Режим настолько верил в способность люфтваффе защитить воздушное пространство Германии, что даже не планировал эвакуировать детей. В то время как британские дети в Лондоне садились в поезда на Ливерпул‑стрит уже в сентябре 1939 г., немецкие в большинстве своем оставались дома. Когда же эвакуация началась, она носила добровольный характер, а семьи не очень‑то спешили расставаться с чадами. 10 июля 1940 г. первый особый поезд отправился из Мюнстера, но добровольцам из Национал‑социалистической женской организации приходилось буквально стучаться в каждую дверь и запугивать родителей, чтобы заполнить 200 мест[237].
27 сентября 1940 г. личный секретарь Гитлера Мартин Борман известил высоких партийных и государственных функционеров о развертывании новой, «расширенной» программы «отправки детей в сельскую местность» (Kinderlandverschickung, сокращенно KLV). Название содержало убаюкивающие коннотации с летними лагерями для детей рабочих из больших городов. Подобную практику ввели в обиход церковные и социал‑демократические организации социального обеспечения еще до Первой мировой войны, а нацисты переняли и продолжали применять на протяжении 1930‑х гг. Борман запретил использовать страшное слово «эвакуация» и делал все возможное в его положении для поддержания сказки о «расширенной» программе как о курортах в сельской местности вдалеке от «опасных при авианалетах районов»[238].
Задачу руководства и организации KLV Гитлер поручил Бальдуру фон Шираху. Бывший до назначения на должность гауляйтера Вены вожаком гитлерюгенда, Ширах надеялся соединить усилия со школами и Министерством образования для реализации своей программы обучения. По его представлению, образцом предстояло стать домам, или «лагерям», для однополых детей в возрасте от 10 до 14 лет. За счет перетряски молодежных общежитий и реквизиций гостиниц, монашеских обителей и детских домов штаб Шираха быстро создал базу из 3855 зданий под размещение от 200 000–260 000 человек. Национал‑социалистическая народная благотворительность предоставляла поезда, оплачивала медицинский уход за детьми и даже договаривалась с местными семьями, чтобы их обстирывать. Родители и учителя всегда ограничивали свободу действий гитлерюгенда, а потому организация не справилась бы с поставленной задачей, но Ширах задумал свою схему как составляющую образования подростков, предназначенную функционировать и в послевоенную эру и значительным образом расширить влияние гитлерюгенда. Опасаясь подобного развития событий, священники из преимущественно католической Рейнской области развернули на низовом уровне кампанию – хотя не особенно успешную – против замещения родительских обязанностей[239].
|
|
К разочарованию нацистских функционеров на местах, для отправки детей по‑прежнему требовалось согласие родителей. Настаивая на этом, Гитлер сдерживал антиклерикальное крыло партии и заставлял чиновников добиваться народной поддержки. По иронии судьбы для режима, столь трепетно избегавшего любой опасности, способной взволновать граждан, успех эвакуации строился на страхе родителей за жизнь детей. В Берлине и Гамбурге в первые два месяца в рамках национальной программы были эвакуированы 189 543 ребенка, и по Дрездену бродили слухи о том, будто Берлин совершенно опустел. Когда схему распространили на уязвимые города Северо‑Западной Германии, где родители стремились спасти детей от бомбежек, количество согласных на сотрудничество стало расти, и если к 20 февраля 1941 г. эвакуировали 320 000 человек, к концу марта – уже 413 000, а ближе к исходу июня – 619 000[240].
|
|
Поначалу организационный процесс пребывал в хаосе. Дети спали на полу прямо на соломе, пока для них спешно строили лавки в общежитиях, однако хватало и энтузиастов импровизации, в том числе способных и энергичных. 28 января 1941 г. Аннелизе A. написала домой из Силезии, рассказывая родителям о благополучном прибытии в монастырь, где монахини заботились о них и кормили. Они занимались подготовкой кроватей, но от родителей ожидали присылки постельного белья. Через два дня Аннелизе поведала домашним, что ходит в школу на лыжах, что устроилась хорошо и делит спальню с двумя лучшими подружками. Десятилетняя Гизела Хенн отправилась из Кёльна на хутор в Восточную Пруссию в сентябре 1940 г. Она впервые оказалась вдалеке от дома, и ей пришлось осваиваться в самые кратчайшие сроки. К тому моменту когда в следующем апреле ее послали на очередные шесть месяцев в Саксонию, она научилась кормить уток и помогать в уборке летнего урожая. Все у нее ладилось, а мать поддерживала переписку с женой саксонского фермера. На третий и очень удачный срок по программе KLV Гизела попала благодаря ее школе[241].
