Часть II
Хозяева Европы
Прорыв
Только забрезжил рассвет 10 мая 1940 г., а Паульхайнц Ванцен уже понял, что не уснет. Подушка не могла заглушить постоянного гула авиационных моторов. Когда газетчик встал, то увидел уходящие в небо над крышами домов силуэты бомбардировщиков и истребителей, взлетавших с двух аэродромов Мюнстера. Едва добравшись до бюро, Ванцен включил радио. Не успел он дослушать новости, как зазвонил телефон – Министерство пропаганды раздавало инструкции по подготовке специального выпуска. Поскольку телефон трезвонил не умолкая, Ванцену едва удалось набросать редакционную статью. Гражданское начальство всех мастей в Мюнстере пыталось разобраться в происходящем. Как далеко продвинулись немецкие войска? Оказывает ли неприятель противодействие? Правда ли, что и Италия вступила в войну? От звонившего сотрудника СД Ванцен узнал, что накануне вечером военное командование запоздало с приказами о начале наступления, поэтому полиции пришлось собирать солдат по кинозалам, театрам и пивным. Потом вернулся первый самолет с грузом из трех убитых и восьми раненых немцев из числа участников штурма голландского аэродрома Ипенбург под Роттердамом. В 11:00 из Министерства пропаганды поступили указания для прессы с сообщением о том, будто «Голландия и Бельгия сделались новыми объектами нападения западных держав. Английские и французские войска вступили в Голландию и Бельгию. Мы наносим ответный удар». Цель союзнических армий – «вторгнуться в Рур». Во второй половине дня Ванцену вновь позвонили из СД с вопросом «насчет настроений среди населения»; они там, похоже, надеялись, что журналист приложил ухо к земле[184].
|
|
Вечером германское радио передавало первые сводки с мест боев, доводя до сведения граждан вести о начале генерального немецкого наступления на западе и о том, что фюрер отправился на фронт. Покинув наэлектризованную атмосферу кабинета, Ванцен очутился совсем в ином мире. «На сцене улиц Мюнстера, – отмечал он в тот вечер, – ничего не изменилось, всюду царили спокойствие и мир», только очереди в газетные киоски говорили о происходящих событиях. Паульхайнц пребывал в уверенности, что ночью Мюнстер будут бомбить. «Если англичане не смогут сделать этого, – заключил он твердо, – тогда войну они, считай, уже проиграли»[185].
Бомбардировщики так и не прилетели, но 10 мая около шестидесяти бомб упали на Фрайбург, небольшой город в Бадене. Впервые за много месяцев удару подверглась гражданская цель в Германии. Противник старался попасть в железнодорожный вокзал. Германские власти в коммюнике осудили действия «трех союзнических самолетов, которые сбросили бомбы в центре Фрайбурга, убив двадцать четыре гражданских лица», и пригрозили: «Отныне каждый бомбовый рейд неприятеля против мирного населения в Германии встретит пятикратный ответ германской авиации против английских и французских городов». На следующий день немцам объявили, что тринадцать жертв оказались детьми, погибшими на общественной детской площадке. А число смертей поднялось до пятидесяти семи. СМИ не забывали о бомбежке Фрайбурга, то и дело поминая ее в новостях. Когда же народ узнал, что самолеты были французскими, СД тут же зарегистрировало реакцию: «всеобщее негодование… и в конечном счете чувство ненависти к Франции». События 10 мая постоянно подавались как «убийство детей во Фрайбурге». В действительности гибель мирных жителей стала следствием ошибки пилотов и штурманов немецких бомбардировщиков, которые сбились с маршрута в густой облачности и отработали вместо Дижона по Фрайбургу. Позднее СМИ внесли поправку, хотя вовсе не признали вину немцев: просто французские самолеты сделались британскими. «Англичане развязали войну против детей»[186].
