Речь короля была длинной и утомительной. Все напряженно ждали предполагаемого фейерверка, который и разразился под конец.
– Пэры Франции, депутаты департаментов! Я не сомневаюсь в вашей готовности содействовать моим благим намерениям. Если преступные козни воздвигнут на пути моего правительства препятствия… – Карл поднял глаза от текста, пронизывающим взглядом окинул депутатов, сидевших слева от него, и, делая ударение на каждом слове, произнес: – которых я не хочу предвидеть, – он снова перевел взгляд на развернутый свиток, – я почерпну силы, чтобы преодолеть их, в моей решимости поддержать общественное спокойствие, в справедливом доверии французов и в любви, постоянно выказываемой ими своему королю.
Это было открытым объявлением войны палате депутатов, где большинство принадлежало либералам. Несколько дней спустя палата, где «крайние» составляли меньшинство, нанесла быстрый и жестокий удар, чтобы «безрассудство и беспомощность нескольких не погубили свободу».
Большинство палаты в знаменитом «Адресе 221» ответило королю: «Хартия ставит непререкаемым условием правильного хода всех государственных дел постоянное соответствие политических взглядов Вашего правительства с пожеланиями Вашего народа. Государь! Наша верность и преданность заставляют нас сказать Вам, что этого соответствия более не существует».
Со скучающим видом, поигрывая листом бумаги, выслушал король эти слова у себя во дворце. Выслушав, заявил, что решения его неизменны, и дал понять оцепеневшим от изумления депутатам, что аудиенция окончена.
«Крайние» задрали носы:
– Эти люди не знали, что такое король. Теперь знают. Король только дунул – и вот они развеяны, как мусор.
Хвастались и депутаты, подписавшие адрес:
– Никогда еще ни одной коронованной особе, даже самому Людовику Шестнадцатому, не был брошен подобный вызов.
Король распустил палату. Политическим увертюрам настал конец. В любой момент мог подняться занавес над последним актом в драме Бурбонов. На улицах, в кабачках, в кафе, в бонапартистских кругах, в маленьких, но очень деятельных, устраивающих бесконечные заговоры республиканских группах не переставали строить догадки о возможных действующих лицах этой драмы, ее сюжете, развязке. В ногу с политическими событиями шли студенты, особенно учащиеся Политехнической школы.
Лапласа, который, как предполагалось, перестроил Политехническую школу по вкусу Бурбонов, уже три года не было в живых. Ему не удалось воочию убедиться в тщетности своих стараний. Ученики Политехнической школы строили заговоры постоянно: за игрой на бильярде, за фехтованием, за едой, во время подготовки к урокам. Но в Подготовительной школе мятежного духа и в помине не было. Там среди пятидесяти юношей выделялся только один. Вместо того чтобы готовиться к экзаменам, он беспокоил одноклассников, докучал им пустыми разговорами о Карле, о Бурбонах и иезуитах, о свободе и тирании. Он вел себя странно и неестественно. Мало того, он, казалось, гордился тем, что не похож на остальных. Когда его спрашивали по математике, он отвечал так, как будто ему до смерти скучно и хочется спать. Или напускал на себя дурацкий, страдающий вид, хотя (как уверяли одноклассники) был явно в восторге оттого, что только он один может дать правильный ответ. Он досаждал товарищам, царапая на клочках бумаги бессмысленные формулы, делая вид, что с головой ушел в свои мысли и глух к недостойным его внимания событиям, происходящим вокруг него.
В один из этих лихорадочных дней, как раз после того, как Карл распустил палату, мосье Леруа пришел на семинар по математике с особенно торжественным и серьезным видом и объявил своим двадцати ученикам, что у него для них есть нечто интересное. Эварист прислушался. Может быть, мосье Леруа все‑таки окажется человеком и захочет сейчас открыть им свои политические убеждения. Но предметом разговора оказалась интересная алгебраическая теорема, сформулированная Штурмом. Мосье Леруа прочел формулировку теоремы, но добавил, что, к сожалению, познакомиться с ее доказательством ученики смогут лишь после того, как статья Штурма выйдет в свет. Тут мосье Леруа окинул взглядом немногочисленных слушателей и увидел ироническую усмешку на хорошо известном ему лице. Профессор в упор посмотрел на это лицо, и сарказм в его голосе прозвучал еле слышно, почти незаметно:
– Хорошо, что вы здесь сегодня, мосье Галуа. Может быть, вы сумеете помочь нам.
