ОТРЫВКИ ИЗ ЛЕТУЧИХ ЛИСТКОВ 9 глава

Был Карташев, Макаров, конечно, кн. Андроников и т.д.

Ни малейшей тени «коллективизма» не вышло, конечно. О предмете, т.е. большевиках и о данной минуте, говорил только Борис, предлагавший как можно скорее собрать по­луоткрытый митинг, да мы, защищавшие наш резкий манифест и вообще стоявшие хоть за какое-нибудь определенное реагирование.

Карташев совершенно безотносительно занесся в свое, в мечты о создании опять какой-то «национальной» партии со Струве; говорили и другие — вообще, но со слезой; а больше всех меня поразила Кускова, эта «умная» женщина, отличаю­щаяся какой-то исключительной политической и жизненной недальновидностью. И знаю я это ее свойство, и каждый раз поражаюсь.

Она говорила длинно-предлинно, и смысл ее речи был тот, что «ничего не нужно», а нужно все продолжать, как ин­теллигенция делала и делает. Подробно и много она расска­зывала о митингах, и «как слушали ее солдаты»! и о том, что где на оборону или войска какой-нибудь сбор, «то ни один солдат мимо не пройдет, каждый положит»... ну и дальше все в том же роде. Назад она везла нас в своем министерском ав­томобиле, и еще определеннее высказывалась все в том же ду­хе. Допускала, что «может быть и нужна борьба с большеви­ками, но это дело не наше, не интеллигентское» (и выходило так, что и не «правительственное»), это дело солдатское, мо­жет быть и Бориса Викторовича дело, только не наше». А «наше» дело, значит, работать внутри, говорить на митингах, убеждать, вразумлять, потихоньку, полегоньку свою линию гнуть, брошюрки писать...

Да где она?! Да когда это все?! Завтра эти «солдатики» в нас из пушек запалят, мы по углам попрячемся, а она — ми­тинги? Я не слепая, я знаю, что от этих пушек никакие мани­фесты интеллигентские не спасут, но чувство чести обязы­вает нас во время поднять голос, чтобы знали, на стороне каких мы пушек, когда они будут стрелять друг в друга; отвечать за одни пушки, как за свои. Как за свое дело. А не то что «пусть там разные Борисы Викторовичи с большеви­ками как хотят, а мы свою, внутреннюю, мирно-демократическую, возродительную линийку, ниточку будем тащить себе».

И вот все оно и правительство — подобное же. Из этих же интеллигентов-демократов, близоруких на 1 №, без очков.

Я уж потом замолчала. Потом она увидит, скоро. Пушка далеко стреляет.

За ужином вышел чуть не скандал. Дмитрий стал очень открыто и верно (совсем не грубо) говорить о Керенском.

Князь Андроников почти разрыдался и вышел из за стола: «не могу, не могу слышать этого о светлом человеке!»

Ну, все в подобном роде. Великолепный, по нынешним временам, ужин. Фрукты, баранки, белое вино. Глазберг — хозяин. Результат — никчемный.

Главное впечатление — точно располагаются на кипя­щем вулкане строить дачу. Дым глаза ест, земля трясется, камни вверх летят, гул, — а они меряют вышину окон, да сколько бы ступенек хорошо на крыльце сделать. Да и то не торопятся. Можно и так погодить. Еще посмотрим.

Но ни дыма, ни камней — определенно не видят. Точно их нет.

Дело Корнилова неудержимо высветляется. Медленно, постепенно обнажается эта история от последних клочков здравого смысла. Когда я рисовала картину вероятную, в первые часы, — затем в первые недели, — картина, в общем, оказывалась верна, только провалы, иксы, неизвестные места мы невольно заполняли, со смягчением в сторону хоть какого-нибудь смысла. Но по мере физического высветления темных мест — с изумлением убеждаешься, что тут, кроме лжи, фальши, безумия, — еще отсутствие здравого смысла в той высокой степени... на которую сразу не вскочишь.

