18 июня французская армия приступила к уничтожению мостов через Луару, и новое правительство во главе с маршалом Петеном запросило о перемирии. Пока начинались переговоры, немцы продолжали наступать. Части Эрнста Гукинга и Фрица Пробста продвигались на юг в направлении Дижона. Пробст сетовал на то, что французские военнопленные прохлаждаются в лагерях, тем временем как он и его товарищи восстанавливают ими разрушенное. «И что, разве это правильно?» – писал он Хильдегард. Совершенно неожиданно они очутились в местности, не затронутой войной. Расквартированные на шоколадной фабрике, Пробст с товарищами в приказном порядке получили запрет на грабеж для отправки кондитерских изделий домой, однако самим поглощать сладости им не запрещали – хоть объешься[211].
Далеко в Польше Вильм Хозенфельд чувствовал себя на войне не совсем в своей тарелке. 45‑летний ветеран прошлой войны и отец пятерых детей, он был ровно на поколение старше молодых профессиональных офицеров в части. Старшего сына Гельмута только что вызвали на медицинскую комиссию, и родители волновались: Вильм пытался уверить жену, что война успеет кончиться, прежде чем Гельмут пойдет служить, тогда как сыну написал: «Лучше, если останешься, где ты есть; я рад быть солдатом вместо тебя. В любом случае мать достаточно жертвует собой ради всех нас». Едва ли это могло погасить идеализм Гельмута, и Вильм попытался предостеречь его, что война похожа на естественную катастрофу «или какое‑то другое несчастье» и что Бог посылает войны в этот мир, ибо «люди в значительной мере принадлежат дьяволу». Вспоминая католическое учение, он заключал: «То, что невинные тоже должны страдать, есть таинство страданий за других, которые принял на себя Иисус». Вильм признался жене, что предпочел бы перевод на запад, но тут же поспешил заверить Аннеми: «Моя жизнь мне не принадлежит, и мое чувство приключения… я остужаю мыслями о тебе и детях». Хотя семья стояла выше славы, он не мог вовсе подавить в себе жажду некой героической победы, которой его поколение лишили в 1918 г.[212].
Молодые ощущали себя и того хуже. На третий месяц военного обучения в Брюнне Гельмут Паулюс твердо уверился в том, что он с товарищами родился «в конце концов, слишком поздно». Несмотря на попытку уйти в армию добровольцем в августе 1939 г., на войну он явно не успел. Теперь‑то Британия уж точно расхочет воевать, а он только зря потратил месяцы на плацу и в казармах. Неустанно искавшие какой‑нибудь службы, связанной с войной, подростки осаждали бюро Имперской службы труда, желая знать, когда их призовут. Из инспекции вооружений сообщали, что в армию рвутся даже рабочие важных для обороны специальностей, освобожденные от воинской повинности[213].
Вскоре после падения Парижа новый киножурнал заставил публику открыть рты показом кадров битвы за Дюнкерк, снятых из кабины пикировщика «юнкерса». Зрители пикировали вместе с машиной в направлении британских транспортных судов. Такой кинематографический прием уже использовался при освещении польской кампании, но, когда к головокружительной скорости бомбардировщиков добавили звуковую дорожку с ревом двигателей на фоне нарастающей музыки, от эффекта присутствия внутренности начинало выворачивать наизнанку. Ночная съемка горящих нефтяных цистерн и железнодорожных узлов, разбомбленных накануне днем, позволяла увидеть и прочувствовать, что такое точное бомбометание. С самого начала войны Геббельс старался убедить немцев в трусости и коварстве англичан, и теперь Дюнкерк послужил отличным способом продемонстрировать всю правоту подобных заявлений. «Томми»[214], так лихо отплясывавшие в ночных клубах за линией фронта во Франции, Нидерландах и Бельгии, попросту бросили союзников при первых же залпах наступления. В то время как смятенные лица французских военнопленных свидетельствовали об истинной мощи германского оружия, спокойные, самодовольные мины пленных британцев позволяли сделать вывод о том, как поспешно и охотно они подняли руки[215].
