А есть настоящие враги.
Им надо просто противостоять. От них надо просто защищаться.
И все время быть наготове, что тебя или взорвут, или пристрелят. И иметь железные нервы. Это адская работа. Работа не для всех. Кто-то должен ее делать.
Но скажи такое вслух — получится только треск высокопарный. Лучше даже не заводиться.
Тем более есть и другая причина.
Вот об этом можно. Это и правда надо как-то разрулить.
Продолжая глядеть на нож, Вовка сказал:
— Мне иногда кажется, что я вам с тетей Наташей мешаю.
Журанков ошалело вытаращился, всем телом откинувшись на спинку стула так, будто у него перед лицом махнули горящей головней.
— Ты что, с ума спятил, ребенок?
— Только не кипятись, батька, я серьезно. По-мужски. Я даже не знаю, как ее называть теперь. Когда она начала тут жить, вроде привык говорить тетя Наташа, и ничего. А сейчас… Старше стал, что ли… Или не знаю. Не поворачивается язык. Какая она мне тетя? А называть ее Наталья Арсеньевна — тоже как-то глупо. В одном доме живем, под одной крышей… Она близкий человек. Она тебе… это…
Вовка покраснел и не договорил.
— Да-а, — потрясенно протянул Журанков. — Какие у тебя духовные метания, оказывается, происходят. А я и не знаю. Недоглядел…
— Ну, я старался не засветиться. Но честно тебе говорю: я ее стесняюсь.
— Понимаю. Но тогда уж будь честен до конца, сынище, — это не ты нам мешаешь, а она тебе. Так?
Вовка резко распрямился и глянул Журанкову в глаза.
— Нет, па, — твердо сказал он. — Я сказал именно то, что сказал. То, что есть.
— Ну, тогда можешь быть спокоен. Я тебе рад, и Наташа относится к тебе с уважением и симпатией. А что в один нужник ходим — да, так жизнь устроена. Но вот насчет как вас теперь называть… Получается, это проблема? Не знаю, что посоветовать. Но вообще говоря, сын, она по возрасту к тебе ближе, чем ко мне. Может, ты ее просто Наташей будешь звать?
— Ну, нет, — ответил Вовка и принялся наконец за еду. Сказал с набитым ртом: — Прости, па, это дурацкая идея.
— Может быть, может быть… Тогда остается только гражданка Постригань.
— Смешно, — согласился Вовка, сглотнув и вежливо улыбнувшись. — Еще можно как в старом кино: товарищ Наташа. Хочешь?
— Могучая идея, — согласился Журанков. — Но почему-то она меня не греет. Ох, черт, времени-то уже сколько… Все утро выправляем имена!
— Беги, ладно. Я посуду помою.
— Да не в том дело… Я к своему-то разговору еще и не приступил.
— Так приступай…
Журанков помолчал. Вовка, выжидательно глядя, жевал и прихлебывал.
— Но это тоже важная тема, — проговорил Журанков. — Важней всего погода в доме… Скажи честно, сын: тебе-то Наташа не в тягость?
Некоторое время Вовка продолжал жевать и прихлебывать, будто не слышал вопроса. Потом вдумчиво проглотил и сказал:
— Ну что ты хочешь от меня, па? Она хорошая. Это раз. Я правда так считаю, не подлаживаюсь. Второе: мне действительно нравится, как она на тебя смотрит. Я бы хотел, чтобы на меня девушка так смотрела. Третье: мама мне все равно ближе и всегда будет ближе.
— Ну, это вообще не обсуждается! — почти вспылил Журанков. — Это и ежику понятно!
— Если бы ты с тетей Наташей встречался где-нибудь типа в охотничьем домике, а здесь мы жили втроем с мамой — конечно, мне было бы нормальней. Но я же знаю, что это невозможно. А вздыхать о невозможном — знаешь, я уже вырос.
Тем более, подумал Вовка, что у мамы все равно тоже этот новый. Вроде неплохой, кажется, но он-то мне совсем параллельно. Вовка иногда невольно задумывался о родаках и только руками мысленно разводил: ну и накуролесили. А еще взрослые называются. Всех бы выпорол. Но нельзя, и потому лучше всего — опять от них в казарму. Пусть уж радуются второй молодости.