Социальные работники из Национал‑социалистической народной благотворительности контролировали расселенных и старались перераспределить детей, которым не нравились условия жизни, в другие семьи, а тем временем сотрудники гитлерюгенда налаживали групповые занятия, такие как программы общих обсуждений и хорового пения, командного спорта и совместных походов. Нахождение в коллективе, принадлежность к нему могли, возможно, помочь преодолеть тоску о доме и одиночество, однако одновременно вели к столкновениям между представителями разных классов, областей и культур. Мальчишки из Рурской области, смеявшиеся над «недостатком культуры востока», делали себя крайне непопулярными в селах Померании и Восточной Пруссии. В сельской местности такие новички из промышленных городов невольно выделялись и автоматически превращались в глазах местных в виновников любых правонарушений от воровства до вандализма[242].
|
|
Выходцам из других областей страны больше нравился не полуостровной мир прусских болот с их огромными по площади поместьями юнкеров, а Южная Германия и чехословацкие земли, где эвакуационная программа вдохнула новую жизнь в туристическую инфраструктуру, переживавшую период упадка с 1939 г. Однако даже относительно оживленный мир юго‑западного немецкого крестьянства поначалу вызывал отрицательные впечатления. Когда группа мальчиков из Рура прибыла в феврале 1941 г. в Мегесхайм, их построили перед сельской школой, где жены фермеров осматривали гостей и разбирали по домам. 10‑летний Рудольф Ленц, дожидавшийся своей очереди дольше всех, описывал весь эпизод как сцену «невольничьего рынка». Городские мальчишки выглядели слабоватыми, и позднее он узнал, что местным хуторянам обещали сильных и здоровых ребят, способных восполнить нехватку рук на сельскохозяйственных работах. Росший в протестантской семье и в довольно светской среде, Рудольф никогда не сталкивался с чем‑то подобным католицизму в швабской деревне, где его патронажная мать падала на колени в поле при звоне церковных колоколов к молитвам днем и вечером. Однако в свои 10 лет он быстро приспособился, ему понравилось участвовать в уборке урожая, а у родителей при встрече с сыном в конце лета возникли сложности с пониманием его сильного швабского акцента[243].
Очередной особый поезд выехал из Эссена 27 апреля 1941 г., увозя девочек‑подростков в моравский городок Кремзир (ныне Кромержиж). Встреченные на станции местными членами Союза немецких девушек и гитлерюгенда, они отправились в реквизированную под их проживание обитель. Некоторых монахинь оставили в монастыре в качестве прислуги, чтобы кормить девочек и заботиться о них. Так на практике осуществлялись замыслы Шираха и его команды. Новички быстро обучились рутине коммунального общежития с заправкой постелей, содержанием в чистоте и порядке шкафчиков и спален, равно как и своевременному появлению опрятно одетыми на утренние поверки с подъемом флага. Все очень походило на закрытую школу‑интернат без унтер‑офицерских наказаний. Точно в соответствии с лозунгом «Молодые ведут молодых» порядок поддерживался вожатой из Союза немецких девушек, которая с целью воспитания чувства товарищества налагала порой наказания на всю группу, что выражалось в задерживании почты на трое суток и, в самых худших случаях, выливалось в 8‑километровый пеший поход в полной тишине. Но вожатая Союза, сама молоденькая девчонка, хотя и постарше подопечных, разрешала им шутить с собой, а также брать у нее радиоприемник, чтобы потанцевать, когда у кого‑нибудь случался день рождения[244].
