Я приехал в Москву. Это было почти сразу после показа «Флоризеля», может быть, неделя прошла или десять дней. И я позвонил Олегу. Он сказал:
– Женя, приезжай! Слушай, приезжай!
Я приехал, я первый раз в жизни был у него в гостях. Олег находился в приподнятом, возбужденном состоянии. Он раскрылся с тех сторон своей личности, о которых я мог только догадываться. Во‑первых, я прочитал все, что было написано им. Эссе о Хейфице. Очень милое, теплое эссе. Кабинет был увешан его рисунками. Правда, там все гробы лежали, кресты, гробы, гробы… мрачновато все так было. А он мне сказал:
– Вообще‑то, Женя, я сошел с ума!
Я на него внимательно посмотрел…
– Да нет, нет! Ты не беспокойся! Я же в порядке… Вот мы сегодня с Лизкой были у врача. Он сказал, что я в абсолютном порядке!
Я спрашиваю:
– А что значит «сошел с ума»?
– Я пошел служить в Малый театр! – сказал Олег, так внимательно на меня посмотрев. – Понимаешь? Меня ввели в один спектакль. Спектакль начинается в семь часов, я должен появиться на сцене где‑то в восемь… Не в первом акте. Но ты же меня знаешь, я пришел заранее, в шесть. И к тому времени, когда мне нужно было выходить на сцену, я уже был накручен! Сам себя накрутил до хорошего состояния. Я вышел на сцену и сделал небольшую паузу, прежде чем произнести реплику. И слышу, кто‑то мой текст говорит. Я прислушался… Пауза затянулась, и второй раз мой текст говорят. И тут до меня дошло… Господи! Они же с суфлером работают! Ни в «Современнике», ни в театре Ленинского комсомола в Ленинграде такого не было. А суфлер долбит мой текст. А я думаю, что я тут делаю, в этом дремучем театре? Но все равно я произношу свою реплику, и на мою реплику еще выходит артист. Его фамилия Коршунов. А я всю эту партийную гниль не люблю! На столе стояла бутылка – реквизит. И я этой бутылкой как запущу в Коршунова! Дали занавес. Меня в карету «скорой помощи» и в психушку! Очевидно, я что‑то еще сказал. Но сейчас вот я прошел курс реабилитации, из психушки выпустили, но к психиатру езжу. Вот мы сегодня с Лизкой были. Все, я в порядке. Нет, действительно, я просто сбрендил, раз пошел в Малый театр. Это что такое? В этом театре Виташа Соломин Протасова репетирует. Ну какое он право имеет Протасова играть? Я хоть человек пьющий, и с этой стороны могу Протасова понять, а он откуда?
Ну, Олег имел право так говорить о Виталике, потому что они однокурсники, выпускники Щепкинского училища при Малом театре. Курс вообще был замечательный: Даль, Соломин, Витя Павлов, Мишка Кононов. Вот такие мальчишки на одном курсе учились. Так он мне рассказал эту трагикомическую историю о своем поступлении в Малый театр.
А вообще был хороший очень теплый вечер, в конце которого он мне сказал:
– Женька, а знаешь, мне часто Володя снится, и тут последний раз приснился и зовет к себе…
Я говорю:
– Олег, заканчивай! А то все эти гробы, кресты. И вот эта реплика «зовет к себе»… Кончай, слушай, хватит!
– Не веришь? Оля, иди сюда!
«Оля» – так он обращался к своей теще, Ольге Борисовне Эйхенбаум.
В дверях появилась Оля, с которой я был знаком еще по Ленинграду.
– Оля, скажи Женьке, правда, я тебе рассказывал, что мне Володя снился и зовет?
И Оля, счастливо улыбаясь, сказала:
– Да, Женя, да! Вот такой сюр был!
Мы расстались с Олегом на том, что он будет сниматься в следующей моей картине. И он сказал мне:
– Женька, только давай я отпущу бороду, ладно?
Я говорю:
– Хорошо!
Это был конец января. Его атаковали журналисты, телевидение, радио.
Он показал мне потайную дверь из прихожей в кабинет. Дверь была сделана в виде книжного шкафа:
– Я от них прячусь! – говорил он.
Но не по случаю «Флоризеля», здесь он пускал всех: «всех впускать, никого не выпускать!» И давал интервью довольно охотно. Когда мы с ним сидели и разговаривали, тоже звонили. После показа звонили, и еще продолжали звонить: «Расскажите, покажите!» Но счастлив он был не потому, что ему так уж понравился фильм, а потому что ему понравился прием общественности. И самое главное, что после полуторагодовалого лежания на полке фильм был показан. Он был показан первым из трех‑четырех фильмов, которые «лежали на полке» с участием Олега Даля. Это и «В четверг и больше никогда» Анатолия Эфроса, и «Утиная охота» Мельникова…
А «Флоризель» был показан и при этом обласкан прессой. Он нравился публике. А через полтора месяца раздался рано утром звонок, и одна наша общая приятельница сказала:
– Женя, умер Олег! Сегодня утром в Киеве!