Хотя после вчерашней встречи…
Нет уж. После вчерашней встречи — тем более подальше отсюда. Язычок там острый, а интеллект, похоже, такой, что хлебом не корми — одними приколами сыты будем. Перед такой позориться — это уже вообще.
— Отец у тебя, наверное, так и не вырос, — грустно сказал Журанков. — Я где-то по полдня о невозможном вздыхаю…
— Шутить изволите, ваше превосходительство. Ну, в общем, все. Говори, чего хотел. А то опоздаешь к своему чуду техники.
— Не опоздаю, — задумчиво сказал Журанков. — Без меня не начнут, без меня — просто некому. Но поговорить я с тобой хотел как раз о нем. О чуде…
Вовка перестал жевать. Потом проглотил, что было во рту. И после отчетливой заминки отложил недоеденный бутерброд.
— Знаешь, па… — тихо сказал он. — Ты мне тогда про свой ракетоносец так задвинул… Я его потом сто раз во сне видел. Я никогда ни одну игрушку в детстве для себя так не хотел, как твой орбитальный самолет для страны. Сколько с тех пор прошло? Я теперь к глюкам хуже стал относиться. Слишком много реальных бед, чтобы еще и за фантазии переживать. Двигаешь свою науку — ну и двигай, если нравится. Но мне не впаривай.
— Слова не мальчика, но мужа, — немного помолчав, ответил Журанков. — А как ты думаешь, сын, твоя эта… как ты выразился… высокотехнологичная система связи — она сразу, как железный гриб, под деревом выросла, а твой полковник ее нашел и в лукошко положил? Или все-таки сначала она появилась у какого-то суслика в башке в качестве фантазии?
Вовка поджал губы. Ответ подразумевался однозначно. Мягко же отец дал понять, кто тут дурак и чурбан окопный. Слова не мальчика, но мужа… Подсластил и уважил, ага. Спасибо на добром слове.
— Я понимаю, что чуда хочется, — проговорил Журанков, поняв, что Вовка не собирается отвечать. — У нас это, похоже, в крови. Долго запрягаем, мол, да быстро ездим. Месяц спорим, день работаем. Либо тупеть год за годом, либо, раз уж, мол, взялись, то чтобы все было готово к завтрему. А так не бывает.
— Да ладно тебе, — сказал Вовка. — Ты же не на ученом симпозиуме. Завязывай с политесами, па. Я тебя так понимаю: ты хочешь сказать, что я сморозил полную хрень, да еще и обидел тебя, а на самом деле…
— Не надо меня переводить с русского на русский, — попросил Журанков. — Как ты сам недавно выразился, я сказал именно то, что сказал. Ты меня не обидел. Ты ничего не сморозил. Орбитальный самолет реален, я полагаю. Да вон американцы уже Икс тридцать семь Бэ испытывают… Это где-то близко. Но чтобы построить подобную систему, нужна долгая скоординированная работа многих институтов и заводов всей страны. А этим жрунам не до нас. Они так привыкли гнать каждый сам по себе, и чтобы миллион в карман ежедневно… Может, кто-нибудь когда-нибудь и сможет их снова организовать для серьезной слаженной работы, но пока — ни фига. И наше счастье. Потому что необходимость — мать изобретения, и есть, Вовка, вариант получше.
Сын пытливо поглядел ему в лицо.
— Еще лучше?
— Гораздо.
— Только не говори, что придумал звездолет, — чуть хрипло проговорил сын. Журанков расхохотался.
— Звездолет! — передразнил он. — Вчерашний день. Звездолет, копье и набедренная повязка — малый пещерный набор.
— Так, — сказал Вовка. — Туману, па, ты напускать мастак. Хорошо, я не буду спрашивать. Когда захочешь — скажешь сам. Но от меня-то чего надо?
