Надо вам сказать, что я, оглушенный совершенно, оплеванный, уехал из Москвы и приехал в Ленинград. Три серии непринятого фильма. Это вся киностудия «Ленфильм» без зарплаты, это убытки студии на довольно большую сумму. И что с этим делать и как быть, я не знал!
Я приехал в субботу. Чтобы отдышаться у меня было два дня: суббота и воскресенье, прежде чем я приду, оплеванный, в киностудию «Ленфильм».
Так в субботу и в воскресенье я сидел дома на кухне, подперев щеку. У меня над столом висел репродуктор, и тут чей‑то знакомый голос иронично так рассказывает. Кто же это говорит? Господи, это же Дмитриев! Я впервые услышал эту передачу, которая шла на Ленинградской городской трансляции и называлась «В легком жанре».
Вел ее Игорь Борисович Дмитриев. «Господи! – подумал я, – если и писать какой‑то текст, то говорить этот текст должен Дмитриев, и от своего лица!» Важно было только начать. Я попросил жену стереть крошки со стола, взял несколько листов бумаги и сел писать закадровый текст, благо, фильм я знал наизусть и понимал, как и куда будут вставлены эти реплики. Первую фразу было никак не придумать, но потом она неожиданно возникла сама: «Про наши похождения с принцем в Лондоне пресса писала много чепухи и глупостей…» и дальше все по порядку до фразы: «И тут, вернемся…»
Фильм «Папа, мама, служанка и я» смотрели многие, но немногие помнили, какой там хороший закадровый текст от лица персонажа де Фюнеса:
– Это не я! Это наш племянник! Вот это я! – говорил де Фюнес.
– Нет, это не я! – говорил Дмитриев. – Это наш попугай Фери! Вот это я!
Я имел право на эту фразу, потому что Дмитриев был одет во все белое с золотом, с орденом на левой стороне, и все время красовался. Он был самовлюбленный, как попугай.
Этой фразой и тональностью был задан обертон всего фильма и всего закадрового текста. Дальше писалось проще.
– Ваше Высочество! – говорит Дмитриев.
– Нет, нет, мы в походных условиях, – отвечает Даль.
– Ваше Высочество, но обед?
– Хорошо, поедим, но без аппетита!
Это не авторская фраза, ее придумал я. Вот так, по кусочкам, по кусочкам… Вечером я позвонил Игорю Борисовичу:
– Игорь, надо кое‑что озвучить! Приходите завтра после трех, мы сделаем это!
С утра я приехал на студию, попросил монтажера кое‑где расставить кадры, а где‑то уплотнить, чтобы помещался текст. Это были элементарные технические проблемы, которые мы решили за 2–3 часа с прекрасным монтажером Тамарой Александровой Гусевой. С Тамарочкой Гусевой мы начали работать «ноздря в ноздрю» в одно и то же время. Она была ассистентом монтажера Стеры Гораковой, а я был вторым режиссером у Венгерова, у Хейфица. Она работала с ними, я работал с ними.
И когда я смог себе позволить снять дипломную работу на двадцать минут, то я подошел к ней и сказал:
– Хочешь, мы с тобой поработаем вместе?
Она ответила:
– Давай, Женя, конечно!
Для нее это была первая самостоятельная работа. Фильм был принят, и мне, и Тамаре включили зеленый светофор. Все двери в большое кино были открыты! Само собой разумеется, что, когда я снимал большое кино, то монтировали мы его с Тамарой, и «Золотую мину», и «Флоризеля».
В три часа дня мы пришли в ателье озвучания, и я дал тексты. Дмитриев очень мило и симпатично все сделал, но я считал, что картина от этого лучше не стала. Там все по‑другому было задумано: для меня ирония в фильме была заложена в приключениях принца. Но чиновники решили, что я всерьез восхищаюсь принцем. Какое тут любование, какой там положительный герой? Он трус, просто трус! Это было прямо заложено.