Потом позвонила Лиза Даль и сказала, что похороны назначены на девятое марта. И я приехал в Москву.
Похороны… Панихида была в большом зрительском фойе Малого театра. А председателем похоронной комиссии был Коршунов. Хоронили на Ваганьковском кладбище. Нужно было постараться, чтобы положить там Олега Даля, у которого не было званий, ничего не было. Всем этим занимался Виталик Соломин, и он пробил. Олега похоронили неподалеку от могилы Володи Высоцкого. Я поехал на кладбище, но отказался ехать на поминки и договорился со своим близким товарищем Артуром Макаровым, что мы встретимся у ворот кладбища. Тогда мобильных телефонов не было, мы заранее договорились, что за мной заедет его друг, скажет, что он от Артура Сергеевича Макарова и куда‑то отвезет. Когда церемония на кладбище закончилась, я подошел к могиле Володи, на которой никогда не был, постоял и после направился к воротам. Ко мне подошел человек:
– Евгений Маркович, я от Артура Сергеевича Макарова!
Мы сели в машину и поехали. Я Москву плохо знаю.
Куда‑то приехали, вошли в дом, поднялись на какой‑то этаж… Он позвонил в звонок, и двери открыла Марина Влади. Для меня это было шоком! Олег, Володя и еще Марина. Вышел Артур. Оказалось, что привезли меня на квартиру Володи на Малой Грузинской. Артур спросил, обращаясь к Влади:
– Марина, ты знаешь, откуда сейчас Женя приехал?
– Откуда? – спросила она.
– С похорон Даля…
– Не говори мне, не говори, какие дураки, какие дураки!
Вот эти слова я помню до сих пор. Я не понимал тогда, что это она о наркоте говорила, на которую благополучно перешел и Олег Даль следом за Высоцким. Вот такая история.
Императрица
Встреча с Мариной имела продолжение, когда я снимал «Пьющие кровь». Об этом фильме речь еще пойдет далее, а здесь я лишь расскажу об одном эпизоде. Артур Макаров всегда меня спрашивал:
– А кого ты хочешь снимать?
В каждом фильме, для каждого он писал индивидуальный сценарий или переписывал…
Я сказал:
– Хочу, чтобы Марина сыграла Сугробину!
– Хорошо! – сказал Артур.
Я попросил, чтобы он позвонил Марине, сказал, что я хочу с ней встретиться. В итоге позвонил ей сам, мы встретились с ней в Париже, и Марина спросила:
– Женя, а вы читали сценарий Артура «Последний роман императрицы»?
Я говорю:
– Нет!
– А прочитайте, и если вам понравится и вы возьметесь его делать, то я сейчас бесплатно снимусь, вы заплатите только моему агенту, но с условием, что следующий фильм будет «Последний роман императрицы».
Так мы договорились. Я прочитал сценарий. Мне он понравился. И мы почти запустились с ним. Тогда, в 90‑м году, почти запустились. Марина землю рыла, чтобы сняться в роли Екатерины. Она мне сказала почему: она когда‑то мечтала играть Екатерину в «Пугачеве», а Пугачева должен был играть Володя. Так планировалось: Володя играет Пугачева, Марина – Екатерину. Но им не дали сняться в этом фильме. И этот несвершившийся факт биографии она хотела восполнить… но уже без Володи.
Она очень хотела, чтобы мы сняли этот фильм, она пыталась найти деньги, потому что сценарий дорогой, очень дорогой. Он тогда весил миллион с небольшим долларов. Это история про путешествие Екатерины в Крым, про ее последнюю встречу с Потемкиным. Путешествие не на поезде, не на самолете, а в громадном обозе. Карета Екатерины, как я потом прочитал в исторической литературе, представляла собой сооружение, которое тянули восемнадцать лошадей. Всю библиотеку из дворца она брала с собой в путешествие, и у нее был громадный кабинет, в котором она принимала послов, сопровождавших ее в этом путешествии, ванная комната и столовая. Все это было в этой карете. Можете себе представить, что это такое? Вся свита, весь двор сопровождал ее, посланники различных стран, аккредитованные в Петербурге!
Сценарий был хорошо написан, действительно очень хорошо написан, и я очень хотел его снимать, а Марина сниматься.
Пока мы снимали в Италии «Пьющих кровь», мне позвонил директор киностудии «Ленфильм» Александр Алексеевич Голутва:
– Женя, японцы сейчас снимают «Сны о России» совместно с «Ленфильмом», и там есть маленький эпизод Екатерины на три дня. У них должна была сниматься Элизабет Тейлор в этой роли, но она заболела. Легла в больницу лечиться от алкоголизма. И я им сказал, что у нас режиссер один хочет снимать фильм о Екатерине, и в этой роли Марина Владимировна. Они всплеснули руками: «Как хорошо, как интересно! А спросите у режиссера, можем мы ее снять, нам три дня всего нужно?» Вот я тебя спрашиваю, можем?