По всей Германии публика в кинотеатрах содрогалась от ужаса и отвращения при виде солдат из французской Западной Африки. «Французы и англичане бросили этих животных против нас – да возьми их дьявол!» и «Это позор для цивилизованной нации, которым навеки покрыли себя Англия и Франция!» – восклицали многие в залах. В Райхенберге женщины признавались, что пребывали словно в параличе из‑за страха от «цветных» лиц и могли вновь начать дышать, только опять увидев на экране немецких солдат. Если верить данным СД, во многих кинотеатрах зрители кричали: «Пристрелить этих зверей немедленно, как только их возьмут в плен!» Фриц Пробст соглашался, доверяя жене заботу и печаль о том, что «никто бы не уцелел, если бы этот сброд добрался до Германии». О чем не писали в газетах и не показывали в новостях, но что мы знаем из частных писем того же Ганса Альбринга, это то, что несколько тысяч сенегальских солдат подверглись резне, когда пытались сдаться или уже находились в плену. В Польше нанесение увечий немцам и стрельба в них из‑за деревьев считались злодеяниями польских гражданских лиц и солдат. Во Франции в подобных вещах обвиняли только чернокожих, над которыми измывались, пытали и убивали. Помимо карательных акций, немцы не забыли отплатить французам за оккупацию Рейнской области в 1923 г., где все помнили о сексуальном насилии колониальных солдат над немецкими женщинами, а если не помнили, то пропаганда забыть не давала. Даже в этой относительно «чистой» кампании на западе немецкая армия совершала зверства на расовой почве[216].
22 июня французы сложили оружие. Гитлер настоял на полном повторении процедуры подписания перемирия в ноябре 1918 г., и следующий новостной ролик венчали сцены принятия условий победоносной Германии в том же самом железнодорожном вагоне в лесу под Компьеном. Впоследствии в качестве классического олицетворения воздаяния вагон отправили в Берлин и выставили рядом с Берлинским кафедральным собором (Berliner Dom). Более яркий символ торжества справедливости и возмещения за незаслуженные итоги прошлой войны трудно придумать. Когда стало ясно, сколь велика одержанная победа, люди высыпали на улицы и площади для импровизированных празднований, хотя предупреждения о возможных налетах заставили многих вернуться в помещения и спуститься в подвалы, где победители слушали репортажи по радио. Когда Гитлер приказал неделю звонить в колокола и на десять дней поднять все флаги, СД спокойно констатировала: «бурное возбуждение последних недель» в настроении нации «уступило место торжественности, гордой радости и благодарности фюреру и вермахту»[217].
На протяжении 1920‑х гг. немецких школьников учили видеть во Франции «наследственного врага». И вот теперь она лежала поверженной, точно чудовище из сказки. Вся удача и импровизационный успех, приведшие к победе, быстро воплотились в доктрину о непобедимости машины подвижной войны, а Вильгельм Кейтель открыл хор славословий в адрес Гитлера, названного «величайшим полководцем всех времен». В каждом кинотеатре на экране новостей Wochenschau все могли видеть колонны вымуштрованных солдат, марширующие через Триумфальную арку в лучах летнего солнца. Однако Гитлер украл славу у армии – его появление в кадре вызвало ликование по всему рейху, его встречали громовыми аплодисментами. Затем в благоговейной тишине публика замерла, взирая на него, сидящего вместе с генералами. Люди волновались за безопасность фюрера, видя, как он проезжает мимо колонны военнопленных недалеко от линии фронта. Когда он вышел из машины и улыбнулся, зрители разом выдохнули. Они забыли, что еще не победили Британию, забыли – ненадолго – свои обычные жалобы на нехватку всего и вся, а также на жирующих «шишек», он, и только он, превратился в главный объект их обожания. Даже завзятые скептики швабы признавали «всецело, радостно и благодарно сверхчеловеческое величие фюрера и его трудов». Сразу после завоевания Польши мало кому из немцев хотелось его праздновать. Но теперь шум по поводу появления новых фотографических изображений фюрера сопровождался полными обожания обсуждениями выражений его лица. Не выдержали в конце концов даже суровые обитатели рабочих районов, на улицах которых на заре 1930‑х гг. полыхали бои между нацистскими штурмовиками и коммунистами[218].