— Помощь, — просто ответил Журанков. — Уровень секретности у меня теперь такой, что все, кто работал по прежнему проекту, должны думать, будто по нему и работают. И как бы даже продолжать по нему работать. И просто у нас вроде пауза, тормоз, задержка финансирования и всякая прочая лабуда, поэтому работа вяло идет. С другой стороны, нищета такая, что полноценную новую команду просто невозможно создать. Некогда и не на что. Остатки денег уходят на поддержание программы прикрытия. Ну, обычные наши выкрутасы, в общем. Так вот мне нужен, смех сказать, дармовой оператор, которому я мог бы полностью доверять и который был бы вне старой игры. Оператор, между прочим, самой что ни на есть высокотехнологичной системы связи — так что тебе прямо по службе. А заодно учиться будешь, кстати… Экспериментатор я, как ты понимаешь, никакой. Мне бы, бродя в полях и ковыряя в носу, придумать чего да просчитать… А ты как раз по железу спец, руки растут, откуда надо. Легенда у нас будет уж-жасно сентиментальная: папаша сынулю младшим лаборантом на самую невразумительную должностишку пристроил у себя под крылышком, чтобы дома сидел и не подвергался опасностям самостоятельной взрослой жизни. Никто не подкопается — убедительно, как булыжник в темя. Пока ты геройствовал посередь соплеменных гор, мы тут строили новую машинку. И она такая скромная, что с ней, в сущности, один человек при необходимости управляется. Но работает она или нет, и если работает, то как — этого пока никто не знает. Надо начинать испытания.
— Понимаю, — дрогнувшим голосом уронил Вовка.
Глаза у него уже горели. Сейчас он все-таки стал похож на себя маленького: а что там, под елкой? Папа, уже можно посмотреть? Ну ведь часы еще не били, Вовка, Дед Мороз еще не приходил… Па, ну я же вижу: что-то лежит под елкой! Па, ну я посмотрю, да? Ну вон же, там коробка!
Некоторое время будем вместе, подумал Журанков, видя, что победил. Хотя бы некоторое время. Ну, а дальше… что бог даст.
— Я вчера разговаривал с хозяином, и он мою мысль одобрил. Назови как хочешь: семейный подряд, рабочая династия… Ты воин, ты патриот. А тут все это в таком густом замесе, что меня и самого-то трясет.
— Ты наконец скажешь, чего сварганил?
— Не скажу. Вне защищенных помещений даже говорить не хочу. Но если ты пойдешь сейчас со мной в лабо…
— Конечно, пойду!
Вовка выкрикнул это раньше, чем Журанков успел договорить. Журанков улыбнулся.
— Но пути назад не будет, — проговорил он. — Решайся сейчас. И, чтобы ты не обольщался и не ждал опять мгновенных чудес, скажу сразу: три пробных эксперимента дали нулевой результат. Работа, Вовка, предстоит долгая и кропотливая. И без гарантий. Потому что только у Золотой Рыбки чудеса гарантированы, а я… без плавников.
Некоторое время напряженный Вовка сидел неподвижно и молча. Потом обмяк, даже чуть ссутулился — и засмеялся негромко.
— Ты, батька, хитрый, — проговорил он. — Такой простой-простой, а хитрый. Считай, я заглотил наживку.
— Тогда доедай наконец свои булки и одевайся, — ответил Журанков.
Процесс познания похож на младенца. Вот совсем недавно будто ничего и не было, только страстная надежда, только спрятанный в нежном тайнике зародыш, о котором неведомо посторонним. Но вот уже кричит; а вот — уже сам грудь находит… головку держит… пополз… встал на ноги… Побежал, побежал — теперь не удержишь! Теперь глаз да глаз! Теперь попробуй догони!
Попробуй пойми, почему он то ест свою кашку так, что только давай, а то отворачивается с паническим воплем, точно мама поднесла ему осклизлую вываренную луковицу; почему то слушается, то капризничает, то хнычет, а то довольнешенек и рот до ушей, то он шелковый и золотой ребенок, а то шкода и вредина, каких поискать. Может, на одну десятую ты его учишь и руководишь им — на девять десятых ты сам стараешься его понять и у него выучиться.
И, как всякий ребенок, при всем своем упрямстве, неудержимости и полной неспособности сочувствовать тем, кто его растит, он абсолютно беззащитен.