Одна из девушек постарше, 15‑летняя Ильзе Пфофе из Эссена, находила особенно вдохновляющими их «пропагандистские марши»; по ее мнению, они помогали привнести немецкую и светскую культуру в преимущественно чешско‑католический городок. Они маршировали в Вербное воскресенье с целью помешать церковной процессии и потом еще во время спортивных фестивалей 29 июня, когда впереди шел военный оркестр. Впоследствии Ильзе с удовлетворением отмечала, что «чехов разрывало от ярости». Оставаясь одни, девушки принимали солнечные ванны в сарафанах и купальных костюмах и занимались физкультурой во Французском парке, где на них во все глаза пялились молодые солдаты из немецкого гарнизона. В конце одного такого летнего денька Ильзе утверждала, будто ее сфотографировали сорок раз. Какими бы невинными ни были свидания в кино, она уже чувствовала себя куда более взрослой, чем когда уезжала из Эссена[245].
После начала массированных налетов 7 сентября 1940 г. Лондон бомбили 9, 11 и 14 сентября днем и регулярно на протяжении пятидесяти семи ночей. Глава германского радио Ойген Хадамовски сумел поучаствовать в одном из первых ночных рейдов, получив возможность рассказать слушателям о впечатлениях очевидца:
«Внизу под нами мы видели в красных заревах метрополию Англии, центр плутократов и рабовладельцев – столицу врага человечества № 1. Мы видели пламя разрушения. Клубы дыма и столбы огня казались лавой из гигантского вулкана… Лондон объят пламенем… Неслышные для нас, самые ужасные сцены, должно быть, разворачивались там внизу, под нашими машинами, без перерыва… зенитные снаряды рвались вокруг нас. Внезапно поблизости возник луч прожектора. Небеса! Он поймал нас, он нас держит! Мы ослепли и ничего не видим! Внезапный маневр пилота, машина устремляется вниз, в бездну. Спасены… И он вернулся в темноту»[246].
Сводки вермахта продолжали представлять налеты на Лондон и другие «невоенные» цели как возмездие за «ночное пиратство» британских ВВС. Новости обычно начинались с рассказов о бомбежках самолетами англичан церквей, кладбищ и школ в Германии, а потом уже доходила речь до люфтваффе. Каждый день радио возвещало о «худшей» атаке, «самой длинной» тревоге, «сильнейшей» бомбардировке, «мощнейшем нападении за все время». Слово «нарастающий» звучало по германскому радио, наверное, чаще всех прочих. «Война в небе над Англией нарастает день за днем и час за часом. Она словно воющее крещендо»[247].
Немецкая публика знала, что разворачивавшаяся кампания носит иной характер, чем завоевание вражеской территории. Для желавших получить подробную информацию в газетах национального уровня вроде Völkischer Beobachter печатали карты с указанием целей предыдущих ночных рейдов или – правда, реже – запечатленные аэрофотосъемкой разбомбленные летные поля. Местная пресса подобный голод удовлетворить не могла, поэтому читатели все чаще обращались к национальным изданиям. Киножурналы показывали, как дальнобойные орудия бьют через Ла‑Манш по Дувру, как эскадрильи пролетают над английским берегом и как работают бомбардировщики и пикировщики «Штука», но материала не хватало, и приходилось заполнять сорок минут репортажами о цирковых представлениях, конских бегах, футболе и, конечно, фюрере[248].
В этой войне на истощение обе стороны особое внимание уделяли бухгалтерии. В период с июля по сентябрь истребители люфтваффе заявляли о 3198 сбитых британских самолетах, тем временем, по подсчетам Королевских ВВС, их пилоты записали себе в актив 2698 немецких. С самого начала британские и немецкие коммюнике оспаривали данные друг друга. Германское радио 15 августа утверждало: поскольку немецкие новости «никогда до сих пор не разочаровывали, в мире верят, естественно, германским, а не английским данным о последней битве в воздухе». В конце августа простые люди, пытавшиеся вести свой подсчет, осознали, что немецкие потери превысили урон, понесенный в боях за Францию. Но пока ущерб еще представлялся терпимым. Однако к середине сентября, после беседы по радио с генералом ВВС Эрихом Кваде, чей сдержанный тон заметно контрастировал с захлебывающимися репортажами о войне приданных люфтваффе журналистов, у народа начали возникать некоторые недоуменные вопросы. СД отмечала, что людей смущают приведенные Кваде данные, поскольку те не вписываются в их собственные подсчеты: «Если у Англии имелось на начало войны столько самолетов, как сказал Кваде, тогда, за вычетом всех сбитых, у нее не должно остаться ни одного, если только британская авиастроительная промышленность не творит неописуемых чудес». Они с удивлением услышали похвалы генерала в адрес «Спитфайра», поскольку СМИ уже приучили их считать, будто этот истребитель и в подметки не годится «Мессершмитту» Bf‑109[249].
