ОТРЫВКИ ИЗ ЛЕТУЧИХ ЛИСТКОВ 8 глава

Борис рассказывает: только в ночь на субботу, 26-ое, он вернулся из Ставки от Корнилова. Львова там видел, мель­ком. Весь день пятницы провел в «торговле» с Корниловым из-за границ военного положения. Керенский поручил Савин­кову выторговать Петроградский «Округ», и Савинков, с кар­той в руках, выключал этот «округ», сам, говорит, понимая, что делаю идиотскую и почти невозможную вещь. Но так желал Керенский, обещая, что «если, мол, эта уступка будет сде­лана»...

С величайшими трудами Савинкову удалось добиться такого выключения. С этим он и вернулся от совершенно спо­койного Корнилова, который уже имел обещание Керенского приехать в Ставку 27-го. Все по расчету, что «записка» (в ко­торую, кроме вышесказанного ограничения, были внесены не­которые и другие уступки по настоянию Керенского) будет принята и подписана 26-го.

Ко времени ее объявления — 27-28 — подойдут и надежные дивизии с фронта, чтобы преду­предить беспорядки. (3-5 июля, во время первого большевист­ского выступления, Керенский рвал и метал, что войска не подошли вовремя, а лишь к 6-му).

Весь этот план был не только известен Керенскому, но при нем и с ним созидался.

Только одна деталь, относительно Корниловских войск, о которой Борис сказал:

— Это для меня не ясно. Когда мы уславливались точно о посылке войск, я ему указал, чтобы он не посылал, во-первых, своей «дикой» дивизии (текинцев) и во-вторых, —^: Крымова. Однако, он их послал. Я не понимаю, зачем он это сделал...

Но возвращаюсь к подробностям дня субботы. Утром Борис тотчас сделал обстоятельный доклад Керенскому. Ни­чего определенного в ответ не получил, ушел. Через не­сколько часов вернулся, опять с тем же — и опять тот же ре­зультат. Тогда Борис настоятельно попросил позволения ска­зать г. министру несколько слов наедине. Все вышли из каби­нета. И в третий раз Савинков представил весь свой доклад, присовокупив: «дело очень серьезно»...

На это Керенский бросил бумаги в стол, сказав, что «хо­рошо, он решит дело в вечернем заседании Вр. Правитель­ства».

Но ранее этого заседания, за час, приехал Львов... и вос­последовало то, что воспоследовало.

Истерика, в эти часы, Керенского трудно описуема. Все рассказы очевидцев сходятся.

Не один Милюков был туда привезен: самые разноо­бразные люди все время пытались привести Керенского в ра­зум хоть на одну секунду, надеясь разъяснить «чертово недо­разумение», — тщетно; Керенский уже ничего не слышал. Уже было сделано, сказано, непоправимое.

Однако, голым безумием да истерикой не объяснишь действий Керенского. Заведомой злой хитростью, расчет­ливо и обманно схватившейся за возможность сразу свалить врага, — тоже. Керенский — не так хитер и ловок, недально­виден. Внезапным, больным страхом, помутняющим зрение, одним страхом за себя и свое положение, — опять невоз­можно объяснить всего. Я решаю, что тут была сложность всех трех импульсов: и безумия, и расчетливого обмана, и страха. Сплелись в один роковой узор, и были покрыты тем «керенским вдохновением», когда человек этот собою уже не владеет и себя не чувствует, а владеет им целостно дух... ка­кой подвернется, темный или светлый. Нет, темный, ибо на комбинацию истерики, лжи и страха светлый не посмотрит. И дух темный давно уже ходит по пятам этого потерянного «вождя».

Я все отвлекаюсь. Я, ведь, еще не подчеркнула, что до сих пор то, из-за чего, как будто, запылал сыр-бор, совер­шенно не выяснено. Какой «ультиматум» привез от Корни­лова Львов? Где этот ультиматум? И что это, наконец, — «диктатура?» Чья, Корнилова? Или это «директория»? Где до­казательство, что Корнилов послал Львова к Керенскому, а не Керенский его — к Корнилову?

