Фомичев сидел слева от нее. Справа от нее расположился, конечно, сын, а сразу дальше — нынешние молодые: Журанков и Наташа. Фомичев слегка тушевался. Нынешняя его позиция совершенно никчемушно акцентировала тот факт, что его место среди этих людей разительно переменилось, и со вполне его устраивавшей периферии, где так удобно помалкивать и наблюдать, он вдруг переместился к центру. И все благодаря нечаянной встрече с отравленной Катериной. В глубине души он был уверен: таких случайностей не бывает, не случайность это, а промысел. Поразительно, каким странным образом у человека может завестись семья, думал он иногда, лежа в постели с открытыми глазами и бережно вслушиваясь в почти беззвучный сон жены; эта женщина так изменилась с момента их встречи, что, будь ему свойственно тщеславие, он ходил бы, постоянно спотыкаясь из-за того, что задран нос. Когда они встретились, она выглядела ухоженной; теперь она стала юной. Она стала смеяться взахлеб, беззаботно, как школьница. Она стала вести себя так размашисто, необдуманно, бестолково, будто вся ее огромная счастливая жизнь еще впереди. Он любил ее, как живое неопровержимое доказательство того, что способен улучшать мир, пусть и не для всех; он дня без нее не мог. Конечно, нельзя было упускать случай на столь законном основании побывать здесь, в Полудне, и свидеться со всеми, с кем месяцами не подворачивалось предлога встретиться. Уж хотя бы проснувшийся относительно недавно интерес ее бывшего мужа к делам космическим не находил рационального объяснения; во внезапную страсть матерого демократа к героическому покорению околоземного пространства Фомичев не мог поверить. А снимать надолго руку с пульса журанковских дел было просто недопустимо. Фомичев провернул эту поездку с легкостью. Но теперь сидел, как каменный, и с ужасом понимал, что не сможет ни единого вопроса задать ни Журанкову, ни Бабцеву, ни прямо, ни косвенно. Ни на миг не в силах заставить себя забыть, что ему обязательно надо что-то у них выяснять, выявлять, уяснять, он понимал, что, стоит ему начать делать это, он почувствует себя полным подонком и будет чувствовать себя подонком всю оставшуюся жизнь. Он приехал сюда как ее муж, приехал потому, что они любили друг друга, и оказалось — он не может применить это по работе. Как бы важна работа ни была. Не утратить уважения к себе и не потерять чувства единства, сродства, не поставить между собой и любимой женщиной непреодолимый барьер угрызений совести от того, что использовал ее, как отмычку, было, оказывается, важнее.
|
|
Бабцеву в ответе на одно из его писем невзначай обмолвился о близкой женитьбе сам Журанков. Бабцев сорвался с места, не размышляя. Перспектива окончательно остаться за бортом ужасала. Новая жена могла даже Катерину мало-помалу оттереть от сына; что уж говорить о нем, отчиме! Да и Журанков становился все более самодостаточным в окружении пустившей в его доме крепкие корни новой подруги и сына, которого он хитрым маневром бесповоротно сманил к себе, пообещав, как понимал Бабцев, непыльную и бесхлопотную ученую карьеру при богатом частном хозяине. Нельзя было их упускать. Нельзя. По всем статьям — и житейским, и деловым. И потом… Чертова Катерина. Ему хотелось увидеть, как она живет. Ему хотелось увидеть, как она. Ему хотелось ее увидеть. А получилось, что сейчас он смотрел больше на Вовку; тот был поразителен. Он повзрослел словно лет на пять. А поумнел на все десять. Странно было даже вспомнить, что это тот самый недоросль, шалопай, который каких-то три-четыре года назад так раздражающе громыхал стрелялками на компьютере. Куда что делось, откуда что взялось? Неужто и взаправду… Нет, неужто НАСТОЛЬКО взаправду русскому серьезности и ума может вогнать только казарма? Неужели Вовка там кого-то по-настоящему убил — о, конечно, отцы-командиры ему объяснили, что это враг! — и теперь из-за этого почувствовал себя таким полноценным? Чудовищный народ… Даже Вовкина приветливость не радовала, она казалась теперь совсем иной, чем прежде; тогда мальчишка был наивный, любому капустному листу радующийся домашний кролик, а нынче — снисходительно позволяющий себя погладить сытый снежный барс. Бабцев оказался не готов к такой перемене и не знал, как с пасынком себя вести. Парень стал совсем взрослым. Взрослые могут дружить, только если они единомышленники — а о каком единомыслии могла тут идти речь? Бабцев же, в конце концов, не был машиной для реального убийства выдуманных врагов!