Более пяти недель двухграммовые образцы — металл, дерево, пластик, стекло, мел — по два, а то и по три раза в день оказывались в фокусе синхронизированных лазерных вспышек, то слепящих, то почти невидимых, то хлестких, точно кнуты, то ласковых, будто крымское море на закате. Разнесение частот и энергий было пока максимально широким; Журанков старался для начала нащупать хотя бы основные параметры и шел методом последовательных приближений, потому что даже суперкомпьютеры, работавшие на него целыми сутками, не давали точных рецептов — что толку было в их сказочном быстродействии, если сами математические модели оставались расплывчатыми, как размокшие акварельки? Моделировать процессы, саму природу которых способны прояснить только серии удачных экспериментов — это даже не телега впереди лошади; это — пламя дюз впереди ракеты, это рождение впереди зачатия.
Мало-помалу кольцо параметров сжималось, но на результатах это не сказывалось никак; образцы покоились в держателях, как им и надлежало покоиться согласно всем расхожим представлениям о том, что может и чего не может происходить с веществом и пространством; с тем же успехом на них можно было вовсе не лазерить, а светить карманным фонариком, пускать солнечные зайчики или, если уж совсем с горя — плевать, стараясь попасть с высоты. Тщетно ожидавший переноса образцов приемный стенд, расположенный в семнадцати метрах от исходной точки, у дальней стены лабораторного зала, оставался пустым; лишь пыль запустения копилась на нем, наглядно являя ответ неумолимой реальности на романтические бредни о рукотворных чудесах.
Журанков сохранял хладнокровие и лишь каменел; горячее и неизбежно неровное поведение увлеченного и переживающего человека постепенно сменялось поведением мороженой куклы — так он старался держать себя в руках. Ни одного лишнего слова, ни одного эмоционального жеста, только те реплики и движения, что необходимо требовались по делу; нажатие стартера в лаборатории или домашнее поднесение ко рту ложки супа осуществлялись одинаково бесстрастно. Команду на запуск или предложение выпить чаю с печеньем он произносил одинаково ровным тоном, в котором уже не оставалось ничего живого. Вовка не мог похвастаться подобным самообладанием и порой скрипел зубами или даже чертыхался вполголоса, когда стартовый компьютер в качестве венца многочасовых размышлений оптимистично объявлял некоторые математические характеристики вселенной подсока, наиболее подходящей для перехода в намеченную финишную точку, согласно им выдавал рекомендуемую конфигурацию параметров на данный опыт, и очередная волна тщательно подогнанного под эту конфигурацию излучения окатывала образец; и тот в очередной раз не обращал ни малейшего внимания на все это высокотехнологичное шаманство.
Аналогичные манипуляции проводились время от времени и с подопытными существами. Имелась некая интуитивно угадываемая вероятность, что есть разница между передачей мертвой и живой материи — при всей условности этих понятий, которая проступает тем явственней, чем глубже мы забираемся; ее, эту разницу, если она и впрямь обнаружится, будет чрезвычайно интересно осмыслить и объяснить, но покамест было не до жиру. Конечно, здесь возможности варьирования параметров сильно ограничивались необходимостью никоим образом не повредить ни одной из четы белых мышек, попеременно служивших объектами бережной вивисекции; следовало стараться даже, чтобы этой вивисекции мышки попросту не замечали.
Вот это последнее было единственным, что удавалось раз за разом с неизменным успехом. Что муж, что жена, помещаемые в фиксирующую клетку, действительно настолько не замечали, когда на них в течение доли секунды изливалось несколько трансформированных в неощутимые фотоны очередных десятков тысяч Наилевых рублей, что постепенно привыкли к периодическому разлучению и кратковременному водворению одного из них в тесное индивидуальное узилище. Супруги, поначалу панически пищавшие и пытавшиеся царапаться своими игрушечными коготками, когда одного из них несли под лазерное извержение, уже к четвертой неделе лишь подергивали голыми хвостиками, суетливо нюхали воздух («Ты недалеко? И я недалеко! Скоро снова свидимся!») и, в общем, привычно ждали, когда эти громадные недотепы, столь упорно занимавшиеся какой-то ерундой и столь беспардонно навязавшие им, души друг в друге на чающим благородным мышам, в своей ерунде заглавную роль, натешатся и снова соединят чету в ее комфортабельном и обильном на еду персональном жилище для очень младших научных сотрудников.
