От редакции журнала «Контемпоранео» 2 глава




Однако я, напротив, убежден, что неореализм с самого начала был явлением по своей природе объединяющим, был как бы стимулом к созданию новой культуры. Я думаю, что различные идеологические и политические силы, которые ныне жаждут того, чтобы неореализм исчерпал себя, тем самым извращают понятие «прогрессивный». Тот, кто подходит к неореализму субъективно или с узкопартийной точки зрения, кончает тем, что вообще перестает что-либо


видеть. Неореализм остается направлением «синтетическим», «творческим». Надо бороться не столько за закрепление его культурных и идеологических навыков, сколько за то, чтобы обеспечить его преемниками и продолжателями. Вот задача, которая лежит на всех нас. Такие слова, как любовь к жизни, к человеку, любовь к его «общему дому», — это слова не для сторонников «гибридного» единства.

Кроме того, мне хочется уточнить еще одно, по-моему, важное обстоятельство: неореализм, при всей своей конкретности, при всей своей «заземленности», при всей своей приверженности к «повседневности» как новой ритмике повествования, является направлением с высокими целями. Это направление стремится оформиться как органичное понимание жизни, как новое видение мира. В эпоху Возрождения было одно отношение к окружающему миру, к действительности, в эпоху Просвещения, романтизма — другое; почему же сегодня мы не можем сказать, что ведутся поиски «неореалистической» связи с миром, с действительностью? Самое существенное состоит в том, что должны создаваться фильмы, в которых пусть бегло, недостаточно обстоятельно, без подробного повествования, но все же вскрываются и показываются эти новые отношения.

Совершенно ясно, что критическая направленность произведения, являющаяся результатом его актуальности, его новаторской «гибкости», четкости в изображении ситуаций и в отношении проблематики (даже самой глубокой, самой скрытой), заключается в силе новых чувств, которые противопоставляются старым ощущениям и старым идеям.

И наконец, о «политичности» искусства вообще и неореализма в частности. Настоящий враг неореализма — как раз тот, кто спешит наклеить ярлык «нереальный, выдуманный мир» на те произведения, которые предлагают новые пути и делают открытия, пусть на первый взгляд, возможно, и не всегда слишком очевидные. Этим людям следует поменьше бояться таких слов, как «выдуманный», «литературный», «возвращение назад». Легко назвать «выдуманной» проблему, если не принимаешь ее, и «литературной» тему, если она тебя не волнует и не интересует.

Надо постараться понять, что победа раннего неореализма над мифами, фрагментарностью, наконец, над одиночеством была хотя и необычайно важной, но ограниченной по своему значению. Она наметила перспективу развития,


расширила горизонты, но не привела к разрешению основных проблем. Указывать сегодня пути и способы достижения полной победы в деле разрешения этих проблем было бы просто нелепо. Сегодня нельзя избавиться от одиночества одним лишь страстным стремлением к общности и демократии: необходимо вскрыть причины, порождающие это состояние. Вот почему следует ставить — и в философском плане тоже — такие темы, как человеческое одиночество, тоска и отчаяние, пытаться разрешать их более «систематически», чтобы добиться более значительных результатов. Что толку призывать возвратиться к атмосфере Сопротивления, в которой мы все так счастливо родились (я говорю о подлинной Италии)? Если мы хотим, чтобы итальянское кино развивалось дальше, то необходимо превратить эту атмосферу в революционную.

Однако это будет не продолжением неореализма, а его внутренним углублением. Всем ясно, что сегодня итальянское кино испытывает огромную потребность в эпической форме, в романе. Но во избежание возможности двоякого толкования уточним: это не какая-то расплывчатая, смутная потребность в «повествовательном костяке», в какой-то «масштабной» манере, которая бы нас вдохновляла, а лишь простая потребность в таких произведениях, в которых давалось бы нефрагментарное видение человека, целостное представление о его судьбе. Это видение может быть выражено, в конце концов, в лаконичной лирической форме — ведь главная наша потребность в самом этом видении, а не в его внешнем проявлении.