Эварист не ответил. Его ироническая улыбка исчезла, на лице появилось напряженное выражение. Все смотрели на него.
– Найдет! – перешептывались студенты.
– Ну, нет!
– Мозги свихнутся.
Вдруг у Галуа загорелись глаза. Он подошел к доске и написал доказательство. Кое‑кто принялся усердно описывать знаки, которыми Эварист исписал доску. И только двое из тех, кто сейчас следил за Эваристом, не почувствовали ни вражды, ни зависти. Оба проходили второй год обучения. Один, Бенар, был двоюродным братом Эвариста, и для него выступление Галуа было источником своего рода фамильной гордости. Другого звали Огюстом Шевалье. С пухлым розовым личиком херувима, неловкий и застенчивый, он был, как и Эварист, одинок в классе. К несчастью для себя, Огюст был глубоко верующим юношей, и чем меньше разделяли его чувства другие, тем больше он убеждался в том, что его долг – быть миссионером среди дикарей Подготовительной школы. Огюст рассеянно списывал с доски математические выражения Эвариста, когда его внезапно осенило:
– Он гений! В первый раз в жизни вижу перед глазами настоящего гения! Восемнадцать человек глядят на него опасливо и с завистью. Я один знаю, что наблюдать за работой гения – редкое счастье. Я отдаю себе в этом отчет; меня научили понимать, что такое любовь, что такое гений. Моя вера открыла мне глаза.
Описав с доски математические знаки, Огюст добавил своим аккуратным, четким почерком: «Эварист Галуа – гений. С ним нужно подружиться. Постараюсь обратить его в сен‑симонизм».
Воскресенье, 25 июля 1830 года
25 июля, в воскресенье, в Сен‑Клу собрались министры, чтобы подписать ордонансы – декреты, которые должны были приостановить действие французской конституции, распустить палату депутатов, упразднить свободу печати. В молчании министры расселись вокруг стола. По левую руку от Карла X сидел князь де Полиньяк, по правую – дофин.
– Сколько у вас человек в Париже? – спросил де Полиньяка барон д’Оссе.
– Хватит, чтобы подавить любое восстание.
– Тысяч тридцать по крайней мере есть?
– Больше. Сорок три.
Князь де Полиньяк бросил барону через стол лист бумаги.
– Да, но что это? – спросил д’Оссе. – Я вижу, что сюда занесены только тринадцать. Тринадцать тысяч солдат на бумаге – только семь‑восемь на деле. Где же остальные тридцать?
– Расквартированы под Парижем. В случае необходимости их можно стянуть к столице за десять часов.
Одному министру за другим де Полиньяк предлагал подписать ордонансы. Когда документ дошел до барона д’Оссе, тот взял перо и помедлил в нерешительности.
– Отказываетесь? – спросил Карл X.
– Государь! Не будет ли мне позволено обратиться к вашему величеству с вопросом? Если министры откажутся подписать документы, намерены ли вы идти тем же путем?
– Да, – твердо ответил Карл X.
И морской министр барон д’Оссе подписал. Князь де Полиньяк обвел присутствующих торжествующим взглядом.
Король заговорил:
– Я полагаюсь на вас, господа, а вы можете положиться на меня. У нас общее дело. Это для нас вопрос жизни или смерти.
Он поднялся и вышел из комнаты. Осанка его была царственной. Наконец он почувствовал себя и на самом деле королем.
25 июля, в воскресенье, Огюст Шевалье и Эварист Галуа сидели в Люксембургском саду. С тех пор как они впервые увидели друг друга на семинаре по математике, они часто проводили вместе свободные вечера. Но сегодня Шевалье впервые попытался поговорить по душам с младшим другом.
– Понимаешь, в политических и общественных вопросах я разделяю точку зрения старшего брата. Он один из учеников графа Сен‑Симона. Слышал что‑нибудь о Сен‑Симоне?
– Кое‑что. Расскажи.
– Сен‑Симон и брат, они‑то и научили меня преклоняться перед наукой. Особенно перед математикой.
– Почему? Какое отношение имеет сен‑симонизм к математике?
– А вот ты прочти «Письма обитателя Женевы к современникам». Это первая книга Сен‑Симона. Ты найдешь в ней ответ на свой вопрос. Он выдвигает в ней проект всеобщего сбора средств. Сбор будет происходить у могилы Ньютона. Вносить будут все: богатые и бедные, мужчины и женщины, каждый по средствам и желанию.
