И ряды допотопных стеллажей со столь же допотопными книгами — точно бесконечные стойла лошадей-ветеранов, еще в прошлое царствование отскакавших свои последние дерби, отвоевавших последние призы и теперь беззубо, подслеповато берущих каждый прожитый день, как очередной барьер; дремлют себе, сонно покачиваясь и переминаясь с одной распухшей в суставах ноги на другую, ни на что уже не претендуют, ничего не ждут и видят в снах восторженный плеск давно затихших аплодисментов да сверкающий азарт триумфальной скачки, приведшей почему-то не к кусочку сахара из рук обожаемого небесного жокея, а сюда, в тишину и пыльную немощь.
Мерно чавкали в углу напольные часы, пережевывая жизнь.
— Присаживайтесь, Борис Ильич.
Глядя по сторонам с веселым удивлением, Алдошин уселся в кресло напротив хозяина кабинета.
— Благодарю…
— Что вы так озираетесь?
— Поражен в самое сердце. Как вам здесь работается? У вас только исторические фильмы снимать.
— Исторические?
— Ну да. О тяжелом и благородном труде партийных руководителей эпохи развенчания культа личности. Типа «Битва в пути».
— А, интерьер… Вы мне льстите. Это всего лишь попытка вспомнить приемную директора казанского вертолетного завода.
— Так конкретно?
— Ага. Однажды отец взял маленького Наиля с собой на работу. К тому времени я уж знал, что папа делает чертежи машин для летания по небу, а директор — это такой великий человек, который велит папе, как их делать и сколько. В коридоре в открытую дверь я мельком увидел святая святых, и на всю жизнь обомлел от благоговения. Теперь вот чисто по Фрейду делаю себе приятно. И работается, представьте, великолепно. Все эти новомодные офисные мебеля а-ля хай-тек я терпеть не могу. То ли этажерки, то ли птичьи клетки…
— Портрета генсека не хватает.
— Не дождетесь.
— Но ведь стиль!
Владелец корпорации «Полдень» усмехнулся.
— Кто в дому хозяин — стиль или я? Лучше стиль для меня, чем я для стиля.
Вступление иссякло. Пошутили — и все равно невесело.
Давно они не беседовали о главном. Время неслось так, что в его легковесном вихляющемся порхании было не ухватить ничего существенного. Твердого и угловатого, такого, чтобы язык повернулся сказать: событие. Годы рассыпались по пустякам, как песок. Поверить было невозможно, что с того судьбоносного разговора, положившего начало Полудню, прошло уже больше десятка лет.
Какое-то время обоим казалось, что под напором их трудов небо, улетевшее было на недосягаемую высоту, снова становится ближе.
С какого-то времени им стало казаться, что их словно опускают в колодец; скрипел ворот, погромыхивала, разматываясь, ржавая цепь, а небо, раскачиваясь, опять уходило все выше, и квадратик его сжимался.
— Надо определиться, Борис Ильич.
— Согласен.
Коренастый плотный человек, каких-то полвека назад бывший маленьким Наилем, целеустремленно предложил определиться и надолго замолчал. Наверное, не знал, с чего начать. Встал со своего кресла и, заложив руки за спину, подошел к окну. Прямо за смутным отражением его лица, глаза в глаза, пристально и требовательно горели в стоймя стоящей бездне громадные Кастор, Поллукс и Капелла, а вокруг них, точно мошки вокруг прожекторов, туманными облаками роилась их искрящаяся челядь.
Вон они как смотрят. Ждут…
Сколько миллионов лет Козочка-Капелла не доена, мелькнуло в голове, и текущая в жилах Наиля кровь степняков заныла от сострадания. Как вскормила Юпитера, так и носу к ней никто не кажет. Не ровен час — не дождется пастуха.
А мы, подумал он, такой ерундой тут занимаемся…
— Знаете, Борис Ильич… Начну-ка я. Изложу свое видение ситуации.
— Я весь внимание, — сказал из кресла академик.