– Я поговорю с Мариной и скажу тебе! Договорились!
Я спросил ее:
– Марина, хочешь? Три дня всего?
– Конечно! – говорит она.
Марина приехала в Ленинград и снялась. Там был эпизод – въезд царицы в Зимний дворец. Она потом мне с хохотом рассказывала, какие клячи, их иначе не назовешь, были запряжены в карету.
Я спросил:
– А скажи, тебе хоть нормально заплатили?
– Что ты! – сказала Марина. – Они покрыли весь ущерб от твоей картины, они так заплатили, как никто! Японцы!
Потом японцы устроили всемирную премьеру. Я не знаю, что такое «Всемирные Русские Студии», а вот что такое Всемирная премьера в исполнении японцев, я теперь знаю. Они пригласили всех главных исполнителей в турне по мировым столицам, в том числе и Марину Владимировну. Токио, Нью‑Йорк, Париж, Лондон, Москва, Ленинград! Заканчивалось все в Ленинграде. И когда она приехала в Ленинград, она позвонила мне и сказала:
– Женя! Я убедила Танаку быть нашим продюсером на картине «Последний роман императрицы» с японской стороны.
Танака‑сан был продюсером фильма «Сны о России». Марина продолжала его «окучивать». И в день премьеры в Ленинграде, когда был устроен прием в зеркальном зале гостиницы «Ленинград», все сидели и выпивали, и в небольшом конференц‑зале Танака сказал, что следующий свой фильм он будет снимать в России. Фильм называется «Последний роман императрицы», в главной роли Марина Влади, режиссер – Евгений Татарский. Многочисленные ленинградские журналисты сделали «стойку»: что такое отваливается Татарскому?
Потом был смешной эпизод. Я иду с бокалом вина, а навстречу Марина в обнимку с Собчаком. Он был мэром тогда. Причем не он ее приобнял, а она его так небрежно за плечо. Встречаемся, она говорит:
– Женя, ты знаком с Толей?
Я почти захохотал.
– Марина, ты знаешь, с Анатолием Александровичем я издали знаком! А он со мной, по‑моему, нет!
– Толя, это Женя Татарский – мой режиссер! Ты будешь помогать нам снимать кино? – и она так фамильярно потрепала его то ли по щеке, то ли по плечу.
А он таял:
– Конечно, буду, Марина! Конечно, буду!
Но так, к сожалению, это все и закончилось. Потому что наступил 1991‑й год, и все рухнуло. Где деньги, какие деньги, какое Госкино? Какой Советский Союз? Как бы ни о чем уже никто не разговаривал. Второй раз, и последний, я вспомнил об этом сценарии год тому назад. Где взять деньги? Искать, просить мне не хотелось… А тут дома лежит сценарий. Может быть, деньги найдутся? Я позвонил вдове Артура Макарова, попросил хороший печатный вариант сценария, печатный, потому что мой был совсем уже потрепанный к тому времени. Она нашла в хорошем виде…
А ход мысли был такой: я напишу письмо человеку, очень большому человеку в России, который сможет передать это личное письмо премьер‑министру Владимиру Владимировичу Путину. А он в это время придумал систему финансирования кинематографии. Мне надо было написать письмо, приложить сценарий и поговорить о том, что я, к сожалению, по их новой системе, разработанной Михалковым с Путиным, не смогу действовать. Но сценарий двадцать лет отлежал: он был написан в 1989–1990 году. Это мелодрама, связанная с именем великой императрицы российской, но в то же время фильм и политический, потому что это про войну Франции и Англии за внимание русской императрицы с использованием фаворитов.
Марина сказала тогда:
– Женя! Ты не должен тянуть с запуском этого фильма!
– Да я и не собираюсь, а что такое?
Она улыбнулась:
– Со мной еще пока не противно в постель! Понимаешь?
Это к ее сценам любовным было сказано.
Но год назад о Марине речь уже не шла. Я придумал, кого сниму в роли Екатерины. И я собирался написать письмо человеку, который ко мне относился с симпатией. Не ко мне лично, а к моему творчеству. И много‑много лет в подтверждение этого отношения я получаю от него поздравительные письма, открытки, телеграммы. Это Сергей Михайлович Миронов, председатель Совета Федерации. Я думаю, что у них такие отношения с Владимиром Владимировичем Путиным, что он бы мог передать это письмо.