В отсутствие убедительных фактов множились слухи. Поговаривали об объявлении войны Британии французами и японцами, о переброске в Берлин итальянских эскадрилий – все это питало надежды на неизбежное начало в скором времени так ожидаемого германцами вторжения в Англию. В то время как немцы продолжали верить в рассказы очевидцев о бомбежках Британии, они все чаще сомневались в репортажах СМИ о делах в тылу и спрашивали себя: а точно ли пилоты Королевских ВВС нарочно метили в больницы и школы или же просто промахивались, когда старались попасть в расположенные поблизости военные объекты? В самом ли деле британцы целились в американское посольство в Берлине? По мере того как тянулись томительные недели, люди все больше слушали зарубежное радио. Как заметил один остряк: «Они врут, а мы их переврем»[250].
Война в воздухе превращалась в испытание для германской пропаганды. Геббельс пребывал в уверенности, будто превосходство британской пропаганды в прошлой войне значительно способствовало противнику и позволило ему воткнуть «нож в спину» немцам в 1918 г. В 1920‑х и 1930‑х гг. в Германии широко распространилась англофилия, причем подхлестывали ее и сами нацисты. И вот теперь целый вал фильмов, книг, газетных статей и радиопостановок обрушился на население с целью исправить его взгляды, склоняя почем зря британскую классовую систему и зло, причиненное властями Великобритании бурам, ирландскому и английскому рабочему классу. Начиная с февраля 1940 г. 6000 студентов‑добровольцев помогали министерству пропаганды, прочесывая библиотеки и собирая данные по британской безработице, здравоохранению, загнанным в трущобы рабочим и по недоеданию среди школьников. Би‑би‑си призвала для вещания на Индию Джорджа Оруэлла, но германская пропаганда тотчас перепечатала его громогласное обвинение властей в бедности рабочего класса.
Яркие иллюстрированные публикации для журнальных столиков вроде «Обреченного острова» будто сравнивали между собой две Англии, предлагая вниманию любопытных контрастирующие фотографии Ист‑Энда и голодных маршей в Джарроу с одной стороны и групп щеголей на Аскотском ипподроме и Королевской Регате Хенли – с другой. Нацистский режим утверждал, будто сражается с той самой «плутократией», погубившей Веймарскую Германию и тормозившей социальный прогресс в Британии. В отличие от «пустых» официальных свобод либеральной Британии, Германия гарантировала гражданам величайшую свободу из всех – социальную свободу от нужды. Страна преодолела нищету и голод Великой депрессии, устранила безработицу и поставила крест на свободном рынке капитализма. Англию надо освободить от прогнившей системы аристократического класса, в который правдами и неправдами просочились еврейские городские торгаши. Раздавались призывы не щадить «плутократические кварталы» лондонского Вест‑Энда. «Братья по крови» немцев там, по ту сторону Северного моря, нуждались в помощи – в освобождении от нищеты, голода, несправедливости и господства чуждой расы[251].
Несмотря на негодование немцев по поводу бескомпромиссности британцев и их «трусливого», «террористического» способа ведения войны, мощное влияние англофилии сохранялось. Идея о еврейской «плутократии», делавшей свое черное дело в Лондоне, позволяла нацистскому режиму проводить четкую разницу между борьбой против британского правительства и ненавистью к британскому народу. В Мюнстере журналист Паульхайнц Ванцен отмечал: «Наши политические цели состоят в проведении различия между народом и правительством». Такая англофильская англофобия подчеркивала вещи, в которые и без того верили немцы, не мешая им восхищаться британским «воспитанием духа» и иными достижениями. Студенческие изыскания снабдили пропаганду цитатами именитых «британских авторов, критикующих Британию», таких как Томас Карлейль, Джон Рёскин, Олдос Хаксли и Герберт Уэллс, а также Джордж Оруэлл и Джордж Бернард Шоу. «Скромное предложение» Джонатана Свифта перепечатали и цитировали с целью подчеркнуть бессердечность английского правящего класса по отношению к голодающей Ирландии. Англоязычные критики внутренней и колониальной несправедливости служили для срывания масок с альтруизма имперской «ноши» Британии, как остроумно заметил Шоу в предисловии к «Избраннику судьбы». Обращаясь за поддержкой к критикам Британии из числа британцев, пропагандисты Геббельса претендовали на определенную степень объективности, а также на высокоморальные основания, тем временем позволяя немцам и дальше упиваться британской культурой, впитывая и лелея ее в себе как ни в чем не бывало.