— Я давно ведь кручусь едва не на самом верху. Промышленная палата, эрэспэпэ, президентские проникновенные посиделки… Но скажу честно: я так и не понял главного. То ли они действительно стараются, но у них не получается, то ли они только делают вид, что стараются, а под шумок заняты той же хренью, что и в девяностых. Просто тогда шумок создавался словами про демократию, а теперь он создается словами про суверенитет, и почувствуйте, как говорится, разницу.
— Так худо? — тихо спросил Алдошин.
— Ну, у меня в последнее время печенка расхандрилась, поэтому я все вижу в мрачном свете… Но, боюсь, не только в печенке дело. Понимаете… Может, по-своему они и правы. Быстрей коня не поскачешь. Как товарищ Бендер кричал: дэнги давай, давай дэнги! Нам нужен инвестиционный бум! Но создается впечатление, что они так страстно мечтают влиться в мировое это сообщество, что больше им ничего и не надо. И они на корню рубят все проекты, в которых мы уникальны или опережаем на корпус. Под такое нет ни финансов, ни людей, ни будущих задач. Так с экранолетами, так с «Энергией»… Якобы это все и не перспективно, и не прибыльно. Помните, при Советах, чуть что, вышибали мозги фразой «Народу это не нужно»? Теперь вместо нее другая: «Это не будет пользоваться спросом…»
Тут он подумал, что невежливо так долго говорить, стоя затылком к собеседнику. Отвернулся от призывно блеющей из бездны Капеллы и подставил Галактике располневший загривок и лоснящуюся спину пиджака.
— В разработку идет только то, на чем можно устроить интенсивное партнерство. Со всеми вытекающими для партнерствующих жирными последствиями, вы же понимаете. На Западе что-то требуется — ага, тут как тут мы на подхвате: вот они мы, вы про нас не забыли? Мы вам пригодимся! Штамповать «Союзы», чтобы прогрессивное человечество летало из Техаса на МКС? Конечно, всегда пожалуйста, все ресурсы на штамповку… Титан для «Дрим-лайнера»? Вот, плиз, у нас тут с советских времен горка титана зачем-то завалялась, не угодно ли взять нас в подмастерья? У индусов «МиГи» бьются, пора им менять парк истребителей? Надо же, как удачно — а у нас как раз истребитель пятого поколения поспевает… Все остальное — побоку.
— И значит, наш, пардон за выражение, город Солнца…
— Угу. Официальная отмазка, конечно, кризис, все чинно-благородно. Но я же чувствую, как на меня смотрят. И чиновники, и свой брат олигарх. Мол, чего это ему — больше всех надо, что ли? Купи ты себе уже двадцать километров Лазурного берега, пару футбольных клубов и угомонись наконец!
— То-то я смотрю — строительство стенда заморозили… — помолчав, сказал Алдошин.
— Еще бы! — невесело хохотнул постаревший мальчик Наиль. — Скажу вам по секрету: независимая экспертиза показала, что марсианский саксаул не будет пользоваться спросом у мирового потребителя.
Алдошин помедлил мгновение, потом распрямил спину, точно вынужденный капитулировать маршал.
— Так, — сказал он сдержанно. — Ожидал я нынче тяжелого разговора, но чтобы настолько… И что теперь?
Его собеседник, видимо, устал стоять. Пожевал губами и неторопливо пошел к своему креслу за необъятным, как космодром, столом. Уселся, бесцельно перебрал какие-то бумаги. Наконец поднял глаза.
— Ну, года два-три меня еще не разорят, — просто ответил он. — Разве что специально постараются. Но тратить я смогу теперь только свои деньги. И только столько, чтобы не поплыть брюхом кверху. Центральной поддержке и подпитке хана.
Некоторое время было тихо.
— Расскажите мне коротенько, Борис Ильич, что мы тут успели. Я в этом бардаке совершенно оторвался от дел.
Академик подобрался.