|
|
Известие застало юного сына врача, Гельмута Паулюса, на плацу, где их часть практиковалась в применении штыка. Многие сослуживцы Гельмута происходили из баденского района Рейнской области или даже из того самого Фрайбурга, где жили их семьи, поэтому на всех случившееся произвело глубокое впечатление. Один солдат, известный как обладатель ровного характера и оптимистических взглядов, «не мог более совладать с собой и внезапно начал плакать прямо во время упражнений», как написал домой Паулюс. Начальство скомандовало отбой, давая солдатам время успокоиться. Очень своевременно, поскольку штык одного из чересчур разволновавшихся товарищей чиркнул по каске Гельмута и слегка оцарапал его горло. Ежедневная боязнь носить противогазы заставляла молодых людей сильнее беспокоиться об оставшихся дома семьях. Не один Гельмут боялся сброса британцами бомб с отравляющим газом. Повсюду в Германии среди самых ужасных страхов при авианалетах применение газа занимало одно из первых, если не самое первое место. В Пфорцхайме родители Гельмута отменили запланированную поездку в Вену, а отец поставил усиленные окна для защиты от бомбовых атак в подвале и плотно закрыл их «до тех пор, пока не пройдут эти мрачные дни»[187].
|
|
В большинстве своем нервное внимание народа приковывали события на фронте. «Вот и случилось так давно и со страхом ожидаемое. Началась битва на западе», – писал Вильм Хозенфельд из Венгрува в оккупированной Польше. В то утро он проснулся в 4:00, преисполненный чувства благодарности за то, что еще жив. Позднее в тот же день он пригласил своего нового капитана поехать верхом в еврейский квартал, где Хозенфельд обычно бросал сладости ордам оборванных детишек. Как бы там ни чуждался он жестокости немцев в Польше, Хозенфельд сделался полностью вовлеченным в происходившее. «Теперь это сражение не на жизнь, а на смерть, – продолжал он делиться мыслями с Аннеми. – Не могу отделаться от мыслей о событиях, разворачивающихся на западе. Они висят на моей душе кошмарным грузом»[188].
Наскоро собранные донесения о настроениях повсюду в рейхе позволили СД сделать вывод о том, сколь сильно удивило народ внезапное вторжение в Голландию и Бельгию, и отметить факт перехода общего настроения в состояние «глубокой серьезности». Все рапорты с мест подтверждали: люди «внутренне убеждены в необходимости такого трудного шага и в принесении жертв, которые он потребует»[189].
Германское наступление началось с вступления войск на территорию Люксембурга на протяжении ночи. А сразу перед рассветом 10 мая развернулось полномасштабное вторжение в Бельгию и Нидерланды. Хотя во время прошлой войны Нидерланды сохраняли нейтралитет, во всех остальных аспектах казалось, будто вермахт повторяет вариант плана Шлиффена образца 1914 г., атакуя Францию через Нидерланды. Все знали, что нельзя гарантировать быстрое продвижение через Бельгию, как в августе и сентябре 1914 г., поскольку в годы между войнами бельгийцы изрядно потрудились для укрепления своей восточной границы. Железобетонные бункеры фортов прикрывали три линии оборонительных рубежей по берегам водных артерий с каналом Альберта и фортом Эбен‑Эмаэль в центре. Именно тут и началось германское вторжение: с рассветом на десяти планерах прямо на крышу оборонительного комплекса высадился десант; одиннадцатый вместе с командовавшим операцией молодым лейтенантом сбился с курса, но восемьдесят парашютистов его подразделения прошли до того отменную выучку и исправно делали свое дело, пока командир не присоединился к ним. Забравшись на гидравлически управляемые орудийные башни форта, десантники применили новое оружие – кумулятивные заряды. Поливая защитников через пробоины из огнеметов, они посеяли среди них панику. К концу дня форт и два обороняемых его гарнизоном ключевых моста – в Вельдвезельте и Вруховене – находились в руках немцев, что открывало путь в центральные районы Бельгии немецкой 6‑й армии. Зазвучавшие по радио в субботу, 11 мая, новости об этом оказали самое благоприятное воздействие на моральный дух народа в тылу[190].