В 1940 г. личный состав одной батареи ПВО в Берлине преспокойно совмещал отслеживание бомбардировщиков Королевских ВВС на боевом дежурстве и исполнение ролей в пьесе «Сон в летнюю ночь» – в увольнительных. На протяжении 1930‑х гг. Шекспира чаще ставили в Германии, чем в Британии. Гитлер, однажды заметивший, что «ни в одной стране не исполняют Шекспира так же скверно, как в Англии», лично вмешался для снятия запрета на творчество вражеского драматурга после начала войны. Директор Немецкого театра в Берлине Хайнц Гильперт отозвался на бомбежки Британии планом поставить не менее трех пьес Шоу и трех – Шекспира в одном сезоне[252].
Как мировая империя, Британия оставалась образцом для нацистского руководства, в идеале видевшего такой державой Германию. Целясь в «лицемерие» и «ханжество» британских претензий на роль защитников «человечества», нацисты выработали престранную версию антиимпериализма, способствовавшую мобилизации праведного гнева. Причем особенно наглядно показывает это поистине эпический фильм «Дядюшка Крюгер», основанный на событиях Англо‑бурской войны через призму ее видения африканерами. Вышедшая в апреле 1941 г., когда еще шли бомбежки Лондона и британских портов, картина била едва ли не все рекорды посещаемости. Рассказанная в ретроспективе Паулем Крюгером, вспоминавшим события 1899 г., история повествует о жадном стремлении Сесила Родса прибрать к рукам золото и доходы Южной Африки. Кульминацией служат сцены в британском концентрационном лагере, где содержатся жены и дети буров. Одного из разыскиваемых мужей ловят в момент, когда он беседует через колючую проволоку со своей женой, и безжалостный комендант – внешне очень похожий на Уинстона Черчилля – заставляет всех женщин и детей в лагере смотреть на то, как пойманного вешают, а когда в толпе нарастает ропот, приказывает солдатам стрелять. То была единственная резня в концентрационном лагере, когда‑либо показанная в нацистской Германии. Как и рассчитывалось, зрители без колебаний встали на сторону буров и чувствовали себя такими же жертвами, как и те. В наступившей тишине финала аудитория внимала словам Эмила Дженнингса, доносившего до нее мольбу Крюгера: «Но день возмездия придет. Не знаю когда… Мы были лишь маленьким, слабым народом. Более крупные и сильные нации… будут топтать землю Англии. Бог будет с ними. И тогда откроется путь для лучшей жизни»[253].
Если бомбежки люфтваффе сведут с ума 8 миллионов человек в Лондоне, уверял Гитлер 14 сентября, это заставит Британию выйти из войны и сделает вторжение ненужным. Через два дня Геринг приказал авиации сконцентрировать усилия на ночных бомбежках, а 17‑го числа Гитлер положил планы вторжения под сукно на неопределенное время. Публике об этом, разумеется, не сообщали. Напротив, 18 сентября радиокомментатор Ганс Фрицше в «сводках с фронта» сделал предупреждение о том, что Лондону придется выбирать «между судьбой Варшавы и Парижа» – или его будут поливать огнем с неба, или он объявит себя «открытым» городом и капитулирует. Тогда публикации нейтральных шведских и американских свидетельских рассказов о блицкриге помогали поддерживать боевой дух немецких экипажей и сограждан в тылу. Читая тексты, Геббельс ликовал по поводу «подлинно апокалиптических» описаний, и простые читатели тоже надеялись на действенность натиска боевой авиации. В то же самое время после месяца бомбежек СД отметила нечто новое – невольное восхищение «стойкостью англичан и особенно жителей Лондона»; никто другой не смог бы выдержать наступление люфтваффе так долго[254].