Где, наконец, сам Львов?

Это, — одно, известно: Львов, арестованный Керенским, так с тех пор и сидит. Так с тех пор никто его и не видел, и ни­кому он ничего не говорил, ничего не объяснил. Потрясающе!

Я спрашивала Карташева: но ведь перед своим отъездом в Ставку Львов был у Керенского? Разговор их неизвестен. Но почему хоть теперь не спросить у Керенского, в чем он за­ключался?

Карташев, оказывается, спрашивал.

— Керенский уверяет, что тогда Львов бормотал что-то невразумительное, и понять было нельзя.

Керенский «уверяет». А теперь уверяет, что вернувшийся Львов так вразумительно сказал о «мятеже», что сразу все сделалось бесповоротно ясно, и в ту же минуту надлежало оповестить Россию: «всем, всем, всем! Русская армия под ко­мандованием изменника»!

Нет, моя голова может от многого отказаться, но не от здравого смысла. И перед этим последним требованием я па­сую, отступаю, немею.

Не понимаю. И только боюсь... будущего.

Ведь уже через два часа после объявления «корниловского мятежа» Петербург представлял определенную карти­ну. Победители сразу и полностью использовали положение.

Что касается Савинкова, то я с приблизительной точнос­тью угадала, почему не мог он не остаться с Керенским, на своем месте. Не было двух сторон, не было «корниловской» стороны. Если б Савинков ушел от Керенского — он ушел бы «никуда»; но этому никто не поверил бы: его уход был бы только лишним доказательством бытия корниловского заго­вора. (Так же, как если б Корнилов — убежал).

На своем новом посту генерал-губернатора Савинков сделал все, что мог, чтобы предотвратить хоть возможность недоразуменной бойни между идущими фронтовыми вой­сками и нелепо рвущимся куда-то гарнизоном (подстегивали большевики).

Через три дня Керенский по телефону, без объяснений причин, сообщил Савинкову, что он «увольняется от всех должностей».

Не соблюдены были примитивные правила приличия. Не до того. Да ведь все равно не скроешь больше, кто настоящая теперь власть, над нами и... над Керенским.

Последнее свидание «г. министра» с прогнанным «по­мощником» — кратко и дико. Керенский его целовал, истеричничал, уверял, что «вполне ему доверяет...», но Савинков сдержанно ответил на это, что «он-то ему больше уже ни в чем не доверяет».

(Примечание 1929 года. В связи со всем, что в этой книге записано о «.деле Корнилова», будет небезынтересно остановиться на свидетельстве (сильно запоздавшем!) одного из его главных участников, —. А. Ф. Керен­ского. После двенадцати лет молчания, Керенский решился, наконец, «вс­помнить» эти страшные дни. В «Воспоминаниях» его (Совр. Зап. июль 1929 г.) есть кое-что поразительное, непонятное, достойное отметы. — Цепь своих действий Керенский передает весьма согласно моей записи, и даже в описании своих «состояний» кое-где приближается к моему рас­сказу, напр., при роковом визите Львова: «не успел Львов кончить, я уже не размышлял, а действовал...» «...Я выхватил бумажку у него из рук (что-то тут же набросанное) и спрятал ее в карман своего френча...» и т.п. Не обошлось, положим, и тут, в фактической стороне, без искажений и своео­бразных умолчаний (см. мою запись от 19 окт. 17 г., — объяснения только что выпушенного Львова). Обходя молчанием одни факты, касаясь иных вскользь (знаменитой записки Корнилова, роли Савинкова), — Керенский зато говорит о «монархическом заговоре», о намерении Корн. свергнуть Вр. Пр. и убить его, Керенского, — как о факте несом­ненном; доказательств, впрочем не приводит, и большинство людей, доно­сивших ему о заговоре, не названы. Утверждение, хотя бы бездоказатель­ное, хотя бы ведущее к великой путанице в рассказе, — со стороны Керен­ского еще понятно, в виду цели мемуариста — оправдать себя, свою роль в этой темной истории. Но уже совершенно непонятно, для чего Керен­ский, не останавливаясь, начинает рисовать картины действительности в таком абсолютно-ложном виде, что невольно поражаешься: ведь слишком известен всем их подлинный вид. С каким расчетом, — или в каком «со­стоянии, — можно сегодня серьезно писать, например, что в августе 17 года России уже не грозило ни малейшей опасности от большевиков, «заг­нанных в подполье», что Вр. Прав. вполне овладело армией, страной; ра­бочими, крестьянами, что только «мятеж» Корнилова всю страну «мгно­венно» вернул к анархии (и воскресил большевиков)?! Таково исходное положение мемуаров Керенского...

