стать привлекательнее для кого‑нибудь из надзирателей или других заключенных. Косметику покупали в тюремном магазине или, как в случае с бывшей биржевой брокершей, которая жить не могла без кремов «Боргезе», тайком получали от посетителей. Перед тем как отправиться на программу реабилитации, Нина отдала мне маленькую палетку теней в форме сердца – вроде тех, что продаются в дешевых магазинчиках, – и теперь я экспериментировала с ярким макияжем глаз. Значительная доля испанских женщин делала татуаж губ, бровей и век – на мой взгляд, из‑за этого они выглядели жутковато и напоминали транссексуальных шлюх из Митпэкинга[8]. Татуированные брови не совпадали по форме с настоящими, поэтому настоящие приходилось выщипывать или сбривать. Со временем такие брови из черных превращались в синие.
Практически все, кто ожидал свидания, приходили на площадку возле телефонов‑автоматов – оттуда можно было увидеть, как близкие идут с парковки к нашему зданию, – в отглаженной одежде, накрашенные и с уложенными волосами. Те же, кого никто не навещал, все равно рассаживались на лестнице, чтобы понаблюдать за посетителями и немного поразвлечься – всех тех, кто приходил часто, они узнавали издалека. «О, дети Джинджер пришли! А вон родители Анджелы – отец всегда высаживает маму, прежде чем припарковаться, ей ходить тяжело».
Дни казались бесконечными.
По прибытии посетители заполняли форму, в которой указывали, что у них с собой нет ни огнестрельного оружия, ни наркотиков. Затем надзиратель сверялся со списком заключенной и находил там имя пришедшего. Оставалось лишь надеяться, что список актуальный, потому что его обновление полностью зависело от куратора заключенной. Сделал ли он свою бумажную работу? Не забыл ли отдать новый список? Если забыл – пиши пропало. Кем бы ни был твой посетитель и сколько бы он ни проехал ради этой встречи, пройти внутрь он не мог. Ларри рассказывал мне, как больно было наблюдать за каждым посетителем – старым или молодым, уличным панком или стильным бизнесменом, – которому приходилось, забыв о гордости, лизать задницу надзирателю в надежде хоть на какое‑нибудь одолжение. Надзиратели не упускали случая показать свое главенство даже в комнате свиданий.
Ларри навещал меня каждую неделю, и я жила его визитами – они скрашивали мое существование в Данбери, и в груди у меня снова и снова теплело от огромной любви к нему. Чтобы приехать, а затем вернуться обратно, маме требовалось шесть часов, но и она раз в неделю выбиралась ко мне, пока я не попросила ее ограничиться посещениями хотя бы раз в две недели. За одиннадцать месяцев, проведенных в Данбери, я видела ее чаще, чем в любой другой год моей взрослой жизни.
Много посетителей всегда бывало у йогини Джанет и сестры Платт: к одной приходили стареющие хипстеры, а к другой – румяные радикалы в одеяниях из домотканого гватемальского хлопка. Сестру Платт расстраивало, что Бюро тюрем подвергает цензуре ее список посетителей – многие борцы за мир со всего света пытались получить разрешение на свидание с ней, но им ответили отказом.
К некоторым заключенным никогда никто не приходил – они совершенно отгородились от внешнего мира. Их не навещали ни дети, ни родители, ни друзья. Некоторые из них сидели на другом конце света от своего дома, а другие и вовсе не имели дома. Были женщины, которые категорически не хотели, чтобы кто‑то из близких видел их в таком унылом месте, как тюрьма. В общем, чем дольше ты сидел, тем реже к тебе приходили. Я переживала за свою соседку Натали, восьмилетний срок которой как раз подходил к концу. Она каждый вечер разговаривала по телефону со своим молодым сыном и получала много писем, но за тот год, что мы прожили вместе, к ней так никто ни разу и не пришел. Однако я чувствовала, что в нашем узеньком отсеке между нами стоит негласная стена приватности, и потому никогда не спрашивала ее об этом.
Хотя дни частенько казались бесконечными, недели быстро подходили к концу, подталкиваемые утекающими сквозь пальцы часами посещения. Мне особенно везло, потому что ко мне приезжали и в четверг или пятницу, и в субботу или воскресенье. Мама и Ларри весь год не упускали ни единого шанса увидеться со мной, а кроме них, ко мне приезжали и многочисленные друзья из Нью‑Йорка. Ларри мастерски управлял моим сложным расписанием визитов.
Когда мой куратор Буторский вдруг уволился, я испугалась, что теперь начнется очередной бюрократический кошмар. Ходили слухи, что Буторский предпочел раньше уйти на пенсию, чтобы не подчиняться начальнице тюрьмы Дебу, которая была гораздо моложе него и к тому же не являлась «северянкой». На его место пришел другой «бессрочник», мистер Финн, который тоже отработал в тюрьме почти двадцать лет. Финн мгновенно нажил себе врагов среди заключенных и надзирателей, потребовав отдельный кабинет и отругав уборщиц за некачественное мытье пола. Переехав в отдельный кабинет, он прикрепил к двери латунную пластинку с собственным именем. Само собой, эту проклятую штуку тут же стащили, из‑за чего целой армии надзирателей пришлось перерыть весь лагерь. Они не успокоились, пока не нашли эту несчастную пластинку!
– Ну, соседка, ты попала из огня да в полымя, – сказала Натали, которая знала Финна еще с тех пор, как сидела в тюрьме у подножия холма. – От этого типа добра не жди. Буторский хоть о бумагах не забывал. Финн бумажную работу ненавидит.
Меня испугали ее слова, ведь я вечно жонглировала своим списком посетителей. Но, как и в случае с Буторским, мои светлые волосы и голубые глаза сослужили мне хорошую службу. Я по умолчанию понравилась мистеру Финну, поэтому, когда обратилась к нему с заявлением о новом посетителе и робко попросила предоставить мне разрешение на дополнительное свидание или внести изменения в мой список, как это делал мистер Буторский, он лишь фыркнул.