Вечером бельгийское командование отвело войска за линию по реке Диль – на третий, и последний, оборонительный рубеж, протянувшийся от Антверпена до Намюра. Широкий участок открытой местности в районе Жамблу, между Вавром и Намюром, отлично подходивший для применения танков, да к тому же лишенный подготовленных позиций, представлял собой наиболее уязвимое место бельгийской обороны. В это окно французы наскоро перебрасывали сильнейшую 1‑ю армию с механизированными и моторизованными дивизиями. 12 мая под Анню объединение генерала Эриха Гепнера напоролось на кавалерийский корпус генерала Рене Приу, и 176 танков SOMUA и 239 «Гочкисов» превратили в обломки немецкую бронетехнику, представленную в основном легко вооруженными и слабо бронированными танками Pz I и Pz II (Panzerkampfwagen). Они довольно плохо зарекомендовали себя уже в Польше, их пулеметы и пушки не позволяли повредить французские средние танки. Гепнер располагал слишком малым числом средних машин с адекватной задачам огневой мощью, но на следующий день атаковал вновь, сосредоточивая силы для мощного удара с целью проламывания тонкой и длинной цепи французских танков. Из‑за отсутствия радиосвязи между ними французы не имели возможности быстро маневрировать, поэтому, когда немцы достигли прорыва, вынужденно отступили, оставив поле боя технически более слабому германскому корпусу, ремонтники которого смогли привести в порядок добрую сотню из потерянных накануне машин. Это столкновение стало первым крупномасштабным танковым сражением войны[191].
С точки зрения союзников, битва под Анню, пусть и проигранная, сослужила им определенную службу, позволив задержать продвижение немцев и дать в большинстве своем пехотным дивизиям французской 1‑й армии время для выхода на линию по реке Диль. Предвидя повтор вторжения 1914 г., которое, как теперь стало ясно, и осуществлял противник, французский главнокомандующий Морис Гамелен удовлетворенно кивал – именно тут он и собирался остановить немцев. Из‑за падения форта Эбен‑Эмаэль и отступления голландцев на севере в «крепость Голландию» продвижение немцев шло куда бо́льшими темпами, и у союзников на развертывание в Бельгии вместо запланированных трех недель осталось всего пять суток. И все же, бросив в бой самые современные механизированные соединения, Гамелен сумел достичь первой цели плана своей кампании и расположить лучшие войска на заранее подготовленных позициях по реке Диль. Однако именно этого и желали немцы[192].
Двадцать девять германских дивизий вступили в дело, атакуя противника через южные районы Нидерландов и центральные области Бельгии в направлении реки Диль. А между тем другие сорок пять пробирались через холмы и горы Люксембурга и Южной Бельгии к французской границе и реке Маас. Дерзкая и весьма опасная затея, поскольку 41 000 единиц немецкой моторной техники предстояло продвигаться всего по четырем узким, извилистым дорогам в гористой и лесистой местности Арденн. Протянувшиеся до другого берега Рейна и представлявшие собой превосходные цели для французских и британских бомбардировщиков, немецкие колонны рисковали подвергнуться уничтожению буквально прямо на старте. Начальник Генерального штаба Франц Гальдер и многие другие немецкие генералы выступали против этого плана, казавшегося им слишком отчаянным. Однако французы не послали авиацию к местам сосредоточения противника, несмотря на заслуживавшие доверия предупреждения со стороны швейцарцев о крупных передвижениях немецких войск в том районе; большинство союзнических эскадрилий уже понесли тяжелые потери в воздушных сражениях на севере. Впереди постепенно рассасывавшейся дорожной пробки следовали семь танковых дивизий: отдельные ударные соединения, включавшие в себя 1222 танка и 378 единиц моторной техники поддержки, перевозившей мотопехоту и буксировавшей противотанковые и зенитные батареи. Командовали войсками генералы Хайнц Гудериан, Георг Ганс Рейнхардт и Герман Гот[193].