Но правда имеет объективную силу. И, повинуясь ей, против Керен­ского встали даже такие друзья, которые, в недавней защите его против «Корниловщины» моего дневника, не постеснялись заподозрить подлин­ность записи. Ныне о странном рисунке положения Керенского, в «Пос­леди. Нов.» говорится: «Просто даже неловко доказывать, что оно не имеет ничего общего с той реальной действительностью, которая была тогда, в августе 17 г.». И далее, после указаний на все противоречия, в кото­рых запутался Керенский: «и для слепого ясно, что с самого начала рево­люции до октября 17 г. в России реальна была лишь одна опасность, опас­ность левая» (курсив автора).

Да, «и для слепого ясно...» И для него ясно, чего стоят «воспомина­ния» Керенского, возлагающего всю вину за падение России на погиб­шего Корнилова, на его «мятеж», в котором Керенский «сразу увидел смертельную опасность для государства...», хотя, по его" же словам, в тех же «воспоминаниях», нисколько этой опасности не боялся» (??)

От меня, впрочем, далека теперь мысль «возлагать» какие-нибудь вины и на Керенского. Меня интересует, как всегда, только правда. В соз­нательном или бессознательном состоянии отступает от нее Керенский — я не догадываюсь, да это и не имеет значения. Во всяком случае — отсту­пил он от правды без всякой пользы и для себя и для журнала, напечатав­шего «воспоминания». 3. Г.)

 

10 сентября. Воскресенье.

 

Все дальнейшее развивается нормально. Травля Керен­ского Черновым началась. И прямо, и перекидным огнем. Вчера были прямые шлепки грязи. («Керенский подозрите­лен» и т.п.), а сегодня — «Керенский — жертва» в руках Са­винкова, Филоненко и Корнилова, «гнусных мятежников и контр-революционеров», пытавшихся уничтожить демократию» и превратить «страну в казарму». Эти «гнусные черносо­тенные замыслы», интриги, подготовление восстания и мя­тежа велись за «спиною Керенского», говорит Чернов (се­годня, а завтра в «Деле» Чернова опять пойдет непосред­ственная еда и Керенского).

Ах, дорогие товарищи, вы ничего не знали? Ни о запи­ске, ни о колебаниях Керенского, ни о его полусогласиях, — вы не знали? Какое жалкое вранье! Не выбирают средств для своих целей.

Президиум Совета Раб. и Солд. (Чхеидзе, Скобелев, Це­ретели и др.) на днях после принятия большевистской резо­люции, ушел. Вчера был поставлен на переизбрание и — про­валился. Победители, — Троцкий, Каменев, Луначарский, Нахамкес, — захлебываются от торжества. Дело их выго­рает. «Перевернулась страница»... да, конечно...

Керенский давно уехал в Ставку, и там застрял. Не то он переживает события, не то подготовляет переезд Пр-ва в Мо­скву. Зачем? Военные дела наши хуже нельзя (вчера — обход Двинска), однако теперь и военные дела зависят от здешних (которые в состоянии, кажется, безнадежном). Немцы, если придут, то в зависимости от здешнего положения. И все же не раньше весны. Слухам о мире даже «на наш счет» — мало ве­рится, хотя они растут.