|
|
Корховому о том, что выходит замуж, написала Наташа. И даже мягко заверила, что, если ему вдруг захочется приехать к ней на свадьбу, она будет страшно рада его видеть, потому что все равно, хоть они давно не виделись, продолжает числить его в друзьях. Наташе было совестно перед Корховым. При всей ее темпераментной взбалмошности, энергическом ее биении в человечьей гуще, в жизни ее водилось совсем не много близких мужчин, и Корховой был отнюдь не самым нелюбимым; если бы она не встретила Журанкова, она это знала твердо, она была бы с Корховым долго, может быть, даже до сих пор. Его беззащитность, ранимость и нескончаемые старания сделать себя лучше, чем он есть, кинули ее к нему так ненадолго лишь потому, что все эти качества присутствовали в Журанкове вдесятеро; а ей в ту пору именно такого самоутверждения не хватало, чтобы очнуться от изжитой себя к новой себе. Поэтому она до сих пор чувствовала себя перед Корховым виноватой. Это письмо и это неявное приглашение были, в сущности, очередной беспомощной попыткой попросить прощения. Корховой приехал, как царь в заштатную провинцию. Он, конечно, далек был от мысли, что этим приглашением она намекает на возможность возобновления близких отношений по тому, скажем, принципу, который он спьяну озвучил на их последней, уже такой давней, встрече: «душу мужу, тело мне»; но то, что она спустя столько времени явно к нему все же не равнодушна и в глубине души тоскует, для него стало ясно. А его к этому времени уже клюнул жареный успех. Ему уже ни к чему были золотоискательские труды, добыча по крохе, по крупице сведений о единственном полузабытом проекте, который то ли был, то ли нет — в самом деле, не сошелся же на орбитальном самолете свет клином. При минимальном усердии и максимальном воображении таких сюжетов можно было играючи накопать горы. И он копал. На одной климатической войне с аляскинским ХААРПом он ехал два месяца, пять серий, а ведь не показал ни единого документа. Он победил, и эпоха растерянности безвозвратно осталась в прошлом. Рейтинг его передачи не мог догнать, конечно, каких-нибудь реалити-шоу с матюгами, порнухой и мордобоем, но ведь от образовательной тематики никто в здравом уме и не станет этого требовать; среди научно-популярных мыльных опер работы Корхового котировались очень высоко. Сейчас он прибыл только, чтобы показать: он ни в ком здесь не нуждается, он, наконец, перестал зависеть от чужой дружбы, чужого расположения, чужого сочувствия. Вовку он панибратски хлопнул по плечу: мол, кто старое помянет… С Фомичевым, с которым он поразительным образом ни разу не встретился после того, как тогда в кафе впервые покривил перед другом душой, он обменялся рукопожатием так снисходительно, с такой рассеянной приветливостью, что тот всерьез заподозрил, будто старый приятель уже где-то принял, не дожидаясь начала торжеств.
|
|
— Горь-рь-ка! — громогласно и почти издевательски скомандовал Корховой. На него обернулись все. А Наташа глянула встревоженно, почти опасливо: искренен ли он, по-доброму ли он это, или переживает и за веселым буйством прячет ревность, негодование и боль. Он видел ее насквозь; ему стало смешно. Только бы не перебрать нынче, подумал он, а то снова будут смотреть сверху вниз. Но вот черта с два. — Не тушуйтесь, молодые!