— Если коротенько, то так. Проработаны и смонтированы три модели челнока.
— Один к одному?
— Нет, конечно. На старом стенде модели в натуральную величину просто не поместились бы. Одна пятая. Проведен предварительный обдув всех трех, выбрана наиболее перспективная.
— И все?
— Нет, конечно. Мы ей еще имя придумали.
— Надо же. Давайте я угадаю. «Аэлита»? «Галактика»?
— Нет. Холодно.
— Не пугайте меня. Неужели вы, окрыленные эпохой советских триумфов, вспомнили первый атомный ледокол и, свят-свят-свят, назвали челнок «Ленин»?
— Ни в коем случае. «Лоза».
— Нетривиально… Закрадывается подозрение, что продукция виноделов вам крупно помогла в работе.
— В честь Лозино-Лозинского.
Наиль качнул головой.
— Благородно… Но, увы, негусто.
— Вторая группа, как мы и уговорились, занималась «Ангарой». Понятно, что Перминов «Ангару» не отдаст, но велась параллельная проработка и, в общем, есть вероятность, что базовый модуль носителя можно без потерь удешевить процентов на семь-восемь. В абсолютном исчислении это, как легко понять, бешеные деньги. Спроектированы и отмоделированы новые форсуночные головки. Судя по всему, они позволят увеличить тягу… Не принципиально увеличить, но существенно. Что делать с такой информацией — решать, конечно, вам.
Олигарх помолчал. Потом проговорил горько:
— Семь-восемь процентов. Господи, при нормальном положении дел — подвиг! Инженеров на руках надо носить! А эти там… пилят…
Он глубоко втянул носом воздух и, на миг зажмурившись, сокрушенно помотал головой.
Академик молчал.
— Знаете… Мне сын тут книжку подсунул… Он, вообще-то, человек вменяемый, но читает много всякой ахинеи, не относящейся непосредственно к его занятиям. Избаловал я его…
Интонация была в разительном контрасте со словами: в голосе владельца Полудня звучали одобрение и отцовская гордость.
— Так вот он прочитал, и мне показал, историческую книжку про каких-то, срам сказать, древних китайских бюрократов. Автор там доказывает, что если в стране по тем или иным причинам неизбежно государственное управление экономикой, в этой стране либо должна господствовать какая-то мощная идеология общественного блага и личного бескорыстия, либо госаппарат превращается в ненасытную саранчу, полностью пожирает экономику и страна погибает. Государственного служащего, управляющего экономикой, в принципе нельзя сделать добросовестным и эффективным за деньги. Чиновник, если его интересуют только материальные блага, может хоть лопаться от денег, которые ему платит общество, и все равно плевать на это общество.[Для тех, кто заинтересуется — Рыбаков В. М. Танская бюрократия. Часть I. Генезис и структура. С-Пб., 2009. Полезно по тому же поводу прочесть также: Рыбаков В. М. Зачем Конфуцию родители // «Нева», 2008, № 5. Зачем русскому Родина? // «Нева», 2010, № 9. В сети «Невские» тексты можно найти по адресу:
https://magazines.russ.ru/authors/r/vyrybakov/.] Похоже на правду, а?
— Я не историк, — вежливо ответил Алдошин. — Но… Подумаешь, открыл Америку.
— То есть? Вам эта мысль кажется знакомой?
— Знаете, я в школе учился, когда только-только Гитлера побили. Поэтому мне Германия как-то ближе новомодного Китая… И вот что я запомнил: уж на что немецкие государства в девятнадцатом веке мало отставали от тогдашних лидеров, Англии и Франции — и то, чтобы их догнать, понадобились сначала немецкий романтизм, а потом и прусский национализм. Который, конечно, не лучшим образом аукнулся в веке двадцатом… Но если бы версальские победители не зарвались с перекройкой мира под себя, любимых — не аукнулся бы. А вот если бы не Гете, Шиллер и Гейне, немцы после того пенделя, который им отвесил Бонапарт, вечно занимались бы одними сосисками. Все остальное выменивали бы на сосиски у лидеров.