В конце февраля Вовка понял, что отец, при всех своих благих намерениях и всей мужской горделивости, проговорился подруге. Что, в каком объеме и при каких обстоятельствах он рассекретил, в горькую ли минуту отчаяния или, наоборот, в триумфальный миг близости, гадать было бессмысленно, да и как-то не по-сыновьи. Но только однажды поздним вечером из-за неплотно прикрытой двери их спальни донесся женский голос, и Вовка, как раз тихонько кравшийся из туалета обратно в койку, его услышал.
— А сам-то ты веришь? — отчетливо спросила тетя Наташа.
Голос отца ответил на два тона ниже: бу-бу-бу… бу-бу… Долго, монотонно, ни слова не понять. Потом опять тетя Наташа — сочувственно и в то же время как-то умиротворяюще; от такого голоса, подумал Вовка, у мужика даже при смерти должна просыпаться надежда.
— А теперь, когда ты сказал все правильные слова про науку и веру, про их отличия, ответь просто: ты уверен в своей правоте?
Бу. Коротко так: бу. Судя по всему, лишних слов на сей счет отец говорить не захотел.
— А тогда… Ты же сам говорил: если новая, с иголочки машина почему-то не едет, значит, в нее просто не залили бензин. Чего-то не хватает, какой-то последней малости. Думай. Просто спокойно думай, как будто никто не ждет твоих открытий, а ты сидишь себе на высоком холме и смотришь на звезды. Ты никому ничего не должен за эти миллионы. Ты совестью мучаешься, что Наиль их на тебя потратил. Да он, может, в казино бы больше потратил! И мне ты ничего не должен. Я в тебя верю, но если у тебя это не получится, моя вера ни вот на столечко не пострадает. Потому что я верю в тебя как в замечательного родного человека, а не просто как в какого-то там дурацкого гения. Когда мучаешься совестью, придумать уже ничего нельзя. Забудь про все и про всех и поднимись на холм. Посмотри на звезды и послушай, что они тебе скажут.
Вот это класс работы с личным составом, восхищенно подумал Вовка. Высший пилотаж. Ай да тетя Наташа… С такой подругой действительно можно на край света. Этот бы уровень нашим офицерам по связям с местным населением…
Подумал и двинулся дальше, не желая подслушивать нарочно.
Он сильно предполагал, что этот страстный монолог тетя Наташа подкрепит еще чем-нибудь не менее психотерапевтическим. Такая мысль просто напрашивалась. Но надо было отдать взрослякам должное: разговоры их он иногда слышал, но ничего иного, стонов там или характерного ритмичного скрипа — ни-ни. Они вели себя в высшей степени тактично. Иногда он пытался прикинуть, как им из-за него надо держать все под контролем, и даже жалко их становилось.
Надо бы отцу при случае заявить, что мне он тоже ничего не обязан, подумал Вовка, засыпая. Не ровен час, он и за это примется себя казнить: мол, опять наобещал сыну с три короба, а все и на сей раз фуфлом обернулось. Конечно, поражение не победа, и к тому, кто победил, отношение всегда другое, чем к тому, кто облажался. Но, как говорится, братишка, мы любим тебя не за это…
Он не успел сделать ничего подобного. На следующий день события понеслись вскачь. То ли теть-Наташина психотерапия оказала свое влияние, то ли мозги у отца варили-варили и доварили наконец, то ли просто так совпало. Поутру, когда Вовка встал, отца дома уже не случилось, а на столе в кухне маялась забытая им чашка с кофейной гущей на дне; и полный гущей, отжатый досуха кофейник торчал на плите. Вовка слегка растерялся: надо ему идти, как обычно, в лабораторию, или нынешний день можно было счесть выходным — непонятно. Когда на кухне появилась тетя Наташа — озабоченная, встревоженная, оттого порывистая больше обычного, оттого еще красивее, чем всегда, Вовку так и подмывало показать ей большой палец или хоть как-то выразить гвардейское одобрение. Но, даже не дав ей понять, что многое слышал ночью (не ровен час, бедняги станут еще жестче соблюдать режим тишины в темное время суток), он просто постарался быть как можно заботливее: чайник вскипятил, к завтраку все приготовил, расспросил за едой о ее последней статье… А она вдруг попросила его следить своей молодой, не обремененной склерозом головой, чтобы у них с отцом во время работы всегда был под рукой валидол. Он, не удивляясь, с готовностью пообещал. И тут загундосил Вовкин мобильник. Тетя Наташа встрепенулась; она тоже, как и сам Вовка, сразу решила, что звонит отец.