– А потом?
– Каждый, кто вносит деньги, должен назвать трех математиков, трех физиков, трех химиков, трех физиологов, трех писателей, трех художников и трех музыкантов.
– Математики – первыми?
– Да, список начинается с них. Потом те, кто получит большинство голосов, образуют «Совет Ньютона». Этому совету будут вручены собранные деньги. Один из математиков станет президентом.
– Опять математик первый из первых!
– Да! Видишь, какое место занимают в ранних трудах Сен‑Симона математики. Совет, возглавляемый математиками, будет править духовной жизнью мира и объединит все государства в одну великую нацию.
Галуа был поражен. Как серьезно относится друг к этой утопии!
– Но считаешь ли ты такой план разумным? – осторожно спросил он. – Можно ли осуществить его?
– Пожалуй, с логической точки зрения, все это нелепо. Но пробуй логически разобрать «Эрнани». Бредни. А между тем это величайшая драма нашего века. Ранние работы Сен‑Симона действительно могут показаться утопией. И все же они имеют большое значение. Они привели к нынешнему плану сенсимонистов, куда более реальному.
– Каковы же теперь убеждения Сен‑Симона?
Шевалье был поражен невежеством Галуа.
– Отпрыск знатнейшего рода Франции, Сен‑Симон пять лет тому назад умер в бедности, – объяснил он терпеливо. – Ученикам – одним из них был мой брат Мишель – он перед смертью сказал: «Плод созрел. Сорвать его – ваше дело».
Галуа ничуть не смутился оттого, что друг увидел, как мало он знает.
– Ну, тогда каковы взгляды его учеников? – равнодушно опросил он.
Шевалье отвечал с евангельским спокойствием и мягкостью:
– Мы верим, что любовь победит весь мир, а ненависть исчезнет. Не будет ни конкуренции, ни наследственного имущества, ни войн. Восторжествует всеобщая братская любовь. Возникнет новое христианство.
– Как? Каким путем вы этого добьетесь?
– Мы будем распространять наши взгляды, проповедовать любовь. Власть отдадим самым лучшим, самым талантливым. Все будут получать вознаграждение по заслугам. Наш лозунг таков: «Каждому по его способностям и каждой способности по ее делам».
– «Каждому по его способностям и каждой способности по ее делам», – повторил Галуа. – Разве ты не видишь в вашей философии огромного противоречия? – взволнованно заговорил он. – Вам бы хотелось покорить мир любовью. Но в то же время вы готовы отдать власть наиболее способным. Допустим. Потом вы судите о людях по их делам. Где же тут ваша любовь к слабым, к малоумным и больным, к самым обездоленным мира сего? Разве им не нужны пища, кров, тепло? Даже если способности их ничтожны? Как вы удовлетворите их нужды?
– Им достанется милосердие, рожденное любовью.
Галуа с яростью прервал его:
– Милосердие! Ненавижу это слово! Милосердие, которое ставит бедных и несчастных в зависимость от благих порывов богачей. Оно убивает в бедных стремление бороться с богачами. Милосердие, которое подменяет священный долг государства прихотью отдельного человека. Здесь, в Париже, тысячи семей едят хлеб, который разрубишь только топором. Есть его можно после того, как он два дня мокнет в воде. В комнатах земляные полы, покрытые соломой. Сырой и зловонный воздух. В самый солнечный день темно. Им вы понесете любовь и милосердие? Клянусь богом, они должны ненавидеть. Это их право – ненавидеть и уничтожать тех, кто считает, что это в порядке вещей.
Да, любовь – это звучит чудесно. Но любовь может прийти к власти только после взрыва ненависти, который потрясет мир до самого основания. Любовь может вырасти лишь на развалинах старого мира. Только ненависть способна разрушить этот мир. Революции это не удалось. Настанет день, когда народу придется снова попытать счастья.
Горячность друга испугала Шевалье. Продолжать спор он не посмел и только кротко заметил:
– Я думал, тебя волнует одна математика.
– Нет! Не одна математика. К сожалению, я до сих пор ничем другим не занимался. Витал в воздухе, боясь коснуться земли. Ничего, когда‑нибудь ты увидишь, что меня занимает не только математика.