— Смешно, — с грустью сказал Наиль.
Алдошин встал и подошел к одному из книжных стеллажей. Возможно, подумал он, с тех пор об этом написали и получше, и поподробнее, даже наверняка написали — да вот я помню только эту книжку из отцовской библиотеки…
— Вы позволите? Я, едва вошел, заметил с детства знакомую обложку… просто обмер. А зрительная память у меня — дай бог каждому.
— Там про то, как легче летать в космос? — саркастически улыбнулся владелец Полудня.
— Там про то, как легче летать, — невозмутимо ответил ученый. Прищурившись, провел взглядом по ряду одинаковых с виду томов, цепко вынул один и раскрыл, казалось, наугад. Пролистнул несколько страниц.
— Ага! Мы ведь, — обернулся, — не спешим?
— С вами я никогда не спешу.
Алдошин вновь уставился в книгу.
— «Поведение правительства, униженно просившего мира, трусость многих комендантов крепостей, сдававшихся по требованию трубача, прокламации губернаторов, напоминавших жителям, что спокойствие есть первый долг граждан, угодливость чиновников в выполнении приказов завоевателей, язык прессы — все это, казалось, свидетельствовало о том, что народ готов дать себя поработить».[История XIX века. Том 2. М., 1938. С. 103–104.]
На миг он оторвался от текста и лукаво стрельнул взглядом на олигарха.
— На что похоже?
Тот увлеченно принял игру.
— Что-то типа Руцкой о Ельцине.
— Отлично, — сказал Алдошин. — Далее. «Но в этой скудно одаренной природой стране под суровым владычеством династии выработалась крепкая, стойкая, выносливая порода людей; все они были в той или иной мере проникнуты сознанием своего долга по отношению к государству, упадок которого ощущался ими как личное горе. Мы имеем здесь один из самых любопытных парадоксов истории: немецкий национализм, такой агрессивный и высокомерный, вырос в школе писателей, считавших патриотизм лишь докучным предрассудком. Стало понятно, что народ, не умеющий отстоять свою независимость, осужден на быстрый духовный упадок. И если подумать о том, как широко романтики раздвинули наш умственный кругозор, и о тех путях, которые они проложили в самых разнообразных направлениях, то их ошибки окажутся очень незначительными в сравнении с их заслугами, и останется лишь чувство почтения и благодарности к этим смелым пионерам будущего». [История XIX века. C. 105, 103, 101.]
Алдошин умолк. Про себя прочел еще несколько строк, понял, что главное сказано, и, звучно захлопнув том, задвинул его на место.
— Германия? — негромко спросил Наиль.
— Да. Конец наполеоновского завоевания и сразу после.
— Смешно, — повторил олигарх. — В истории вообще-то бывает что-нибудь новое?
— Бывает, конечно, — ответил Алдошин, возвращаясь в свое кресло. — Атомная бомба вот.
— Я об истории, а не о технике.
— Человек не меняется, так с чего бы истории меняться?
— М-да. Очень жаль. Хотя… Как всегда, если мы думаем о переменах, то — о переменах к лучшему. А когда перемены наконец происходят, то по большей части — в противоположном направлении…
— Даже не могу себе представить, какие тут возможны радикальные перемены. Что есть мышление? Механизм изыскания средств, которыми будут реализовываться цели. Но цели-то по отношению к мышлению есть внешняя, высшая инстанция. Они диктуются не рациональностью, а страхами, традициями, мечтами, идеалами, предпочтениями, привычками… Раньше думали, если всю эту архаику как-то с мозга состругать — тут-то человек и воспарит. На одном интеллекте и рациональности. Но оказалось, стоит только человека освободить от высших иллюзий, как из-под них выпирают никуда не девшиеся низовые комплексы. И уж они настолько подчиняют себе рациональность, что та способна выдавать одни лишь газовые камеры.
— Даже так?