Для создания нового романа, то есть романа неореалистического, по-моему, совершенно бесполезно и даже вредно обращаться к старым структурным формам повествования. Неореализм явился кризисом и критикой абстрактного монтажа, он был смелым шагом по пути ритмического дробления, а для того чтобы прийти к новой целостности, необходимо углублять этот кризис и эту критику. По-моему, именно углубляя элементы неореализма, рассматриваемого как движение общественного человека, можно прийти к форме романа, то есть к слиянию воедино всех тех связей, которые человек имеет «вокруг себя» и «помимо себя».

Мне кажется, что наиболее общественным элементом в человеке является Тайное. Не из любви к расплывчатому спиритуализму, а из-за любви к человеку, к жизни нас влечет прислушиваться к Тайному. Я хочу закончить эту


нашу дискуссию следующими словами Эйнштейна: «Самое прекрасное, что мы можем испытать, — это ощущение тайны. Она-то и есть источник всякого подлинного искусства и всей науки. Тот, кто никогда не испытывал этого чувства, тот, кто не умеет остановиться и задуматься, охваченный робким восторгом, тот подобен мертвому, и глаза его закрыты».

Социальный человек*

Итак, значит, еще можно откровенно спорить, высказывать противоположные мнения, обогащаться в дискуссии — хотя бы потому, что сам вынужден продумывать, уточнять, уяснять свои идеи как для себя, так и для других! Если бы наша дискуссия даже не дала никаких иных результатов, кроме уверенности в том, что мы восстановили один из обычаев общественной жизни, то и этого было бы достаточно. Но нам кажется, что можно сделать и другие выводы.

Первое. Мы согласны с Феллини в том, что для всего неореалистического направления характерна любовь к жизни и человечеству, а также открытие «общественного» человека, то есть выявление и укрепление тех конкретных связей, отношений, которые объединяют одного человека с другими. У нас, однако, возникает сомнение в том, можно ли согласиться с Феллини, когда он выдвигает в качестве одного из характерных свойств «общественного» человека стремление к тайне. Мы хотели бы по крайней мере знать, что понимать под «тайной» — то, что человеку пока еще не известно, или же это определение непознаваемого? В первом случае мы еще можем согласиться с Феллини: стремление познать реальную действительность, еще до недавнего времени неизвестную, волнение от этого открытия — все это, безусловно, присуще неореализму. Во втором случае мы абсолютно не согласны с Феллини: неореализм как раз покончил со всяким кокетничаньем с такого рода туманностями и мистикой, и мы самые что ни на есть неисправимые рационалисты.

Но проблему взаимоотношений «частного» человека и

* Редакционная статья журнала «Контемпоранео».


 

Луиджи Кьярини

«общественного» человека, их единства и их разобщенности ставит не только неореализм, — это ключевая проблема всего современного искусства. И, быть может, это самая главная проблема всей жизни современных людей. Неореализм (именно потому, что он возник из исторического опыта антифашистской борьбы и Сопротивления) средствами искусства раскрыл генезис этой разобщенности и всей проблемы человеческих взаимоотношений, найдя причины ее в противоречиях современного общества. Неореализм открыл, что точкой слияния «общественного» человека и «частного» человека является социальный человек, что и индивидуальность человеческой личности и место, которое она занимает в определенном обществе, обусловлены конкретными условиями существования.

Это слияние в социального человека, однако, вместо того чтобы быть гармоничным (в том смысле, что индивидуум должен воспринимать общество не как ограничивающую, а как стимулирующую его силу), очень болезненно и полно противоречий, порожденных противоречиями нашего общественного строя. Именно ощущение этого состояния и лежит в основе таких фильмов, как «Рим — открытый город», «Похитители велосипедов» и «Земля дрожит». Обогатил ли и углубил ли Феллини эту проблематику своим новым фильмом? Осуществил ли он то, к чему сам призывал, — углублять сущность неореализма как движения «общественного» человека? Как раз в этом-то мы и сомневаемся, поскольку он, как нам кажется, пытается выйти за границы реальности и истории, внутри которых стоит проблема противоположности между индивидуумом и обществом.