Например, когда мы снимали эпизод в клубе самоубийц, и Председатель отправлял принца на верную смерть, Даль говорил:
– Женя, давай кого‑нибудь попросим принести иголку, и в момент, когда выпал туз пик, я уколю себя, а вы снимайте крупно‑крупно, как у меня расширяются зрачки.
– Давай!
Правда, фокус с расширяющимися зрачками не прошел, но зато у него отклеились усы…
– Ой, Марк, как хорошо! – говорит принц, когда его спасают слуги.
Я считаю, что чиновники были неправы, а я был прав. В конце концов, я привык к этому закадровому тексту, благо, он был написан мной.
Когда нужно было написать текст, я позвонил автору сценария Дубровскому, с которым у меня дружеские отношения.
Я сказал:
– Слушай, Гарик, они требуют переделать то‑то и то‑то… Давай напишем закадровый текст?!
– Напиши! – сказал Гарик. – Тебе это так нравится. Ты сделал, ты и выкручивайся.
Вот так это было сказано. Больше на эту тему я никогда с ним уже не говорил. Очень только жалею, что не вписал себя в титры как автор закадрового текста. Я легкомысленный был, молодой еще, мне еще пятидесяти не было. Я об этом жалею сейчас. Это было действительно мое творчество, и этот текст живет уже самостоятельной жизнью. И даже однажды спас мне жизнь. Я расскажу об этом.
Хирург
Был такой горький период в моей жизни – в 2002 году я свалился с мощнейшим инсультом, с кровоизлиянием в мозг. После долгих мытарств и переездов по всей Ленинградской области, сначала из деревни в Приозерск, потом снова в деревню, меня привезли в Петербург. Потом долго ездили по Петербургу в поисках больницы, в которой могли бы меня прооперировать. Все это происходило под нажимом бывшего директора киностудии «Ленфильм», режиссера и моего доброго товарища Виктора Анатольевича Сергеева. Он нажимал на администрацию Петербурга, администрация на главврача больницы, главврач на хирурга, на которого указали:
– Он может сделать эту операцию!
Надо сказать, что мне уже было за 60 лет, в глубоком инсульте, без сознания меня возили семь‑восемь часов по области и по городу, и тогда один знакомый врач позвонил Сергееву и сказал:
– Грузи его на самолет и отправляй в Германию!
Он договорился, что в Германии сделают операцию.
Но Витя ему сказал:
– Боря, я его не довезу! Надо искать кого‑то в Петербурге!
И меня отвезли во 2‑ю Городскую больницу.
Со мной был сын. Он передал меня с рук на руки врачам. Меня оперировал замечательный человек Юрий Алексеевич Шулев. Как иначе я могу охарактеризовать этого человека, если я сейчас сижу, разговариваю и помню все, что было вчера, и что – 40–50 лет назад?! Помогал ему Вадим Наильевич Бикмуллин. Эти два хирурга делали мне многочасовую операцию ночью во 2‑й Городской больнице.
Шулев утром должен был улетать в Париж на какой‑то симпозиум, а тут ему подсовывают такую операцию. Потом он сказал:
– Знаете, Евгений Маркович, эту операцию в вашем возрасте и в том положении, в котором вас привезли, выдерживает один из десяти. И вы этот билет счастливый вытянули!
Я говорю:
– Спасибо, спасибо, профессор…
– Нет, это вам спасибо! – отвечает он.
– Как мне? Я был без сознания…
– Нет, это больные так думают, а нейрохирурги знают, что на девять десятых все зависит от больного. Если он хочет жить, он будет жить!
Я говорю:
– Я не мог хотеть…
– Это так кажется на уровне сознания, а в подсознании – хотел!
Я ему поверил.
Я пережил эту операцию. Потом было две недели коматозного состояния. Я был подключен к аппарату искусственной вентиляции легких, не узнавал сына в течение семи‑десяти дней. Он был единственный, кого пускали ко мне в реанимацию, и спрашивали:
– Евгений Маркович, кто это?
А я отвечал:
– Я не знаю.
Я этого не помню, мне рассказывал сын. Потом сына спросили:
– А кого он любит больше всех в семье?