Она, видно, решила, что — по-доброму, и, постаравшись заглянуть ему в глаза, благодарно улыбнулась. Только этот ее Журанков был чист, как слеза, и все видел в один слой. Он, стоя, продолжая правой рукой держать бокал, левой легонько потянул жену к себе вверх, она послушно встала, подставила губы и, точно святая, даже порозовела лицом — можно подумать, не целовалась никогда, подумал Корховой. Потом они, на радость честной компании, слились, так сказать, в поцелуе. И по тому, как осторожно Журанков прижимал жену к себе, и если учесть, что одета она была в какое-то слишком уж свободное платье, совершенно необъяснимо отмахнувшись от возможности в победный день продемонстрировать городу и миру свою весьма памятную Корховому, вызывающе хлесткой красоты и призывности фигуру, вполне недвусмысленно можно было заподозрить, почему вдруг столь внезапно после долгого сожительства понадобилась ей эта свадьба.
Бабцев, как бы на правах старого товарища мужа, одобрительно крякнул; ему очень важно было обновить, а по возможности и укрепить дружеские отношения с Журанковым, и потому он всей душой был готов праздновать его свадьбу весело и по полной, чтобы, насколько от него зависит, обеспечить Журанкову настоящий праздник. Катерина отвернулась, перекинулась взглядами с чем-то озабоченным, но старательно улыбающимся Фомичевым. Вовка несколько неловко улыбался, глядя то на маму, то на целующегося с тетей Наташей отца.
Потом Наташа снова уселась, а Журанков, оставшись на ногах, перевел дух и продолжил свою речь; Корховой откинулся на спинку стула, приготовившись слушать долго. Но Журанков обманул его ожидания.
— Еще раз спасибо! — сказал он. — А теперь я все же закончу то, что начал… Я хочу, чтобы первый тост был у нас нетрадиционной ориентации. Не за нас — а за вас! За гостей, потому что вы не поленились сделать такой путь ради нас с женой. Пьем, господа!
И он крупными ровными глотками, будто воду, разом махнул бокал шампанского, а потом по-гусарски бросил руку вниз и назад, будто решил от души звездануть опустошенным бокалом об пол. У Катерины даже дрогнуло что-то внутри в преддверии звонкого стеклянного взрыва — она не любила ни резких звуков, ни чрезмерного гусарства, а уж видеть в роли гусара Журанкова было просто нелепо. И, конечно, Журанков в последний миг тормознул руку, так что вместо бокала в пол полетели только брызги.
— Я сейчас закончу, и мы начнем есть и пить спокойно, — не унимался новоиспеченный муж. — Только вот еще что хочу добавить. Я предлагаю вам сейчас, если вы, конечно, согласитесь, не слишком набираться жидкого веселья — хотя все у нас тут припасено в достаточном количестве. Потому что у меня сюрприз. А после сюрприза, опять-таки по желанию, мы сюда вернемся и продолжим.
— Что за сюрприз? — деловито спросил Бабцев.
— А вот что, — улыбнулся Журанков. Катерина чуть вопросительно посмотрела на сына («Что это еще наш папа затеял, ты ведь знаешь? Ничего, я надеюсь, дурацкого?») и с некоторым удивлением увидела, как Вовка опустил глаза. Что-то тут не так, подумала она.
— Ни для кого не секрет, конечно, чем мы тут собирались заниматься, — продолжал Журанков. — Но человек предполагает, а глобальная экономика располагает. Многие проработки на новые носители у нас уже сделаны, а я по некоторым чисто теоретическим плазменным делам расчеты закончил…
Ого, подумал Бабцев. С чего бы такая открытость?
— Сейчас у нас с сыном, который оказал мне честь, став в нашем заведении лаборантом…
Это была шутка, так все и поняли. Кто хотел выразить ей одобрение, тот засмеялся. Бабцев — жизнерадостнее всех.