Второе. Мы согласны с Феллини в том, что неореализм не является каким-то найденным раз и навсегда рецептом: он прежде всего — потребность поисков, открытие новых духовных ценностей, стремление достичь нового органического видения мира. Поэтому вполне естественно, что внутри самого этого направления развиваются различные поэтики разных режиссеров (ведь никто не может отрицать глубокого различия между поэтиками Росселлини, Висконти, Де Сика, Дзаваттини, Де Сантиса, Джерми, самого Феллини и так далее). Поэтому «Дорога», безусловно, является очень значительным произведением, хотя и вызывает серьезные опасения в отношении того, можно ли идти дальше в этом направлении.

Третье. Мы согласны с Феллини в том, что в основе но-


вой прозы (как кинематографической, так и литературной) должно лежать нефрагментарное видение человека. Но мы не согласны с ним, когда он стремится зачеркнуть великий опыт реалистической прозы XIX века, представляющей собой основу для любых поисков в направлении реализма. Таким образом, в смысле выявления того, в чем мы между собой согласны и в чем нет, дискуссия была полезной. Надеемся, что в будущем мы сможем ее продолжать. Особенно мы надеемся, что эту возможность нам предоставит Феллини своим новым фильмом, еще более интересным, более проблемным и современным, чем «Дорога». Это пожелание мы выражаем от всего сердца — как добрые друзья Феллини.

Перевод Г. Богемского

От неореализма к реализму

Он изменяет неореализму

Прошло немногим более года после конгресса в Парме, посвященного неореализму, на котором поднялись решительные и единодушные голоса в защиту того, что представляло собой (увы, сегодня приходится говорить так) животворное направление итальянского кино, и едва шесть месяцев — со времени Контрконгресса в Варезе1, призванного отметить его смерть и воскресение (разумеется, в новых одеждах), как пению труб, раздающемуся справа, уже отвечают звуки труб слева.

И среди трубачей с этой стороны мы находим также «Чинема нуово» и моего дорогого Аристарко, который начинает свою каватину с громкого «до», взятого нашим другом Салинари2.

О чем пели католические трубы? Неореализм мертв, или, точнее, эволюционировал, обогатясь духовными, религиозными, гуманными ценностями. Пример — «Дорога» Феллини, удостоенная в Венеции премии Международного католического кинематографического бюро. Что


отвечают трубы слева? Неореализм умер, или, точнее, развился в реализм, перейдя от хроники к истории. Пример — «Чувство» Висконти, фильм, который бойкотировали правительственные власти, цензура, жюри Венецианского кинофестиваля, фильм, «исключенный для всех» верующих Католическим киноцентром3. Итак, также после этого «25 июля неореализма» война продолжается. Но продолжается уже в другой плоскости, которая нас угрожающим образом ведет к новому «кинематографическому 8 сентября».

Да будет хотя бы позволено тому, кто не верит в эти метаморфозы, возвратившие наше кино, этого помудревшего блудного сына, в широко раскрытые объятия литературы в соответствии с самыми традиционными образцами, оплакать покойного и воздать ему в немногих словах хвалу перед группой друзей, ибо наследников у него, пожалуй, не имеется.


лету факты, как исключительные, так и самые обыкновенные; аллегорическим или живописным изыскам — красноречивый в своей актуальности фотографический документ; сценам из папье-маше и статистам — города и деревни с действительно населяющими их людьми. Вот какова Италия, говорят нам эти фильмы, вот ее горести, ее нищета, творящиеся в ней несправедливости, вот ее величие, и они пытаются нарисовать нам возможно более правдивый и верный ее портрет. И это им настолько удается, что, показанная без каких-либо ухищрений и вмешательства извне, эта действительность начинает говорить будто сама. Режиссеры этих фильмов не были людьми всезнающими, но они были полны интереса, желания узнать, чтобы поведать об этом другим.