Сын, стесняясь, сказал:
– По‑моему, внука…
– Принесите фотографию внука. Есть?
– Есть!
Мне принесли фотографию внука:
– Евгений Маркович, это кто?
– Марик! – сказал я.
– О‑па! Узнал!!! Замечательно все!
А когда на следующий день сын с утра пришел в больницу, навстречу вышел дежурный врач, хлопнул Витю по плечу:
– Витя, ну все!
Витя посмотрел на него и разрыдался… Он подумал, что все…
Надо же было такое сказать парню! А оказывается, «все» – означало, что в этот день отключили искусственную вентиляцию. Я задышал сам.
Витя потом мне пересказывал беседу с Шулевым. Ночью, перед операцией, Шулев посмотрел на сына и спросил:
– А кто ваш папа?
Он понимал, что кто‑то, раз так давят, так жмут… Витя сказал:
– Кинорежиссер!
Это было неожиданно для Шулева. Он военный врач, прошел Афганистан. Он, человек похожий на боксера‑средневеса, который всегда собран, всегда кулаки сжаты и всегда готов отвесить.
Очевидно, Юрий Алексеевич Шулев определенным образом относился к советскому кино, и он сказал:
– Да? И что снимал ваш папа?
Витька сказал первое, что пришло в голову:
– «Приключения принца Флоризеля».
– Это ваш папа снимал?!
– Да.
– А‑а‑а… Этому человеку я буду делать операцию! – сказал Шулев, то ли себе, то ли окружающим.
– Так, зовите реаниматора из 3‑й Городской! – он засучил рукава…
К утру закончили операцию.
Хорошо помню, что, когда дней через десять нас познакомили и я стоял на дрожащих ногах, не зная, буду ли я ходить, умею ли я ходить, я спросил:
– Юрий Алексеевич, а почему вы, когда услышали, что я снимал «Приключения принца Флоризеля», то сказали, что этому человеку вы будете делать операцию?
– Я скажу! – ответил он. – Это вы писали тексты к картине?
– Не все, а только закадровый.
– Это вы написали: «Он решил сыграть с принцем в прятки! Не знает, дурачок, что у нас в стране прятки – национальный вид спорта»?
Я сознался:
– Я!
– Вот из‑за этого я вам сделал операцию. Вы в каком году это написали?
– Вы увидели картину в 81‑м, а я снимал ее в 79‑м году.
– В 81‑м… Я‑то хорошо помню это время – сказал он, – время, когда мы шепотом безобидные анекдоты под одеялом жене рассказывали. Я подумал: «Господи, есть же люди, которые так ощущают себя в обществе и пространстве, что могут заявить „У нас в стране прятки – национальный вид спорта“»!
Я сказал:
– Юрий Алексеевич, самое смешное, что я фигу в кармане не держал и ничего не имел в виду, я только хотел сказать то, что я хотел сказать… Прятки можно объявить видом спорта, а в такой стране, как Баккардия, можно сделать национальным видом спорта.
– Вы мне не рассказывайте, не рассказывайте! – погрозил пальчиком Юрий Алексеевич.
Вот почему он сделал мне операцию: ему понравился человек, который мог позволить себе так высказываться!
Надо сказать, что чиновники не обратили внимания на это, а он обратил. С той поры у нас с ним очень хорошие отношения. Я с удовольствием, дорогие читатели, как вы понимаете, встречаюсь с ним и даже могу выпить…
После того как пришел в себя, я его спросил:
– Как я дальше‑то жить буду?
Я стоял на дрожащих ногах, и меня в буквальном смысле учили ходить.
– Так же, как и раньше жили, – без запинки ответил он.
Я думаю: «я сейчас тебя проверю». И спросил:
– А я смогу водить машину?
Он посмотрел так на меня:
– Сколько лет водите?
– Сорок…
– Вы ее водите спинным мозгом, а не головой! Сядете и поедете, когда легче станет.
Потом я спросил про водку:
– А сколько я могу выпить?
Для меня это вопрос неактуальный, но мне нужно было знать.
– А вы что пьете?
– Водку, виски!