«Вот, Владимир Владимирович, вам написал ленинградский режиссер! Прочитайте…» Больше ничего не надо. Я больше ничего не просил. К сожалению, Сергея Михайловича в Москве не было. Я рассказал помощникам подробнейшим образом, что не прошу никаких денег и не прошу вмешательства Сергея Михайловича, прошу только передать письмо. А дальше как будет, так будет. Но в это время я услышал по радио или по телевидению о том, что произошел какой‑то политический раздор между Сергеем Михайловичем Мироновым и Владимиром Владимировичем Путиным. Я сейчас уже не помню подробностей, но это было совсем не ко времени. А помощники мне твердо обещали, что, как только приедет Сергей Михайлович, они доложат ему. Думаю, что доложили, как исполнительные люди. И, очевидно, он не захотел получать такого письма и такой моей просьбы. В этот Новый год не пришло поздравление от Сергея Михайловича Миронова, а всегда приходило.
И только вчера я достал из ящика большое письмо с напечатанным грифом «Совет Федерации Государственной Думы. Сергей Михайлович Миронов». Красные штемпели. Просто аппарат Миронова получил неверную информацию из Союза кинематографистов Москвы о моем почтовом индексе. Много лет пишут 198 260, так было когда‑то в справочнике в Москве, а у меня 198 216. Письмо приходит и идет в то почтовое отделение, потом его долго пересылают из отделения в отделение, и наконец оно приходит ко мне в почтовый ящик.
Ну, вот как смешно, поздравление‑то пришло! То есть никакой антипатии в связи с моей попыткой попросить его об этом одолжении нет… Просто такое недоразумение. Но как‑то я забросил эту идею, уже просто сил нет заниматься «все и вся», это большой, тяжелый, громадный фильм, очень насыщенный персонажами…
Там есть замечательные сцены.
Екатерина всему двору поручила купить карты, чтобы все знали, куда они едут.
И вот как‑то на утреннем приеме она спрашивает одного генерала:
– Генерал, а мы куда едем?
– Ну как, матушка, куда? Туда, на море!
– Так какое море‑то?
– Ну, как его?..
– А где мы будем строить город, порт? Генерал, скажите, где?
Генерал сначала побагровел, потом покраснел… потом нашелся:
– Да где прикажете, матушка, там и построим!
Вот такой замечательный эпизод.
А заканчивается этот фильм тем, что Потемкин дарит Екатерине Крым, и из‑за утеса выплывает русский флот. Это придумано не сегодня, а задолго до того, как начались раздоры между Россией и Украиной.
Наши люди в КГБ
После «Флоризеля» был еще фильм «Колье Шарлотты»… Я должен об этом фильме чуть‑чуть рассказать.
Однажды раздался звонок из Москвы, мне позвонил некто Эдуард Акопов, сценарист, и сказал:
– Евгений Маркович, я написал сценарий и хочу предложить его вам.
Я говорю:
– Присылайте, присылайте!
Он прислал. Сценарий назывался «Человек с бульвара Капуцинов». Он мне сказал:
– Я написал его уже год назад и не знал, кто снимет. Был семинар под Москвой, и мне друзья‑сценаристы сказали: «А ты видел фильм „Приключения принца Флоризеля“? Нет? Найди, посмотри! И вот этому режиссеру и отдай». Я посмотрел ваш фильм, он так мне понравился! Я очень хочу, чтобы вы снимали «Человек с бульвара Капуцинов».
Я прочитал сценарий. История повторилась, как с «Принцем Флоризелем», потому что, когда я его читал, я уже видел, как его сниму. И что, и как это будет. Это мог быть другой фильм, не то что «Принц Флоризель», другой, но не хуже.
Но на студии «Ленфильм» сменился директор, они тогда менялись довольно часто. Теперь директором стал бывший директор «Леннаучфильма» Виталий Евгеньевич Аксенов. Я пришел к нему, вот так и так, есть сценарий.
Он прочитал сценарий и, сделав кислую рожу, сказал:
– Мы не будем снимать этот сценарий.
– Почему?
– Мы не будем снимать этот сценарий! – повторил он.
– Объясните, почему?
– Я сказал, мы не будем!!!
Это было так категорично, так противно категорично, и я понял, что у него ко мне есть личные претензии. Я не понимал, в чем дело! Не принять такой сценарий, совершенно непонятно! Но раз так, то надо было снимать телевизионный фильм, который не пришлось бы с ним согласовывать, поскольку он согласовывался с нашим Телевизионным объединением и Гостелерадио.
Так возник сценарий «Колье Шарлотты». Это была повесть Толи Ромова «Таможенный досмотр», которую Артур Сергеевич Макаров превратил в сценарий. Мне не надо было обсуждать ничего с Аксеновым. Однако у сценария «Колье Шарлотты» началась трудная судьба. В Ленинграде приняли, послали в Москву, а Москва как‑то не хотела запускать:
– У нас есть претензии к сценарию, мы не можем…
– Мы хотим, но мы не можем…
Поскольку история была связана с Комитетом Государственной Безопасности, то у меня были и консультанты оттуда. И я подумал: а может, это опять происки моего «друга» – директора студии Аксенова?