Я делаю ошибку, увлекаясь подробностями происходя­щего, так как всего, что мы видим и слышим, всего, что де­лается, меняясь каждый час, — записать я не имею просто физической возможности. Будем же сухи и кратки.

Два слова о Крымове (которого Борис, уславливаясь с Корн. о присылке войск, просил не посылать, и который почему-то был все-таки послан).

Когда эти защитные войска были объявлены «мятеж­ными» и затем «сдавшимися», Крымов явился к Керенскому. Выйдя от Керенского — он застрелился... «Умираю от вели­кой любви к родине...». Беседа их с Керенским неизвестна (опять «неизвестна»! Как разговор с Львовым).

Этот Крымов участвовал в очень серьезном военно-фронтовом заговоре против Николая II перед революцией. Заговору помешала только разразившаяся революция.

А насчет Львова, который так и сидит, так и невидим, так и остается загадочнейшим из сфинксов, — пустили вер­сию, что он «клинически помешан». Я думаю, это сами г-да министры, которые продолжают ничего не понимать — и не могут так продолжать ничего не понимать. Не могут верить, что Корнилов послал Львова к Керенскому с ультиматумом (разум не позволяет); и не смеют поверить, что он никакого ультиматума не привозил — (честь не позволяет), ведь если поверили, что не привозил, — то как же они кроют обман или галлюцинацию Керенского, ездят в Зимний Дворец, не ухо­дят и не орут во все горло о том, что произошло?

А такой выход, что «Львов — помешанный», что-то на­болтал, на что-то, случайно, натолкнул, Керенский вскипел и поторопился, конечно, но... и т.д. — такой выход несколько устраивает положение, хотя бы временно... А ведь и Правительство-то «временное...»

Я это отлично понимаю. Многие разумные люди, истом­ленные атмосферой нелепого безрассудства, с облегчением схватились за этот лже-выход. Ибо — что меняется, если Ль­вов сумасшедший? Тем страшнее и Стыднее: от случайного бреда помешанного перевернулась страница русской исто­рии. И перевернул ее поверивший сумасшедшему. Жалкая была бы картина!

Но и она — попытка к самоутешению. Ибо я твердо уве­рена (да и каждый трезвый и честный перед собой человек), что:

1) нисколько Львов не сумасшедший;

2) никаких он ультиматумов не привозил.

 

Поздно веч. 10-го же.

 

Дай Бог завтра вырваться на дачу. Эти дни сплошь Бо­рис, Ляцкий и всякие другие. Страшная обида, что мы уез­жаем (далеко ли?), особенно в виду планов Бориса с газетой. В них боюсь верить; во всяком случае об этом — после.

Сейчас мне рассказывали (с омерзением) знакомые, как 3-5 июля у. них «скрывался» дрожащий Луначарский, до «по-ганости» перетрусивший, и все трясся, куда бы ему уехать, и все врал, нагадив.

Часа в 4 сегодня был Карташев, — только что подал в отставку. Опять! Если опять с тем же результатом... Ведь, уж сколько их подавали-Мотивировал, что «при засилии крайних социалистиче­ских элементов...» и т.д.

Терещенко уговаривал: ах, подождите, приедет Керен­ский — мы вместе подадим, будет демонстрация. Этот ни­когда даже и не подаст.

Вечером Карташев уехал в Москву, чтобы там сдать дела своему товарищу С. Котляревскому. Жаль, Карташев тут очень вмешал свое юное кадетство, к которому относится прозелитически-горячо. Il est plus miluqué, que Milukoff.

Но и за то спасибо, что освободился... если освободился. Останется!

 

18 сент. Понедельник.

 

«...Демократическое Совещание» в Александринке нача­лось 14-го. Длится. Жалко. Сегодня оно какое-то параличное. Керенский тоже в параличе. Правительства нет. Дем. Сов. хо­чет еще родить какой-то «предпарламент». Чем все кончится — можно предугадать, но.., смертельная лень предугадывать.

 

20 сентября. Среда.

 

Затяжная скука (несмотря на всю остроту, невероятную, положения).