— Вот. Я рад, что встретил понимание… У нас с сыном возник некоторый простой. И, пока суд да дело, по совместительству мы, знаете, ассистентами психологов заделались. Среди прочих штучек, могущих понадобиться российской, да и мировой, космической отрасли, когда до нее у глобальной экономики снова дойдут руки, наши ученые головы разработали совершенно замечательный тест. Он примерно так формулируется: мечтательный ли вы человек? Обладают ли для вас фантазии притягательной силой, способны ли вы в своих мечтаниях хоть на краткий миг, да перенестись в грезах своих туда, куда вас зовет и манит ваша фантазия?
— Эк завернул! — громко сказал Корховой.
— Они там, кажется, полагают, что такое знание помогает понять, сможет ли человек работать долго и упорно в столь скупой на отдачу области, как космос, — сказал, обернувшись к нему, Журанков. — Мне это тоже показалось поначалу игрой ума. Чисто вытягиванием денег на фу-фу. Я до сих пор толком не знаю, для чего этот тест. Но то, что он дает реальные результаты, мы уже успели убедиться. Если вам интересно узнать про самих себя точно, насколько вы мечтательны, я мог бы это устроить и провести всех в лабораторию. Мы можем отнестись к тестированию как к забавному и в то же время познавательному аттракциону. Наш скромный Диснейленд, так сказать. Развлекуха. А потом, усталые и довольные, полные новых впечатлений, вдоволь насмеявшись, мы могли бы снова перейти к… э-э… водным процедурам.
Бабцев пристально смотрел на расшалившегося, разговорившегося, раскрасневшегося от возбуждения Журанкова. Да, это все было похоже на правду и как нельзя лучше показывало, что дела и в самой корпорации не ахти, и у Журанкова в ней — подавно. Физика-теоретика, которому стало нечем заняться, поставили, чтобы не вводить и не оплачивать специальной штатной единицы, на подхват к психологам… Это о многом говорило. И, самое забавное, вчерашний разговор со старым другом Кармадановым, который Бабцев успел провести, все это подтверждал и дополнял. А то, что рассказал сейчас Журанков в порыве свадебной откровенности, вполне вписывалось в рассказ Кармаданова и дополняло уже его.
У Бабцева было прекрасное настроение сегодня. А Журанкова он почти любил и готов был поддерживать хоть в чем — так тепло легли Бабцеву на душу сведения о поражении Вовкиного отца и его фактическом деловом крахе. Финансирование проекта, горестно рассказал Кармаданов, осуществлялось в последние два года через пень-колоду, о былой господдержке и думать не приходилось, а у частного хозяина корпорации тоже, по всей видимости, для денег нашлось куда лучшее вложение, чем космические бредни. Чего и следовало ожидать. Корпорация превратилась в некий придаток официального космического агентства, всячески старающийся показать ему, агентству, что еще может для него поработать на подхвате хоть по второстепенным делам. Журанков, ходили слухи (и вот он сам их сейчас, по сути, подтвердил), даже обсчетами своих плазменных облаков уже перестал заниматься, прикрыли его с плазменными облаками, хотя в свое время для разработки этой проблематики Полдень раскошелился на какую-то прорву компьютеров последнего поколения и лазерных установок; вроде бы у Журанкова была мысль с помощью лазеров добиться высокой аэродинамической управляемости этого самого облака. Часть информации не была для Бабцева новой; он еще прошлой осенью и из писем Журанкова, и из разговоров с Кармадановым, когда тот однажды навестил первопрестольную по каким-то своим счетным делам, насчет лазеров и компьютеров знал, но теперь это окончательно подтвердилось и разъяснилось. А вот что вчера рассказал Кармаданов нового: Журанков, за отсутствием иной работы, пробует на какой-то новой, здешней разработки, аппаратуре статистическое тестирование добровольцев (в том смысле, что всех, кто согласится потратить на ерунду свои драгоценные полчаса) на предмет выявления каких-то свойств характера, потребных для особо плодотворной работы в космической отрасли или, паче чаяния, в космическом полете. Говорят, уже чуть ли не тыщу человек отработал. Правда, результаты не афишируются, и касательно них Кармаданов ничего сказать не мог. На шутливый вопрос Бабцева, отчего сам Кармаданов не согласился пройти такой тест, тот ответил, что ему и не предлагали, а если бы и предложили, он бы послал куда подальше — он про свой характер и так все знает, а чего не знает, про то можно спросить Руфь.