Слабые французские формирования, встретившие немцев в Арденнах 10 и 11 мая, откатились на противоположный берег реки Маас, где оборону держала французская 2‑я армия. 11 мая, за день до выхода немцев к Маасу, заместитель Гамелена генерал Жорж приказал перебросить туда резервные французские дивизии, рассчитывая успеть сосредоточить пехоту и танки, поскольку, по прикидкам французского командования, немцы смогли бы нарастить достаточные для форсирования реки силы артиллерии и пехоты не ранее 20 мая. Точно так же рассуждал и Гальдер.
13 мая бомбардировщики люфтваффе совершили 3940 боевых вылетов, засыпав бомбами французские расположения, а тем временем две эскадрильи пикировщиков «Штука» выполнили триста заданий по точечной бомбежке и штурмовке противника. Люфтваффе уже завоевало прозвище «летающей артиллерии» в Польше, где продемонстрировали недюжинные способности ударной авиации в роли непосредственной поддержки войск на земле, отточив мастерство первопроходцев в этой области со времен гражданской войны в Испании. Геринг отвел на обработку позиций противника по Маасу восемь часов непрерывных бомбежек, беспрецедентных по ярости и напору, так что даже позднее в ходе войны люфтваффе едва ли повторяло нечто подобное в полной мере. Летчики не смогли уничтожить все французские огневые рубежи и особенно бетонные доты, но сломили боевой дух французов[194]. На протяжении второй половины дня немецкая мотопехота из состава 19‑го моторизованного корпуса Гудериана и отборный стрелковый полк «Великая Германия» предпринимали попытки форсировать реку. Однако французский фронт со ста тремя долговременными огневыми точками держался, сковывая немцев. Ближе к вечеру штурмовые саперные подразделения полка «Великая Германия» смогли высадиться на другом берегу, где изгиб русла не позволял простреливать участок фланговым огнем из дотов. К полуночи немцы форсировали Маас в трех местах; хотя положение было очень шатким – в районе Монтерме они удерживали тонкую полосу протяженностью 1,5 километра, тогда как предмостные плацдармы в Седане и Динане продолжали оставаться крайне уязвимыми.
Немцы атаковали резко, напористо, неся тяжелые потери в стремлении скорее переправиться на резиновых штурмовых лодках через реку, а французы держались тактической доктрины «методического боя», дожидаясь подхода подкреплений – большего количества бронетехники и артиллерии – для последующего перехода в контратаку против Гудериана на его береговом плацдарме в Седане с рассветом 14 мая. Однако если в предыдущий вечер положение немцев было рискованным, за ночь они успели подтянуть бронетехнику и сначала выдержать натиск французских танков, а потом и опрокинуть их. Не слушаясь приказов, французская пехота начала отступление. Паника охватила соседнюю 71‑ю пехотную дивизию, солдаты которой обратились в бегство еще до столкновения с противником. В течение дня французские и британские бомбардировщики попытались разрушить наведенные немцами понтонные мосты. Отправляясь на задания небольшими группами по десять или двадцать машин, они несли очень высокие потери, но не достигали целей. Они не могли похвастаться точностью бомбометания, как пикировщики «Штука», поэтому альтернативой могла оказаться только работа по площадям силами крупных формирований средних бомбардировщиков с горизонтального планирования, что и проделывали немцы днем раньше. В соответствии с диспозицией Гальдера после захвата предмостных плацдармов бойцам армейских моторизованных корпусов предстояло окопаться и закрепиться в обороне, пока немецкие пехотные дивизии будут переправляться через Маас. Такое развитие событий позволило бы германским армиям изготовиться для классической битвы на окружение или, если бы союзнические войска развернулись из Бельгии им навстречу, к открытому столкновению, в котором немцы пользовались бы преимуществом, сжимая противника с двух сторон. Когда Гудериан попросил разрешения расширить глубину предмостного плацдарма до 20 километров, как Клейст, так и Рунштедт предпочли держаться плана и велели ему не выходить за пределы в 8 километров[195].