Он помолчал, не решаясь высказать то, что было у него на душе. Потом, как бы доверяя другу величайшую тайну, повторил последние слова, сказанные его отцом:
– Даже математика, самая благородная и абстрактная из наук, какой бы возвышенной она ни казалась, глубоко уходит корнями в землю, на которой мы живем. Даже математика не избавит тебя от страданий и не заслонит от тебя страданий других, – и добавил: – Если бы я знал, что моя смерть может послужить толчком к восстанию, я принял бы ее, не задумываясь.
Понедельник, 26 июля 1830 года
В предместьях Парижа было спокойно. Тому, кто ежедневно работал по четырнадцать часов, от кого в этот жаркий июльский день пахло потом и грязью, не было дела до ордонансов. Газет эти люди не читали и очень мало беспокоились о свободе печати, которой сейчас грозила опасность. В палате депутатов у них не было представителей, и их не особенно огорчало то обстоятельство, что палата находится под угрозой.
В помещении газеты «Насьональ» на улице Нёв Сен‑Мар собрались писатели, редакторы и управляющие многочисленных парижских газет и журналов. Молодой, блестящий редактор «Насьональ» мосье Тьер читал вслух документ. Его слушали человек пятьдесят. Обладая великолепным чутьем истории, он прекрасно сознавал, что именно сейчас творит ее. Хороший актер, он знал, как важно соблюдать чувство меры. И потому, читая бумагу со своим марсельским акцентом, он хранил спокойный, сдержанный и полный достоинства вид. Он читал сухо, как адвокат, докладывающий о деле, лично к нему не имеющем отношения:
– «В нашем теперешнем положении повиновение перестает быть долгом.
Граждане, призванные повиноваться в первую очередь, – сотрудники газет и журналов: вам надлежит первыми подать пример неповиновения власти, которая утратила законную силу».
Медленно и монотонно он четким голосом дочитал манифест газетчиков до заключительной фразы:
– «Правительство потеряло ныне характер законности, обязывающий к повиновению. Что касается нас, мы будем сопротивляться. Дело Франции решать, какую форму примет ее сопротивление».
Затем, отложив бумагу в сторону, он добавил уже мягче:
Единственное, что мы можем и должны, это протестовать против наступления на свободу печати. Предлагаю подписать этот документ и довести наш протест до сведения Франции. Вы знаете, что мы рискуем многим. Но, ничего не предпринимая, мы ставим на карту нечто большее – доброе имя прессы.
Последовали бурные и долгие споры. Поздно ночью сорок пять человек подписали манифест журналистов. Этот документ сыграл роль камня, который катится вниз со снежной горы и увлекает за собой лавину.
Ночью 26 июля форейтор, направляющийся в Фонтенебло, поделился с приятелем новостью о декретах.
– На парижан вчера вечером нагнали страху. Ни тебе палаты депутатов, ни газет, ни свободы печати!
– Какое мне дело, – отозвался приятель, – пока у меня есть хлеб по два су и вино по четыре?
Когда этот случай рассказали князю Полиньяку, тот философски заметил:
– Народ волнуют только три вещи: работа, дешевый хлеб и низкие налоги.
Князь ошибался.
Славные дни
Вторник, 27 июля 1830 года
Многие парижские газеты – не все – вышли 27 июля. Несколько номеров «Глоба» с манифестом журналистов проникли в Подготовительную школу и попали в руки Галуа. С ликованием читал он протест против королевского приказа. Увидев подписи сорока пяти смельчаков, Галуа подумал: «Это первая искра. Она вспыхнула неожиданно – раньше, чем я ожидал. Но разгорится ли она в пламя? Услышим ли мы стрельбу, увидим ли баррикады?»
Эта мысль завладела им. Он слышал свист пуль, запах пороха, ощущал отдачу мушкета. Он рисовал себе сцены, где он обращается к народу Франции, всегда готовому откликнуться на благородное слово, умереть за свободу. Он, Галуа, шел во главе народа, сражался вместе с ним. Победа была близка. И вдруг его сражала пуля. Он умирал на парижских баррикадах.
«Галуа пал смертью героя».
Вот он слышит, как кто‑то зовет его по имени. Он чувствует, как гигантская рука поднимает его в воздух, и он падает с высоты Собора Парижской богоматери вниз, в Подготовительную школу. Он несколько раз ударился на лету, но благополучно приземлился как раз вовремя, чтобы услышать слова наставника:
– Галуа! Как подвигается работа?