Кармаданов был по-детски раздосадован тем, что вот он, Бабцев, живущий бог весть где, то есть по-прежнему в первопрестольной, зван, как приятель, как близкий знакомый, на журанковскую свадьбу, а сам Кармаданов, живущий и вкалывающий здесь уже несколько лет, до сих пор не имел случая с Журанковым и его семьей даже просто познакомиться. Конечно, не больно-то и хотелось — но несправедливо! И так разговорился, что было просто не остановить — а Бабцев, понятное дело, и не пытался. «Он же совершеннейшим бирюком живет!» — жаловался Кармаданов. И в этот момент на кухню вошла, чтобы украсть горсточку конфет для себя и мамы, Серафима. Бабцев ее не видел уже довольно давно и в первый момент даже не узнал, только внутренне дрогнул от неожиданности — что это за юные дивы тут разгуливают, как у себя дома? Серафима, поймав, видимо, кончик разговора, остановилась с розеткой трюфелей в тонких пальцах: «У него и сын такой же. Яблочко от яблоньки…» Кармаданов удивился: «Первый раз слышу, что вы знакомы». — «А мы не знакомы, — ответила Сима. — Просто он у нас зимой выступал в классе. Я тебе рассказывала, нам преподы на последний год измыслили новый способ воспитания, «Выбирай себе жизнь», или типа так… Зазывали для старшеклассников тех, кто шибко себя на каком-нибудь поприще проявил, и они как бы пиарили свой жизненный выбор… Журанков-младший пришел, отбарабанил свой острый сюжет и сбежал, даже на чай не остался. И вообще…» Это детское финальное «и вообще» в устах восемнадцатилетней нимфы, гибкой и яркой до того, что у Бабцева при каждом взгляде на нее что-то напряженно вздрагивало в животе, прозвучало особенно умилительно. «Да, но то, что к вам и сынуля нашего неудавшегося гения заходил, ты мне ничего не рассказывала… — покачал головой Кармаданов. — И на каком же поприще он себя проявил?» Сима уже на выходе из кухни снисходительно полуобернулась через плечо. «Да на русском таком, — с чуть пренебрежительным сочувствием ответила она. — Спас одних врагов России от других ее врагов и рад-радешенек: я врагов спас…» И покинула кухню. Бабцев перевел дух и сказал, пряча удивление в шутку: «Как Софья Павловна у вас похорошела…» «Да уж», — без восторга согласился Кармаданов. «Ей только на израильском телевидении диктором работать, на каком-нибудь заглавном канале», — бросил Бабцев пробный шар. «Ага, сейчас! — огрызнулся Кармаданов. — Бредит физматом да физтехом». «С ума сошла!» — от души возмутился Бабцев. «Она уже сейчас слова такие знает, каких я отродясь не слыхивал. Знаешь, что такое топологическая мода?» «Ну, мода какая-то… — без уверенности ответил Бабцев. — Фэшн…» «Я, когда первый раз услышал, тоже так подумал, — удрученно сказал Кармаданов. — А она мне мозги вправила». — «И что?» — «Ха! Думаешь, я могу это запомнить и воспроизвести? Какая-то намотка на какое-то циклическое измерение…» «Офигеть!» — от души сказал Бабцев. «Хоть бы один парень у нас в гостях был замечен, — пожаловался Кармаданов. — Хоть бы пивом от нее один раз пахнуло… Знаешь, я раньше нарадоваться не мог, какая девочка правильная растет. А теперь уже беспокоиться начинаю. Помнишь, может быть, когда ты первый раз к нам приехал, я тебе рассказывал, что она на лыжах ногу повредила и какой-то доброхот ее до травмы донес? И она так восхищенно о нем отзывалась?» — «Ну, припоминаю что-то…» «Так вот это был последний раз, когда она говорила о мужчинах. И Руфь ничего понять не может, с ней — тоже на эти темы ни гу-гу…» — «Никуда не денется», — наскоро успокоил друга Бабцев; сейчас ему хотелось говорить совершенно о другом.