Вчера Борис. У него теперь проект соединения с каза­ками (и если не выйдет с ними газета — ехать на Дон). На это соединение я гляжу весьма сомнительно. Не только для нас, но и для него. Жечь корабли надо, но разумно ли все? И какую такая газета будет иметь «видимость»? Целесообразно ли рыть хотя бы «видимую» пропасть между собою и пра­ведно откалывающейся частью эс-эров, стоящих на верном пути? Не следует ли сейчас говорить самые правые вещи — в левых газетах? Не это ли только имеет значение?

Демокр. Сов. позорно провалилось. Сначала незначи­тельным большинством (вчера вечером) высказалось «за коа­лицию». Потом идиотски стало голосовать — «с к.д.» или «без». И решило — «без». После этого внезапно громадным большинством все отменило. И, наконец, решило не разъез­жаться «пока чего-нибудь не решит».

Сидит... в количестве 1700 человек, абсолютно глупо и зверски.

И Керенский сидит... ждет. Правительства нет.

Сейчас был Карташев, приехавший из Москвы.

Он как бы ушел... а в сущности нет. Занимается ведомством, отставка его не принята, «соборники» и синодчики вс­полошились, как бы к церкви не был приставлен «революцио­нер», «социалист», т.е. «не верующий в нее». Послали митр. Платона к Керенскому, с просьбой оставить им Карташева. (Т.е. не революционера, не социалиста, верующего в церковь).

Мне все так же, если не больше, жаль Карташева, его ценность.

Он весь в кадетском прозелитизме (его вечная «добросо­вестность»). И совершенно наивно говорит: «конечно, если ве­рующий — (тут подразумевается «верующий в Бога») — то только и может быть кадет. Какой же социалист — религиоз­ный»...

Звонит Л. Не может приехать, сидит в типографии, где у него «начались большевистские беспорядки» (?).

Свидание наше с «казаками» по поводу газеты будет зав­тра, у нас. Хорошо, если б они не понадобились. А газета нужна.

Д. В. от всего отстраняется. Дмитрий весь в мгновенных впечатлениях, линии часто не имеет.

 

Позднее, 20-го же.

 

Л. таки был. Арестовал кучу самых погромных прокла­маций. Грозил закрыть типографию.

Привез показания Савинкова по Корниловскому делу. Они очень точны и правдивы. Ничего нового для этой книги. Только детали.

Говорили много о Савинкове. Л. недурно его нащупы­вает.

Гораздо позднее, около 1 часу, телефонировал Борис. На собрании «Воли Народа», где он только что был, получилось странное сообщение: что будто президиум Дем. Совещания голосовал «коалицию» и большинством 28 голосов (59 и 31) высказался против, после чего будто бы Керенский «сложил полномочия». Удивляюсь, не разбираюсь, спрашиваю:

— Что же теперь будет?

— Да ничего... будет Авксентьев.

(Борис мог бы ответить мне совершенно так, как, в 16-м году, кажется, или раньше, ответил мне на подобный же во­прос Керенский, после роспуска Думы: «будет то, что начи­нается с а... И, конечно, сегодня А большое (Авксентьев) гораздо менее вероятно, нежели о маленькое... Будет не А...вксентьев, но а...нархия, все равно, «сложил» уже Керенский с себя какие-то «полномочия», или еще нет. Да и весть-то чепушистая).

Вероятно, это в связи с дневным происшествием: Керен­ский прислал в президиум извещение: — намерен сформиро­вать кабинет и завтра его объявить.

На это было отвечено строго и внушительно, чтобы и ду­мать не сметь. Ни-ни. Ни в каком случае.

 

21 сентября. Четверг.

 

Два казака. Настоящие, здоровенные, под притолку го­ловами. У одного — обманно-юношеское лицо с коротким и тупым носом, с низким лбом под седеющими кудрями — лицо римской статуи. Другой — губы вперед, черные усы, ка­зак и казак.