Львов, только что выпущенный, много раз допрашивае­мый, нисколько не оказавшийся «помешанным» (еще бы, он просто глупый) говорит и печатает потрясающие вещи. Кото­рых никто не слышит, ибо дело сделано, «корниловщина» припечатана плотно; и в интересах не только «победителей», но и Керенского с его окружением, — эту печать удержать, к сделанному (удачно) не возвращаться, не ворошить. И всякое внимание к этому темному пятну усиленно отвлекается, оття­гивается. Козырь, попавший к ним, большевики — (да и черновцы, и далее) — из рук не выпустят, не дураки! А кто же­лал бы тут света, те бессильны; вертятся щепками в общем потоке. Но здесь я запишу протокольно то, что уже высветилось.

Львов ездил в Ставку по поручению Керенского. Керен­ский дал ему категорическое поручение представить от Ставки и от общественных организаций их мнения о рекон­струкции власти в смысле ее усиления. (Это собственные слова Львова, а далее цитирую уже прямо по его показа­ниям).

«Никакого ультиматума я ни от кого не привозил и не мог привезти, потому что ни от кого таких полномочий не по­лучал». С Корниловым «у нас была простая беседа, во время которой обсуждались различные пожелания. Эти пожелания я, приехав, и высказал Керенскому». Повторяю, «никакого ультимативного требования я не предъявлял и не мог предъя­вить, Корнилов его не предъявлял, и я этого от его имени не высказывал, и я не понимаю, кому такое толкование моих слов, и для чего, понадобилось?»

 

«Говорил я с Керенским в течение часа; внезапно Керен­ский потребовал, чтобы я набросал свои слова на бумаге. Выхватывая отдельные мысли, я набросал их, и мне Керен­ский не дал даже прочесть, вырвал бумагу и положил в кар­ман. Толкование, приданное написанным словам «Корнилов предлагает» — я считаю подвохом». (Курс. везде подл.).

«Говорить по прямому проводу с Корниловым от моего имени я Керенского не уполномачивал, но когда Керенский прочел мне ленту в своем кабинете, я уже не мог высказаться даже по этому поводу, т.к. Керенский тут же арестовал меня». «Он поставил меня в унизительное положение; в Зимнем Дворце устроены камеры с часовыми; первую ночь я провел в постели с двумя часовыми в головах. В соседней комнате (б. Алекс. III) Керенский пел рулады из опер...»

Что, еще не бред? Под рулады безумца, мешающего спать честному дураку-арестанту, — провалилась Россия в помойную яму всеобщей лжи.

В рассказе, у меня, тогда была одна неточность, не ме­няющая дела ничуть, но для добросовестности исправлю эту мелочь. Когда Керенский выбежал к приезжающим мини­страм с бумажкой Львова («не дал прочесть...» «потребовал набросать...» «выхватывая отдельные мысли я набросал...») — в это время Львов еще не был арестован, он уехал из Дворца; Львов приехал тотчас после разговора по прямому проводу, и тогда, без объяснений, Керенский и арестовал его.

Как можно видеть, — высветления темных мест отнюдь не изменяют первую картину (см. запись от 31 авг.). Только подчеркивают ее гомерическую и преступную нелепицу. Дей­ствительно, чертова провокация!

 

21 октября. Суббота.

 

Завтра, 22-го, в воскресенье, назначено грандиозное мо­ленье казачьих частей с крестным ходом. Завтра же «день Со­ветов» (не «выступление», ибо выступление назначено на 25-ое, однако, «экивочно» обещается и раньше, если будет нуж­но). Казачий ход, конечно, демонстрация. Ни одна сторона не хочет «начинать». И положение все напряженнее — до невы­носимости.

Керенский забеспокоился. Сначала этот ход разрешил. Потом, сегодня, стал метаться, нельзя ли запретить, но так, чтобы не от него шло запрещение. Погнал Карташева к ми­трополиту. Тот покорно поехал, ничего не выгорело.

А тут еще сегодня Бурцев хватил крупным шрифтом в «Общем Деле»: Граждане, все на ноги! Измена! Только что, мол, узнал, что военный министр Верховский предложил, в заседании комиссии, заключить сепаратный мир. Терещенко, будто бы, обозвал все Пр-во «сумасшедшим домом». «Алек­сеев плакал...»