Все же тот, кто ведает деньгами, пусть даже не единолично, но, что называется, держит руку на пульсе вливаний — всегда несравненно информирован; ценнее такого друга нет. Вот что Бабцев еще дополнительно от Кармаданова узнал. Пусть это уже была не достоверная информация, а слухи, сплетни, то, рассказ о чем всегда предваряют размытым словом «поговаривают…». Работы по попыткам смоделировать плазменное облако прекратились, возможно, не просто из-за недостатка средств, не просто оттого, что их отложили до лучших дней и готовы возобновить, как только конъюнктура изменится. В середине весны сам Журанков, а через несколько дней — и его сын проходили самый тщательный медицинский осмотр. Их даже госпитализировали. «Разве что первых космонавтов так вызванивали, высвечивали и изводили на анализы, — уточнил Кармаданов. — Мол, не слишком ли повредились на орбите…» А если учесть, что, как поговаривали, недели за три до этого в биологическую лабораторию сам же Журанков с совершенно горящими глазами притащил белую мышку и потребовал выяснить все доподлинно про ее мышиное здоровье, поскольку та случайно подверглась периферийному воздействию ионизированного облака… «Соображаешь? — спросил Кармаданов. — Похоже, у них там какая-то тихая авария произошла. Или даже несколько, одна за одной. Как запуск — так неудача. И, будто в советские времена, про то — ни звука». Так вот хотя, по всем разговорам судя, и биологические исследования, и медосмотры дали совершенно положительные результаты, то есть ни малейших вредных изменений не было замечено ни в мышке, ни в людях, именно с этого момента, сказал Кармаданов, былая надежда отечественной космонавтики Журанков ни с того ни с сего оказался на подхвате у какой-то команды психологов и принялся ведать набором статистики по малопонятным новомодным тестам на воображение… Кто эти тесты выдумал и в чем их суть — Кармаданов ведать не ведал. Бабцев понял так, что Кармаданову это самому обидно — если бы он что-то знал, то сказал бы непременно; полная неосведомленность по этому вопросу Кармаданова самого раздражала. Неприятно ведь, когда работа, за успех которой вполне переживал, вдруг невесть куда рассасывается, и на ее место выплывает юродивая трагикомедия. Но на психологов, предложивших это тестирование, у Кармаданова никаких выходов не было, о них он пока не знал ничего, и даже слухов никаких до него не доходило. Понятное дело — психологи не плазма, не стендовая продувка моделей, не монтаж разгонных блоков; денег они едят немного, а потому от бухгалтерии вполне могут скрываться в тени.
Словом, папа Журанков не только утратил, судя по всему, всякую возможность оказаться в глазах сына триумфатором — чего очень опасался и очень не хотел Бабцев, — но и вообще подверг здоровье сына какой-то опасности. Да, и свое тоже — но это его проблемы, а вот Вовка… Тут было за что зацепиться.
И потому Бабцеву вдвойне интересно было глянуть, что там за хилая психология возникла на месте былых надежд на рывок к принципиально новым носителям. Журанков поразительным образом готов был сам поднести ему на блюдечке все, или почти все, что до сих пор еще оставалось во тьме.
Банкетное предложение Журанкова было куда как заманчиво.