Зрелище и фильм


Новое измерение

«Неореализм», возможно, был термином не совсем точным, однако при помощи него хотели выделить такие фильмы, как «Рим — открытый город», «Пайза», «Шуша», «Похитители велосипедов», «Земля дрожит», «Умберто Д. », — мы называем здесь только самые важные, — которые при всех их недостатках, слабостях и различных позициях их авторов объединял общий для всех них новый дух, рожденный Сопротивлением и проявившийся в открытии новой формы — результата углубления, чуть ли не завоевания нового киноязыка. Отсюда успех у этих фильмов во всем мире, который благодаря им (как раньше благодаря Октябрьской революции, благодаря великим советским фильмам) открыл новые ценности художественного выражения кино в новом измерении времени и пространства. На смену персонажам отживших и условных повествований пришли живые, взятые из реальной жизни люди; придуманным событиям романов или комедий — «хроники» (если их можно так называть) животрепещущей повседневной действительности, схваченные на


Из этого интереса, столь глубоко проникнутого любовью и волнением, стремлением сохранить, насколько возможно, «объективность», родился новый стиль итальянского кино, в котором идея и действительность сливаются воедино так неразрывно, что уже не чувствовалось противопоставления одного другому или преобладания одного над другим. Фильм говорил на собственном, непереводимом языке и обнаруживал свою специфическую реалистическую силу, весьма отличающуюся от силы воздействия слова или живописи. И не благодаря ли именно этому мощному порыву, этому стремлению к реалистическому показу действительности мы почувствовали самостоятельность средств художественного выражения кино; не благодаря ли именно «завоеванию нового угла зрения, под которым рассматривают окружающий мир» (говоря словами Салинари, которые цитирует Аристарко), кино удалось отбросить заранее выработанные схемы, избавиться от набальзамированной красоты кинозвезд и «белых телефонов»? Разве именно не по форме этих фильмов (форма как носительница идей) мы можем судить об их реализме?

«Натурализм», «хроникальность» — так говорили, но


это неправильно, по крайней мере в отношении тех фильмов, которые могут быть названы подлинно неореалистическими, поскольку показываемое не было самоцелью (изыски trompe-1'oeil*) и повествование не было холодной фиксацией фактов, а как первое, так и второе были порождены внутренней потребностью выразить идеи и чувства не абстрактные и схематичные, а именно те, что подсказывала существующая действительность. То, что неореализму могла бы угрожать такая опасность, которая низвела бы его к цифре, стереотипному образцу, вполне вероятно, но тогда негативным фактом могла явиться неискренность, подражательность, одним словом, фальсификация искусства, а не отсутствие какой-то определенной идеи. Так, например, фильм «Небо над болотом», по внешним признакам неореалистический и в основе которого лежит ярко выраженная религиозная идея, несмотря на это, остается художественной неудачей.

Если выбор сюжета, как говорил Гете, уже сам по себе является творческим актом, это происходит потому, что этот выбор уже предусматривает способ, манеру выражения: так, не случайно сюжеты неореалистических фильмов носят социальный характер, далеки от всякого более или менее мелодраматического психологизма, поскольку стремятся показать при помощи точно воспроизводящего действительность, красноречивого, вновь обретенного киноязыка взаимоотношения человека с природой, своей средой, обществом, которые решительно вышли на первый план в результате огромных исторических событий последних сорока лет. И вот именно в форме выражается позиция художника, то есть его способ, манера чувствовать и думать, оценивать то содержание (если хотите, сюжет), которые он выбрал для своего произведения.

А теперь перейдем к фильму «Чувство» — объекту полемики. Я утверждал, что этот фильм нельзя определить как неореалистический не потому, что он якобы представляет собой шаг вперед, переход к реализму, как утверждают мои оппоненты, а, наоборот, потому, что возвращаясь назад к традиционному зрелищу (литературному, театральному), он вступает в явное противоречие с неореализмом: это не развитие и углубление неореализ-

* Изображение, создающее оптическую иллюзию; обманчивая видимость (франц.).