— Угу. Ну представьте себе самый роскошный внедорожник, залитый под завязку чистейшим бензином и хоть с Шумахером за рулем. Он все равно с места не сдвинется, пока не возникнет мотивация: пора на работу. Или: опаздываю на карнавал. Или: съезжу-ка полюбоваться на закат над заливом. Или: пора кого-нибудь задавить! А почему на работу? Потому что хочется продолжать делать дело. Почему на карнавал? Потому что хочется, чтобы было весело. Почему на залив? Потому что хочется, чтобы было красиво. Почему задавить? Потому что хочется ощутить, какой я могучий. Хочется, хочется, хочется! Где тут мышление?
Они замолчали.
Наверное, оттого, что разговор зашел о Германии, Алдошину вспомнилось, как несколько лет назад он забрел на уличную встречу ветеранов в день Победы. Вообще-то он уже издавна, если время позволяло, старался делать это каждый год и благоговейно таился в сторонке, ухитряясь и вдохнуть чуток от их надмирной радости, и в то же время — не мешать и не примазываться к тем, кто его, будущего академика, ничего о нем, конечно, не ведая, когда-то спас. Он, войны не помнивший, родившийся до срока оттого, что маму грохотом, так похожим на внезапную бомбежку, перепугал первый в столице салют, сам теперь уже давным-давно не молодой, со всеми положенными по возрасту болячками, недомоганиями и усталостями, изумленно смотрел на дряхлых, сгорбленных, трясущихся, с трудом ковыляющих, порой двух слов не способных связать разборчиво, с глазами, слезящимися уже не столько от избытка чувств, сколько от синдрома сдавливания, как если бы прямое попадание фашистской бомбы в землянку жизни, где они отогревались от войны, хоть и не убив еще, обвалило на них тяжеленный потолок в шесть десятилетних накатов, — и поражался, что они еще каким-то чудом живут и ходят сюда, и помнят друг друга, и целуются, и поют дрожащими, срывающимися, но каким-то чудом — звучащими молодо, почти по-детски, голосочками:
Не смеют крылья черные
Над Родиной летать…
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать…
У Алдошина всегда ком подкатывал к горлу, и он, обмирая, переживал: сумеют допеть? дыхания хватит? не помешает шпана? Но в тот раз песню порвал один из самих стариков — с целым иконостасом наград на истрепанном, с заплаткой на локте кителе. В то время как остальные, обнявшись, одышливо, немощно и гордо выпевали: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна…», он, вдруг задрав руку с тяжелой стариковской палкой к ярко-синему майскому небу, крикнул с отчаянием и болью:
— Да что ярость! Что ярость! Все ярость да ярость… Ярость — дело скорое!
Однополчане недоуменно затихли, косясь на бунтаря почти с обидой за нарушение святого единства. А тот уронил руку — только палка стукнула об асфальт. С треском, будто бронхи рвались, как бинты в медсанбате, втянул воздух. И жалобно, почти стесняясь, точно ребенок маме об ушибленном пальчике, шепнул:
— Ума бы побольше… Ум-то — он… Ум-то за один день не вскипятишь…
Это был стон целой страны.
Вполне рациональный ум при ущербности мотиваций — это всегда трагедия. Концлагеря, введенные в мировой обиход кумиром британцев лордом Горацио Гербертом первым графом Китченером для ста с лишним тысяч жен и детей воевавших против британского вторжения буров — где жены с детьми и вымерли себе от дизентерии и тифа. Бесчисленные баржи заживо утопленных с семьями белых офицеров. Холокост. Стремительная ГУЛАГовская индустриализация. Бухенвальд, Дрезден, Хиросима. Выжженные дефолиантами и диоксином леса и речные долины Индокитая, недоуменно хнычущие вьетнамские младенцы, у которых шевелящиеся пальчики рук, как плавники, торчат из подмышек…
Но и самые высокие мотивации, если нет ума, чтобы хоть отчасти претворить их в обыденную жизнь, — тоже трагедия. Мучительное переваривание желудочным соком истории, бесследное растворение в едкой кислоте сетований и сожалений… И культ пофигизма, превращающий все живое в пепел.
