Эти странные записки попали в мои руки случайно. Откуда, как, – не всё ли это равно? Вот эти записки:
* * *
...Мне 1900 лет. 1900 лет! 1900 лет позора, ужасов, тьмы. И только одно светлое, бесконечно чистое видение за все 1900 лет! 1900 лет – сколько воспоминаний... О, моя голова разрывается под их ужасным прибоем! Вы слышите свирепый вой урагана? Это мои воспоминания.
Радуйся, Царь иудейский!
Князь не от мира сего!
Исторгший копье из рук мира!
Ты, рождённый в яслях!..
Кто это поёт? Это поют мои воспоминания. Ага, вы меня узнали! Вы узнали священные буквы «S.P.Q.R.» на моём значке? Да! Я римский легионер. Я копьё мира.
Но вы зовёте меня жалким безумцем. За что? Почему? Впрочем, я не оспариваю вас. Я был таким же человеком, как и вы, и не сидел, как сижу теперь, в этой проклятой келье. У меня были дети, жена, мать. Но в ту минуту, как я внезапно вспомнил все ужасы прожитых мною 1900 лет, – в ту минуту, быть может, мой мозг затмился. И это мешает ясности моих воспоминаний. Но всё же самые ужасные моменты вырисовываются в моей памяти с удивительной выпуклостью! Хотите, я расскажу вам кое-что? Но кто же такой я? Чем я был до того момента, в который я возродился, под наплывом воспоминаний, в римского легионера? Слушайте, слушайте!
* * *
По происхождению, со стороны отца, я – русский. Но моя бабушка со стороны матери принадлежала к древнейшей итальянской фамилии, впрочем, совершенно обрусевшей. Мы все знали об этом. И мы все знали о том, что среди многочисленных членов этой древней фамилии иные были рождены с красным пятном на горле, несколько ниже и левее кадыка. Клеймились этим ужасным клеймом цвета запекшейся крови только мальчики, и притом один из каждого поколения. И судьба всех этих клеймённых всегда была совершенно одинакова. Они кончали су-ма-сше-стви-ем?
Религиозным сумасшествием. Почему сумасшествием? Почему религиозным? Может быть, и их мозг не выдерживал свирепого прибоя воспоминаний?
Я родился с таким же точно пятном на горле. Можете себе представить, как чувствовала себя моя мать, увидев проклятое клеймо на моей тоненькой шейке? А моя жена? А я? Когда мы случайно узнали об этом, читая вместе дневник бабушки?
Я был всегда несколько нервозен, угрюм, нелюдим, а прочитав ужасные строки дневника, я совершенно замкнулся в самого себя. Так улитка запирается в свою скорлупу, чувствуя приближение врага. Весь образ моей жизни изменился.
Почему сумасшествием? Почему религиозным? Эти два вопроса вечно ходили за мною по пятам, как два выходца с того света, длинные, длинные, упираясь головою в небо, А по ночам они стояли у моей постели, как часовые!
А-а, что это были за муки!
Часто, расстегнув перед зеркалом ворот, я стоял неподвижно по нескольку часов кряду, разглядывая моё клеймо. Я пытался разгадать загадку. Я думал. На что оно похоже? Откуда оно? И вот однажды, когда я стоял вот именно в такой позе перед зеркалом, меня внезапно точно что кольнуло. Я сообразил. Это пятно – не пятно. Это рана, смертельная рана. Это удар копья! Какого копья? Зачем? Я чуть не вскрикнул. Завеса упала с моих глаз. Воспоминания хлынули в мою голову, как волны, разрушившие плотину.
Стены дома с треском взметнулись вверх, и меня ослепил свет. Я понял всё.
Это не пятно. Это удар копья. Я ударил себя копьём сам. А перед этим я сломил о моё колено его древко, как ненужное. Да! А раньше, что было раньше? Раньше я бежал и кричал. Да, да, да! Я это хорошо помню! Что кричал? Внезапно я со всех ног бросился туда, вниз, в комнаты жены, и громко кричал, как тогда:
– Он воскрес! Он воскрес!