ма, а его отрицание. Совершенно очевидно, что это путь, который не может привести ни к преодолению неореализма, ни к достижению более полного реализма. Недоразумение, жертвами которого, по всей видимости, стали те, кто утверждает обратное, характерно для абстрактного стремления отдавать примат содержанию: будучи безразличны к форме, о фильме судят по сюжету, оценивая его на основе литературных критериев (персонаж, какой бы ни был — положительный герой), а подлинное содержание, неминуемо связанное со способами, манерой показа, ускользает.

«Чувство» прежде всего зрелище высочайшего уровня, но зрелище. Что это означает и почему, постараюсь сказать в немногих словах.

Зрелище (и здесь мы употребим это слово в значении, которое подразумевает его противопоставление фильму) по самой своей природе тяготеет к воздействию при помощи внешних средств, когда упор делается на какой-то один или несколько составляющих это зрелище элементов. Им может быть и собственно сюжет, оригинальная интрига, или необычная психология персонажей, или высокие литературные достоинства первоисточника (драмы, романа); и притягательная сила актеров; и впечатляющая обстановка, атмосфера; и красота и богатство изображений; может быть, наконец, и использование самих выразительных средств кино, направленных на достижение немедленного эффекта — зрители при этом бомбардируются сугубо поверхностными эмоциями. Сам этот эффект, к которому стремится зрелище, может быть как грубым, банальным, так и тонким, рафинированным, но неизменной остается его направленность: то, как представлено, превалирует над сутью — над тем, что представлено. То, как представлено, в «Чувстве» стоит на весьма высоком уровне, облагораживает обычную посредственность кинематографического зрелища, но все же персонажи и события из хрупкого текста (сценария) оказываются подавленными великолепием зрелища. Перефразируя одно известное высказывание, можно было бы сказать, что в этом фильме сначала мы видим сцену и лишь потом узнаем, о чем нам хотят рассказать. (Разве нечто подобное не произошло и с Кастеллани, с его фильмом «Джульетта и Ромео», который, однако, проявил куда меньше вкуса по сравнению с Висконти?) Впрочем, в


Гуидо Аристарко

«Чувстве» именно из-за огромных возможностей кино в зрелищном плане ярко проявилась та сторона творческой личности Висконти — его неудержимая, непреодолимая тяга к зрелищности, -— которая обнаруживалась также и в его театральных постановках, — особенно из них запомнилась поистине великолепная постановка «Трех сестер»5, где благодаря поэтичности Чехова режиссер обрел превосходное чувство меры.

Личность Висконти

Подчеркиваем: то, что мы здесь говорим, вовсе не является какой-то негативной критикой, — мы лишь стремимся дать определение творческой личности Висконти и разобраться, в чем недостатки его фильма, который был принят с такими похвалами, но с оговорками. Простой зритель справедливо говорит о нем: «Фильм очень красивый, но... » — и тут начинаются оговорки в отношении его содержания, силы эмоционального воздействия, четкости смысла. Нельзя сказать, что у Висконти нет своего вполне определенного идеологического мира — его может найти также и в «Чувстве» тот, кто не остановится в восхищении перед его формой; мировоззрение, тему или тезис следует искать не там и тут, в полемических или политических репликах, острых, словно булавки, воткнутые в подушечку изумительной красоты, а именно в том его зрелищном, изысканном киноязыке, который, хотя и несколько ослабляет и затормаживает чувства и идеи в общей композиции произведения, тем не менее отнюдь не представляет собой лишь пустые и абстрактные арабески. Достаточно вспомнить хотя бы финал: расстрел Малера порожден совершенно четкой идеей морального осуждения циничного героя — символа мира, обреченного погибнуть, мира, некогда достигшего расцвета, но перед которым уже разверзлась пропасть. Однако все эти искусственные эффекты освещения, эти темные зоны, эти белые мундиры и само такое гармоничное и геометрически строгое расположение персонажей приобретают столь живописный характер, составляют столь красивую картину, что наше восхищение заслоняет, ослабляет глу-


бокое значение и смысл, породившие эти кадры. Как отличается эта сцена от расстрела священника в «Риме — открытом городе»!