Карташев вьется: «это бурцевская чепуха, он раздувает мелкий инцидент...» Но Карташев вьется и мажет по своему двойному положению правительственного и кадетского аген­та. Верховский (о нем все мнения сходятся) полуистеричный вьюн, дрянь самая зловредная.

Я не знаю, когда, — завтра или не завтра, начнется прорезыванье нарыва. Не знаю, чем оно кончится, я не смею же­лать, чтобы оно началось скорее... И все-таки желаю. Так жить нельзя.

И ведь когда-нибудь да будет же революционная борьба и победа... даже после контрреволюционной победы больше­виков, если и эта чаша горечи нас не минует, если и это испы­тание надо пройти. А думаю — надо...

Вчера у нас было «газетное» собрание, Борис очень на­стаивал, чтобы следующее назначить поскорее, во вторник. Я согласилась, хотя какое тут собрание, что еще во вторник бу­дет..! Вот книга! Чуть сядешь за нее — какой-нибудь дикий телефон!

Сейчас больше 2-х ночи. Подхожу к аппарату. Чепуха, масса голосов, в конце концов мы оказываемся втроем.

Я. Allо! Кто звонит?

Голос. Вам что угодно?

Я. Мне ничего не угодно, ко мне звонят, и я спрашиваю: кто?

Гол. Я звоню 417-21.

Друг. гол. Я здесь, это Пав. Мих. Макаров, я звоню к вам, Зин. Ник-на...

1 голос (радостно). Пав. Мих., я звоню к вам! Началось выступление большевиков, — на Фурштадской...

П. М. Да, и на Сергиевской...

Голос. Откуда вы знаете? Значит Правительству было известно..?

П. M. Да с кем я говорю?

(А я все слушаю).

Первый голос стал изъяснять свои официальные титулы, которые я забыла. Говорит, будто, из Зимнего Дворца. Выхо­дило как-то, что он спешит известить П. М-ча от Пр-ва о выступлении большевиков, а П. М. уже знает от того же Пр-ва, которое... неизвестно что. Наконец, запыхавшийся голос от нас отстал. Спрашиваю П. М-ча, зачем же он-то ко мне звонил.

— Вы слышали?

— Да, но что же делать? А вы еще что-нибудь хотели сказать мне?

— Я хотел попытаться, не найду ли у вас Бориса Викто­ровича. Его нигде нет...

Далее оказывается: Керенский телефонограммой отме­нил-таки завтрашнее моленье. Казаки подчинились, но с глу­хим ропотом. (Они ненавидят Керенского). А большевики, между тем, и моленья не ожидая, — выступили?

Скучная ночь. Я заперла, на всякий случай, окна. Мы как раз около казарм, на соединении Сергиевской и Фурштад­ской.

Пока что — улица тиха и черна самым обыкновенным образом.

 

24 октября. Вторник.

 

Ничего в ту ночь и на следующий день не произошло. Се­годня, после все усиливающихся угроз и самого напряжен­ного состояния города, после истории с Верховским и его ухода, положение следующее.

Большевики со вчерашнего дня внедрились в Штаб, сделав «военно-революционный комитет», без подписи которого «все военные приказания недействительны». (Тихая сапа!).

Сегодня несчастный Керенский выступал в Предпарла­менте с речью, где говорил, что все попытки и средства ула­дить конфликт исчерпаны (а до сих пор все уговаривал!) и что он просит у Совета санкции для решительных мер и вообще поддержки Пр-ва. Нашел у кого просить и когда!

Имел очередные рукоплескания, а затем... началась тягу­чая, преступная болтовня до вечера, все «вырабатывали» раз­ные резолюции; кончилось, как всегда, полуничем, левая часть (не большевики, большевики давно ушли, а вот эти полу-большевики) — пятью голосами победила, и резолюция такая, что Предпарламент поддерживает Пр-во при условиях:

земля — земельным комитетам, активная политика мира и создание какого-то «комитета спасения».