– Мосье, вы читали манифест журналистов?
– Не думаете ли вы, Галуа, что было бы гораздо полезнее заняться предстоящими экзаменами, а не манифестом журналистов?
– Нет, мосье. Как раз наоборот. Я полагаю, что мне лучше заняться манифестом журналистов, а не предстоящими экзаменами.
– В таком случае, Галуа, – промолвил наставник тоном, не допускающим возражений, – вам лучше обсудить этот вопрос с мосье Гиньо. Вам, может быть, даже удастся его убедить.
– Буду очень счастлив, мосье.
Эварист чувствовал себя сильным. До сих пор к ненависти, которую он испытывал к школе, примешивался страх. Но теперь страх исчез, осталась ненависть. Наставники, профессора, сам мосье Гиньо казались ему маленькими, ничтожными. У него, Галуа, за спиной мощь народа.
Когда его вызвали к директору, он спокойно взглянул в широкое костлявое лицо, радостно предвкушая, как сейчас покажет директору свою силу.
Но мосье Гиньо, по‑видимому, не торопился начать разговор. Он смотрел сквозь Эвариста в пространство. Пальцы его играли тяжелой серебряной цепочкой, украшавшей черный жилет.
– Мосье Эбер доложил мне о разговоре с вами. Признаете ли вы, что услышанное мною правда?
– Вполне, мосье.
– Так. Стало быть, признаете. А вам известно, что такое поведение может привести к исключению из школы?
– Сегодня мне не хотелось бы ничего лучшего, чем оказаться вместе с другими студентами за стенами школы, на улицах Парижа.
– Спасибо за откровенность. Но мы не позволим вам выйти из школы. Ни вам, ни кому‑нибудь другому. Наш долг – защищать студентов, даже если они отказываются оценить или понять наши действия.
– Я слышу это с тринадцати лет, мосье, – гневно ответил Галуа. – Старая басня! Все, что произошло, происходит или еще произойдет в школе, всегда делается для блага учеников. Школа печется об этом без устали, день и ночь, пока не сделает их несчастными, пока не сломит их волю к сопротивлению. Хорошо бы, школа предоставила мне самому заботиться о собственном благе.
Глаза мосье Гиньо были полны отвращения. Впрочем, он тут же оправился с собой.
– Этот разговор ни к чему не приведет, Галуа. Я буду откровенен. У меня много врагов, которые считают, что я слишком либерален. Не думаю, что духовенство было в восторге, когда меня назначили директором Подготовительной школы. Я не одобряю ордонансов. – Он помедлил в нерешительности. – Но это мое личное мнение. Как директор школы я обязан руководить ею независимо от политики. Моя цель – вернуть школе достоинство и почет, которыми она пользовалась в те времена, когда была Нормальной школой. – Он снова помолчал. – Согласитесь, вы никогда не были легким учеником. Мы держали вас здесь потому, что верили в ваши математические способности. Мы больше верили мосье Ришару и мосье Леруа, чем экзаменаторам из Политехнической школы. Я предлагаю вам соглашение. Помогите мне. Не пытайтесь устраивать у нас беспорядки в трудные дни, которые, быть может, ждут нас впереди. И тогда я, со своей стороны, могу обещать, что забуду ваш разговор и с мосье Эбером и вот этот разговор со мной. Принимаете ли вы предложение?
– Спасибо, мосье, за откровенность. Но принять ваше предложение я не могу. Я знаю, что рискую будущим. Но, если говорить так же откровенно, это, по‑моему, не имеет значения. Я уверен, не сегодня – завтра ученики Политехнической школы и других школ будут на улицах Парижа. Я обязан сделать так, чтобы на улицы Парижа вышли ученики Подготовительной школы.
– Предположим, – голос директора звучал совсем отечески, – что это вам удастся. Предположим, как бы нелепо это ни звучало, что разразится революция и многие ваши товарищи будут убиты. Что вы почувствуете тогда? Неужели мысль, что вы повинны в их смерти, не будет преследовать вас до конца ваших дней?
– Нет, мосье. Не я буду причиной их гибели, а политический строй. И умрут они не за меня, а за Францию, за свободу народа.
В кафе и ресторанах Парижа сотнями раскупали номера «Глоба», «Насьональ», «Тан»; читали, обсуждали. Повсюду в этот день разыгрывалась одна и та же краткая и сильная сцена, как будто подготовленная и поставленная невидимым режиссером.