Итак, хотя «Чувство» — фильм, обладающий величайшими достоинствами и весьма значительный, ибо показывает, что также и в зрелищном плане режиссер, обладающий талантом и имеющий что сказать, может создавать произведения высокого уровня, на мой взгляд, ошибаются те, кто считает этот фильм революционным и даже мостом от неореализма к реализму. Салинари поставил его в один ряд с «Метелло»6, но, помимо того что проблемы литературы отличаются от проблем кино, надо все же сказать, что прекрасный роман Пратолини, пожалуй, несет отпечаток влияния и кинематографического неореализма именно в подходе к социальной действительности, ибо он с такой любовью и простотой рассматривает события и выбирает героев вовсе не исключительных, но тех, которых отличает гуманность в борьбе за жизнь и взаимосвязь с другими людьми вне всяких психологических усложненностей.

Итак, мы говорим «добро пожаловать!» таким произведениям, как недавний фильм Висконти, но звукам труб, доносящимся справа и возвещающим о конце неореализма, мы не будем отвечать пением труб слева. Реализму с прилагательными (католический, социалистический, исторический) мы неизменно предпочитаем неореализм, потому что действительность такая, как она есть, нас не пугает и мы знаем, какой единственный урок должны из нее извлечь, чтобы сохранить ей верность. Это доказали фильмы первых послевоенных лет.

Перевод Г. Богемского

Это реализм

Скажем сразу, что в этом споре о «Чувстве» и реализме (а также и неореализме) нет ни трубачей, ни каватин, ни более или менее громких «до», ни даже кинематографических «25 июля» или «8 сентября». Есть просто-напросто


стремление выяснить — на основании некоторых положений — проблему реализма в кино. Поэтому мы не будем задерживаться на том обстоятельстве, действительно ли журнал «Чинема нуово» своей каватиной поддержал громкое «до» нашего друга Салинари, — тут сами даты, не говоря уже о сомнительном определении, показывают, как обстояло дело. Наше сражение за «Чувство» и за реализм, скорее уж, является частью единой великой битвы. Можно было бы еще добавить, что мы не считаем ни полезным, ни уместным, когда цепляются за общие места конформизма и ставят в один ряд правых и левых, а лучше сказать — католиков и нас с Салинари, точно так, как пытаются поставить в один негативный ряд фашистов и социалистов. Итак, битва продолжается, и хорошо бы, даже необходимо, чтобы она продолжалась без трубных гласов как со стороны Салинари, так и «Чинема нуово».

Но, между прочим, в «Чинема нуово» никогда и не утверждалось, что «неореализм умер». Утверждать, что он умер, пытаются (и, по правде говоря, с ничтожными результатами) католики и представители официальной Италии, а также те, кто по разным соображениям разделяет официальную точку зрения (прочтите недавние заявления Понти и Де Лаурентиса по поводу «Войны и мира»1). «Нам бы не хотелось, — было сказано в редакционной статье «Чинема нуово» «От неореализма к реализму», — чтобы кто-нибудь в такое ненадежное, как сейчас, время стал по недоразумению утверждать, что мы отвергаем неореализм как таковой. Неореализм Де Сика и Дзаваттини, неореализм раннего Росселлини и непохожего на него раннего Антониони дал такие плоды, которые известны нам всем и признаны за рубежом. Этот далеко еще не исчерпавший своих возможностей этап нашего кино, несомненно, создаст новые шедевры, поможет возникновению нового положительного опыта». Все мы знаем, как иллюзорны, абстрактны и ошибочны теории так называемого единого потока.