Наиль негромко спросил:
— О чем задумались, товарищ академик?
Алдошин очнулся.
— О делах наших скорбных, господин олигарх.
— А что о делах? Есть что-то еще?
Академик помедлил.
— Да как сказать, Наиль Файзуллаевич… Строго говоря — нет. Но…
— Что — но?
— Но если снова вспомнить о романтизме… Даже не знаю, как начать. Помните, я рассказывал о Журанкове?
— Погодите… Он нам работал математическую модель челнока в полете?
— Ну, примерно так.
— Я что-то перепутал? — по-детски всполошился Наиль.
— Ну, частности, частности… Не челнока, а плазменного облака, которое должно создаваться вокруг челнока… Да частности это, я не о том! Для Журанкова расчеты такого рода были, в общем, малоинтересной и достаточно частной прикладной задачкой. Халтуркой, простите за выражение.
— Ничего себе халтурка…
— Сам он уже много лет занимается совершенно иными материями. И вот недавно разродился наконец. Он утверждает… Как бы это выразиться помягче, чтобы вы не сразу вызвали санитаров…
— Ну не тяните!
— В общем, он нам нуль-транспортировку изобрел.
Некоторое время олигарх, свесив пухлый жизнелюбивый подбородок, молчал, с недоверием глядя на академика искоса — как индюк на неаппетитный корм.
Потом брезгливо произнес:
— Что-о?
— Ну, я предупреждал, — безнадежно ответил Алдошин.
Опять долго было тихо.
— Вы серьезно? — вполголоса спросил бывший мальчик Наиль.
— Я не готов комментировать, — признался Алдошин. — Но Журанков — серьезно.
Наиль почувствовал, как у него что-то задрожало внутри. Мысли побежали, как спугнутые тараканы.
— Погодите… Нуль-тран… Это из фантастики ведь. Только что был тут — и вот уже хрен знает где. Да?
— Да. Именно. Хрен знает где.
— Ну не придирайтесь вы к словам! — нервно выкрикнул Наиль. Провел по щеке ладонью. — Год назад, сколько я помню, вы Журанкова характеризовали как очень талантливого и очень ответственного человека.
— Это я готов повторить.
— А у него, простите, башню не сорвало? От жизни многотрудной?
— Не похоже.
— С медиками вы советовались?
— Нет ни причин, ни поводов.
— Ну, верю вам на слово. А то я слышал, встречаются самородки… Например, Эйнштейна до сих пор поправляют с позиций классической оптики. Мол, у того все какое-то кривое — кривизна, кривизна… Это не тот случай?
— Решительно не тот.
— Тогда я не понимаю… Разве он не показывал вам какие-то расчеты, обоснования…
— Нет. Разбираться всерьез мне, увы, не по уму. Когда я слышу про одиннадцатимерную супергравитацию или про то, что температура черной дыры определяется напряженностью гравитационного поля на горизонте событий, мне сразу хочется застонать, взять отвертку, плоскогубцы и пойти проверить какой-нибудь клапан или уплотнительное кольцо. Мол, не пересохло ли, как у «Челленджера», а то, не дай бог, рванет. А тут теоретические дебри. И кроме того, признаюсь… Я откладывал попытку разобраться до разговора с вами.
— Понятно… Как вы сказали? Гравитационное поле на горизонте? И там происходят какие-то события? И это — температура? Слушайте, а Журанков ваш воду не заряжает?
— Увольте, Наиль Файзуллаевич. Я даже не уверен, что воспроизвел это заклинание правильно. Нужно привлекать независимых экспертов. Причем у нас таких либо и не было никогда, либо все поразъехались. Я честно скажу, ни одного имени не припомнил, с кем можно было бы неофициально, по-дружески посоветоваться. Игорь Новиков, может быть, но у меня к нему нет подходов. Андрей Линде — так он сто лет как в Штатах… Да и эти, строго говоря, не в точку… просто по масштабу… Не знаю. Не с кем.