Противно выписывать все это бесполезное и праздное идиотство, ибо в то же самое время: Выборгская сторона от­ложилась, в Петропавл. Крепости весь гарнизон «за Советы», мосты разведены. Люди, которых мы видели:

X. — в панике и не сомневается в господстве большеви­ков.

П. М. Макаров — в панике, не сомневается в том же;

прибавляет, что довольно 5-ти дней этого господства, чтобы все было погублено; называет Керенского предателем и ду­мает, что министрам не следует ночевать сегодня дома.

Карташев — в активной панике, все погибло, прокли­нает Керенского.

Гальперн говорит, что все Пр-во в панике, однако, идет болтовня, положение неопределенное. Борис — ничего не го­ворит. Звонил мне сегодня об отмене сегодняшнего собрания (еще бы!) П-лу М-чу велел сказать, что домой вернется «очень» поздно (т.е. не вернется).

Все, как будто, в одинаковой панике, и ни у кого нет ак­тивности самопроявления, даже у большевиков. На улице тишь и темь. Электричество неопределенно гаснет, и тогда надо сидеть особенно инертно, ибо ни свечей, ни керосина нет.

Дело в том, что многие хотят бороться с большевиками,

но никто не хочет защищать Керенского. И пустое место — Вр. Правительство. Казаки, будто бы, предложили поддержку под условием освобождения Корнилова. Но это глупо: Керенский уже не имеет власти ничего сделать, даже если б обещал. Если б! А он и слышать ничего не слышит.

Было днем такое положение: что резолюция Пред-та как бы упраздняет Пр-во, как будто оно уходит с заменой «социа­листическим». Однако, авторы резолюции (левые, интернацио­налисты), потом любезно пояснили: нет, это не выражение «недоверия к Пр-ву» (?), а мы только ставим своим свои усло­вия (?).

И — «правительство» остается. «Правительство продол­жает борьбу с большевиками» (т.е. не борьбу, а свои поздние, предательские глупости).

Сейчас большевики захватили «Пта» (Пет. Телегр. Аген-ство) и телеграф. Правительство послало туда броневиков, а броневики перешли к большевикам, жадно братаясь. На Нев­ском сейчас стрельба.

Словом, готовится «социальный переворот», самый тем­ный, идиотический и грязный, какой только будет в истории. И ждать его нужно с часу на час.

Ведь шло все, как по писанному. Предпоследний акт на­чался с визга Керенского 26-27 августа; я нахожу, что акт еще затянулся — два месяца! Зато мы без антракта вступаем в последний. Жизнь очень затягивает свои трагедии. Еще неиз­вестно, когда мы доберемся до эпилога.

Сейчас скучно уже потому, что слишком все видно было заранее.

Скучно и противно до того, что даже страха нет. И нет

— нигде — элемента борьбы. Разве лишь у тех горит «вдох­новение», кто работает на Германию.

Возмущаться ими — не стоит. Одураченной темнотой нельзя. Защищать Керенского — нет охоты. Бороться с ордой за свою жизнь — бесполезно. В эту секунду нет стана, в котором надо быть. И я определенно вне этой унизитель­ной... «борьбы». Это, пока что, не революция и не контр­революция, это просто — «блевотина войны».

* * *

Бедное «потерянное дитя», Боря Бугаев (Андрей Белый.), приезжал сюда и уехал вчера обратно в Москву. Невменяемо. Безответствен­но. Возится с этим большевиком — Ив. Разумником (да, вот куда этого метнуло!) и с «провокатором» Масловским... «Я только литературно!» Это теперь, несчастный! — Другое «по­терянное дитя», похожее, —

А. Блок. Он сам сказал, когда я говорила про Борю: «и я такое же потерянное дитя». Я звала его в Савинковскую газету, а он мне и понес «потерянные» ве­щи: что я, мол, не могу, я имею определенную склонность к боль­шевикам (sic!), я ненавижу Англию и люблю Германию, ну­жен немедленный мир на зло английским империалистам... Честное слово! Положением России доволен — «ведь она не очень и страдает...» Слова «отечество» уже не признает... Все время оговаривался, что хоть он теперь и так, но «вы меня, ведь, не разлюбите, ведь вы ко мне по-прежнему?» Спорить с ним бесполезно. Он ходит «по ступеням вечности», а в «вечно­сти» мы все «большевики» (но там, в этой вечности, Троцким не пахнет, нет!).