По голосу его никак было понять, где он и в каком состоянии. Так Вовка и объяснил тете Наташе, когда дал отбой.
— Но что он сказал? — нервно допытывалась она.
— Велел через час быть у станка, — ответил Вовка, невольно начиная прихлебывать кофе торопливей.
— Володенька, валидол не забудь!
— Яволь, теть Наташа!
Процедуры прикладывания ладони к сканеру перед первой дверью, массивной, как дверца старинного сейфа, и подставления растаращенного глаза с его уникальной сетчаткой считывающему элементу у двери второй, еще более бронированной, уже стали автоматическими. Первые дни Вовка как-то побаивался этих манипуляций, робел, не понаслышке зная, какова надежность родной техники — а ну как эта дура своих не узнает? С нее станется… Теперь привык и проделывал все необходимое, думая о своем. Сейчас, разумеется, ни о чем ином думать было невозможно, кроме как: что случилось? Что отец намыслил? Сердце молотило и подскакивало, будто перед первым парашютным прыжком.
Вовка явился на десять минут раньше срока, но отец все равно уже был здесь. Не сказал ни «здрасьте», ни «доброе утро»; весь подтянутый, напряженный и подчеркнуто спокойный, так что для него тоже можно было легко придумать сугубо армейские ассоциации — командир перед атакой, начальник расчета перед решающим выстрелом… Мура, в общем; напыщенные банальности. В лаборатории все было по-прежнему, и только в углу торчал, взявшись невесть откуда и зачем, здоровенный глухо закрытый баул.
— Готовь мыша, — сказал отец вместо приветствия.
— А вводные?
— Полный повтор вчерашнего. Никаких новых расчетов.
— Так а что толку… — начал было Вовка, но отцу даже не понадобилось его прерывать; сам осекся. Сообразил: уж наверное, отец знает, что делает. Если бы не знал, нипочем бы не развел такую тоталитарную диктатуру. Наверное, если он придумал что-то правильно, все станет ясно само, по ходу. А если не станет — значит, будет время поговорить, объясниться; время-то будет, ага, да только толку в объяснениях не будет, потому что уже и так окажется ясно: придумано снова неправильно.
Оставалось лишь стараться выглядеть так же спокойно, как отец. Подумаешь, очередной эксперимент, двести какой-то… Но руки все равно слегка дрожали.
Подготовка заняла не больше получаса. Какая там подготовка: запуск стартового, повторная загрузка вчерашних параметров… Мыша в фокус. Тот, бычара, настолько привык, что чуть ли не дремал, пока его за шкирку выволакивали из апартаментов в фиксатор. Да и подруга его лишь мельком обернулась через плечо на просунувшуюся в клетку Вовкину руку, и буквально слышно было, как она, прежде чем вернуться к своим хлопотам по хозяйству, проворчала: ну вот, опять мужа сперли…
Сам же мышь, стоило его поместить в фиксатор, презрительно развалился едва не на весь объем узилища, точно пенсионер перед телевизором. Делайте, мол, дылды, что хотите, реформируйте, приватизируйте, играйте в важные саммиты — помешать я не в силах, но и соучастия от меня не дождетесь. Даже эмоционального. По фигу мне ваши приколы.
— Давай к пульту, Вовка, — сказал отец. — Когда я скажу: старт…
— Я дам старт, — закончил Вовка, уже шагая к главному пульту, посреди которого, почти теряясь в кружеве шкал и мелких дисплеев, красовалась заветная кнопка стартера.
— Догадливый, — проговорил отец, почти торжественно идя к мышу с загадочным баулом в руках. Искоса Вовка глядел на отца. Кнопка из-под руки не вывернется, а вот пропустить, что там сейчас произойдет, он просто не мог. Зачем тогда и жить…
Отец подошел к стартовому стенду вплотную, открыл баул, за шкирку вытащил оттуда кошку и размашисто посадил ее рядом с фиксирующей клеткой.
У Вовки челюсть отвалилась.
А у мыша, похоже, отвалилось все.