Я позвонил в Москву автору сценария Ромову и сказал:
– Толя! Ты как‑то связан с Комитетом Государственной Безопасности, есть какие‑то кураторы? С кем можно поговорить?
– Есть! Генерал Киселев!
По‑моему, он тогда командовал пресс‑службой Комитета и имел дело с кино. Я говорю:
– Устрой с ним встречу.
Он позвонил через два дня:
– Приезжай, завтра он нас примет!
Мы приехали на Лубянку. Генерал Киселев нас принял:
– Слушаю вас, какие проблемы?
Я говорю:
– Знаете, товарищ генерал, вы назначили консультантов в связи со сценарием. Они прочитали сценарий, у них нет замечаний по нему. Они его одобрили. Но Гостелерадио считает, что они понимают больше, чем вы. И у них возникли претензии, которые они явно не высказывают.
Генерал Киселев взял трубку, набрал какой‑то номер и сказал:
– Хесина!
Это директор объединения «Экран» Гостелерадио.
Ему ответили, что Хесина нет! Тогда он говорит:
– Грошева!
– Грошева тоже нет!
– Кто есть?
Ему сказали, что есть Огородникова.
Он сказал:
– Хорошо! Тамару Георгиевну пригласите к телефону. Генерал Киселев!
Тамара Георгиевна тут же подошла к телефону.
– Тамара Георгиевна! – сказал генерал Киселев.
– А что у нас происходит со сценарием «Колье Шарлотты»?
Что‑то она ему говорила, но потом я услышал такую реплику:
– Тамара Георгиевна, этот сценарий принят комитетом нашей страны, что мы тут с вами будем обсуждать? Запускайте! – и тут же повесил трубку.
«Комитетом нашей страны»! Каково!
– Поезжайте, я думаю, все будет хорошо! – сказал нам генерал.
Мы с Толей Ромовым поехали в Гостелерадио. Блины надо печь, пока горячо!
Мы приехали, и надо же, на лестнице, между этажами я встретился нос к носу с Тамарой Георгиевной Огородниковой.
– Тамара Георгиевна, а что с «Колье Шарлотты»?
– Поезжайте в Ленинград, я уже отправила факс о запуске… Делаете с нами все что хотите!
Я говорю:
– Что такое, что мы делаем с вами?
– Знаю я все, я все понимаю… Делаете с нами все что хотите!.. Езжайте в Ленинград!
На следующий день я приехал в город‑герой Ленинград и в телевизионном объединении мне радостно сообщили, что получили факс о запуске фильма «Колье Шарлотты». Директор студии в процесс не вмешивался.
Я снял фильм с Героем Социалистического Труда Кириллом Юрьевичем Лавровым, с которым у меня сложились замечательные, самые нежные отношения до последних его дней. К взаимному удовольствию мы отработали этот фильм…
Так невозможно расставаться!
Сценарий «Колье Шарлотты» написал Артур Макаров. Сценарий был крепким, профессиональным. Начался запуск картины. Мне было нужно, чтобы артисты были одинаково известны, и по росту, и по званию, и по популярности. Поэтому я на маленькие роли взял известных артистов, а на главные – неизвестных. Это был детективный ход.
На героя – молодого парня – нашелся тогда еще неизвестный кинематографу Вадим Ледогоров, сын Игоря Ледогорова. Одну из ролей играл Саша Эстрин, актер из театра Комиссаржевской, очень хороший артист и мой товарищ.
Когда‑то у нас на кухне сидела компания актеров, и Саша начал ко мне приставать:
– Ты почему не снимаешь друзей?
Наша общая приятельница актриса Таня Ткач ему сказала:
– Саша, оставь Женю…
– Нет, Танька, ты не понимаешь! Если нас не будут снимать наши друзья, то кто нас будет снимать?!
Это было задолго до «Колье Шарлотты», но я всегда помнил этот крик души. Поэтому, когда возникла возможность, я сразу же пригласил Сашу сниматься.
Мне всегда был симпатичен, до последнего дня его жизни, Кирилл Юрьевич Лавров. В тот момент я не был с ним знаком. Познакомились. Я предложил ему роль полковника Серегина. Он согласился.
С Кириллом Юрьевичем работалось удивительно легко. Он был очень обаятельный человек. Мы подружились. В год съемок «Колье Шарлотты» ему исполнилось шестьдесят лет, и он пригласил меня на день рождения, на юбилейный вечер в БДТ. С той поры он позволил мне называть его Кирилл, на «ты», это были очень нежные отношения.
Когда снимали кинопробы для «Колье Шарлотты», я решил сделать пробы так же, как я снимал на «Золотой мине». Жанр будущего фильма позволял снимать куски из фильма, но из этих кусков сделать другой, маленький фильм, ничего общего с сюжетом будущего фильма не имеющий, зато интересный экшн на 20 минут: милиция куда‑то несется, машины разворачиваются, кто‑то за кем‑то бежит, кто‑то кого‑то обыскивает, кто‑то в кого‑то стреляет.