С Блоком и с Борей (много у нас этих самородков!) можно говорить лишь в четвертом измерении. Но они этого не понимают, и потому произносят слова, в 3-х измерениях прегнусно звучащие. Ведь год тому назад Блок был за войну («прежде всего — весело!» говорил он), был исключительно ярым антисемитом («всех жидов перевешать»), и т.д. Вот и от­носись к этим «потерянным детям» по-человечески!

Электричество что-то не гаснет. Верно потому, что боль­шевики заседают «перманентно». Сейчас нам приносили све­жие большевистские прокламации. Все там гидры, «подняв­шие головы»; гидра и Керенский — послал передавшихся броневиков. Заверения, что «дело революции (тьфу, тьфу!) в твердых руках».

Ну, черт с ними.

25 октября. Среда.

 

Пишу днем, т.е. серыми сумерками. — Одна подушка уже навалилась на другую: город в руках большевиков.

Ночью, по дороге из Зимнего Дворца, арестовали Карташева и Гальперна. 4 часа держали в Павловских казармах, по­том выпустили, несколько измывшись.

Продолжаю при электричестве.

 

Я выходила с Дмитрием. Шли в аспидных сумерках по Сергиевской. Мзглять, тишь, безмолвие, безлюдие, серая кис­лая подушка.

На окраинах листки: объявляется, что «Правительство низложено». Прокоповича тоже арестовали на улице, и Гвоз­дева, потом выпустили. (Явно пробуют лапой, осторожно... Ничего!). Заняли вокзалы, Мариинский Дворец, (высадив без грома «предбанник»), телеграфы, типографии «Русской Воли» и «Биржевых». В Зимнем Дворце еще пока сидят министры, окруженные «верными» (?) войсками.

Последние вести таковы: Керенский вовсе не «бежал», а рано утром уехал в Лугу, надеясь оттуда привести помощь, но...

Электричество погасло. Теперь 7 ч. 40 минут вечера. Продолжаю с огарком...

Итак: но если даже лужский гарнизон пойдет (если!), то пешком, ибо эти живо разберут пути. На Гороховой уже разо­брали мостовую, разборщики храбрые.

Казаки опять дали знать (кому?), что «готовы поддер­жать Вр. Пр-во». Но как-то кисловато. Мало их, что ли? Не­красов, который, после своей неприглядной роли 26 августа, давно уж «сторонкой ходит», чуя гибель корабля, — разыски­вает Савинкова. Ну, теперь его не разыщешь, если он не хочет быть разысканным.

Верховский, повидимому, предался большевикам, руко­водит.

Очень красивенький пейзаж. Между революцией и тем, что сейчас происходит, такая же разница, как между мартом и октябрем, между сияющим тогдашним небом весны и се­годняшними грязными, темно серыми, склизкими тучами.

Данный, значит, час таков: все бронштейны в беспе­чальном и самоуверенном торжестве. Остатки «Пр-ва» сидят в Зимнем Дворце. Карташев недавно телефонировал домой в обще-успокоительных тонах, но прибавил, что «сидеть будет долго».

Послы заявили, что больш. правительства они не приз­нают: это победителей не смутило. Они уже успели опове­стить фронт о своем торжестве, о «немедленном мире», и уже началось там — немедленно! — поголовное бегство.

Очень трудно писать при огарке. Телефоны еще дей­ствуют, лишь некоторые выключены. Позже, если узнаю что-либо достоверное (не слухи, коих все время — тьма), опять запишу, возжегши свою «революционную лампаду» — пос­ледний кривой огарок.

 

В 10 ч. вечера.

(Электричество только что зажглось).

 

Была сильная стрельба из тяжелых орудий, слышная здесь. Звонят, что, будто бы, крейсера, пришедшие из Кронш­тадта (между ними и «Аврора», команду которой Керенский взял для своей охраны в корниловские дни), обстреливали Зимний Дворец. Дворец, будто бы, уже взят. Арестовано ли сидевшее там Пр-во — в точности пока неизвестно.