– Грамм семьдесят, Евгений Маркович, больше вам сейчас не надо! Знаю я ваши компании… – сказал он.
Вряд ли он знает мои компании!
– Все наливают, – продолжает он, – а вы себе водички налейте, и…
Я помню, как потом проделывал это. Но это были не все вопросы.
– А барышни? – спросил я.
– Это в неограниченном числе… Это даже помогает!
Так шутя, он меня успокоил.
Юные классики
Я второй раз привез картину в Москву, показал. Сказали:
– Это еще куда ни шло!
Это буквальная реплика!
Подписали акт о приемке. Все. Потом два года картину не показывали. Пришлось приехать еще раз в Москву, прийти на прием к заместителю председателя Гостелерадио СССР Стелле Ивановне. Она сказала:
– Покажем, покажем… Нам нравится фильм, покажем…
Я говорю:
– Стелла Ивановна, прошло полтора года, как я его сдал!
– Вы же видите – сейчас первенство мира по хоккею!
Я говорю:
– Это с шайбой. А впереди еще первенство мира по русскому хоккею! Как быть?
– Покажем, покажем…
Но к моему счастью и, наверно, к несчастью Эльдара Александровича Рязанова, фильм «О бедном гусаре замолвите слово» был показан в канун 1981 года, вслед за героями «Иронии Судьбы». А успеха не было никакого. Непонимающая публика писала (а, как правило, пишет не очень понимающая публика) кучу писем в Гостелерадио:
– Что вы нам показываете в Новый год?
И тогда было решено на старый Новый год что‑нибудь этакое показать. Мне позвонили и сказали:
– Ваш фильм, Евгений Маркович, «Клуб самоубийц, или Приключения титулованной особы» ставится в программу прайм‑тайм 13 января.
Я говорю:
– Замечательно!
– Только нужно изменить название! – добавила редактор.
– То есть как это изменить название? Есть автор сценария, звоните ему, договаривайтесь, а я соглашусь или не соглашусь….
– А какое вы предлагаете название?
Я сказал:
– Назовите «Приключения принца Флоризеля».
Я снимал под таким рабочим названием. Но она на это сказала:
– Евгений Маркович, нам очень нравится ваш фильм, и, судя по фильму, вы интеллигентный, умный человек. Вы что, не понимаете, что никакие «принцы» и «титулованные особы» не пройдут?
– Картина лежала полтора года, и еще полежит полтора года, я не буду никаких названий переделывать!
– Мы вам перезвоним.
Через час‑полтора звонок:
– Хорошо, договорились, «Приключения принца Флоризеля».
Я говорю:
– Замечательно! Только вы отрежьте старое название, снимите новое, но только дизайн должен быть, пожалуйста, в стиле всех титров.
– Да, да, да! Нам очень нравится кино, мы все сделаем хорошо.
И действительно, картина была показана 13 января 1981 года, в прайм‑тайм. Три с лишним часа шел фильм. Он начался в 8 часов вечера и закончился под Новый год. И, как говорят в плохих анекдотах, я обильно был обласкан центральной прессой. Снова была большущая рецензия в газете «Советская культура», газете ЦК КПСС, и называлась «Когда классики юны».
Я прочитал гигантское количество дифирамбов в свой адрес и был счастлив.
Я приехал в Москву и одним из первых встретил автора рецензии по «Золотой мине», это был замечательный Виктор Демин – кинокритик! Это такой большой шумный бородатый человек. Он встретил меня и сказал:
– Старик, что же ты после такого фильма, как «Золотая мина», снял такое говно!
Было неожиданно. Не скажу, что приятно. Я говорю:
– Витя, как ты можешь!
– Нет, старик, мне как‑то сильно не понравилось! «Золотая мина» – вот это да!
Разные вкусы, разные мнения! Но профессор Кагарлицский написал громадную рецензию в газете «Советская культура», которая сводилась к тому, что только юным классикам, и когда они юные и еще не классики, можно так вольно обращаться с материалом, как обращался режиссер в фильме «Приключения принца Флоризеля».