Не глупые (по моему — хитрые), не сложные, знающие только здравый смысл. Знающие свое, такое далекое всяким «нам» с нашими интеллигентскими извилинами, далекое вся­ким газетам, всякому Струве, Амфитеатрову... да и самой «политике» в настоящем смысле слова.

Это те «право-фланговые», с которыми faute de mieux хочет соединиться Борис для газеты. В их газете уже сидит Амфитеатров, но они смотрят на него столь же невинными глазами, как и на газету, и на нас.

Были, кроме них и Бориса, — Карташев, Л., М., и Фило-ненко.

Два слова о Филоненко, из-за которого, между прочим, тоже воевал Борис с Керенским, отстаивал его. Этот Фило­ненко уже не в первый раз у нас, его и раньше Савинков при­возил на газетные совещания. (Я просила привезти его, ибо хотела видеть, в чем штука, что за человека Борис так яро­стно отстаивает).

Должна сказать, что он производит очень неприятное впечатление. И не только на меня, но на всех нас, даже на Л. Небольшой черный офицер, лицо и голова — не то что некра­сивы, но есть напоминающее «череп». Беспокойливость вз­гляда и движений (быть может, после корниловской истории он несколько «не в себе», недаром писал в газеты какие-то декадентски-невразумительные и «лирические» письма; а, может, и они — наигранное). Присматриваясь и разбираясь, вне «впечатлений», нахожу: он очень не глуп, даже в известном смысле тонок, и совершенно не заслуживает доверия. Я ровно ничего о нем не знаю, и уж, конечно, никакого его «дна» не знаю, однако, вижу, что у него два дна. Почему так стоит за него Борис?

Филоненко его ставленник, он был его помощни­ком на фронте... это ничего бы не значило, но Филоненко так умно, тонко и непрерывно выражает полную преданность идеям, задачам и самому Борису, что... Борис должен этому поддаваться. Его и вообще-то «преданностью» весьма можно связывать, но когда это грубо, и человек глупый и маленький, — то кроме маленькой личной приятности и маленьких неу­добств из этого ничего не выходит. И Борис уже только смо­трит свысока на этих вассалов. Филоненко же не таков; он, повторяю, так умно «предан», что не сразу разберешься. А это «tare» Бориса, — весить людей, отчасти, и по их отноше­нию к себе.

Я предполагаю (насколько видно), что Филоненко поста­вил свою карту на Савинкова. Очень боится (все больше и больше), что она будет бита. Другой же карты пока у него нет, и он еще не хочет отвлекаться для поисков ее. Но, ко­нечно, исчезнет, решив, что проиграл.

Мы нисколько не скрыли от Бориса, что Филоненко нам не нравится. Он даже обещал к нам его не привозить без де­ла (С Фил. нам еще пришлось свидеться гораздо позднее, чуть не через год. Он уже разошелся с Сав. (чего мы не знали).и был в СПБ. нелегально. К моему впечатлению тогда прибавилось еще одно, неожиданное: никогда не видали мы человека с таким бесстрашием, смелостью — до дерзости. Это в нем было. (хотя и не послужило к тому, чего он хотел). (Примечание 1929 г.).)

Что касается казаков и казачьей газеты, то я — против. Это не средство для достижения целей Бориса. Действовать «право» — надо, но действительна эта правизна лишь из ле­вого угла.

Карташев бредит новым блоком направо — без предела. Нет, если спасать все-таки «стенающую тварь» — нужна ме­ра. А без меры — прежде всего не выйдет.

Никаких «полномочий» Керенский и не думал «склады­вать». Изобретают теперь «предпарламент» и чтобы Пр-во (будущее) перед ним отвечало. Занятия для предпарламента готово одно (других не намечается): свергать правительства. Керенский согласен.

Большевики, напротив, ни с чем не согласны. Ушли из заседания.

Предрекают скорую резню. И серьезную. Конечно! Очень серьезную.

На улице тьма, почти одинаковая и днем и ночью. Склизь.

Уехать бы завтра на дачу. Там сияющие золотом березы и призрак покоя.