Город до такой степени в руках большевиков, что уже и «директория», или нечто в роде назначена: Ленин, Троцкий — наверно; Верховский и другие — по слухам.

Пока больше ничего не знаю. (Да что знать еще, все яс­но).

Позднее. Опровергается весть о взятии б-ми Зимнего Дворца. Сраженье длится. С балкона видны сверкающие на небе вспышки, как частые молнии. Слышны глухие удары. Кажется, стреляют и из Дворца, по Неве и по Авроре. Не сдаются. Но — они почти голые: там лишь юнкера, ударный батальон и женский батальон. Больше никого.

Керенский уехал раным-рано, на частном автомобиле. Улизнул-таки! А эти сидят, неповинные ни в чем, кроме своей пешечности и покорства, под тяжелым обстрелом.

Если еще живы.

26 октября. Четверг.

Торжество победителей. Вчера, после обстрела, Зимний Дворец был взят. Сидевших там министров (всех до 17, ка­жется) заключили в Петропавловскую крепость. Подробно­сти узнаем скоро.

В 5 ч. утра было дано знать в квартиру Карташева. Се­годня около 11 ч. Т. с Д. В. отвезли ему в крепость белье и провизию. Говорят, там беспорядок и чепуха.

Вчера, вечером, Городская Дума истерически металась, то посылая «парламентеров» на «Аврору», то предлагая всем составом «идти умирать вместе с Правительством». Ни из первого, ни из второго ничего, конечно, не вышло. Маслов, министр земледелия (соц.), послал в Гор. Думу «посмертную» записку с «проклятием и презрением» демократии, которая посадила его в Пр-во, а в такой час «умывает руки».

Луначарский из Гор. Думы просто взял и пошел в Смольный. Прямым путем.

Однако, пока что, на съезде от большевиков отгороди­лись почти все, даже интернационалисты и Черновцы. Пос­ледние отозвали своих из «военно-рев. — комитета». (Все на­чалось с этого комитета. Если Черновцы там были, — значит, и они начинали).

Позиция казаков: не двинулись, заявив, что их слишком мало, и они выступят только с подкреплением. Психологиче­ски все понятно. Защищать Керенского, который потом объя­вил бы их контр-революционерами?..

Но дело не в психологиях теперь. Остается факт — объя­вленное большевистское правительство: где приемьер — Ленин-Ульянов, министр иностр. дел — Бронштейн, призре­ния — г-жа Коллонтай и т.д.

Как заправит это пр-во — увидит тот, кто останется в живых. Грамотных, я думаю, мало кто останется: петер­буржцы сейчас в руках и распоряжении 200-сот тысячной банды гарнизона, возглавляемой кучкой мошенников.

Все газеты (кроме «Биржевых» и «Р. Воли») вышли, бы­ло... но по выходе были у газетчиков отобраны и на улицах сожжены.

Газету Бурцева «Общее Дело» накануне своего падения запретил Керенский. Бурцев тотчас выпустил «Наше общее дело», и его отобрали, сожгли, — уже большевики, причем (эти шутить не любят) засадили самого Бурцева в Петропа­вловку. Убеждена, что он нисколько не смущен. Его вечно, при всех случаях, все правительства, во всех местах земного шара — арестовывают. Он приспособился. Вынырнет.

Мы отрезаны от мира и ничего, кроме слухов, не имеем. Ведь все радио даже получают — и рассылают — большеви­ки.

К X. из крепости телефонировали, что просят доктора, — Терещенко и раненый вчера при аресте Рутенберг: «а мы другого доктора не знаем».

Погадавши, подумавши... X. решил ехать, спросил авто­мобиль и пропуск. Еще не возвращался.

Кажется, большевики быстро обнажатся от всех, кто не они. Уже почти обнажились. Под ними... вовсе не «больше­вики», а вся беспросветно-глупая чернь и дезертиры, пойман­ные прежде всего на слово «мир». Но, хотя — черт их знает, эти «партии», Черновцы, например, или новожизненцы (ин­тернационалисты)... Ведь и они о той же, большевистской, до­рожке мечтали. Не злятся ли теперь и потому, что «не они», что у них-то пороху не хватило (демагогически)?