В октябре и ноябре авианалеты приобрели больший размах, и к концу ноября главный германский пропагандист поверял удивление дневнику: «Когда же Черчилль капитулирует?» Не прошло и полумесяца, как СД стала доносить о распространении слухов, будто Британия на грани революции. Однако чем дольше британцы держались, тем более сильное впечатление производило их упорство на общественное мнение в Германии. К середине января 1941 г. сообщения о тяжелых социальных условиях в Британии «встречали критическое отношение». СД отмечала рост разочарования немцев в их собственной пропаганде, приводя типичные комментарии вроде следующего: «Народ в Британии точно не чувствует себя изнывающим под спудом плутократического режима». Все чаще люди отмахивались от басен о неравенстве среди британских граждан словами: «Ну да, и здесь не лучше». Ожидать чего‑то похожего на капитуляцию или революцию за Северным морем не приходилось[255].
К началу мая 1941 г. Геринг пытался подбодрить немецкие бомбардировочные эскадрильи уверениями в том, будто они нанесли британской военной промышленности «колоссальный ущерб до степени полного разрушения». Британские обзоры во время войны занимались преувеличением в обратном направлении, говоря о 5 % падения производства, но забывали принять во внимание огромное перераспределение ресурсов от выпуска гражданской к военной продукции. К тому моменту когда в июне 1941 г. воздушное наступление немцев закончилось, около 700 000 британцев – мужчин и женщин – служили в воздушной и гражданской обороне на условиях полной занятости и еще 1,5 миллиона человек были задействованы частично; а количество погибших среди гражданских лиц в Британии достигло 43 384 человек.
С немецкой стороны постоянные боевые вылеты не могли не отразиться на росте потерь и случаев переутомления среди экипажей. В ноябре 1940 г. немецкие неврологи обнаружили первые настоящие свидетельства явлений, подходивших под определение «военные неврозы», которые подозрительно выискивали с начала войны, и рекомендовали летному начальству чаще давать экипажам отпуск для поездок домой, на зимние оздоровительные курорты или в Париж и Брюссель для снятия стресса. Поправкой здоровья в психиатрических случаях занимались в одном отеле на берегу Бретани.
10 мая, ровно через год после начала кампании на западе, пятьсот пять самолетов атаковали Лондон, сбросив семьсот восемнадцать тонн фугасных боеприпасов и повредив здания парламента. Этот эпизод стал последним крупным налетом. К тому моменту боевая численность бомбардировщиков люфтваффе сократилась до 70 % по отношению к маю 1940 г. Когда авиация стала сворачивать бомбежки Британии, СМИ переключились к подводным лодкам и их действиям против атлантических конвоев. Пропагандисты сбавили тон в отношении «английской трусости», лжи, «еврейского» влияния и «плутократии». Не стоило напоминать немецкой публике об уверенных ожиданиях предыдущей осени[256].
27 сентября 1940 г. Паульхайнц Ванцен отмечал своеобразный юбилей – сотую воздушную тревогу, насчитанную им в Мюнстере. Основным следствием авианалетов становилась накопленная усталость. На протяжении всего 1940 г. в городе от бомбежек погибли только восемь человек. Гамбург сообщал о девятнадцати, а Вильгельмсхафен – о четырех. По словам Каролы Райсснер в ноябре 1940 г., бомбежки не смогли остановить работу ни одного завода в Эссене. По всему рейху потери от налетов на конец 1940 г. составляли 975 человек. Между тем ни одна сторона не шла на обнародование своей похоронной статистики[257].
Немцы постепенно привыкали к войне. К концу 1940 г. ущерб от вражеских бомб в Берлине сделался своеобразным туристическим аттракционом – нужно было поскорее сфотографировать разрушения, пока городские службы не привели все в порядок. Лизелотта Пурпер ехала в ночном поезде в Нидерланды и во сне видела себя снова в школе, когда запели сирены. До отбоя она так толком и не проснулась. Карола Райсснер в Эссене тоже перестала вылезать из постели при звуках очередной тревоги перед авианалетом. Когда рождественские праздники в Мюнстере прошли без всяких потрясений, Паульхайнц Ванцен заключил: «В общем и целом люди осознают – война будет долгой, но особенно не беспокоятся и не тревожатся на этот счет. В текущей фазе война почти незаметна»[258].