— Я с удовольствием, — громко сказал Бабцев, видя некоторое удивление и явную нерешительность остальной публики. Все обернулись к нему. И Вовка тоже. В его взгляде Бабцеву почудилось уважение. И он понял, что на правильном пути; даже если тесты эти и чушь собачья, такой взгляд пасынка дорогого стоил. И Бабцев твердо сказал еще раз: — Готов хоть на центрифугу, Костя, — он старательно вдавил во фразу обращение к Журанкову по имени, напоминая и ему, и Вовке, и себе, и тем более — всем остальным, что они с Журанковым на короткой ноге. И подмигнул Вовке. И добавил громко: — Готов отложить ближайший тост и идти хоть сейчас, — улыбнулся, учуяв чуть было не сложившийся сам собой каламбур, и дожал его: — Меняю тост на тест.
— А я отказываюсь, — улыбнувшись, сказала Катерина, и Бабцев сразу подумал, что это она ему в пику.
— Нет, ну почему же, — вежливо, но совершенно без энтузиазма проговорил ее спутник Фомичев. — Интересно…
— А мне неинтересно, — повернулась она к нему. Еще наплачешься, злорадно подумал Бабцев о Фомичеве. Она тебя еще поманежит… — Я не хочу знать о себе ничего, чего я сама не знаю.
— Ну, напрасно, Катя, — с сожалением сказал Журанков. В его фамильярной интонации проскользнуло что-то отеческое: исходный муж, как-никак.
— Я хочу! — решительно заявил Корховой и отставил пустой бокал. Никто за ним не следил специально, но Бабцеву показалось, что под шумок он успел налить себе еще раз, и стало быть, этот бокал у него был пустым не по первому разу, как у остальных, а уже по второму. — Я живу с открытыми глазами! Константин Михайлович, меня запишите в добровольцы!
— Отлично! — обрадовался Журанков. Он был похож на профсоюзного деятеля, записывающего подведомственных работников на какаю-то редкую экскурсию. — Два!
Фомичев после заметной внутренней борьбы нерешительно, с усилием, точно даже в последний момент все еще превозмогая себя, сказал:
— Я бы все-таки тоже попробовал…
Катерина пожала плечами:
— Пробуй, кто тебе мешает. Я ведь сказала только, что я не хочу.
— Три! — победно возвестил Журанков. При этакой напористости было даже странно, что ни Наташа, ни Вовка не принимали в игре на соблазнение народа ни малейшего участия и сидели как бы ни при чем. Просто пережидали. Вовка отрешенно глядел себе в тарелку. Это, наверное, что-то значило, но Бабцев никак не мог сообразить, что.
— Тогда не будем откладывать! — загорелся Корховой. — Пошли?
Они пошли.
Оказалось, от кафе до здания лаборатории, где должно было проводиться тестирование, рукой подать; наверняка Журанков все это заранее просчитал и заказал столики именно в ближайшей к своему логову точке общепита. Шли вдоль высокого и крупного здания, входившего, похоже, в один институтский комплекс с видневшейся впереди относительно небольшой и приземистой коробкой, куда их вел Журанков. Был разгар рабочего дня, пустынно и малолюдно, и только вдоль заполненной парковки молодая мама тянула за руку сына лет четырех или чуть старше и что-то ему втолковывала. Про машины, похоже. Забавно, что дорогих машин тут не было ни единой, и значит, подумал Бабцев, платили тут, несмотря на всю помпу, негусто. Оживленные гости миновали маму с сыном как раз в тот момент, когда те проходили мимо допотопного «Москвича», каким-то чудом затесавшегося в ряды современных чудес отечественного автопрома и расхожих иномарок. Бабцев с умилением услышал: «Нет, это не иностранная». — «Не иностранная? А почему она такая странная?» «Потому, — терпеливо разъясняла молодица карапузу, — что это очень старинная машина, она еще при Советском Союзе сделана…» Бабцев с удовольствием послушал бы продолжение, но они шли гораздо быстрее мамы с сыном; не останавливаться же было и не возвращаться же специально. Про машину еще можно как-то объяснить, думал Бабцев. Но как эта молодая женщина объяснит своему отпрыску где-то так две тысячи восьмого года рождения, что такое Советский Союз?
Или, подумал Бабцев, столь дурацких вопросов смышленые нынешние детки уже и не задают?