В тот день специальные выпуски выходили в эфир ни много ни мало четырежды, в целях снижения напряжения и волнения в тылу. «Сейчас широкие слои населения держатся мнения, что на западе разворачивается “молниеносная кампания”», – доносила СД, отмечая веру народа в то, что «люфтваффе с самого начала удалось завоевать господство в воздухе». После всех страхов повторения позиционной войны 1914–1918 гг. германская публика захлебывалась от восторга из‑за захвата парашютистами крепости Эбен‑Эмаэль – как говорили и писали СМИ, «сильнейшего форта» во всей Европе[196].
На следующий день, 15 мая, Гудериан и командир 7‑й танковой дивизии Эрвин Роммель не подчинились прямому приказу и вырвались вперед с предмостных плацдармов в Седане и Динане. Вместо поворота на юг и удара по линии Мажино с тыла, как того ожидали французы, немцы развернулись на запад и северо‑запад. Колонна Роммеля натолкнулась на французскую 1‑ю резервную танковую дивизию с входившими в ее состав тяжелыми танками Char‑B. Французская бронетехника находилась преимущественно в процессе заправки, и в ходе боя немцам удалось вывести из строя сотню танков, разгромив значительно превосходящее их силами и качеством материальной части французское соединение. Два энергичных немецких командира продолжили наступление. Гудериан прошел 80 километров до Марля, а Роммель – 100 километров, форсировав реку Самбра в Ле‑Като. На протяжении следующих двух суток, 17 и 18 мая, немцы отъедались, отсыпались, заправляли и ремонтировали технику, а тем временем части мотопехоты устремились вперед для соединения с оторвавшимися от своих танковыми дивизиями[197].
Пользуясь непосредственной поддержкой 8‑го воздушного флота, танковые дивизии сполна продемонстрировали способность действовать как отдельные ударные силы. Имея опыт в области тылового обеспечения и средств связи, полученный во время Первой мировой войны, Гудериан высоко ценил обеспеченность войск рациями и теперь пользовался преимуществами отлично налаженной связи танковых дивизий с авиацией. Когда офицеры наблюдения запрашивали поддержку с воздуха, пикировщики «Штука» реагировали очень быстро, иногда в течение десяти минут, взламывая укрепленные позиции, сея хаос и неразбериху в неприятельских тылах и прикрывая танкистов от фланговых атак. Но на самом деле танковые дивизии ушли так далеко на запад от основного ядра союзнических армий за счет того, что зачастую просто не входили в непосредственное боевое соприкосновение с противником. Маневр удивил и привел в замешательство как немецкий, так и французский Генеральные штабы. Колоссальные, никем не сдерживаемые темпы продвижения войск, действующих в четком взаимодействии между собой, создавали у топавших позади пехотинцев почти наркотическое ощущение неудержимого наступления. Лишенные возможности спать, солдаты шли и шли вперед под воздействием скормленных им 35 миллионов таблеток первитина и изофана[198]. Когда кончались запасы, военнослужащие писали домой семьям с просьбой достать амфетамины хоть из‑под полы. Вечером 20 мая торжествующие солдаты разведывательного подразделения 2‑й танковой дивизии достигли Нуаель‑сюр‑Мер и вдалеке за устьем Соммы увидели воды Ла‑Манша[199].
С самого начала боев десять суток назад многие немцы не выключали радиоприемников. Несмотря на ранние смены, люди, как доносила СД, не ложились допоздна, ожидая последней сводки от вермахта в полночь. Известие о том, что немецкие войска «прорвались к Каналу и завершили окружение крупной неприятельской группировки, повысило напряжение у населения до максимальной отметки и вызвало повсюду волнения». Ходили слухи и версии о скором падении Франции, после чего последует вторжение в Британию, «с часто выражаемым желанием того, что на сей раз Англии придется воевать на собственной земле». Военные комментарии специалиста Министерства пропаганды Ганса Фрицше оказались настолько востребованы, что в СД считали их превосходным противоядием от слушания вражеского радио. Геринг воспользовался моментом и поведал прессе, будто фюрер лично спланировал всю кампанию, вплоть до детальной проработки отдельных операций. Только бомбежки противником западных немецких городов продолжали вызывать тревогу, и все чаще раздавались требования возмездия[200].
Когда началось наступление на западе, Эрнст Гукинг находился в отпуске, и ему потребовалось двенадцать суток, чтобы нагнать полк в Люксембурге. «Вчера всё еще в грязи в болотах Люксембурга и под артиллерийским огнем с линии Мажино, а этим утром мы уже с фланга у французов», – писал он Ирен 28 мая. Пропустив начало кампании, он радовался возможности принять в ней участие: «Ирен, это наполняет нас особой гордостью». Если говорить о минометном огне, то тут Эрнст подбадривал себя словами популярной матросской песенки: «Ничем не испугать бойца». Он с товарищами ходил купаться утром и вечером, но воду из колодцев они заставляли пробовать местных женщин, опасаясь, что она отравлена. Вообще‑то утолять жажду немцы предпочитали вином. В воскресенье 2 июня они прошагали 35 километров, прежде чем разбить лагерь. 200‑литровая бочка вина заняла всю палатку. Забили корову и повесили тушу на дерево для разделки. Местные, как сообщал Эрнст, все только и повторяли:
«“Bon Alleman[d]”. Ничего другого и не услышишь. Они и не могут ничего другого сказать. А на вопрос “куда дальше?” мы отвечаем: “на Париж”, “к мсье Даладье”[201]. Они бегут прочь и кричат: “Oh la France, Grand Malheur, Grand Malheur”[202]. Так и со смеху сдохнуть можно. Ирен, говорю тебе, никакой поход не мог быть лучше, чем этот».
И в самом деле, «страна, где сбываются мечты, не идет ни в какое сравнение с этой». Если говорить собственно о боях, Эрнст радовался, что «прошел крещение огнем удивительно хорошо». Постоянное жужжание над головой немецких самолетов, которых он насчитал полторы тысячи, наградило его головной болью, но кампания выдалась просто загляденье. «Мы похожи на свиней. Но Бог не мог послать нам лучшей войны. Тысячи военнопленных»[203].
Молодой выпускник гимназии Ганс Альбринг вступил в кампанию на западе с мечтой увидеть великие французские соборы. Приготовившись, подобно Христу, к «ужасным Страстям, от которых страдают наши солдаты, но особенно французские», он с помощью словаря читал в окопах Расина и Поля Клоделя. Истовый католик из округа Мюнстер, Ганс признался ближайшему другу Ойгену Альтрогге, что при столь малом количестве военных капелланов есть опасность остаться «без возможности исповедаться и причаститься». Он никак не мог понять, отчего французы так ненавидели немцев. «Особенно плохи черные, – откровенничал он. – Они висят на деревьях и хорошо стреляют». Каждый день Альбринга переполняли волны бросавших ему вызов впечатлений. В какой‑то момент он и сослуживцы пекли картофельные пироги и пили старое бордо, радуясь уже только одному количеству настоящего кофе; на следующий день наткнулись на поле, полное разлагавшихся трупов животных, лежавших на спине, «ногами в воздух, точно деревянные качающиеся лошадки». Вдоль дороги они видели «толпы черных, лежавших на пути, жутко искалеченных» – почти наверняка французских колониальных солдат из Сенегала – и «повсюду кресты с касками над свежими могилами». Он просил друга ни в коем случае не проболтаться ненароком хоть словом обо всем этом семье, которая там, в тылу, верила, что он в безопасности. После того как всего в 200 метрах от него разорвался снаряд, Ганс заговорил с Ойгеном на тему, о которой заводят речь все солдаты на всех войнах: «Если я… а не ты, пригляди за моими книгами и фото. Письма надо будет сжечь»[204].
Ойген подбодрил друга. «Я верю в твою добрую звезду – пусть же с тобой ничего не случится, – отвечал он. – Мы друг другу еще пригодимся в будущем… Pax Domini sit semper tecum [мир Господень да прибудет вечно с тобою]». А между тем на военной службе пути не выбирают, и Ойгена перевели в Вену, где он ворчал, скучая по войне, приговоренный каждый вечер ходить в оперу. Высоко на галерке он быстро примелькался, сам узнавая многих, и платил всего 75 пфеннигов за просмотр Легара и Пуччини («легко слушать»). Как большинство земляков, он предпочитал Верди Вагнеру, находя, что его «великое чувство и громогласные мелодии выражают мощь и тонкость куда более естественно». Сверх прочего его поражал и захватывал «Дон Жуан» Моцарта, особенно схождение в ад в финале. Зрелище до такой степени трогало будущего художника, что заставляло постоянно думать о том, как нарисовать «танец среди смерти и демонов». В то время как Ганс участвовал в кампании, Ойген, по своим словам, пребывал больше чем просто в мире[205].
Фриц Пробст следовал за фронтом через Бельгию на автобусе, ремонтируя мосты, взорванные при отступлении бельгийцами и французами. Тогда как Ганс Альбринг изо всех сил старался не обнаружить перед семьей грозившей ему опасности, 33‑летний Пробст хвастался жене Хильдегард: «Мы близко от фронта и считаемся боевой частью». Не стоило заставлять ее понапрасну беспокоиться, но страх перед клеймом «отсиживающегося в тылу» оказался сильнее. Иногда часть натыкалась на нетронутое войной село, оставленное противником без боя, но, если французы сражались, «юнкерсы» («Штука») громили все вокруг[206].
Тем временем, пока во Франции и Бельгии полыхали бои, журналисты германского радио и кинохроникеры озвучивали ход течения конфликта и расцвечивали изобразительный ряд кадрами с полей сражений. Французскую кампанию отслеживали три выходивших один за другим новостных ролика, нараставшие по продолжительности и достигавшие сорока минут. Приданные боевым частям немецкие кинохроникеры получили невиданную свободу доступа к «живой» информации о происходившем на фронте, имея возможность запечатлеть войну такой, какая она есть, хотя некоторые сцены переснимали в постановочном варианте. Публика восхищалась отвагой репортеров, не боявшихся соваться в бой ради возможности донести всю правду до зрителя, который вскрикивал и замирал при сценах разрушения. Стараясь подарить публике особо острый эффект присутствия, операторы зачастую снимали лица немецких солдат под небольшим углом снизу, отчего те выглядели точно закаленные в битвах героические воины на каменных барельефах. Сдобренные звуковыми добавками и приправленные исполненным глубокого драматизма музыкальным сопровождением – часто переложенными Францем Р. Фридлем классическими пьесами, – новостные ролики задумывались как средство захватить и поразить аудиторию. Из просто киножурналов они превращались в визуальное, звуковое и эмоциональное переживание, а тем временем растущее напряжение еще более нагнетал и направлял голос за кадром: «Новые немецкие танки готовы для атаки, готовы для могучего рывка вперед. Эти танки несут с собой новую романтику боя. Они суть то же самое, чем были рыцари в Средние века. Они маневренны и проворны, как кавалерия последней войны». Многие кинотеатры «попросту не справлялись с валом публики», как отмечал «Фильм‑Курьер», при этом некоторые давали до десяти сеансов в день. Свет зажигали сразу после окончания новостного ролика, предоставляя зрителю передышку и шанс поговорить – обсудить увиденное. Многие уходили из зала до фильма, не желая испортить впечатление каким‑то «мелким художественным кино»[207].