Сказать, например, что он побледнел и переменился в лице, — значит ничего не сказать. Куда только делось его вальяжное безразличие. С отчаянным писком он засучил ножонками, что есть сил пытаясь вжаться в дальнюю от кошки стену клетки и, желательно, выдавиться сквозь нее наружу; а как еще сбежишь. На какой-то миг Вовке показалось, что отчаянные усилия несчастного подопытного могут увенчаться успехом и тогда он полезет наружу, как из мясорубки фарш.
Откуда отец кошку взял? Та была явно не помоечная. Но, что куда существенней — и не слишком-то закормленная, как бывает порой с домашними любимицами. Во всяком случае, сытой до полного презрения к живой добыче она не была. После первого изумления («Ах, где это я?») она мигом срисовала бьющегося в истерике мыша, заинтересованно моргнула, а потом, выставив лопатки, с характерной улыбкой нагнулась.
— Старт! — звонко сказал Журанков. Нервы все же играли и у него: он дал команду чуть-чуть громче, чем когда-либо прежде. Вовка нажал стартер.
Синхронизированное излучение сорока двух смонтированных на сферической раме чудовищно дорогих лазеров сфокусированно, со всех осей разом, облизнуло мыша сложнейшей по комбинации частот мимолетной вспышкой бледно-розового света.
Кошка растерянно обнюхала пустую клетку и с явным разочарованием оглянулась на Журанкова: что за неумные шутки, дядя, тут же была еда!
Торжественность момента была испорчена мелкой и непоправимо комичной суматохой. Очутившийся на приемном стенде мышь явно не в силах был так сразу уразуметь, что он уже в безопасности; продолжая истошно вопить, он галопом метнулся на край стенда, мелким белым кубарем свалился на пол и, не сбавляя темпа, покатил по полу в поисках надежной пещеры.
— Лови! — не на шутку встревожившись, крикнул Журанков, стремительным движением закинув кошку обратно в баул и сам бросаясь подопытному наперерез; он-то наперед знал, что упустить мыша недопустимо, ибо его драгоценное здоровье теперь придется исследовать уж всяко не менее досконально, чем послеполетное здоровье всех Белок и Стрелок, вместе взятых. Ловля впавшей в панику мышки в зале, заставленном аппаратурой, заплетенном толстыми кабелями и тонкими проводами, да еще в виду угрозы одним неловким движением испортить или вовсе разбить что-нибудь стоимостью в пару миллионов, оказалась делом нешуточным и увенчалась успехом не вдруг. К тому моменту, когда мышь в предынфарктном состоянии был возвращен в домашний уют и, кое-как переведя дух, принялся взахлеб рассказывать взвинченной шумом супруге о поразительном случае, приключившемся с ним вот только что и совершенно, казалось бы, на ровном месте, ни Журанков, ни Вовка уже не могли толком прочувствовать своего величия. Никаким «Поехали!» тут и не пахло. Некоторое время, тяжело дыша, отец и сын обалдело смотрели друг на друга, просто не зная, что им теперь надо делать; а потом Журанков сказал:
— Сын, запомни этот великий день. Мы с тобой поймали мышь.
И еще через мгновение оба начали дико, до слез хохотать и очень долго не могли остановиться.
Коньяк они начали пить полтора часа спустя, уже дома. Разговаривать они не могли, просто слов не находилось; даже идя к дому от лаборатории мимо магазина, они только переглянулись. Если и случился бы поблизости враг, шпион и диверсант с записывающим устройством, он остался бы с носом — не прозвучало ни слова.
Многострадальный мышь в это время уже снова пребывал вдали от домашнего очага и нервно тосковал у скрупулезных биологов, те обещали закончить полное обследование через пару дней; но, судя по поведению подопытного в момент очередного выдирания из-под теплого бочка супруги, по его отчаянным стараниям ни под каким видом не даться в руки здоровенных дуралеев, от которых, оказывается, можно ожидать самых нелепых сюрпризов, он был вполне здоров и бодр и полон своих мышиных сил.