Призрак, ибо и там все думаешь об одном, и пишутся та­кие стихи, как «Гибель»: — «близки кровавые зрачки... дымя­щаяся пасть... Погибнуть? Пасть..?»

Впрочем, последний раз я не стихами только занима­лась: М. дал мне свое «воззвание» против большевиков. Длин­ные, скучные страницы... А по моему — следовало бы мани­фест, резкий и краткий, от молчаливой интеллигенции. «В виду преступного слабоволия правительства...»

Но, конечно, я понимаю: ведь это опять лишь слова. И даже на слова, такие определенные, уже не способна интелли­генция. Какой у нее «меч духа!» Ни черта не выйдет, тем бо­лее, что тут М. С ним как-то особенно не выходит.

 

30 сентября. Суббота.

 

Со дня последней записи мы уже ездили на Красную Дачу и вновь приехали в Петербург. Нас вызвали из-за га­зеты (уже не казачьей). Не пишу обо всех этих канителях, со­браниях, свиданиях с Савинковым и Л., ибо это кухня, и ка­кой выйдет обед, и выйдет ли, — еще неизвестно.

Сегодня немцы сделали десант на Эзеле-Даго. В стране нарастающая анархия.

Позорное Демократическое Совещание своим очеред­ным позором и кончилось. На днях откроется этот «предпар­ламент» — водевиль для разъезда.

«Дохлая» правительственная коалиция всем одинаково претит. Карташев идет по той наклонной плоскости, на кото­рую вступил весной. Его ценность все равно, уже наверно, будет потеряна. Но мне его жалко и как человека. И чем зара­зился?

Сохранившие остаток разума и зрения видят, как все это кончится.

Все — вплоть до «Дня» — грезят о штыке («да будет он благословен»), но — поздно! поздно! Говорится: «пуля — дура, штык — молодец»; и вот, опоздали мы со штыком, до­ждемся мы «пули-дуры».

Керенский продолжает падение, а большевики уже беспо­воротно овладели Советами. Троцкий — председатель.

Когда именно будет резня, пальба, восстание, погром в Петербурге — еще не определено. Будет.

 

8 октября. Воскресенье. Кр. Дача.

 

Нужно иметь недюжинные силы, чтобы не пасть духом. Я почти пала. Почти...

Керенский настоял, чтобы Пр-во уезжало в Москву. И с «Предпарламентом», который, под именем «Совета Россий­ской Республики», вчера открылся в Мариинском Дворце. (Я и не написала, что у нас объявлено: пусть Россия называется республикой. Ну что ж, «пусть называется». Никого «слово» не утешило, ровно ничего не изменило).

Открытие нового места для говорения было кислое. Председатель — Авксентьев. Внедрили туда и к.-д., и «цензо­вые элементы». На первом же заседании Троцкий, с пособни­ками, устроил базарный скандал, после которого больше­вики, с угрозами, ушли. (Это их теперешняя тактика везде).

А «Совет Р.» — тоже разошелся, до вторника. И то бар­ские языки устали.

Внешнее положение — самое угрожающее. Весь Риж­ский залив взят, с островами. Но вряд ли до весны немцы и при теперешнем положении двинутся на Петербург.

Или, разве, если Керенский отъздом пр-ва ускорит дело. Отдаст Петербург сначала на бойню большевистскую, а по­том и немцам. Уж очень хочется ему улепетнуть от своих ав­густовских «спасителей». Еще выпустят ли? Они уже начали возмущаться.

Будет у нас, наконец, чистая «Петроградская» респу­блика, сама себе голова анархическая.

Когда история преломит перспективы, — быть может, кто-нибудь вновь попробует надеть венец героя на Керенско­го. Но пусть зачтется и мой голос. Я говорю не лично. И я умею смотреть на близкое издали, не увлекаясь. Керенский был тем, чем был в начале революции. И Керенский сейчас — малодушный и несознательный человек; а так как фактически он стоит наверху — то в падении России на дно кровавого рва повинен — он. Он. Пусть это помнят. Жить становится невмоготу.