Кто‑нибудь торжественным голосом читал вслух случайной аудитории манифест журналистов и затем восклицал:
– Да здравствует хартия!
Звук этих непонятных слов понравился мальчишкам, сновавшим по городу в поисках приключений. Правда, они вкладывали в него свой собственный смысл. Для них этот крик звучал обещанием редкого зрелища. Вот они и кричали еще настойчивее, еще неистовее, чем буржуа:
– Да здравствует хартия!
Они принесли этот крик в предместья. Безработным и семьям рабочих эти слова тоже пришлись по душе. Значения их они не понимали. Но и они вложили в этот возглас свой собственный смысл. Для них он означал двенадцати, а не четырнадцатичасовой рабочий день, сон в кровати, хлеб для детей. Вот почему и они кричали, еще более неистово и настойчиво, чем буржуа:
– Да здравствует хартия!
Вскоре этот крик гремел по всему Парижу.
До семи часов было спокойно.
На набережной Эколь, близ Лувра, у парапета собралась толпа. Неся трехцветный флаг, сквозь толпу медленно шел какой‑то мужчина. Никто не шелохнулся, никто не проронил ни слова, но у многих глаза наполнились слезами. Одни обнажили головы, другие отдали честь. Широко раскрыв глаза, старались они в свете заходящего солнца хоть мельком увидеть республиканское знамя. Человек, который молча шел с трехцветным знаменем, снова принес им видение славы Франции.
На площади Биржи стоял деревянный барак, который дюжина солдат заняла под караульное помещение. Поздно вечером перед бараком собрались подростки, мужчины и женщины, чтобы бросить солдатам боевой клич дня:
– Да здравствует хартия!
Что означали эти слова, солдаты не знали. Но им не понравился этот возглас: он их испугал. Они получили приказ не обращать внимания на какие‑либо лозунги. Солдаты повиновались. Возмущенные их спокойствием, мальчишки стали вырывать камни из мостовой и швырять в них. Опять никакого ответа. Но вот камень попал в грудь солдату, В ярости, почти не целясь, он выстрелил. Упала женщина. Какой‑то мужчина опустился рядом с ней на колени. Взял ее за руку.
– Она мертва. Убийцы! Убийцы! – закричал он.
Высокий, сильный, он поднял тело женщины на руки и двинулся к ярко освещенному театру Нувоте. Толпа направилась вслед за ним. Процессия силой ворвалась в театр и появилась в партере как раз в тот момент, когда актер на сцене согнулся в изящном поклоне, целуя руку героини.
– Остановитесь, – раздался голос из публики, куда более трагический, чем голоса, звучавшие со сцены.
Зрители, актер, склонившийся в поклоне, героиня, чью руку он целовал, – все повернулись в ту сторону, откуда доносился голос.
– Остановите пьесу. Тут, у меня на руках, тело женщины. Ее убила солдатская пуля, потому что народ кричал: «Да здравствует хартия!»
Актер подошел к рампе, поднял сжатый кулак и, как бы продолжая играть свою роль, повторил:
– Да здравствует хартия!
– Да здравствует хартия! – исступленно подхватил зал.
Вечером 27 июля фабрикант из предместья Сен – Марсо сказал своему другу, редактору «Насьоналя»:
– Смотрите, действуйте осторожно. Если вы дадите рабочим оружие, они будут драться. Если не дадите, они начнут грабить.
Фабрикант из предместья Сен‑Марсо ошибался.
Славные дни
Среда, 28 июля 1830 года
– Галуа прав! Наше место не здесь, а на улицах. Посмотрите в окно! Вы увидите баррикаду на улице Сен‑Жак и студентов Политехнической школы. Я не знаю, как они вырвались на улицу – силой или с разрешения начальства. Но видите: они на баррикаде. Пора решать. Дверь, ведущая в Луи‑ле – Гран, со вчерашнего дня закрыта. Закрыта и охраняется дверь на улицу Симетьер Сен‑Бенуа. Мы в тюрьме. Бежать невозможно. Но все вместе мы можем выйти на волю. Я согласен с Галуа. Пробил наш час. Мы должны вырваться отсюда силой. Вас пугают последствия…
Бенара прервали голоса:
– Ерунда! Мы не боимся. Мы против революции.