Хорошо бы. Хорошо бы, чтоб и название это забылось навсегда, выветрилось, как вонь из нужника… Да. нужник все равно останется нужником — но хоть вонять перестанет.
У охранника на входе просто челюсть вывалилась, когда к турникету подвалила небольшая, но характерно оживленная толпа. Журанков, наклонившись к окошечку прозрачной кабины, что-то вполголоса поведал охраннику, тот замотал головой. Журанков повысил голос:
— Под мою ответственность, Пал Никодимыч!
Гусарит, подумал Бабцев. Как гусарит… Не от хорошей жизни такое. Ну, ладно… Пропустили. Да, уровень охраны аховый. Правда, заставили всех написать свои фамилии в каком-то журнале. Наверное, туда заносят всех подопытных, иронично подумал Бабцев. Впрочем, оценив, как уже за постом охраны Журанков ведет их по коридору сквозь одну систему, потом сквозь другую, то ладонью заставляя срабатывать электронные замки, то, похоже, сканированием сетчатки, Бабцев несколько изменил первоначальное мнение. Плечистый вахтер в камуфляже, сидевший при входе, был, надо полагать, таким же рудиментом Совдепа, как «Москвич» на стоянке. Ностальжи…
— Только не спрашивайте меня, как это работает, — сказал Журанков, открывая перед гостями последнюю дверь. — Какое-то лазерное возбуждение нервных окончаний, что ли… Я тут, честно сказать, просто кнопки нажимаю и рапортую о результатах.
Прекрасный финал карьеры, едва сдерживая улыбку, подумал Бабцев. Ему хотелось расцеловать Журанкова.
Просторный зал. Ну, понятное дело, пульты всякие. Какая-то здоровенная решетчатая дуля висит, типа скелет богатырского шелома, занимая все пространство от высоченного потолка и ниже, почти касаясь голов. Вдоль стен, на высоте метров шести — опоясывающая весь зал галерея, наверное, для облегчения доступа к верхним сегментам этой дули. Шут его знает, что тут делалось раньше, могли ли здесь испытывать нечто серьезное или сюда, например, просто свезли все ненужное. Бабцев был в этих железных делах плохим специалистом; странно нерешительный Фомичев («А не Катерина ли его уже успела затрахать? Очень возможно! На себя не похож!») и подозрительно розовощекий и громовый Корховой, в силу своей научно-популярной ориентированности, вероятно, видели тут и соображали об увиденном больше. Впрочем, украдкой покосившись на лица, с позволения сказать, коллег, Бабцев с удовлетворением увидел на них полную тупизну. Ну, значит, мы в одной лодке, подумал он. И слава богу.
Журанков усмехнулся, немного нервно облизнул губы, даже потер ладони по-лекторски и сказал громко:
— По-моему, мы, постоянно живя в наших северных широтах, испытываем особое тяготение и особую слабость к южным морям. Нет, мне кажется, ни одного русского, который не мечтал бы побывать на Таити. Хоть одним глазком глянуть. Конечно, мы, поразмыслив, раньше или позже вспомним, что там, наверное, до сих проказа и нищета, стоит только покинуть зону курортов, но скажи слово «Таити» — и первое, что мерещится, это такая лучезарность, лазурь и нега, каких, может, на самом деле и в природе-то нигде не бывает. Вы согласны?
Все неуверенно молчали, поглядывая друг на друга, и не знали, как реагировать. Бабцев почувствовал, что Журанков опять нуждается в его поддержке, и заявил:
— В общем-то, да. — И не удержался. — Конечно, Карибское море — тоже ничего себе. Я помню, когда нас привезли на…
— Согласен, Валя, согласен, — торопливо прервал его Журанков, и только тут Бабцев спохватился, что его воспоминания были бы сейчас не просто неуместны — они ему самому могли помешать выяснить, чего Журанков добивается. — Но тем не менее у Таити есть особая магия. Все мы читали «Луну и грош», все мы видели картины Гогена, все помним историю «Баунти» и капитана Блая…