 

Позже.

 

X. вернулся. Видел Терещенку, Рутенберга и Бурцева, да кстати и Щегловитова с Сухомлиновым. Карташева увидит завтра. Терещенко простужен (в Трубецком бастионе, где они все сидят, не топили, а там сырость), кроме того, с непри­вычки трусит. Рутенберг и Бурцев абсолютно спокойны. Еще бы, еще бы. Рутенберг — старый террорист (это он убил Гапона), а о Бурцеве я уже говорила. Маслов в тяжелом нерв­ном состоянии («социалист» называется!, но, впрочем, я его не знаю).

X. говорит, что старая команда ему, как отцу родному, обрадовалась. Они под большевиками просто потому, что «большевики взяли палку». Новый комендант растерян. Все обеспокоены, — «что слышно о Керенском?»

Непрерывные слухи об идущих сюда войсках и т.д. — очень похожи на легенду, необходимую притихшим жителям завоеванного города. Я боюсь, что ни один полк уже не от­кликнется на зов Керенского — поздно.

Сейчас легенда сформировалась в целое сражение где-то или на станции Дно (блаженной, милой памяти Марта!), или в Вырицах.

 

27 октября. Пятница.

 

Целый день народ, не могла писать раньше. — То же зах­ватное положение. Газеты социалистические, но антибольше­вистские, вышли под цензурой, кроме «Новой Жизни», ос­тальные запрещены. В «Известиях» (Совета) изгнана редак­ция, посажен туда больш. Зиновьев. «Гол. Солдата» — запре­щен. Вся «демократия», все отгородившиеся от

б-ков и ушед­шие с пресловутого съезда организации, собрались в Гос. Ду­ме. Дума объявила, что не разойдется (пока не придут разго­нять, конечно!) и выпустила № «Солдатского Голоса» — очень резко против захватчиков. Номер раскидывался с дум­ского балкона. Невский полон, а в сущности, все «обалдевши», с тупо раскрытыми ртами. В Думе и Некрасов, ловко не попавший в бастион.

Интересны подробности взятия министров. Когда, после падения Зимнего Дворца (тут тоже много любопытного, но — после), их вывели, около 30 человек, без шапок, без верх­ней одежды, в темноту, солдатская чернь их едва не растерза­ла. Отстояли. Повели по грязи, пешком. На Троицком мосту встретили автомобиль с пулеметом; автомобиль испугался, что это враждебные войска, и принялся в них жарить; и все они, — солдаты первые, с криками, -— должны были лечь в грязь.

Слухи, слухи о разных «новых правительствах» в разных городах. Каледин, мол, идет на Москву, а Корнилов, мол, из Быхова скрылся. (Корнилов-то уж бегал из плена посерьез­нее, германского... почему бы не уйти ему из большевистско­го?).

Уже не слухи, — или тоже слухи, но упорные, — что Ке­ренский, с какими-то фронтовыми войсками, в Гатчине. И Лужский гарнизон сдался без боя. От Гатчины к Спб. наши «победители» уж разобрали путь, готовятся.

Захватчики, между тем, спешат. Троцкий-Бронштейн уже выпустил «декрет о мире». А захватили они решительно все.

Возвращаюсь на минуту к Зимнему Дворцу. Обстрел был из тяжелых орудий, но не с «Авроры», которая уверяет, что стреляла холостыми, как сигнал, ибо, говорит, если б не холостыми, то Дворец превратился бы в развалины. Юнкера и женщины защищались от напирающих сзади солдатских банд, как могли (и перебили же их), пока министры не решили прекратить это бесплодие кровавое. И все равно инсургенты проникли уже внутрь предательством.

Когда же хлынули «революционные» (тьфу, тьфу!) вой­ска, Кексгольмский полк и еще какие-то, — они прямо приня­лись за грабеж и разрушение, ломали, били кладовые, выта­скивали серебро; чего не могли унести — то уничтожали: да­вили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец, добрались до винного погреба...