 

19 октября. Чете. (давно Спб).

 

Собственно все, даже мелкие течения жизни сейчас важны, и вся упущенная мною хронология. Но почему-то, от «революционной привычки», что ли, я впала в тупую скуку и лень записывать. Особенная, атмосферная, скука. Душенье.

Резких изменений пока еще нет. Предпарламент на днях оскандалился, вроде Дем. Сов.: не мог вынести резолюцию по обороне. Борис выбран в этот, как он говорит, «предбанник» (Учр. Собр. — будет баня!) от казаков. Вообще он, кажется, с «казачьем» что-то варит (уж не газетное, с газетой всякая возня в других аспектах).

Быть может, это и недурно, быть может, казаки и приго­дились бы для известного момента... если б знать, какие у них силы и что у них на уме. Даже не в смысле их «правости»; в «делах» — правости сейчас никакой не надо бояться. Они хо­роши бы как сила внешняя для опоры средней массы демократов-оборонцев (кооператоров, крест, сов. и т.д.).

Но боюсь, что и Борис не вполне все знает о казаках. Они загадочные. Керенского терпеть не могут.

Вот уже две недели, как большевики, отъединившись от всех других партий (их опора — темные стада гарнизона, ма­тросов и всяких отшибленных людей, плюс — анархисты и погромщики просто), — держат город в трепете, обещая гене­ральное выступление, погром для цели: «вся власть советам» (т.е. большевикам).

Назначили самовольно съезд советов, сначала на 20-е, когда и объявили, было, знаменитое высту­пление, но затем отложили и то, и другое, — на 25 октября. Ленин каждодневно в «Рабочем Пути» (б. «Правда»), совер­шенно открыто, наставляет на этот погром, утверждая его, как дело решенное. Газеты спешат сообщить, что Пр-во «со­бирается» его арестовать. Вид: Керенский, во всем своем «дохлом» окружении, кричит Ленину:

— Антропка-а-а». Иди сюда-а... Тебя тятька высечь хочи-и-ить!

Оповещенный Антропка и не думает идти, хотя в отли­чие от Антропки тургеневского, не затихает, голос подает все время, и ни в какую порку не верит. И прав...

Это мы еще сохраняли остатки наивности, веря иной раз оповещенным намерениям «власти». Стоит этой власти что-либо проникать, как знай: именно этого не будет. Просто замнется. С переездом Пр-ва в Москву: уже замялось. Хотя и думаю, что Керенский, попробовав почву и видя, что ни от­куда не одобрен, решил пришипиться и удрать молчком, — ищи ветра в поле! притом ищи пешком, ибо всякое пассажир­ское движение проектируется приостановить. Или это тоже вранье и дороги просто сами собой остановятся? Ну, Керен­ский все-таки удерет, в последнюю минуту.

Было у нас много разных «газетных» заседаний, бывали мы у Л. и у Бориса, но вот отмечу один недавний вечер, как не лишенный любопытности.

У Глазберга (крупного дельца) на Вас. острове по ини­циативе М., вкупе с теми интеллигентскими кругами (ныне раздробленными остатками, непристроенными или полупри­строенными к пр-ву), что процветали здесь до революции. Ну, и всякого жита по лопате. Цель — посовещаться о «возмож­ности коллективного протеста интеллигенции против боль­шевиков». Замечательно, что самого М. не было: уехал зачем-то в Новгород. Лекции, что ли, читать... (Вовремя!) Доклады­вала его проекты Z. У. Тут явился на сцену и мой резкий ма­нифест с Красной Дачи.

Мы, с Борисом и Л., приехали, когда было уже поря­дочно народу. Жаль, что не помню всех. Была Кускова (она в «предбаннике», а муж ее, Прокопович, чего-то министр). Был ничего не понимающий и от всего отставший Батюшков. (Ме­жду прочим: после всех дебатов, после ужина, когда Борис, сидевший со мной рядом, уехал — он меня спросил: «а это кто такой?»).