И за это меня привели сюда. Они не поверили мне. Они не поверили, что я видел Воскресшего, Его – рожденного в яслях. А я видел Его, я видел чистейшую слезу, перед которой все 1900 лет всемирной истории – позор и ужас. Отчего же вы не хотите верить мне? Я видел Его, видел, видел! И я уже тогда предчувствовал, что мне не увидать во веки более Чистейшего Источника, более святейшей слезы, хоть бы мне было предназначено прожить миллиарды лет. И поэтому я заколол себя в ту ночь. И может быть, мне воистину предназначено прожить миллиарды лет, чтоб время от времени громко свидетельствовать миру:
– Более Чистейшего Источника нет и не было, и не будет!
* * *
Впрочем, как произошло всё это? Когда я увидел Его впервые? Где? Я был римским легионером. Это так. А потом? Позвольте, позвольте! Дайте мне несколько сосредоточиться. Вот так. Слушайте же меня!
Мы шли глубокой долиной Кедрона. Было жарко, солнце низвергало на нас целые потоки зноя, и, беседуя по дороге, мы старались попадать в тень маслин. Задумчиво я глядел вперёд. Ворота города были уже недалеко, и золотые плиты храма резко сверкали в наши глаза. Мы беседовали. Бронзовый от загара фракиец говорил мне о Нём, рождённом в яслях. Фракиец говорил, что Он пришёл исторгнуть копьё из рук мира. Он описывал мне Его наружность и утверждал, что с Его лица льётся свет святой скорби и кротости. Он называл Его – Истиной. Я и прежде слышал о Нём и о Его чудесах, и теперь моё сердце охватывало непонятное волнение. Я думал: каким образом Он вырвет копьё из рук мира? Ужели Он сильнее цезаря? Как можно победить зло кротостью? Ведь это невозможно, невозможно! Кротость жертвы всегда лишь удесятеряет ярость борца. Как воин, я хорошо знал об этом. И я бодро нёс теперь мой значок, сознавая исполинскую силу этого оружия. Я верил только в его ужасную силу. И вдруг фракиец толкнул меня в плечо. Кажется, он прошептал мне: «Он!»
Я всколыхнулся. Из ворот города, навстречу к нам, быстро подвигались люди. Я взглянул туда. И я сразу признал среди них Его – Царя Кротости. Он шёл, точно не касаясь земли, и что-то говорил окружавшим Его, и те жадно глядели на ступни Его ног. Он был в длинной рубахе без швов, в коротком коричневом плаще. Волны Его волос, цвета ореха, были покрыты у темени белою шапочкой. Я глядел на Него в смятении. И внезапно моё сердце наполнила злоба. Можно ли покорить силу бессилием? Я гордо поднял мой значок с изображением орла и священных букв «S.Р.Q.R» как символ действительной силы, и притом мне хотелось оскорбить этого пророка, как иудея. Злая улыбка дергала мои губы. Он прошёл мимо меня и мельком оглядел и меня, и мой значок; Он точно принял вызов. Лучи святой скорби и кротости облили меня с головы до ног. Моя рука заколебалась. Я выронил мой значок. Но я не дал, однако, священным буквам коснуться праха и подхватил мой значок на пол-локтя от земли. Между тем, Он удалялся. Фракиец с вспыхнувшим лицом, в диком восторге глядел Ему вслед, и, бешено потрясая копьём, громко кричал:
– Здравствуй, Царь истины!
Он не оборачивался. Кто же Он, однако, если один мимолётный взгляд Его глаз повергает орды цезаря?
Я стоял потрясенный.
* * *
Была ночь. Я знал, что Его схватят, чтобы предать суду. Но позволит ли Он? Вот вопрос. Ведь Он силён, этот чудотворец, исцеливший дочь сотника Иаира. Я ждал в эту ночь чудес и бродил по узким улицам тёмного города в странном смятении.
Я точно поджидал чего-то. Когда я проходил мимо одного дома, я увидел людей, сопровождавших Его тогда, в момент первой моей встречи с Ним. Но Его не было уже среди них. Они выходили из дому и скорбно пели:
Сильно толкнули меня, чтоб я упал.
Но Господь поддержал меня.
Господь сила моя и песнь!
Господь – сила! И Его они называют Господом. Ясно, что воинство ангелов придёт к Нему на помощь и не даст одолеть злу Его святой кротости. Я ждал чудес. Но чудес не произошло.
Я видел, как Его провели связанного во двор Каиафы. И великий храм Отца Его безмолвствовал. Гроздья золотого винограда на его мраморных столбах оставались неподвижны. Ни одна звезда не шевельнулась в небе. А Его били палками, как последнего разбойника, в этом дворе Каиафы! Из-за спин яростно кричавших людей, среди дыма костров и гула, я жадно следил за Ним, завернувшись в плащ. Ни единый укор не вырвался из Его уст. Моё сердце переполнилось злобой. Внезапно я ринулся к Нему сквозь толпу. Я говорил Ему, что надо призвать с неба хоть одного ангела в свою защиту. О, тогда бы и я обнажил во имя Его мой меч. И я был готов вырезать этим мечом полмира, чтобы уберечь Его, как лучшей цвет неба. Я кричал Ему: «Зови же ангела! Ведь Ты можешь, можешь!»
Он не отвечал мне ни звуком. Он хочет так.
Холодный рассвет подул мне в лицо. А утром Его поволокли с веревкою на шее по мосту через долину Тарпеон ко дворцу Ирода-Антипы. Толпа ревела. Его кротость удесятеряла ярость народа. Я вернулся к себе, качаясь на ногах. Кто-то дал мне горсть изюма и фиников. Я жадно съел всё и тотчас же уснул, повалившись на пол.
* * *
Весь тот ужасный путь от дворца Пилата до лобообразного холма я помню словно в тумане.
– Готовь крест! – этот крик, ударивший меня по сердцу ударом меча, делает мои воспоминания ясными. – Готовь крест! Толпа взвыла и отхлынула от подножья холма, как взбешенное море. Его схватили за плечи и распластали на этом несуразном и тяжёлом кресте, наскоро сколоченном из сикоморы. Он не сопротивлялся. Нет, больше того: Он молился за них. Однако, что же это такое? Что же сломит Его кротость? Ужели ей нет предела?
Кто-то сунул в мои руки молот и гвоздь. Я медлил, но Он Сам протянул мне Свою руку. Гвоздь жёг мою ладонь; я всё ещё медлил. Горячий туман наполнял мою голову. И вдруг я весь подался к Нему и зашептал дрогнувшими губами. Я вновь говорил Ему. Пусть же он позовёт на помощь хоть одного ангела, и тогда мы вырежем, растопчем, рассеем весь этот жестокий сброд, чтоб сохранить Его, как Царя Царей. Я ждал в напряжении. Он молчал. За моей спиной кто-то дико крикнул:
– Да что ж ты собака!
Я перевёл дыхание. Он так хочет! В последний раз я шепнул Ему: «Зови же ангелов!» Ответа не последовало.
Я так высоко взмахнул моим молотком, что задел им шлем сзади стоявшего.
Гвоздь вошёл в моё сердце.
Его губы шевельнулись. Он молился за меня. О-о, чья голова не разорвётся от таких воспоминаний! Слегка покачиваясь, крест медленно приподнимался над лобообразной выпуклостью холма. Толпа вновь взвыла и вновь отхлынула от его подножья, как море под напором бури.
Небо запрыгало в моих глазах. Я упал.
* * *
Сколько ночей я не спал: одну? две? – я не помню. Но ту памятную ночь я провел без сна, скитаясь в диком смятении в саду у гробницы, где покоилось Его тело. Я прятался в тени гранат, и, вдыхая горький запах лавр, я дрожал, как избитая собака. Мне припоминалось: сильно толкнули меня, чтоб я упал... И я прятался от этих слов, как от кнута. Часы сменялись часами. Ночь была свежая. Ветер порою рвал вершину сада, и сад содрогался в ужасе. И месяц в страхе зарывался в тучи, как робкий еж в опавшую листву леса.
* * *
И вдруг сильный удар вихря с грохотом прошёл по саду и, потрясши всю землю до основания, стих. Стража, стоявшая у гробницы, попадала в ужасе. И тучи, стоявшие в небе, как орды варваров, разорвались на две половины и шарахнулись в обе стороны, как испуганные стада. Я лежал, извиваясь, как червь. И среди невозмутимой тишины и ослепительного света я увидел Воскресшего в красоте нетленной. Его тело светилось, как лунный свет. И я увидел в небе несметные легионы ангельского воинства, приветствовавшие Своего Небесного Цезаря. И светлый взор Воскресшего нашёл меня, прятавшегося в кустах, и сказал мне:
– Радуйся!
И восторг пронизал сердце моё, как свет пронизывает тьму.
Внезапно я побежал туда, к спавшему в тумане городу, и громко кричал:
– Он воскрес, Он воскрес! И золотые плиты храма Его Отца резали мои глаза ослепительным светом и радостью. В моих глазах всё прыгало.
И в диком безумии я сломал о колено древко моего копья, как ненужное, и вонзил его лезвие в моё горло, чтобы не жить более. Вот всё, что я помню.
А теперь я хочу пропеть вам мою любимую песенку.
Радуйся Царь Иудейский,
Князь не от мира сего!
Исторгший копьё из рук мира!
Ты, рождённый в яслях,
Битый, как последний разбойник,
Во дворах Каиафы и Ирода!
Умерший на кресте
И воскресший в красоте нетленной!
Радуйся Царь Иудейский!
ЭКСПРО!..
Алексей Копчиков, маленький чиновничек почтово-телеграфного ведомства, совсем юный и миловидный шёл к дому купца Столоверова.
Были сумерки, изжелта-синие зимние сумерки, заливавшие узенькие улицы уездного городишки как клейкий студень. Маленькие домики с крышами, занесёнными снегом, походили на шатры. В ближнем переулке нетрезвый голос пел что-то тоскливое. Но Копчиков шёл бодро и весело. Радуясь молодости и тому чувству, которое наполняло его как тонкое играющее вино, он думал:
– Она одна! Она одна!
Он знал, что Столоверов уехал в губернский город по какому-то торговому делу, и что жена его Анфиса Михайловна теперь совершенно одна. Анфиса Михайловна давно уже нравилась ему, очень нравилась, и ему казалось, что она глядит порою в его глаза с особым вниманием, пристально, точно спрашивая у них о чём-то очень важном и нужном. Недавно они столкнулись как-то случайно у церковной ограды, и Анфиса Михайловна, вся сияющая и радостная от мороза, сама первая сказала ему, что её мужа вечером дома не будет.
– Весь вечер одна буду. Сам друг с собой, – сказала она, вздохнув.
– Скучать будете? – осведомился он.
Она ответила:
– Как вам сказать, – муж-то ведь у меня тоже не находка!
– А что?
– Грубоват, староват, пьяноват!
Копчиков соболезнующе развёл руками.
– Что делать!
– Сама знаю: ничего тут не поделаешь! Но ведь и я всё-таки женщина. Другой раз ласки хочется, настоящей, свежей и не подогретой монопольным товаром. О книжке другой раз хочется поговорить. О газете. А ведь мой благоверный, суженый-ряженый, – спросите-ка вы у него: «Кто был Тургенев?» – Он вам сейчас же: – «Бывший городской голова. Лавку железную имел». – «А чем он прославился?» – «Умер, опимшись хересами!». Или спросите его: «Кто такой Достоевский?» и он вам сейчас же без запинки: «Достоевский? А вы ай не знаете? Достоевский – это пассажирский пароход компании «Самолёт» на Волге»! Так вот он каков, мой суженый-ряженый!
Анфиса Михайловна засмеялась и глубоко вздохнула. Вздохнул и Копчиков.
– Да-а-а.
И вдруг неожиданно для самого себя выпалил:
– А хотите, я к вам приду?
– Не придёте!
– Почему?
– Побоитесь! Ведь я замужняя!
– Нет, приду!
– Нет, не придёте!
Анфиса Михайловна звонко и задорно рассмеялась, точно бросила в лицо Копчикова целую пригоршню ярко цветистого бисера. И ушла. А Копчиков долго стоял на одном месте и всё ещё слышал её смех. И смеялся вокруг ясный день, весь сияя серебряной парчою; и весело сиял церковный крест. И радостно ворковали бирюзовые голуби на изумрудных куполах. И будто выговаривали, кланяясь друг другу:
– Приду-у! Приду-у! Приду-у!
«И приду!» – решил вдруг Копчиков.
Когда он позвонил у крыльца Столоверовского дома, дверь ему отперла сама Анфиса Михайловна.
– Батюшки! Никак вы и впрямь не побоялись прийти! – с задорной шуткой воскликнула она.
Но он ужасно побледнел и едва выговорил:
– Не побоялся! Вы видите?
И она увидела эту его чрезвычайную бледность, и вдруг, снизойдя к ней, перестала шутить.
В небольшом, но неуютном зальце стало уютно. Тускло горела только одна маленькая лампочка, но глаза хорошо видели лица и тончайшие колебания их выражений. Малиновые угли камина бросали на стены целые хороводы мелких и совсем вешних облачков, наполнявших комнату радостным томлением. Хотелось плакать, и хотелось смеяться, и хотелось узнать радость, распускавшуюся у сердца как царственный цветок. И когда рука случайно касалась руки, свет лампы гас, и гасли мерцающие угли камина. Близко и блаженно светились только глаза женщины, расторгая и зиму и тьму, и превращая зиму в благоухающую весну, а тьму в огромное счастье. Говорить не хотелось, но каждое пустое слово, медлительно выходившее из уст, облагораживалось и звучало как музыка. И жаркий совсем вешний сумрак неустанно нашёптывал над ними о каких-то блаженных тайнах.
А потом всё задернулось радостным мучительным туманом, зажёгшим всю кровь мерцающими искрами.
Звонок, пронзительный, резкий, отрывистый и страшный, прибежал в спальню как сумасшедший человек, испуганно размахивающий тонкими руками. От его дикой жестикуляции и он, и она сразу же проснулись, оттолкнув радостные и светлые сновидения, блаженные как дети, будто сразу опускаясь на ледяное дно омута. И они тотчас же поняли то, что произошло, ясно оценив всю серьёзность происшедшего. Первым соскочил с постели он, сперва в его груди зародилось желание пойти и отворить дверь тому пришельцу самому, чтобы вступить с ним в борьбу за женщину. А потом в него вошёл страх, сделавший его маленьким и бессильным. Она хорошо видела и это его первое желание и последовавший затем страх, сочувствуя тому и другому. А затем её охватило одно острое чувство лукавства.
Когда её муж, старый, обрюзглый, очень нетрезвый и весь точно обмокший, был, наконец, впущен в спальню, тот третий был удалён ею в самую дальнюю комнатку. Но чересчур смятая постель неприятно резанула глаза мужа. А забытый на ночном столике портсигар и галстук разрешили до конца его догадки. Припертая к стене неопровержимостью улик, женщина созналась и рассказала мужу всё.
И тогда Столоверов толкнул её кулаком в грудь и нетрезво выкрикнул:
– Шлюха! Ужотка с тобой сосчитаюсь по-свойски!
И запер её в спальне на ключ. Затем он прошёл к самой дальней комнатке и также запер на ключ и того третьего, сурово пробурчав:
– Заутро же предам тебя военно-полевому суду без всякого снисхождения!
Часа три, неуклюже маяча в робких сумерках зимнего рассвета, он всё ходил так от одной запертой двери к другой, перебирая в широком кармане два ключа. И у одной двери он неуклонно выговаривал:
– Ш-шлюха!
А у другой:
– Завтра же военно-полевому предам! Слышал?
В 10 часов утра он отправился к исправнику. Исправник пил утренний чай и беседовал с квартальным, давая ему кое-какие инструкции. Квартальный, почтительно придерживая шашку, стоял весь вытянувшись, а исправник, маленький, сморщенный и плешивенький, старался сделать своё лицо похожим на генерала Линевича. Подняв ради этого кверху верхнюю усатую губу, он старательно опускал нос книзу, так что выходило, что усы у него наклеены, и держатся на губе благодаря лишь вмешательству носа.
Оставшись наедине с Столоверовым, исправник с любезной почтительностью спросил:
– Чем могу служить, Ферапонт Ильич?
Столоверов вздохнул и, погладив себе живот, выговорил:
– Политического преступника я этой ночью арестовал у себя в доме. На рассвете. Политического! Экспро!
Лицо у исправника вытянулось.
– То есть?
– To есть экспро! Того самого, о которых кажный день в ведомостях пишут!
– Экспроприатора? – воскликнул испуганно исправник.
– Его самого! Экспропри!
– Лицо вам неизвестное?
– Какое неизвестное! Очень известное! Алёшка Копчиков!
Исправник позеленел.
– Почтовый чиновник? Что же он у вас, Ферапонт Ильич, экспроприировал? Существенное что-нибудь?
– Даже весьма! Хотелось бы его повесить. Через военно-полевой. Как политического безумца и экспропри!
– Но что именно, однако?
– Не торопись. Не к именинной закуске идёшь. Сейчас изложу всё безумство анархии!