Тетя Наташа оказалась дома, и это получилось очень удачно: ей тоже налили рюмку, и благодаря присутствию молодой красивой заботливой женщины шальная пьянка сразу обернулась триумфальным празднеством на высоком идейно-художественном уровне. Женщина, правда, как ей и положено, поначалу попыталась ввести ситуацию в правовое поле: в честь чего, мол? Вовка не знал, что и как ответить, и только выжидательно покосился на отца, стоявшего, точно застигнутый врасплох забулдыга, с прижатой к груди бутылью наперевес; отец помолчал, видимо, ища такой ответ, чтобы и ложью не замараться, и правды не раскрыть, и выдал просто, по-мужски: «Наташечка, надо. А что мы отмечаем — я тебе потом скажу. Когда сам пойму». Верная подруга облегченно вздохнула. «Да уж я понимаю, что раз взяли, значит, надо, — ответила она. — Мне важно знать, что вы что-то отмечаете, а не горе заливаете. Теперь я это знаю, и у меня гора с плеч». И больше она ни слова неуместного не сказала; взмахнула крылом, как царевна-лягушка, и на столе сразу, будто из широких рукавов, образовалась подходящая и, главное, умеренная закусь: чтобы и не натощак пить, и не обожраться до полного подавления искомых эффектов. И принялась щебетать о своем, о девичьем, о бытовом, о журналистском, чтобы и разговор за столом журчал, и молчать о своих загадочных достижениях мужики могли невозбранно. Цены тете Наташе не было, что факт, то факт.
Маме о предстоящем торжестве в одном из писем сообщил Вовка. Было совершенно нелепо этого не сделать. Катерина долго не могла решить, надлежит ли ей повидать по такому случаю сына и бывшего мужа, гадала и прикидывала и так, и этак. Она была благодарна Журанкову за то, что тот выбил у Вовки из головы дурацкую блажь продолжить армейскую службу и взял его к себе в штат — судя по всему, на какую-то скромную синекуру, да и то слава богу, все не казарма. И в то же время она простить Журанкову не могла, что именно из-за этого сын окончательно укоренился теперь в Полудне, а не с нею; она до сих пор чувствовала незарастающую пустоту там, где должен был проказничать, лениться, не знать, что надеть, и от избытка молодой энергии делать обаятельные глупости ее единственный уже не подросток, но еще не мужик. Однако в глубине души она понимала, хотя признаться себе в том было неловко, даже стыдно, что лишь теперь, когда волею судеб висевшая на ней столь долго ответственность за ребенка с нее свалилась, она наконец-то стала самостоятельной, свободной и молодой. Не глупой несмышленой девчонкой, нет, но молодой и при этом вполне искушенной женщиной; жизнь выписала странную петлю, так что очумевшая от материнских забот, бестолково тыкавшаяся туда-сюда ради лучшей доли сына тетка, выглядевшая достаточно прилично, но возраста, в сущности, не имевшая, расположилась сразу за глупой несмышленой девчонкой, а вот молодая, но искушенная женщина настала уже после тетки. Оказывается, так бывает. Сейчас она впервые была собой и жила для себя и своей радости. Ей казалось, что, побывав за двумя мужьями, вырастив сына, она только сейчас, в свои сорок (ну, с малым хвостиком — тс-с), которых ей никто не давал, наконец впервые любила. Широк человек, как говорил кто-то из братьев Карамазовых, слишком широк… Если бы она принимала решение одна, то не поехала бы, наверное. Но Фомичев не дал ей сделать эту эгоистичную глупость. Не она, а он, ее Леня, доказал, как дважды два, что именно сейчас она не может и не имеет права оставить Вовку без материнской поддержки. Что бы там ни случалось между родителями, сын должен знать и чувствовать: связи между ним и теми, кто его произвел на свет, нерасторжимы и ничто им не грозит. Мама рядом, и всегда будет рядом. Конечно, Фомичев был прав; странно, что он, мужчина, так тонко все это почувствовал и понял. Ну а на том, чтобы сам Фомичев поехал с нею, настояла уже она — немыслимо было бы ехать одной. Они там женятся, а я буду сидеть за праздничным столом брошенкой? Впрочем, она подозревала, что Леня именно этого от нее и ждал; он тоже не мыслил отпускать ее одну и, наверное, хотел как-то наладить контакт с Вовкой, хотел стать для него если уж не своим — это вряд ли было возможно, — но по крайней мере не совсем посторонним и чужим. Леню можно было понять. И она, решив, что он ждет от нее предложения поехать вместе, с легкостью пошла у него на поводу. Ей было сладко идти у него на поводу.