В зале вместе с художественным советом сидел новый директор киностудии – Аксенов. Обсуждение было в кабинете директора. Вдруг неожиданно:
– Татарский всем показал, как надо снимать пробы!
«Колье Шарлотты» снимали в Ленинграде и немножко на Кавказе. Финал – в пельменной на Исаакиевской площади. Пельменная закрывалась в 12 часов ночи, и нас выставили за дверь. Но к этому времени мы уже закончили. Это был последний съемочный день и, сделав последний кадр, мы выпили по рюмке водки и закусили пельменями.
Кирилл Юрьевич говорит:
– Что, ребята, так и расстанемся?
– А что такое? – говорим мы.
– Поехали куда‑нибудь! Нет, так невозможно расставаться!
Это было самое начало кооперативов, и все рестораны закрывались. Куда пойти?
Кто‑то вспомнил, что есть еще пельменная на Рубинштейна, и она работает до 3 часов утра. Кирилл тут же заявил:
– Поехали!
Я говорю:
– Поехали!
Не вся группа, а руководство: Кирилл Юрьевич, я, Вадим Ледогоров, еще кто‑то… Мы поехали туда, а пельменная закрыта. Мы постучали. Швейцар буркнул: «Нет мест». И тогда Кирилл Юрьевич говорит:
– Так, Женя, подожди!
Он подошел, там увидели его лицо и тут же открыли двери. Старые скатерти со столов сняли, накрыли новые. В общем, мы замечательно посидели с Кириллом Юрьевичем Лавровым!
Потом, когда я стал председателем Союза кинематографистов, а Кирилл был в то время председателем ВТО, то мы тем более дружили.
В это время запускалась 40‑я поликлиника для творческих работников на Невском проспекте, все Союзы были прикреплены к этой поликлинике. Я помню, как Кирилл бегал, суетился, чтобы получить для поликлиники хороший зубоврачебный кабинет с протезистом. Он понимал, как важно это для актеров. Проблема с зубами была и у него.
Он приложил максимум стараний, использовал свое обаяние на все сто процентов. Как‑то раз:
– Женя, все, добился! Это хороший зубоврачебный кабинет со всеми процедурами!
Последняя встреча была с ним за неделю примерно до его кончины. Он пришел в Союз кинематографистов, а я в это время уже сидел в пальто в кабинете и собирался ехать к Валентине Ивановне Матвиенко.
Влиятельная поклонница
История была простая. Как‑то на традиционной встрече губернатора с творческими работниками, в середине января, по случаю старого Нового года, я сказал:
– Валентина Ивановна, «Ленфильм» совсем загибается. Вы можете сделать так, чтобы он стал собственностью Петербурга? Помогите выстоять!
Она ответила:
– Я подумаю, Евгений Маркович, я подумаю. Решу этот вопрос так или иначе и позвоню вам.
– Договорились!
Это было первое общение с Матвиенко. И вдруг раздался звонок – помощник Матвиенко – Виктор Павлович Акулов:
– Евгений Маркович, Валентина Ивановна ждет вас завтра в 7 часов.
Вот наступило это завтра. Если говорить о «Ленфильме», то это «да» или «нет», а дальше‑то о чем?.. Не воспользоваться ли моментом и не поговорить ли с Валентиной Ивановной по другому поводу? Союз кинематографистов – вот отдельная боль. И я попросил принести мне список всех, кто старше 75‑ти лет, таких оказалось человек 70–80. А это значит, что у всех болезни. Вечером Петр Иванович лег спать, а утром мне его жена звонит:
– Евгений Маркович, Петру Ивановичу плохо…
– Что такое?
– А он встал, а нога не ходит… Вывих тазобедренного сустава.
А у второго инсульт, а у третьего инфаркт, и так далее, и тому подобное. И на все это нужны деньги! Кинематографисты были нищими. Мы зарабатывали деньги только в Доме кино на показе фильмов в зале. И все. Никто никогда нас не финансировал. Я подумал, надо попросить Валентину Ивановну помочь, потому что сумасшедшие деньги тратились на коммунальные услуги… Посчитал: миллион на коммуналку, миллион на здоровье ветеранам – кому‑то материальную помощь, кому‑то починить сустав, кому‑то шунты вставить в сердце, а кого‑то и похоронить и оказать помощь вдовам, детям.
Я уже стою в пальто, а по коридору идет Андрей Толубеев. Я знал, что он лежал в Военно‑медицинской академии и пересекался с Кириллом:
– Андрюша, как там Кирилл?
– Женя, не очень, честно говоря, не очень…
И вдруг появляется Кирилл, он пришел за деньгами. Мы оказывали помощь ветеранам, как могли, и ему, как ветерану, в том числе. Он уже очень болел, но замечательно выглядел.
Я говорю:
– Здравствуй, Кира! Вот, еду к Матвиенко, как ты думаешь, стоит ее попросить деньги на помощь ветеранам?