Опять долго молчали.
Получается что же, подумал Наиль. Не зря мне нынче припомнилось детство и сладкое чувство засасывания в небо? Будто хоботом втягивало туда… Кто-то, может, назвал бы это: Всевышний позвал. Но я, думал он, держал за руку отца и видел грохочущий храм, где могучие добрые боги куют на благо людей вертолеты, и молиться готов был именно на этих богов. Благоговение… Да, другого слова не выбрать. Когда, подумал он, я сделал первый свой миллион, не было ничего даже отдаленно похожего на тот восторг. Просто, как нажрался от пуза, и все.
А теперь… Теперь ему казалось, что он стал мальчиком снова и снова пришел туда, где чудо. Такое, например, как вертолет. Тяжелый, неуклюжий, разлапистый, воняющий смазкой и бензином, совершенно не похожий ни на что, очевидно способное летать — и с такой легкостью дающий им, всем летающим, форы.
Вечер вкатывался в ночь. За окном, точно белый налив на невидимых в темноте ветвях дедовского сада, дозревали звезды — вот-вот переспеют и треснут от сияния. С детства помнил академик сладкий и гулкий в ночной подмосковной теплыни обвальный шум и земляной стук упавшего яблока. Ищи потом паданцы в траве…
Уж я бы поискал, подумал он, глядя на слепящий разлет созвездий.
— В Штатах, значит… Слушайте, Борис Ильич. А вам космическая стезя глаза не застит? Вы хоть отдаете себе отчет, что нуль-тр-тр — это не только марсианский саксаул? Не только Тау Кита всякая? Это и Кремль, и Белый дом, и бункера стратегического командования, и ракеты в шахтах, и подлодки в океанах, и…
— Не утруждайтесь, Наиль Файзуллаевич. Ряд может оказаться очень длинным. Гохран, например, или Форт-Нокс. Швейцарский банк вот тоже очень показан для гиперпространственных перемещений…
— Вы еще шутите!
— А что остается? Я ученый. Я в фантастику не верю.
— А Журанков ваш — не ученый?
— Тоже ученый.
Стало тихо.
— Надо побеседовать втроем об… этом самом… Об этой тран… тран… нуль… Господи, не выговорить!
— В фантастике это, смолоду помню, называют попросту нуль-Тэ.
— А мы будем называть операцией Ы! — резко наклонившись над столом и опершись на него обеими руками, в сердцах заорал олигарх. — Чтобы никто не догадался!
Алдошин осекся. Чувствовалось, Наиль на грани срыва. Десять лет он пестовал Полдень и тратился на него. И вот результат. Сюрприз был слишком внезапным и слишком обескураживающим. А кровные денежки-то ежесекундно и неудержимо испарялись — и во время еды, и во время сна, и даже во время этого разговора… Занервничаешь тут.
Наиль взял себя в руки. Выпрямился, несколько раз глубоко и медленно вздохнул.
— Извините, — сказал он. — Терпеть не могу повышать голос. Это от удивления.
— Я тоже виноват, — смиренно ответил Алдошин. — Привычка к несерьезному тону в крови интеллигенции. Реакция на перекормленность патетикой. Но это не значит, что мы и на самом деле не можем ни к чему относиться серьезно…
— Вот нам сейчас только интеллигенцию обсуждать, — огрызнулся Наиль. — Чтобы уж совсем крышу снесло. Нет, мы этим заниматься не будем. Лучше давайте-ка через пару дней… да, в четверг… встретимся опять же попозже вечерком интимненько с вашим гением и все обмозгуем спокойно и неторопливо. Но… Помните, в «Семнадцати мгновениях»? Так, чтобы об этом знали только три человека: вы, я и он. Хорошо?
— Очень хорошо, — ответил академик. — Лучше не бывает.