Нет, слишком стыдно писать...

Но надо все знать: женский батальон, израненный зата­щили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали...

«Министров-социалистов» сегодня выпустили. И они... вышли, оставив своих коалиционистов-кадет в бастионе.

 

28 октября. Суббота.

 

Только четвертый день мы под «властью тьмы», а точно годы проходят. Очень тревожно за тех, кто остался в крепо­сти, когда «товарищи-социалисты» ушли. Караул все ме­няется, черт знает, на что он не способен. Там чепуха, свида­ний никому не дают, потом одним фуксом дали, потом опять всех высадили... Весь день нынче возимся с Гор. Думой («ко­митет спасения»). Д. В. там даже был.

С утра слухи о сражении за Моск. Заставой: оказалось вздор. Днем, будто, аэроплан над городом разбрасывал ли­стки Керенского (не видала ни листков, ничего). Последнее и подтверждающееся: прав. войска и казаки уже были в Цар­ском, где гарнизон, как лужский и гатчинский, или сдавался, или, обезоруженный, побрел кучами в Спб. Почему же они были в Царском, — а теперь в Гатчине, на 20 верст дальше?

Командует, говорят, казачий генерал Краснов и слух: ис­полняет приказы только Каледина (и Каледин-то за тысячу верст!), а Керенский, который с ними, — у них, будто бы, «на веревочке». По выражению казака-солдата: «если что не по нашему, так мы ему и голову свернем».

Как значительны войска — неизвестно. Здешние стяги­вают на вокзалы своих, — силы «петроградского гарнизона» (шваль) и красногвардейцев. Эти храбрые, но все сброд, маль­чишки.

Генерал Маниковский, арестованный с правительством, освобожден, хотя еще сегодня утром большевики хотели его расстрелять. Он говорил сегодня, что с казаками и с Керен­ским находился также и Борис. (Очень вероятно. Не сидит же он, сложа руки).

Сейчас льет проливной дождь. В городе — полуокопав­шиеся в домовых комитетах обыватели, да погромщики. Наи­более организованные части большевиков стянуты к окраи­нам, ждя сражения. Вечером шлялась во тьме лишь вооружен­ная сволочь и мальчишки с винтовками. А весь «вр. комитет», т.е. Бронштейны-Ленины, переехал из Смольного... не в зага­женный, ограбленный и разрушенный Зимний Дворец — нет! а на верную «Аврору...» Мало ли что...

Очень важно отметить следующее.

Все газеты оставшиеся, (3/4 запрещены), вплоть до «Нов. Жизни», отмежевываются от большевиков, хотя и в разных степенях. «Нов. Жизнь», конечно, менее других. Ле­зет подмигивая, с блоком, и тут же «категорически осу­ждает», словом, обычная подлость. «Воля Народа» резка до последней степени. Почти столь же резко и «Дело» Чернова. Значит: кроме групп с.д. меньшевиков и с.д. интернационали­стов, правые с-эры и главная группа — с-эры Черновцы — от большевиков отмежевываются? Но... в то же время наме­чается у последних с-эров, очень еще прикрыто, желание ис­пользовать авантюру для себя. (Широкое движение, улови­мое лишь для знающего все кулисы и мобили).

То есть: левые, за большевиками, партии, особенно с-эры Черновцы, как бы переманивают «товарищей» гарнизона и красногвардейцев (и т.д.): большевики, мол, обещают вам мир, землю и волю, и социалистическое устройство, но все это они вам не дадут, а могут дать — и дадим в превосходной степени! — мы. У них только обещания, а у нас это же, — не­медленное и готовое. Мы устроим настоящее социалистиче­ское правительство без малейших буржуев, мы будем бо­роться со всякими «Корниловцами», мы вам дадим самый мг­новенный «мир» со всей мгновенной «землей». С большеви­ками же, товарищи дорогие, и бороться не стоит; это прово­кация, если кто говорит, что с ними нужно бороться; просто мы возьмем их под бойкот. А так как мы — все, то больше­вики от нашего бойкота в свое время и «лопнут, как мыльный пузырь».