Вслед за этим уточнением нам казалось и кажется необходимым подчеркнуть, что «Чувство», так же как в свое время «Земля дрожит», знаменует определенный этап в развитии неореализма — переход от хроники к истории (истории в неоднократно оговоренном смысле) — и в любом случае является носителем признаков и элементов такого направления или тенденции; спорить тут можно


только о том, останавливается ли этот фильм на уровне этих признаков или же (как мы считаем) идет дальше, мало или много в нем таких элементов. В самом деле, ведь существует не только реализм с разными определениями, но и разные степени реализма, как существуют и разные степени реальности (реальности как ее воспринимают), которые режиссеры могут отразить в соответствии со своими взглядами и исследовательскими способностями. «Рим — открытый город», «Пайза», «Шуша», «Похитители велосипедов», «Умберто Д. », объединенные новым духом, родившимся в Сопротивлении, были «хроникой» (и какой хроникой!) фактов, живо выхваченных из повседневного существования, но при всех своих высочайших художественных, нравственных и политических достоинствах они ею и останутся. А вот «Земля дрожит» — это уже была не хроника в том высоком смысле, о котором говорилось, хроника, превращения в искусство: в этом фильме уже намечался первый этап развития и перехода от неореализма к реализму, от хроники к истории. Уже тогда Висконти тяготел к иной степени реальности — к дальнейшему исследованию повседневного существования. Он уже не останавливался на явлениях, но искал их причины, их суть, и в этом исследовании, как мы увидим дальше, он вдохновлялся и Вергой и великими прозаическими сочинениями XIX века.

Конечно, нельзя сказать, что фильмы Росселини («Рим — открытый город», «Пайза» и даже «Германия, год нулевой») или фильмы Де Сика и Дзаваттини в русле того «документализма», о котором говорит Кьярини, не содержат критических элементов: они есть и в позиции, которую занимают авторы, и в самом выборе сюжетов, но по сравнению с более действенной и широкой критикой фильма «Земля дрожит» они составляют критику относительную и ограниченную. Вот потому-то, к примеру, драматическое одиночество Умберто Доменико Феррари, документальное воссоздание этого одиночества хотя и выражает определенное отношение к обществу, все-таки останавливается на его общем осуждении, которое не содержит всестороннего исследования, тогда как именно оно могло бы сделать то же одиночество более живым и драматичным, поскольку в нем могли бы обнаружиться и отрицательные черты самого героя, его неспособность к общению, ее причины.


Как же Висконти пришел к тем результатам, которые мы находим в «Земля дрожит»? Как сумел лучше других (в том смысле, о котором говорилось выше) постичь эту Италию, с ее убожеством и бедами, несправедливостью и величием? Да конечно, с помощью фактов, подмеченных в повседневном существовании, но в то же время и благодаря обращению к классикам, благодаря такой интерпретации классиков, которая присуща современному человеку, живущему сегодняшними проблемами. Иными словами, благодаря пониманию не только настоящего, но и прошлого, умению занять в отношении искусства и жизни позицию, подобную той, которую в свое время занимали великие прозаики XIX века. Изучение классиков литературы — от Золя до Бальзака, от Вальтера Скотта до Толстого, от Флобера до Верги — не первый день служит исследованию проблемы реализма в искусстве: не случайно Маркс и Энгельс пример такого реализма, который наилучшим образом отвечал их эстетике, находили именно у Бальзака (уже не говоря о Шекспире). Несомненно, что и сравнительное изучение Золя, Бальзака (и Толстого), их композиционных средств и приемов, их методов художественного изображения в изумительной по проницательности работе Лукача* помогает разобраться с понятиями «хроника» и «история» и с проблемой реализма в искусстве.

Описывать или рассказывать? Наблюдать или сочувствовать? Чтобы четко разграничить эти два метода, Лукач сопоставляет два разных замечания, одно — Гете, другое — Золя, о соотношении между наблюдением и творческим процессом.

«Я, — говорит Гете, — никогда не обращался к природе специально ради достижения поэтических целей. Но, во-первых, сами очертания окрестностей, а во-вторых, моя деятельность натуралиста побуждали меня постоянно и пристально рассматривать природные объекты, и мало-помалу я изучил природу до мельчайших подробностей как свои пять пальцев, так что, когда мне бывает что-то нужно как поэту, я нахожу все необходимое под рукой и вряд ли грешу против истины».

Столь же ясно высказывается и Золя относительно

* Lukacs G. Il marxismo e la critica letteraria. Torino, Einaudi editore, 1953.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-07-22 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: