– Довольно! Остановитесь!
Кричала мать Эвариста. С перекошенным лицом она истерически выкрикивала:
– Остановитесь! Ради бога прекратите! Эварист почувствовал, что его не держат ноги.
Он упал, обхватил руками гроб и закричал. С каждым хватающим за душу словом голос его звучал все отчаяннее:
– Отец, дорогой мой отец! Возьми меня с собой. Я не хочу жить. Нет! Неправда, хочу. Я буду жить так, как ты этого хотел. Ты будешь всегда со мной, живым или мертвым. О дорогой отец! Я всю жизнь буду помнить тебя – до последнего вздоха. Клянусь тебе, я никогда не забуду того, что ты мне говорил и чему учил меня. Но я ненавижу, отец. Я должен ненавидеть. Ты слышишь меня? Ты должен меня простить. Я ненавижу всех, кто боролся с тобой. Я обязан ненавидеть! Обязан!
Слова его становились все более бессвязными, пока не потонули в бурных рыданиях. Потом Галуа затих и застыл неподвижный, обхватив руками гроб, в котором лежал его отец.
Мать встала рядом с ним на колени, пытаясь приподнять сына. Его унесли домой. Голова Эвариста горела, и его уложили в постель.
Пришел доктор.
– Он очень впечатлительный мальчик, – сказал он матери Эвариста. – Таким, как он, приходится тяжело. Через день‑два ему будет лучше. Но ему следует вести тихую, спокойную жизнь.
Год 1829
Эварист сидел в кабинете мсье Ришара. Он побледнел, похудел, глаза его потухли, подбородок, казалось, еще больше заострился. Мсье Ришар курил свою трубку, а Эварист пустыми глазами смотрел в пространство. Молчание нарушил мсье Ришар:
– Я понимаю вас. Я вам сочувствую. Единственное, что я могу сказать вам в утешение, – это банальная истина, что все раны залечивает время. Как и многие другие избитые истины, это правда. А вам может помочь еще кое‑что: работа. Вы математик, и вы будете заниматься математикой независимо от того, хотите этого или нет. Это сильнее вас. Почему бы вам не смириться с судьбой и не отдаться работе? Она может принести вам покой. Она ускорит ход времени, а время, повторяя все ту же банальную истину, залечивает все раны.
Эварист ничего не ответил. Казалось, он ничего и не слышал.
Мсье Ришар спросил:
– Что случилось с рукописью, которую вы послали в академию?
Эварист безразлично ответил:
– С рукописью, посланной в академию? А, да. У меня есть кое‑какие новости относительно этой работы. И очень занятные. Так вот: как‑то после полудня у меня было свободное время, и я не знал, чем заняться. Я пошел ходить по улицам и вот оказался рядом с институтом. Вошел и спросил какого‑то чиновника, что случилось с моей рукописью. Он никак не мог найти ее следов. Я уж чуть не начал сомневаться, послал ли я ее вообще. Наконец он разыскал о ней запись. Секретарь мсье Фурье послал ее мсье Коши, а она так и не вернулась. «Вы уверены, что ее не возвратили?» – спросил я. Чиновник ответил: «О да, совершенно уверен. Мсье Коши присылает нам так мало рукописей, принадлежащих не его перу, что я, безусловно, заметил бы ее». Потом он предложил мне зайти к мсье Коши и спросить, получил ли он мою рукопись и что он с ней сделал. Чиновник был очень мил. Он улыбался, как будто находил всю эту историю страшно забавной. Я не видел в ней ничего смешного. И я пошел домой к мсье Коши. Дверь открыла какая‑то женщина. Жена или, может быть, служанка. Я вежливо спросил: «Можно видеть профессора Коши?» Мне ответили, что мсье Коши очень занят и никого принять не может. Тогда я сказал, что хотел бы получить рукопись, которую послал в академию и которую академия переслала мсье Коши. Женщина ушла, захлопнув дверь у меня перед носом. Я подождал. Потом она вернулась и спросила, как меня зовут. Я сказал. Она опять захлопнула дверь и отправилась к мсье Коши. Наконец она появилась с окончательным, не подлежащим обжалованию приговором. Встала передо мной и отчеканила: «Мсье Коши о рукописи, написанной мсье Галуа, ничего не знает, у него ее нет, и он вообще не помнит, чтобы он ее получал». Таков, мсье, конец истории о работе, которую молодой математик Эварист Галуа послал в академию, надеясь, что работу прочтут и обсудят и что она прославит автора.
Мсье Ришар молча попыхивал трубкой, потом произнес:
Новость действительно очень неважная. Скажите откровенно, Эварист, – добавил он, снова помолчав, – вы уверены в том, что результаты вашей работы правильны и имеют важное значение?
– Хорошо, мсье. Я вам отвечу, может статься, даже более откровенно, чем вы ожидали. Отвечу вам, как не решился бы ответить два месяца тому назад. Я верю, что мои результаты правильны и имеют важное значение. После того как я изложил их и отослал в академию, я двинулся еще дальше. У меня новые результаты. Но еще многое нужно сделать: область исследования огромна. Есть масса непонятного. И все же настанет день, когда я, быть может, добьюсь полной ясности. Я полагаю, что нахожусь на пути к величайшему алгебраическому открытию нашего века. Я. думаю, что моя работа породит новую алгебру. Но на свете немного людей, которые могут оценить мою работу по достоинству. Мсье Коши мог бы, если бы пожелал, взять на себя труд. И мсье Гаусс – он бы тоже увидел, как важно то, над чем я работаю.
Лицо мсье Ришара приняло озадаченный вид. Он направился к книжной полке, взял с нее книгу и, открыв на странице шестьдесят пятой, подал Эваристу.
– Кое‑что покажется вам здесь любопытным. Речь идет о математике, которому было бы очень интересно знать, чем вы занимаетесь. Это работа Нильса Генрика Абеля. Как видите, она появилась в этом новом немецком журнале четыре года тому назад. – Он тщательно выговорил название журнала: – «Журнал чистой и прикладной математики». Эварист схватил книгу и стал медленно, с трудом переводить с немецкого:
«Доказательства неразрешимости общего алгебраического уравнения степени более высокой, чем четвертая. Всем известно, что уравнение до четвертой степени обычно решить можно. Но, если я не ошибаюсь, на вопрос, можно ли решить общее алгебраическое уравнение более высокой степени, удовлетворительного ответа не существует. Ответ на этот вопрос дает настоящая работа».
Эварист стремительно переворачивал страницу за страницей. Глаза его загорелись, на щеках появилась краска. Забыв, где он находится и кто с ним рядом, он восклицал:
– Ясно! Разумеется. Интересно! Право же, очень интересно!
На восемьдесят четвертой странице Галуа перевел выводы:
«Алгебраическое уравнение пятой степени решить невозможно. Из этой теоремы следует, что вообще невозможно разрешить уравнение степени более высокой, чем пятая; следовательно, вообще говоря, алгебраически можно решить уравнения только до четвертой степени включительно».
Эварист закрыл книжку. От безразличия его не осталось и следа.
– Где этот Абель? – взволнованно спросил он. – Кто это? Сейчас, может быть, он уже на правильном пути. Возможно, Абель нашел и общие условия разрешимости уравнений. Я хочу с ним повидаться или написать ему. Этот математик поймет, как важна моя проблема и как трудна. Где же он живет? Сколько ему лет? Он, наверное, еще молод…
– Одна минута, и я скажу вам всё, что знаю про Абеля, – спокойно ответил мсье Ришар. – Но сначала я хочу показать вам еще одну его работу. Она только что получена.
И мсье Ришар протянул Эваристу свежий номер «Журнала» Крелля. Галуа прочел заголовок: «Об особой группе уравнений, разрешимых алгебраически». Работа была написана по‑французски, и он просмотрел ее быстро. Возбуждение его все возрастало.
– Совершенно ясно: исследование идет в том же направлении. Работа была написана в марте тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Тогда у него еще не было тех результатов, которые есть у меня; но теперь он, вероятно, уже знает решение. Он великий математик. Я должен встретиться с Абелем. Скажите мне, пожалуйста, где он находится. Я хочу ему сейчас же написать. Тут сказано: Христиания. Он там сейчас?
– Абель умер, – услышал он ответ мсье Ришара., – Совсем случайно мне стала известна его трагическая история. Несколько месяцев назад он умер в Норвегии от чахотки. Он умер в страшной бедности. Тогда же, в апреле, к нему уже было отправлено письмо с предложением занять университетскую кафедру в Берлине. Письмо это его уже не застало в живых.
– Сколько ему было лет?
– Двадцать семь. Еще кое‑что в его истории может вас заинтересовать. Он послал рукопись одной своей важной работы в академию. Рукопись направили к мсье Коши. Что случилось с рукописью, никому не известно.
Глаза Эвариста расширились от гнева и ненависти.
– Абель умер в бедности, двадцати семи лет. Рукопись его потерял мсье Коши, – горячо говорил юноша. – Разве вам, мсье, не видно, что все это связано? Смерть моего отца, бунт в Луи‑ле‑Гран, пропажа рукописей – Абеля и моей, смерть Абеля. Может показаться, что это отдельные, ничем не связанные события. Они касаются разных людей, относятся к различным областям жизни, происходят в разных местах – от Норвегии до Парижа и Бур‑ля‑Рен. Но уверяю вас, мсье, они не случайны. Они связаны друг с другом и с миллионами других событий. Они образуют систему, четкую систему. Их связывает воедино пагубный социальный строй, при котором мы живем. Он умертвил Абеля, потому что он презирает бедных и душит талант.
Эварист возвысил голос, и мсье Ришару стало не по себе. Он взглянул на стены комнаты, как бы проверяя, достаточно ли они толстые, чтобы заглушить слова его гостя.
– В угоду льстивой посредственности гнилой социальный строй лишает талант признания. Это я хорошо знаю. Но мне известно и нечто большее. Я изведал грубую, беспощадную силу порочного общественного строя Франции.
Эварист остановился. Мсье Ришар почувствовал облегчение, услышав, что Эварист заговорил более спокойным, обычным тоном. Но с каждой фразой голос его снова звучал все громче, пока слова не полились бурным, неудержимым потоком:
– Та же самая сила, которая убила Абеля, отравила мозг мсье Коши, так что у него нет ни доброты, ни интереса к людям. Это та сила, против которой восстали мои товарищи и которая более ста из них выкинула из этой школы. Эта сила погубила моего любимого отца. Приходский священник был всего лишь орудием. Чужая сила послала его в Бур‑ля‑Рен с четким приказом: подорвать и уничтожить авторитет отца. Ответственность ложится на эту силу, а не на священника. Он только маленький винтик в механизме тирании и угнетения. С этой машиной мне и предстоит бороться. Я пытался уйти в математику. Но враждебная сила вторглась в мою жизнь и заставила меня понять, что выхода нет. Виноваты не отдельные люди. Действовать подобным образом их вынуждает гнилая социальная система. Этому учил меня отец. До его смерти я этого не понимал; теперь понимаю.
Изумление мсье Ришара росло. Когда ему говорили, что Галуа – странный юноша, мсье Ришар думал, что так назовут каждого, у кого есть большие способности к математике. Но теперь он видел, что гость его и в самом деле странный человек и что его странности не имеют к математике ни малейшего отношения.
– Знаете, Галуа, вы ведь рассуждаете как республиканец.
– Знаю.
– Не может быть, чтобы вы действительно так думали. Мы живем не в лучшем из миров. Движение вперед идет медленно и болезненно, порой таким путем, который, кажется нам, ведет вспять. Но все‑таки вперед! Сейчас у нас царит мир. Есть конституция, предоставляющая народу вполне разумные права. Каждый, кто этого действительно желает, может работать. Какие бы то ни было беспорядки или революции лишь снова вернут нас к террору, увеличат несчастья и нищету. Конечно, не обходится и без трагических событий, но это часто просто случайности. Если бы не болезнь, Абель был бы сейчас профессором в Берлине. А чахотка поражает, однако, и богатых и бедных. Если бы к вам в город не явился новый приходский священник, ваш отец остался бы жив. На свете есть хорошие и плохие священники, точно так же как хорошие и плохие математики. Мсье Коши – странный человек. Каждые пять минут он пишет новый научный труд, и ни на что другое у него не хватает времени. Вполне очевидно, что это все случайности. Нам следует помышлять не о разрушении, но о созидании. Если я хорошо преподаю, если вы хорошо занимаетесь математикой – значит, мы два колеса, которые правильно работают в отведенном для них месте. Если все части механизма работают хорошо, будет хорошо работать и весь механизм. Но если я перестану преподавать, а вы бросите заниматься математикой, мы ломаем этот механизм. А то, что вы предлагаете, еще гораздо хуже. Вам хотелось бы примкнуть к тем, кто собирается разбить всю машину вдребезги. Таким образом вам удалось бы добиться лишь хаоса и террора. Вы развязали бы силы жестокости и зверства. По сравнению с ними наш теперешний мир полон красоты и покоя.
Между ними и стеной вставало отчуждение. Они оба это чувствовали: мсье Ришар и Галуа. Повеяло еще большим холодом, когда Эварист с нарастающим гневом возразил:
– Вы толкуете о налаженном механизме, о том, что его разбивают на части. Похоже, что это удачное сравнение. Но на самом деле – нет! Механизма не существует! Есть только груда заржавленного хлама. Самый дорогой, самый важный материал – люди, рожденные в бедности, – какую роль они играют в вашем механизме? Они разлагаются заживо от вынужденного безделья и отчаянья, если не могут найти работу. Если им повезло, и нашелся человек, который милостиво согласился, чтобы за кусок хлеба они в поте лица трудились на него, тогда они гибнут от непосильной работы и жестокой эксплуатации. Где же, мсье, вы видите в этой машине смысл, цель, гармонию? Ей‑богу, еще несколько лет, и никакая особая революция не будет нужна. Ваша машина сгниет и сама развалится на части. Чем скорее мы начнем разрушать ее, тем лучше для будущего.
Оба поняли, что эти слова отрезали их друг от друга навсегда. «Я пришел сюда за утешением, – думал Галуа, – а вынесу еще одно разочарование. Как он может быть до такой степени ограниченным? Ведь он хороший учитель, и я считал его умным и понимающим человеком. И он может верить, что в таком мире стоит жить? Он не видит всего ужаса, всей несправедливости этого мира? А я‑то думал, что он мой друг!»
«Он молод, – думал мсье Ришар. – Но ни его возраст, ни даже трагедия, которую он пережил, не могут служить достаточным оправданием. Ему бы следовало быть разумнее и не произносить всех этих речей у меня в кабинете. В Луи‑ле‑Гран! Держал бы свои мысли при себе. Они опасны, губительны».
Мсье Ришару не терпелось положить конец беседе, но возможно более любезно.
– Я полагаю, мы никогда не сойдемся в этом вопросе. Не думаю, чтобы имело смысл продолжать наш спор. В конце концов, почему у нас должны быть одни и те же взгляды? Будет разумнее вообще не затрагивать этого предмета. Есть ведь много других вопросов, которые мы с вами можем обсудить. Мне хотелось бы, чтобы вы знали самое основное. Я твердо верю, что ваша главная задача – заниматься математикой. Было бы несчастьем, если бы вы пренебрегли ею.
Когда Галуа вернулся к себе в спальню, он был не просто подавлен – он был зол, он презирал себя. Вновь и вновь он перебирал свой разговор с мсье Ришаром.
– Зачем я говорил ему все это? – Он кусал губы. – Дурак я, круглый дурак.
У преподавателей Луи‑ле‑Гран оставалась последняя возможность записать свои отзывы о Галуа. Вот как они воспользовались ею:
«Поведение удовлетворительное, но временами очень плохое. Его научные способности известны. За работой он поглощен только своим делом и редко тратит время зря. Его успехи соответствуют его обширным способностям и склонности к науке. Характер у него с причудами, и к тому же он притворяется еще более странным, чем на самом деле. Его поведение во время церковной службы оставляет порой желать лучшего. Здоровье хорошее».
В последний раз написал свой отзыв о Галуа мсье Ришар. По окончании первого триместра он писал: «Этот ученик обладает явным превосходством над соучениками». С такой похвалой мсье Ришар еще никогда и ни о ком не отзывался. И после второго триместра: «Этот ученик работает только в высших областях математики». Но пришел последний триместр, и мсье Ришару уже хотелось поскорее перевернуть страницу и забыть о Галуа. Он механически написал отзыв, который обычно давал всем хорошим ученикам: «Поведение хорошее, успеваемость удовлетворительная».
На классном конкурсе Галуа, как все того и ожидали, получил по математике первую премию. Мсье Ришар надеялся, что Галуа займет первое место и на общем конкурсе. Это означало бы – среди прочих наград – право поступить без экзаменов в Политехническую школу. Галуа занял только пятое. Экзаменационная задача была не особенно трудной, и некоторые ученики представили великолепные решения. Решение Галуа было чересчур кратким, рассуждения – слишком сжатыми. Победу одержал другой ученик. Звали его Браве. В свое время он стал профессором Политехнической школы и членом академии.
Год 1829
Вот уже двадцать лет мсье Дине принимал экзамены в Политехническую школу. Во время экзаменов он работал по девять часов в день, пока не опрашивал всех кандидатов, надеявшихся получить проходной балл, а таких было несколько сот. Лет десять тому назад он перенес нервное расстройство: следствие тошнотворного однообразия бесконечно повторяющихся вопросов. Доктор велел ему на несколько месяцев покинуть Париж. Потом мсье Дине поправился и вернулся, чтобы вновь задавать привычные вопросы, уставая от звуков собственного голоса. Ответы надоели ему еще больше: к ним ему приходилось прислушиваться. Через две минуты, да что там! – через минуту мсье Дине уже знал, достоин ли кандидат быть принятым в Политехническую школу, по какой книге он занимался и что из нее усвоил. Но мсье Дине гордился соблюдением внешних приличий: щадя чувства поступающего, он тянул экзамен, и, прежде чем студент кончал первую фразу, мсье Дине, бесконечно скучая, в точности предвидел заранее, что будет сказано во второй и третьей. Был лишь один способ остановить поток слов: прервать заранее известную нить ответов новыми вопросами. Но слушать собственный голос – тоже не слишком большое удовольствие.
День был жаркий. Мсье Дине устал, вспотел, ему хотелось пить, и он с нетерпением ждал, когда рабочий день кончится. Правый ботинок невыносимо жал. Мсье Дине томился по шлепанцам и креслу; оставалось опросить еще трех кандидатов. Прислужник не успел стереть с доски записи предыдущего студента, когда мсье Дине забарабанил пальцами по столу и сказал, стараясь подавить зевок:
– Следующий: – И, не поднимая головы, добавил: – Имя?
– Эварист Галуа.
– Скажите мне, что вам известно о теории логарифмов.
Мсье Дине закрыл глаза. Он знал, что сейчас произойдет. Он услышит, что b=logac, если ab=c. Эти обозначения употребил в своем учебнике алгебры Эйлер, и с тех пор каждый студент, рассказывая о логарифмах, пользовался ими. Потом он услышит, что логарифм произведения равен сумме логарифмов.
«Какой ужас! Какой кошмар! Что за бесконечная скука! Еще двадцать минут, и я кончу спрашивать этого – как его там зовут? – потом еще тех двух, и тогда – шлепанцы! Ну ладно, послушаем».
Но слушать было нечего. Что‑то пошло не так. Мсье Дине обрадовался: может быть, это что‑нибудь новенькое? Немой он, что ли? Интересно. Писать этот юноша, во всяком случае, умеет. Он слушал, как постукивает по доске мел. Придется взглянуть. Полусонный, он поднял тяжелую голову и увидел на доске:
1, a, a2, a3, …
0, 1, 2, 3, …
Мсье Дине уже не так сильно хотелось спать.
Он заинтересовался. Это что‑то непредвиденное!
– Не будете ли вы любезны объяснить, что вы делаете?
Тусклый голос равнодушно заговорил:
– Это две прогрессии: геометрическая и арифметическая. Члены арифметической прогрессии являются логарифмами соответствующих членов геометрической прогрессии, а а – основание логарифмов.
– Очень хорошо, – произнес экзаменатор. Он ждал, что скажет голос дальше. Но ободряющее «очень хорошо» не ускорило поток слов экзаменующегося. Он только добавил: «И так далее», значительно испортив таким образом хорошее впечатление.
– Что вы хотите сказать вашим «и так далее»? – нетерпеливо спросил мсье Дине. – Каков следующий шаг?
Он минуту подождал.
– Молодой человек, я не могу силой вытягивать из вас ответы. Либо вы желаете отвечать, либо нет.
Галуа испытывал те же чувства, которые ему пришлось уже испытать так много раз: в нем просыпалась злоба, горели щеки, он весь напрягся, стараясь подавить гнев. Он покраснел, у него перехватило горло, но ответ прозвучал спокойно и невозмутимо:
– Между любыми двумя числами геометрической прогрессии можно вставить (n – 1) чисел. Такое же количество чисел можно вставить между двумя членами арифметической прогрессии. Тогда члены арифметической прогрессии продолжают оставаться логарифмами соответствующих членов геометрической прогрессии.
– Нужно говорить яснее. Какие числа мы вставляем?
Галуа бросил на мсье Дине презрительный взгляд. Трудно было смириться с мыслью, что у кого‑то есть право судить, готов ли он, Галуа, к Политехнической школе. Но мысль, что этот человек – мсье Дине, была невыносима вдвойне.
– Все совершенно ясно. Вставить (n – 1) число так, чтобы соответствующая прогрессия оставалась геометрической или арифметической, можно единственным способом. И к этому больше нечего добавить.
– Вам это, может быть, ясно, а мне нет. Прошу вас написать эти выражения, иначе мы можем считать нашу беседу оконченной.
Не говоря ни слова, Галуа написал на доске:
1, 
, 
, …, 
, a
0, 
, 
, …, 
, 1
Мсье Дине посмотрел на доску и вздохнул с облегчением. «Что за манеры? – думал он. – Что за манеры у нынешних молодых людей! Не по душе он мне. Придется ему напоследок сбить спесь».
Вслух он спросил:
– Могу ли я теперь вставить (n – 1) чисел в один промежуток, а (m – 1) – в другой, причем n не равно m?
– Несомненно, мсье.
– Следовательно, количество членов может меняться от одного промежутка до другого?
– Я уже сказал: несомненно, мсье.
– Вы можете объяснить почему?
Галуа уже знал, что только иронией можно смирить поднимающуюся в нем волну гнева.
– Разве это для вас не очевидно, мсье? Мсье Дине возбужденно жестикулировал:
– Допустим, мсье, что нет. Допустим, я желаю, чтобы вы это мне объяснили. Допустим также, что я вам заявляю: если вам не удастся объяснить мне этот пустячок, вы не выдержали экзамен. Каков тогда будет ваш ответ, мсье поступающий?
Эварист поглядел прямо в глаза мсье Дине. В правой руке он машинально сжимал мокрую губку. Теперь уж ни самовнушением, ни иронией не справишься с нарастающим гневом. Гнев сильнее его. Гнев мешает ему даже правильно видеть. Вот как‑то странно изменилось лицо мсье Дине. Он осунулся, черты его лица стали более резкими. Мсье Дине сейчас похож на приходского священника из Бур‑ля‑Рен. Да, это приходский священник, только он постарел. Лицо его стало еще более сухим и алчным. Вот он, приходский священник, которого забросали камнями те, кто любил мэра. Вот он. Комнату затянул тяжелый туман. Если бы только туман рассеялся! Эварист увидел бы, как летят камни в приходского священника. Вот он сидит здесь за столом, не обращая внимания на гнев окруживших его людей. Туман прорезал визгливый голос:
– Повторяю: как бы вы ответили на мой вопрос? Галуа размахнулся и швырнул губкой в голову мсье Дине. Удар был рассчитан точно.
Радостно, как будто с его плеч слетело тягчайшее бремя, Эварист выкрикнул:
– Вот как я ответил бы на ваш вопрос, мсье.
И, не оглядываясь, вышел и закрыл за собой дверь. Он знал, что закрывает ее навсегда.
V ГОД РЕВОЛЮЦИИ
1830
В феврале 1830 года Галуа был зачислен в Подготовительную школу – ничтожное подобие Нормальной школы, основанной во времена Наполеона и закрытой в эпоху Реставрации. В 1826 году, через четыре года после того, как Нормальную школу закрыли, была открыта Подготовительная. Ее целью было готовить учителей и профессоров для королевских лицеев. Школа помещалась в дю‑Плесси, ранее составлявшем часть Луи‑ле‑Гран. Подготовительная школа была близка к Луи‑ле‑Гран не только по местоположению, но и по духу. Та же дисциплина, тот же строгий надзор. Разве что выше уровень преподавания и большая специализация.
Чтобы поступить в Подготовительную школу, Галуа нужно было сначала получить степень бакалавра наук, потом выдержать вступительные экзамены. И в том и в другом он преуспел. Мосье Леруа, принимавший у него экзамен по математике, выставил ему восемь баллов из десяти возможных и присовокупил:
«Этот учащийся порой туманно выражает свои мысли. Но он умен и выказывает недюжинные способности к научной работе. Он сообщил мне порази – тельные новые данные из области прикладного анализа».
Преподаватель физики мосье Пекле писал о Галуа:
«Он – единственный, кто отвечал мне плохо. Он совершенно ничего не знает. Говорят, у этого юноши есть способности к математике. Удивительно! Судя по экзамену, он не отличается особым умом или так удачно скрывает свои способности, что обнаружить их невозможно. Если он на самом деле таков, каким кажется, очень сомневаюсь, что из него когда‑нибудь получится хороший преподаватель».
Бедный мосье Пекле! Как часто эту записку, отнюдь не предназначенную для опубликования, приводили как вопиющий пример человеческой глупости, как памятник тупости и слепоте!
В том же самом 1830 году в «Бюллетене Ферюссака» появились три работы Галуа. В апреле – коротенькая статья «Анализ одного мемуара об алгебраическом решении уравнений». Потом, в июне, такая же короткая статья (на две страницы): «О решении численных уравнений», и более объемистая работа (на восьми страницах): «Из теории чисел», сопровождаемая примечанием: «Настоящая работа является частью исследований мосье Галуа в области теории перестановок и алгебраических уравнений».
В статьях содержались лишь отдельные результаты работы Галуа, причем некоторые из них были изложены без доказательств. Более полно его теория приводилась в работе, представленной в феврале на ежегодный конкурс на премию академии. На этот раз Эварист не питал радужных надежд, не мечтал ни о торжестве, ни об успехе. Знал, что если и не добьется признания, то, возможно, будет разочарован, но в конечном счете посрамлены будут члены академии.
Нелегко было Галуа опять окунуться в атмосферу Луи‑ле‑Гран, царившую и в Подготовительной школе. Впрочем, эта ненавистная атмосфера одновременно и привлекала его. Узы ненависти порой бывают не менее крепки, чем узы любви и преданности. Школа и академия были для него полем боя, где ему пришлось вытерпеть горькие унижения. Теперь нужно вернуться в строй. Но не успел кончиться год, как глазам Эвариста открылось более широкое поле битвы и гораздо более важная борьба.
Театром военных действий был Париж, и борьба велась за права народа Парижа, Франции, всего мира.
С тех пор как первым королевским министром сделался князь де Полиньяк, французская буржуазия жила в страхе перед революцией и в ожидании ее. Она люто ненавидела дворянство, чьи изысканные манеры и безупречный вкус ее унижали. Ненавидела духовенство – за то, что оно стояло заодно со знатью. Ненавидела короля, верного представителя обоих сословий.
Король не верил в политику уступок. Они не спасли его брата. Людовик XVI шел на уступки, потом отступал. Отступать он продолжал до тех пор, пока путь к дальнейшему отступлению не был отрезан ножом гильотины. Карл X считал, что народом Франции может править лишь твердая рука. Уступки кажутся народу свидетельством слабости, отступление – трусостью.
Второго марта 1830 года в Зале Гвардии в Лувре собралась сессия палаты. Предстояло выслушать тронную речь. Все места для зрителей были заняты с раннего утра. У дворца собрались толпы возбужденного народа. В час дня прибыл Карл. Изящная фигура короля, одетого в генеральскую форму, двинулась к трону. Все встали. Превосходный актер, король на мгновение потерял равновесие, поднимаясь по ступенькам, покрытым роскошным, но плохо натянутым ковром. Треугольная шляпа упала с его головы к ногам герцога Орлеанского. Герцог услужливо поднял ее и подал королю. Вскоре во всей Франции это пустяковое событие и его скрытое символическое значение сделались предметом толков и пересудов.