Все еще ожидая призыва в гимназии в Золингене, Август Тёппервин приветствовал кампанию на западе и рассуждал в таком духе: «Нам всем приходится признать, что подлинно исторические решения принимаются сейчас здесь и воплощаются в жизнь Адольфом Гитлером! Здесь важно не “доброе” и “злое”, а “исторически сильное” и “исторически бессильное”». И если эта мода читать Ницше как философа силы ставила войну «за пределы добра и зла», Тёппервин гасил собственные нравственные сомнения в отношении ужасных бомбежек мирного французского населения, говоря себе, что «нация может склониться лишь перед разрушительной мощью применения нашей авиации, которая несет инструмент Ницше » (выделено им). Обращаясь к собравшимся на конференцию баварским протестантским пасторам, епископ Майзер заявил:
«Горячее дыхание истории пышет нам в лицо. Мы, без всякого сомнения, не способны оценить меру величия мира даже сегодня… Новый мир поднимается из первобытных глубин бытия. Наш немецкий народ стоит в центре этого события. Он есть ядро силы, откуда новая, преобразующая воля распространяется по всему свету»[219].
Победа была сладка, ибо казалась поразительно легкой. Оказавшись на Луаре, швабский солдат испытывал изумление. «А где же противник? – спрашивал он. – Справа парочка солдат растворилась в кустах. Но никакого неприятеля не видно. Где же французские солдаты?» Вермахт опубликовал это личное письмо в памятной книге с целью увековечения. Гитлер избавил германский народ от конфликта уровня мировой войны, которая обошлась Германии почти в 2 миллиона погибших военнослужащих. А между тем в Берлине к 1917 г. количество смертей среди гражданских превысило число убитых и умерших на фронте, так как голод, холод и болезни буквально выкашивали население города. В отличие от «лживой войны» (phoney war) в Британии и «странной» (drôle de guerre) – во Франции, немцы пережили семь длинных месяцев лишений с сентября и до середины мая, что стало для них не столько «сидячей войной» (Sitzkrieg), сколько, если воспользоваться словами СД, «войной нервов». Когда ожидавшееся с таким страхом сражение на западе наконец началось, первые сводки с полей боев, казалось, подтверждали самые скверные ожидания: все повторится – и битва во Фландрии, и бесконечное кровопролитие, и нескончаемые лишения. Вместо этого, однако, в конце июня 1940 г. тот же Эрнст Гукинг очутился в Тулоне, где съел «сначала свиную ногу, затем жареной телятины, колбасы с овощами, а в завершение всего удивительный десерт. Абрикосы с вишней»:
«А за компанию с этим две бутылки красного вина. И все это богатство стоило невероятной цены в девять франков. Это семьдесят пять немецких пфеннигов! Да, да, ты права. Мы живем во Франции как боги»[220].
Летом 1940 г. вермахт официально сообщил о 26 500 убитых в ходе французской кампании. Статистика несколько заниженная и заслуживает коррекции в сторону повышения, но в любом случае такой результат не шел ни в какое сравнение с 2 миллионами погибших в последней войне: страна потеряла 61 500 солдат в ходе завоевания Польши, Дании, Норвегии, Нидерландов, Бельгии, Люксембурга и Франции. В заключительном киножурнале о кампании на западе показали Гитлера отдающим дань памяти погибшим у могил нескольких немецких солдат прямо перед принятием капитуляции французов под Компьеном. Теперь наступало самое время покончить с конфликтом с Британией и восстановить мир, которого так жаждало все немецкое население[221].
18 июля 1940 г. 218‑я пехотная дивизия возвратилась в Берлин. Толпы глубиной до двадцати рядов выстроились по сторонам новой архитектурной оси Восток – Запад, а предприимчивые зеваки забрались на деревья, фонарные столбы и статуи вдоль дороги ради желания рассмотреть все наилучшим образом. Люди осыпали солдат конфетти и цветами, а военные оркестры играли марши. Проследовав через Бранденбургские ворота к Парижской площади, дивизия удостоилась приветствия от гауляйтера города Геббельса. Он напомнил праздничной толпе, что в последний раз войска маршировали через ворота 16 декабря 1918 г., когда возвращавшиеся с войны прусские гвардейские полки встречали «бандиты и забастовщики». «Не в этот раз!» – выкрикнул он[222].
Следующим вечером Гитлер выступал перед рейхстагом в здании «Кролль‑опера». На кресла сложивших головы в боях шести депутатов возложили венки. Американский журналист Уильям Ширер, вновь сидевший на балконе, поражался невиданному им прежде в этом собрании количеству золотых галунов и военных мундиров. Пресса гадала, объявит ли Гитлер «новый блицкриг – на сей раз против Британии – или предложит мир?». Когда Герман Геринг взгромоздился в кресло председателя, аудитория затихла, и Гитлер более двух часов ораторствовал на тему хода войны в целом и отдельно – завершившейся военной кампании. Вытягивая руку в нацистском приветствии, он произвел двенадцать генералов в фельдмаршалы; они замерли по стойке смирно, а потом отсалютовали в ответ. Коль скоро Геринг уже находился в этом звании, Гитлер изобрел для него ранг «рейхсмаршала». Ширер счел речь Гитлера одной из лучших. Как отмечал американский журналист, нотки истерии отсутствовали в ней совершенно; и в самом деле голос фюрера звучал словно бы ниже, чем обычно, а движения рук и тела были почти такими же выразительными, как слова. «Гитлер, которого мы видели в тот вечер в рейхстаге, – писал Ширер несколько часов спустя, – был победителем и, сознавая это, оставался великолепным актером, бесподобно распоряжавшимся умами немцев, он превосходно смешивал полную уверенность завоевателя со скромностью, которая всегда так импонирует массам со стороны того, кто, как им ведомо, парит очень высоко».
Под самый занавес Гитлер сказал, что считает долгом перед собственной совестью призвать к благоразумию и здравому смыслу, поскольку не видит никаких причин, почему война должна продолжаться. Аудитория оставалась напряженной в ожидании. Гитлер напомнил собравшимся о том, сколько жертв потребует война, а также о его мирном предложении предыдущего октября и выразил сожаление, что, несмотря на все усилия, не удалось подружиться с Англией. Би‑би‑си транслировала официальный отказ Галифакса от мирной инициативы Гитлера три дня спустя[223].
Фюрер мог ошибаться в оценках британского правительства, но не настроений в Германии. С широтой истинного победителя Гитлер дал Британии шанс закончить конфликт и возложил на нее всю ответственность за его продолжение. Даже до официального отказа британского правительства некоторые в германском народе задавались вопросом, не слишком ли щедрое предложение их руководство сделало «истинному поджигателю и виновнику войны». И не только далекие от политики Ирен и Эрнст Гукинг ожидали от фюрера, что он «не будет таким милостивым». Даже Вильм Хозенфельд отложил в сторону религиозное сострадание, когда написал жене: «Теперь войну сможет решить лишь безжалостная сила. Англичане сами этого хотят». Человек, испытывавший стыд и чувствовавший себя виноватым в насилии, свидетелем которого сделался в Польше, не сомневался в тот момент: «Нет, никто не должен жалеть их. Гитлер слишком часто протягивал им руку дружбы»[224].
За пять дней до речи Гитлера перед рейхстагом, 14 июля, Черчилль поклялся миру, что Британия будет сражаться одна. 3 июля Королевский ВМФ потопил французский флот на якорной стоянке у побережья Туниса во избежание попадания кораблей в руки немцам, совершив акт, названный Черчиллем «печальной обязанностью». В глазах нового правительства в Виши, под чье управление перешел французский ВМФ по условиям перемирия, ничем не спровоцированное нападение выглядело как вероломство вчерашнего союзника. Именно такой образ Британии все лето без устали культивировала германская пропаганда. 4 июля Германское информационное агентство придало гласности выдержки из захваченных документов, свидетельствовавшие о планах союзников разбомбить советские нефтяные месторождения налетами авиации с Ближнего Востока с целью прервать поставки нефти из СССР в Германию; замысел противника информационное агентство представило как гнусную попытку расширить географию войны[225].
Еще 1 сентября 1939 г. американский президент Рузвельт обратился ко всем европейским державам с предложением предпринять усилия для недопущения авианалетов, целью которых могут стать гражданские лица или «открытые» города. В тот же день Гитлер и Чемберлен выразили солидарность с инициативой руководства США, а британское и французское правительства выступили с совместной декларацией, обещая следовать предложению американцев, пока обязательств придерживается и противник. Теперь британцы указывали на бомбардировки самолетами люфтваффе Варшавы и Роттердама как на фундаментальное нарушение договоренностей, а германская пропаганда отвечала утверждением о том, будто города защищались военной силой. До тех пор пока они не сдаются и не становятся «открытыми» городами, как тот же Париж, такие объекты остаются законными целями. В глазах немецкой публики, однако, «убийство детей во Фрайбурге» 10 мая 1940 г. являлось со стороны британцев односторонним шагом агрессии против мирного населения. Гитлер говорил собравшимся к нему на обед гостям два года спустя, что это англичане начали авианалеты, а немцев всегда сдерживают угрызения совести, которые ничего не значат для англичан, видящих в них лишь знак слабости и глупости. Нацисты держались за данный «факт» и беззастенчиво навязывали его международному общественному мнению. В 1943 г. Министерство иностранных дел Германии решило вынести его на передний план в обращении к нейтральным странам в своей «8‑й Белой книге: Документы относительно вины исключительно Англии в бомбовой войне против гражданского населения»[226].
Пусть Фрайбург удачно подвернулся, послужив отличной сказкой для народа, в ночь на 11 мая 1940 г. британские ВВС действительно предприняли свой первый воздушный налет на Германию, атаковав Мёнхенгладбах в Рурском бассейне. После капитуляции Франции ночные налеты КВВС стали быстро набирать обороты – на задание уходили больше сотни бомбардировщиков разом. В наиболее значительных случаях, как бомбежка Дортмунда в ночь с 23 на 24 июня, погиб один человек и шесть получили ранения, а в Дюссельдорфе насчитали семерых погибших и столько же раненых. Однако бомбовые атаки Королевских ВВС отличалось такой вопиющей неметкостью, что под удар попадали села и хутора. Два фактора – регулярность налетов и непредсказуемость бомбометания – вынудили добровольцев из немецкой гражданской обороны усилить предупредительные меры по обеспечению безопасности в городах и городках Северо‑Западной Германии. В Гамбурге, как обнаружил Ширер, «главные жалобы» состояли «не в материальном ущербе от британских налетов, а в том, что они не давали людям спать», поскольку при каждой ложной тревоге всему населению города приходилось выскакивать из постелей. Народ шумел, требуя возмездия[227].
Выступавшие на собраниях нацисты роняли намеки на наличие у Германии нового и очень мощного оружия, разжигая слухи о скором вторжении в Британию. Планерам, вроде тех, что с таким блеском применялись против неприятеля в Норвегии и Бельгии, предстояло доставить к ключевым целям десантников, а тем временем в дело вступили бы новые танки и морские суда, будто уже готовые для операции. Поговаривали об армаде из 2000 пикировщиков «Штука» и громадных новых бомбах; о реактивных самолетах, способных летать со скоростью 1000 километров в час; о смертоносных лучах и о вещах, которые в СД, похоже, сами не понимали и просто докладывали об услышанном, сообщая о «применении жидкого воздуха с “электронной пылью”, вызывающих неслыханные по силе взрывы и распространение жара».
Коль скоро шли недели, а известия о новых военных действиях не поступали, в большом фаворе вновь оказались астрологи. Страна бурлила политическими слухами. Ллойд‑Джордж и герцог Виндзорский (бывший Эдуард VIII), по рассказам, находились в Берлине; Георг VI отрекся, а Черчилль бежал. Некоторые геополитически мыслящие граждане вслух задавались вопросом, заинтересована или нет Германия экономически в сохранении Британской империи. В самом деле Гитлер думал в том же направлении и беспокоился, как бы расчленение ее не принесло выгоду вместо Германии «великим иностранным державам»[228].
Даже после того, как противник отверг его последнее «мирное предложение», Гитлер продолжал сомневаться и медлил с решением. Он велел командованию подготовить оперативные планы «войны против Англии» еще в начале июля, но лишь 1 августа издал директиву люфтваффе о начале «атаки на Англию». Но днем ранее он приказал Генеральному штабу приступить к разработке плана военной кампании против Советского Союза, который будто бы оставался последним потенциальным союзником Британии на континенте. На наличие у Гитлера уже тогда замысла нападения на Советский Союз предпочтительно вторжению в Британию указывают два момента: его осторожные оценки шансов Германии бросить вызов Королевскому ВМФ с воздуха и его давняя мечта вынудить британцев сделаться партнерами немцев.
На протяжении июля и начала августа люфтваффе развернуло на побережье Северного моря и Ла‑Манша от Норвегии до запада Франции множество новых баз в попытках достигнуть временного господства в небе над Ла‑Маншем; немцы успешно атаковали британские конвои до тех пор, пока Адмиралтейству не пришлось отказаться от их провода этим путем. В Берлине специальные бригады рабочих начали собирать трибуны на Парижской площади в рамках подготовки к новому параду победы. На сей раз их украшали большими деревянными орлами, покрытыми краской с позолотой. Из‑за отвратительной погоды в Англии к операции «Орлиный день» (кодовое название наступления) тем летом немцы смогли приступить только 13 августа[229].
На протяжении первых трех недель люфтваффе наносило удары по летным полям истребительного командования британских ВВС. 18 августа пришел час Биггин‑Хилла в Кенте. Возвращавшиеся с задания летчики докладывали, что видят на месте аэродрома море огня, взлетно‑посадочные полосы разбомблены, здания разрушены, неприятельских самолетов в небе нет, а зенитное противодействие отсутствует. Они пришли к заключению, что база «полностью уничтожена… стерта с лица земли». Пилотов поражала та легкость, с которой они одерживали верх в сражениях. «Молодые люди, – с волнением рассказывал персоналу наземных служб летчик после задания, – ничего же не было: мы ожидали совсем другой обороны». 19 августа люфтваффе отчитывалось о шестистах двадцати четырех сбитых британских самолетах ценой потери ста семидесяти четырех своих. В ту ночь, когда германские ВВС распространили список целей на объекты авиастроительной промышленности противника, летчики принялись наносить удары по дальним пригородам Лондона – Уимблдону и Кройдону. 24–25 августа атакам подверглись Харроу и Хэйз, Аксбридж, Луишем и Кройдон, а 28–29 августа – Хендон, Саутгейт, Уэмбли и Милл‑Хилл. Не остались в стороне и внутренние районы столицы – Сент‑Панкрас, Финчли и Олд‑Кент‑роуд. Гитлер запретил бомбить Лондон, но постепенное расширение операции так или иначе ставило под удар город с множеством расположенных на его территории военных баз и производственных мощностей[230].
Хотя люфтваффе стало гораздо проще дотягиваться до Британии с новых аэродромов на континенте, чем британским ВВС атаковать Германию, после первого случайного налета на Лондон Черчилль распорядился о немедленной ответной акции. В ночь с 25 на 26 августа двадцать два бомбардировщика «Хемпден» и «Веллингтон» отбомбились по Берлину. Рейд походил на укольчик и не нанес почти никакого ущерба противнику, но своими действиями британцы бросили вызов Герману Герингу и его обещаниям народу в тылу. На момент вспышки пожара войны он заявил по радио, что, если хоть один вражеский самолет долетит до Рура, тогда его надо называть «не Геринг, а Мейер». И вот пожалуйста – враг добрался до столицы рейха. Остряки не замедлили отреагировать на происшествие и, помня о страстном увлечении рейхсмаршала охотой, прозвали сирены воздушной тревоги в Берлине и Руре «охотничий рожок Мейера», а его между собой величали «Герман Мейер». 29–30 августа британцы совершили второй налет на Берлин, лишив жизни десятерых и ранив двадцать одного человека. Последствия в психологическом и стратегическом плане можно назвать громадными. Берлинцев поверг в шок сам факт столь глубокого проникновения британских самолетов в воздушное пространство Германии. Гитлера – тоже[231].
Фюрер воспользовался первой возможностью для обращения к нации, держа речь перед женской аудиторией из молодых медсестер и социальных работниц, собравшихся по случаю начала работы партийного фонда «Зимняя помощь» 4 сентября. Гитлер возвестил аудитории в забитом до отказа зале берлинского Дворца спорта, что ждал три месяца, не давая ответа на британские ночные бомбежки в надежде, что их прекратят, но Черчилль, мол, усмотрел в этом признак слабости и теперь немцы вынуждены отвечать ночь за ночью и по нарастающей. Сделав паузу, давая слушателям возможность осознать сказанное и затихнуть, Гитлер пообещал в случае увеличения числа британских налетов на Германию стереть их города с лица земли. Уильям Ширер присутствовал в зале и отмечал, что «молодые медсестры и социальные работники были совершенно вне себя и неистово аплодировали». Страдавший от сильнейшей простуды американский репортер находил крики аудитории раздражающими, но по‑прежнему удивлялся тому, как Гитлер «унцию за унцией выжимал из своего голоса юмор и сарказм», обещая, что они положат конец «работе этих ночных пиратов». Через два часа речь транслировали по радио. Клятва «стереть» британские города запомнилась надолго[232].
Даже открытую угрозу Гитлера обернули в упаковку из обычной уже «оборонительной» терминологии возмездия за причиненное зло, чем оправдывался каждый шаг войны. За несколько дней до того Ширер записал разговор со своей уборщицей, женщиной из рабочей семьи, которая была замужем, как он полагал, за бывшим коммунистом или социалистом. «Почему они это делают?» – спросила она. «Потому что вы бомбите Лондон», – отозвался Ширер. «Да, но мы бомбим военные объекты, а тем временем британцы бомбят наши дома». – «А может быть, – предположил Ширер, – вы тоже бомбите их дома?» – «В наших газетах говорят, что нет, – возразила она. – Почему британцы не приняли предложения фюрера?»[233]
Вечером 7 сентября прозвучали привычные фанфары, предварявшие новое специальное сообщение: «впервые порт и город Лондон» подверглись атаке «в качестве ответной меры» за налеты Королевских ВВС. Выполняя угрозу фюрера, 3000 самолетов «взяли курс на Лондон». «Промчавшись через ночное небо словно кометы», они оставили за собой «одно огромное облако дыма, которое сегодня ночью протянулось от центра Лондона до устья Темзы». В военной сводке не забыли упомянуть о том, будто люфтваффе ведет «честную и рыцарскую войну», ограничиваясь «военными целями». На следующий день газеты вышли с заголовком «Большая атака на Лондон как возмездие». Хотя на самом деле только триста сорок восемь бомбардировщиков под прикрытием шестиста семнадцати истребителей участвовали в рейде против британской столицы, возвращавшиеся пилоты охотно подтверждали такие сообщения: да, они видели «густые клубы черного дыма, выраставшие точно гигантские грибы», с расстояния в 50–60 километров. Сбрасывая крупные бомбы с горючей смесью, а также фугасы, они смогли разжечь множественные пожары в доках Ист‑Энда. КВВС почти ничем не помешали противнику[234].
В ночь на 10 сентября британцы вновь бомбили центр Берлина, попав при этом в американское посольство и расположенный рядом сад Геббельса: по замечанию Ширера, то была «самая жестокая бомбежка до этого момента», однако размах ее все равно нельзя назвать иначе как малым по сравнению с рейдами люфтваффе. После того как Би‑би‑си передала ошибочное сообщение о поражении расположенного поблизости Потсдамского стадиона, Ширер не удивился, услышав от «по меньшей мере трех немцев», что «они немного разо‑ чарованы в неточности британского радио». Даже респектабельная Börsen Zeitung утверждала: «В то время как атаки германских ВВС предпринимаются исключительно против военных объектов – факт, признаваемый как британской прессой, так и радио, – Королевские ВВС не находят ничего лучшего, чем то и дело подвергать ударам невоенные цели в Германии»[235].
Начиная с сентября 1940 г. на гражданскую оборону в Германии стали тратить огромные средства, особенно на строительство мощных железобетонных бункеров для городского населения северных и северо‑западных областей. Большие прямоугольные и лишенные окон крепости вырастали над землей тут и там медленно, но верно. В Берлине башни появились в трех парках. В апреле 1941 г. в районе Тиргартен около зоопарка открылась первая, со стенами четырехметровой толщины и плоской крышей; на маленьких угловых башенках располагались зенитки, радарное оборудование, прожекторы и прочее снаряжение. Второй объект закончили в Фридрихсхайне в октябре 1941 г., а третий – в Гумбольдтхайне в апреле следующего года. Каждая из построек могла вместить до 10 000 человек. Сооружения создавались не только для защиты населения, но и как символы народной «воли выстоять».
Похожие крепости появились в гамбургских районах Санкт‑Паули и Вильгельмсбурге. В Хамме, в Рурском бассейне, шесть башен‑бункеров архитекторы вписали в кольцо городских стен, дополнив на новый лад образ средневекового укрепленного города. В Дортмунде местные власти приспособили под бомбоубежища туннели, пролегавшие на глубине 15 метров под городом и построенные для подземной железнодорожной системы в 1937 г.; там могли укрыться 20 000 человек. Ганновер тоже сделал выбор в пользу туннелей. Эссен, столицу оружейной империи Круппа, защищала внушительная по мощи зенитная артиллерия, а развернутая программа строительства бомбоубежищ сделала город одним из наиболее защищенных от авианалетов в Германии. И пусть такие общественные бункеры могли вместить лишь незначительное меньшинство городского населения – в Берлине, например, не более 10 % жителей, – психологическое значение и их пользу трудно переоценить. Большинство граждан полагались на подвалы домов, в которых обычные окна и двери заменяли стальными, способными защитить при взрыве. Лица с деньгами, при наличии места и связей, могли позволить себе частные бомбоубежища в садах; их строительство развернулось полным ходом[236].