То ли в шутку, то ли всерьез послышался возглас:
– Да здравствует революция!
Оратор пытался продолжать. Но хор студенческих голосов шумел не умолкая. Наконец Бенару удалось перекрыть его:
– Не будем трусить!
– Он зовет нас трусами!
– Возьми свои слова назад!
Опять, покрывая шум, послышался голос оратора:
– Не трудно убедить меня в том, что вы не трусы. Идите на улицу и сражайтесь.
– Сам ты трус.
– Позор! Позор!
К кафедре одновременно двинулись двое: Галуа и Бах.
– Не желаем Галуа!
Большинство начало скандировать слова:
– Желаем Баха, желаем Баха…
Жидкие голоса «Желаем Галуа» были заглушены. Бах первым добрался до кафедры. Он был лучшим студентом в классе и выглядел, точь‑в‑точь как полагается примерному ученику: чистеньким и аккуратным. С улыбкой, дружеской и в то же время самодовольной, он ждал, пока уляжется шум. Затем вкрадчиво заговорил:
– Друзья студенты! Мы обсуждаем наш вопрос достаточно долго. Я говорю «мы», но на самом деле нам главным образом приходилось выслушивать Галуа. – Аплодисменты, смех. – Мы спорим, вместо того чтобы работать. Насколько я понимаю, лишь незначительной группке хотелось бы, чтобы мы силой вырвались из школы. Есть и такие, кто был бы готов выйти на улицу, если бы это не противоречило желанию мосье Гиньо. Довериться мосье Гиньо можно вполне: он будет действовать мудро и прилично. Он всей душой заботится о нашем благе. Вот почему я предлагаю пригласить директора школы мосье Гиньо на наше собрание.
– Прошу слова!
На кафедру поднялся Галуа. Он запинался, его голос прерывался от волнения.
– Прошу вас выслушать меня. Не смейтесь. Сейчас не до шуток: на баррикадах льется кровь народа…
– Народа! А солдаты не проливают кровь?
– В защиту свободы льется народная кровь. Вместе с народом должны бороться и мы. Народ не просит у королей разрешения на революцию. А вот вы собрались спросить у мосье Гиньо, позволит ли он вам бунтовать. Разве не известно, какой будет ответ? А мы знаем и все‑таки просим. Значит, мы жалкие лицемеры…
– Заткнись, Галуа! Замолчи!
Шум поглотил слова Галуа, видно было только, как он жестикулирует. Внезапно он сдался, оставил кафедру, опустился на первый свободный стул.
И студенты отправили Баха за директором. Когда появился мосье Гиньо, они почтительно встали с мест и стали внимать потокам директорского красноречия:
– Студенты Подготовительной школы! Прежде всего мне хочется сказать, что я искренне ценю доверие, которое вы оказали мне, пригласив сюда. (Многозначительная пауза.) Мы переживаем тяжкие дни. Не боюсь признаться, что я осуждаю ордонансы, урезывающие свободы, предоставленные Франции Людовиком Восемнадцатым. Король поступил неблагоразумно, распустив палату депутатов и подписав ордонансы. Я стою на стороне закона!
Он взглянул на аудиторию, снова помолчал и тихим, мягким голосом продолжал:
– Но если вы спросите меня, следует ли нам выступить в поддержку революции, если вы захотите, чтобы я ответил «да» или «нет», на этот вопрос я буду вынужден отказаться ответить. Здесь, в этой школе, у нас высокая задача, стоящая вне суеты политических событий. Мы должны изучать научные дисциплины, чтобы оказаться в силах передать унаследованные нами знания новому поколению. В этом наш долг перед Францией. Его следует выполнить. Выйти на улицы Парижа – значит отказаться от этой священной обязанности.
Теперь он заговорил отечески:
– Я хочу убедить вас, потому что не желаю прибегать к силе. Я мог бы обратиться к полиции с просьбой поддержать порядок и насильно удержать вас в стенах школы. Я выбрал другой путь. Если вы дадите слово, что никто не покинет здания, я обещаю оставить двери школы открытыми. Я поверю вашему слову. (Переходя к ораторскому стилю.) Вспомним в этот трудный час, что жертвами ужасов и страданий окажутся обе стороны. Народ, готовый вступить в борьбу, защищает свободы, которым угрожают ордонансы. Это правда. Но мы обязаны помнить, что и солдаты – люди. Они дали присягу королю и желают сохранить ей верность.