Он говорит:
– Женя, это святое! Давай с Богом!
Он меня благословил на этот разговор, я поехал к Матвиенко. Она сказала:
– О «Ленфильме»: нет! Федералы ни за что не отдают «Ленфильм», стоят насмерть. А если это не собственность Петербурга, то я не могу помогать из бюджета Санкт‑Петербурга, не имею права, это будут большие финансовые нарушения, поэтому этот разговор отложим. Есть еще какие‑нибудь проблемы?
Я говорю:
– Есть! Валентина Ивановна, посмотрите, этот миллион мы платим за коммунальные услуги, а этот – на ветеранов, а их у нас вон сколько…
– Я понимаю! Сколько нужно денег?
Поздний вечер. Она, ее помощник Акулов и я – мы втроем сидим в ее кабинете, в Смольном. Это было неожиданно. Сразу: «Сколько нужно денег?» Я не знаю, сколько нужно денег.
Я говорю:
– Я не знаю! Расходы большие, а доходов чуть‑чуть. Едва сводим концы с концами.
– Сколько? – нажимала она.
Я говорю:
– Я не знаю, честно вам говорю, Валентина Ивановна, я не знаю!
– Нет, это не разговор! Сколько нужно денег?
Ну и я бахнул:
– Тысяч пятьсот нужно!
Она так посмотрела на меня внимательно:
– Это несерьезно!
Я сижу и думаю: вот дурак, зачем я брякнул 500 тысяч, попросил бы 200!
– Нет, это несерьезно! Виктор Павлович, сделаем так: в этом году миллион из моего бюджета, а на следующий год строкой в бюджете: полтора миллиона Союзу кинематографистов.
Я опешил.
Мы еще поговорили о кино, о моей картине, в частности, оказалось, что она поклонница моих фильмов, а посему и моя поклонница. С той поры мы стали с ней друзьями, и у нас сложились доверительные и добрые отношения.
Я один раз воспользовался этими добрыми отношениями, когда на лестнице Дома кино дама из КУГИ шепотом мне сказала:
– Евгений Маркович. А Дом кино выставлен на продажу! Вы бы побеспокоились!
– Как на продажу?
– Так, на продажу!
Я тут же позвонил председателю комитета культуры Н. Бурову:
– Коля, что?
– Женя, я…
– Кто покупает?
– Я не могу тебе сказать ничего, вот скоро будет совещание по поводу фестиваля в Смольном. Ты будешь там, задай вопрос Валентине Ивановне.
– Замечательно! – говорю я.
Через несколько дней совещание в Смольном по поводу фестиваля на Дворцовой площади.
– Валентина Ивановна, я слышал, что Дом кино выставлен на продажу!
– Кто вам сказал?
– Я не могу сказать, кто мне сказал. Я не знаю отчество и фамилию человека, но человек ответственный!
– Я говорю в присутствии всех, – а сидело человек семь‑восемь кинематографистов, и все вице‑губернаторы Петербурга. – Дом на Караванной продаваться не будет!
А до этого мне один чиновник из КУГИ сказал:
– Вы не можете содержать дом в нормальном виде. Посмотрите, в каком ужасном состоянии фасад, отремонтируйте!
Я говорю:
– У нас нет таких денег, ремонтировать фасады…
И на совещании с Матвиенко я спросил:
– Валентина Ивановна, раз уж вы сказали «А», скажите и «Б»! Можно, чтобы наш Дом кино вошел в программу «Фасады Санкт‑Петербурга»?
Была такая губернаторская программа.
– Почему нельзя? Можно! Передайте Дементьевой, чтобы дом на Караванной был включен в мою программу.
Дементьева – из ГиОП.
Я подошел к Дементьевой неделю спустя, спрашиваю:
– Вы получили распоряжение Матвиенко?
– Я ничего не знаю! У меня денег нет!
– А у вас деньги никто не просит. Вам было сказано включить дом в губернаторскую программу «Фасады Петербурга»!
– Не знаю! Мне никто ничего не говорил!
– Как так?
А это было на какой‑то тусовке, где был помощник Матвиенко.
Я говорю:
– Виктор Павлович, скажите Дементьевой про распоряжение.
– Да, конечно!
А она:
– Ничего не знаю, у меня денег нет!
Проходит еще три недели. Опять встречаемся. Спрашиваю:
– Ну, что?
– Ничего! – отвечает.
– Как ничего? Мне что, написать Матвиенко письмо? Я сегодня это сделаю.
– Вы себя ведете, точно как ваша жена!
Жены уже к тому времени не было, она умерла.
Я удивляюсь:
– То есть?
Думаю, как они могли пересекаться?
– Галя Татарская – ваша жена?
– Галя Татарская была моей женой, но она умерла. И пересекаться вы не могли.
– Как? Разве не она директор Летнего союза?
Я говорю:
– Нет!
Просто совпадение, и имя, и фамилия! В общем, появились деньги. Дом был включен в программу, и потом мы долго возились с ремонтом. Но этим уже подрядные организации занимались. Я в этом ничего не понимаю. Они мне давали сметы, которые надо было подписывать. Год‑полтора это длилось. Отремонтировали, но не все, почистили фасад, а колонны не тронули. И колонны стали другого цвета, нежели основной гранит. Разве не смешно?
А после этого увезли на реставрацию скульптуру льва с крыши. До сих пор реставрируют… Боюсь, что зареставрируют…
Неинтересная работа
Итак, фильм был принят. Надо сказать, я не сильно горжусь этой работой, но прошло уже много лет, а фильм четыре‑пять раз в год по разным телеканалам показывают. Мне не стыдно, когда я говорю: «Я снимал „Колье Шарлотты“». Критерий всегда был один: чтобы было интересно. Если мне интересно, значит, и остальным будет интересно. А если мне самому неинтересно, то значит – гиблое дело. Это «Семьдесят два градуса ниже нуля», это «Без видимых причин»…
Был такой фильм – «Без видимых причин». Мне выкручивал руки автор сценария:
– Женя, давай, сними!
Почему я взялся за него? Ничего другого не было. А работать надо…
Я начал его снимать. Героев этого фильма должны были играть два артиста, оба знали, что будут сниматься. Но один умер летом 80‑го. Это был Володя Высоцкий. Со вторым я за два месяца до его смерти разговаривал на эту тему. Я ему рассказал вкратце содержание фильма. Он говорит:
– Женюра, а ты не будешь возражать, если я бороду отпущу?
Я говорю:
– Я не буду!
Так его хоронили с бородой. Это был Олег Даль. Я остался без двух героев. Их нет, и это такие трещинки на сердце, от смерти одного и от смерти другого. Я брался за фильм только потому, что «белого» играет Володя, а «красного» Олег… но надо было запускаться, я уже обещал.
А дальше было совсем неинтересно. Я вел переговоры с Кайдановским, и мы договорились. Но Кайдановского мне не дали снимать, физически не дали: «Кайдановский на „Ленфильме“ сниматься не будет!» Он как раз ушел со скандалом с картины Масленникова «Пиковая дама». Я ничего об этом не знал. Но директор киностудии ни в какую: «Не обсуждается! Есть приказ по Госкино!» Ну что делать?!
Лев Прыгунов снялся вместо Володи…
Я начал без сердца снимать этот фильм, и так и снимал без сердца. Это неинтересная работа. Гордиться тут нечем. Хотя артисты играют!
Это не такое безобразие, как сейчас в сериалах. Как в столовой – «суп куриный», по меню и по бухгалтерии, а что там ешь, непонятно, но пахнет курицей. Но это не то, что дома у мамы. Так и с этим фильмом. По бухгалтерии вроде бы все прошло, а так ничего радостного особо не было.
На злобу дня
После «Колье Шарлотты» был фильм «Презумпция невиновности».
Поводом для этого послужило вот что: я уезжал в Москву, в Гостелерадио. И на перроне Московского вокзала очень красивая молодая женщина стояла, прижавшись к молодому мужчине. Между ними – охапка красных роз, и это было пронзительное‑пронзительное прощание на всю оставшуюся жизнь. На три дня расстаются, а как расстаются! Она с охапкой роз вошла в вагон. Мы ехали с ней в одном вагоне, но купе были разные. Красивая женщина! А потом я ее увидел на перроне Ленинградского вокзала в Москве. Букет роз она оставила в купе. Я проходил мимо и видел: они остались лежать на столике. А когда я вышел на перрон, она уже стояла, прижавшись к мужчине, другому мужчине, и держала в руках букет белых роз. И такая была встреча, и такие нежные поцелуи!
Я подумал, что это хороший кусок для кино.
Когда начали обсуждать с Аркадием Тигаем сценарий, я рассказал ему эту историю, и мы решили: «Давай сделаем кино о фальшивом!» Вокруг же все фальшиво. Это такое время было.
Написали сценарий, отправили в Москву. А в Госкино:
– Нет, мы не будем снимать этот сценарий!
– Почему?
– Нам это не надо!
История незамысловатая: села в поезд эстрадная певица, вокруг свита, директор, администратор… А у нее исчезает паспорт. Она едет через Ленинград в Хельсинки. Утром надо пересекать финскую границу, а паспорта нет! На дыбы подняли весь поезд, начальника поезда, допрашивали проводников. А в этот вагон случайно, в Калинине, сели два доктора. Два сельских земских врача. Один пожилой, другой молодой. Их приняли за сыщиков. Потому что дали телеграмму, мол, в поезде у певицы пропал паспорт, пришлите сыщиков. А эти два несчастных доктора ехали на какой‑то семинар в Ленинград и не могли сесть в поезд. Не было билетов, и они показали телеграмму, подбежали к начальнику поезда