Когда Алдошин ушел, Наиль некоторое время возвышался над космодромом своего стола совершенно неподвижно и глядел прямо перед собой. Потом, что-то, видимо, решив, тронул кнопку под панелью и сказал очень спокойно и ровно:
— Начальника технической безопасности мне.
— Тут я, Наиль Файзуллаевич, — раздался бодрый голос.
— Вадим, вот какое дело… Надо завтра сделать внеплановую обработочку моего кабинета. По полной программе: непосредственный осмотр, электронное сканирование… В общем, по полной. Чтобы с гарантией. Чтобы я был уверен, что меня не пишут. Насколько в наше время вообще можно быть в чем-то уверенным… И с завтрашнего же дня вплоть до особого распоряжения всех, кто ко мне сюда приходит, сканировать на предмет жучков. В одежде, в обуви, хоть в сережках или нательных крестиках, хоть в волосах… И меня самого на входе непременно проверяйте. Мало ли где могут воткнуть… — Он помолчал и добавил: — И главное — мало ли кто.
— Проходите, Константин Михайлович. Присаживайтесь. Где вам будет удобнее? Вам чертежи или диаграммы понадобится показывать?
— Пока обойдемся, наверное. Тут, Борис Ильич, не в чертежах дело. До чертежей, может, и дойдет, но сначала мне бы хотелось изложить основную идею. Боюсь, она на вас произведет такое жуткое впечатление, что продолжения вы не попросите… А где сидеть… — Журанков смущенно улыбнулся. — Где посадите.
— Вот познакомьтесь, наконец, — тоже улыбнулся Алдошин. — Это и есть наш кормилец и поилец. Вы ведь еще не были представлены?
— Не довелось. — Наиль вышел из-за своего необъятного стола, обогнул его по длинной пологой дуге и ровно посреди кабинета приветствовал Журанкова крепким рукопожатием. — Но давно хотел. Рад. Рад встрече. Рад сотрудничеству. Наиль Файзуллаевич.
— Константин Михайлович, — ответил Журанков. — Спасибо вам. Честно сказать, вы меня очень выручили. А кроме того…
— Что такое?
Журанков решительным движением взлохматил волосы у себя на голове — думая, как всегда, что их пригладил.
— А кроме того, именно здесь я нашел свое счастье, — просто сказал он. Фраза прозвучала бы донельзя претенциозно, если б не бесхитростный, чистый взгляд журанковских глаз. Он превратил почти пародийную гальванизацию слюнявой, из старого романа реплики в поразительную по искренности элегию в стиле ретро. И академику, и олигарху стало одинаково неловко. Оба ощутили себя кем-то вроде эксплуататоров детского труда. Привели, понимаешь, в свою каменоломню ребенка катать вагонетку со щебнем — неподъемную, быть может, и для атлета в расцвете сил.
— Это замечательно, — пряча глаза, уронил Наиль и потащился назад, на свой капитанский мостик. Алдошин же неуверенно промямлил:
— Всей душой рады за вас и поздравляем…
Вот уж это точно словно бы вылетело из поместья в Орловской губернии с деревенькой в сорок душ. Разве что сам Журанков не почувствовал разительного несоответствия ситуации и беседы. Академик кашлянул и проговорил:
— Настал момент истины.
— Я догадался, — ответил Журанков. — Плазмоид мой, я так понимаю, в очередной раз никому не понадобился?
Простота этого человека была, конечно, не хуже воровства, но обескураживала. Обезоруживала. Если хочешь с ним наладить хоть какие-то отношения, подумал Наиль, надо быть откровенным, как на исповеди. Потому что сам Журанков ведет себя так, будто вся его жизнь — исповедь. Как он от этакой беззащитности по сию пору не спятил…
А может, именно что спятил?
— Да фактически так, Константин Михайлович, — добродушно согласился Наиль. — Зачем нам совершенствовать телегу, когда можно сразу строить автомобиль? Вы садитесь, садитесь.