24 мая, когда немцы уже осадили Кале, Гитлер и Рунштедт сошлись во мнении остановить танки, дав возможность экипажам привести остро нуждавшуюся в ремонте технику в порядок, прежде чем развернуть ее и бросить против французских армий на юге, а люфтваффе предоставить оперативный простор разделаться с союзническими дивизиями, продиравшимися по исполосованной каналами местности в направлении Дюнкерка. Пользовавшиеся превосходством в воздухе на протяжении предыдущих десяти суток, люфтваффе в этот раз неожиданно оказалось не на высоте. Летчикам удалось разбомбить берега, потопить много судов, в том числе девять эсминцев, и заставить союзников действовать только в ночное время, однако авиация не смогла помешать вывезти из Франции 338 000 британских и французских солдат. Поднимавшиеся в воздух с аэродромов на юге Англии, пилоты Королевских ВВС сыграли видную роль, бросив вызов германской авиации и совершив в период между 26 мая и 4 июня более 4822 боевых вылетов. Впервые немецкие потери в небе оказались значительно выше, чем урон союзников[208].
Передвигаясь то на грузовике, то в связном фургоне, Ганс Альбринг располагал куда бо́льшим временем для писания писем, чем пехотинец Эрнст Гукинг. Вынашивая планы сделаться в будущем художником, он пытался составлять словесные зарисовки быстро сменявшихся впечатлений – старик на ферме, горько взирающий куда‑то вдаль из‑под морщинистых век, пленный офицер на обочине, смотревший на победителей немцев «уверенно и холодно, исполненный самообладания в ужасном, крайнем спокойствии». В Пуатье молодого человека сразили фрески древнего баптистерия, но очень огорчила нехватка в его окнах витражей. Пухлые женщины словно сошли прямо с полотен Ван Эйка. Всё, от сыто хрюкающих свиней в свинарнике, где он ночевал, до несметного количества сливочного масла, сыра, мяса, домашних консервов, снежной белизны хлеба и темного, густого, точно масло, красного вина, нравилось ему в этом роге изобилия по имени Франция. Найдя «Песню перед битвой» Гёльдерлина, Альбринг окунулся в романтическую поэзию. Заводя речь об отгремевших боях, он описывал лишь товарищей: «Восторженность оставила их, никто больше не говорил и не смеялся». Они казались скучными и «глупыми». Как многие солдаты, Альбринг находил слова для описания всего, за исключением боя[209].
Французы развернули шестьдесят пять дивизий по новому рубежу за реками Сомма и Эн, который связывал линию Мажино с побережьем. 5 июня немцы атаковали и быстро достигли прорыва на нескольких участках по Сомме и заставили весь фронт противника откатиться далее в направлении Сены. 10 июня французское правительство бежало из столицы, объявив Париж открытым городом. Четыре дня спустя туда вошли немецкие войска. 15 июня пехотные дивизии немецкой 7‑й армии перешли в наступление через Рейн, захватив города Кольмар и Страсбург. Третий новостной ролик кампании рассказывал о немецких пехотинцах и артиллеристах, чтобы каждый из видов вооруженных сил получил должное освещение. Зрителей наполняло теплом созерцание повседневной жизни обычных солдат. Ирен Гукинг надеялась хоть одним глазком заметить Эрнста. Вглядываясь во все эти лица, «улыбавшиеся в камеру, в каждом солдате я видела тебя и была тем уже довольна». Если бы фюрер создал женский полк, фантазировала Ирен, она бы вступила в него без сомнения[210].