Когда Столоверов изложил всё, лицо исправника дрогнуло и собралось в складки. Усы отклеились от носа.
– Причём же тут политика! – проговорил он. – Ферапонт Ильич, вдумайтесь основательней!
– Вдумался!
– Ну и что же?
– Ну и теперь вдумывайся ты! И тоже основательней. Кто Алёшка Копчиков? Пролетарий? Так? Если у него две пары штанов! Так?
– Пожалуй...
– Ну, а если «пожалуй», так тут и выходит самое настоящее политическое безумство. То есть посягательство пролетариев на разделение не принадлежащих им капиталов. Так?
Лицо исправника стало иссиня-серым.
– Чёрт знает, что такое! – воскликнул он. – Тут и в самом деле есть как будто что-то политическое...
– Эге...
– Раньше, до 17-го октября, я бы назвал это просто романическим происшествием, а теперь...
– Мало ли что раньше!
И Столоверов опять добавил:
– Хотелось бы предать смертной казни!
Но на исправника напало всё-таки сомнение.
– Вы здесь подождите у меня полчасика, – сказал он, – а я съезжу к следователю. Надо установить точное определение понятия пролетарий. Мне трудновато, я ведь в университете курса не окончил!
Исправник собственно не кончил курса и в духовном училище, но он всегда говорил об этом немного обиняком.
Вернулся он от следователя весёлый.
– Повесить Копчикова нельзя!
– Почему?
– Тут не политическое дело!
– Почему?
– Научно установлено... А я пред наукой преклоняюсь, хотя курса в университете и не окончил... Научно установлено!
– Да что установлено-то?
– Копчиков не пролетарий. Орудие производства у него имеется.
Столоверов ударил кулаком по столу.
– Орудие производства! А ты мне укажи его капиталы! Где его капиталы?
Но исправник был непреклонен.
Слава Богу, читатель, что на Руси есть ещё исправники, преклоняющиеся пред наукой!
АГАШКА
Земский начальник Талыбин, молодой и нервный блондин, сидит у себя в камере за столом, накрытым красным сукном. На его груди совершенно новенький должностной знак. В камере душно и сумрачно, пахнет овчиною и человеческим пóтом. Перед земским начальником, в двух шагах от стола, стоят двое – один ещё молодой парень лет 22-х, рябой и угрюмого вида, другой пожилой, с подобострастно смеющимися глазами. На молодом надет рваный полушубок, на пожилом – выцветшая чуйка, какие носят мещане. Ещё дальше, у стены, на скамьях сидят несколько мужиков в полушубках и с вспотевшими лбами.
Земский начальник долго перелистывает бумаги, затем поднимает от бумаг глаза и, обращаясь к угрюмому парню, спрашивает:
– Вы Агап Дудырин, так? А вы мещанин Пестравочкин? – переводит он взор на выцветшую чуйку.
И тот и другой кивают головами.
– Так вот, Агап Дудырин,– продолжает земский начальник, – вы обвиняетесь в том, что в ночь с 27-го на 28-е декабря, будучи на сельских гумнах, вы поранили выстрелом из ружья пеструю свинью, принадлежащую мещанину Пестравочкину. Признаете ли вы себя виновным?
Угрюмый парень смотрит некоторое время на земского начальника, а потом переводит глаза куда-то в бок.
– Я, ваше благородие, – наконец говорит он, с трудом вытягивая из себя слова. – Я, ваше благородие, допреж того говорил ей: брось, говорю, Агашка, это, не вводи меня в грех; буде, говорю, побаловалась и буде. А она, на место того...
– Кто она? – перебивает его земский начальник.
– Кто она? Жена моя Агашка, – говорит парень.
Земский начальник нетерпеливо передёргивает плечами.
– Да я вас совсем не о жене вашей спрашиваю! – вскрикивает он. – Вы ранили выстрелом из ружья свинью Пестравочкина и поэтому должны отвечать по закону, во-первых, за поранение животного, а во-вторых, уплатить Пестравочкину издержки в размере пяти рублей. Так вот, что вы скажете в своё оправдание?
Парень молчит и тяжело отдувается; от напряжения на его лбу выступает пот, похожий на капли воска.
– Да я вот что скажу, – вытягивает он из себя. – Я дорежь того ей говорил: брось, говорю, Агашка, баловство...
– Да вы опять о том же! – вскрикивает земский начальник. – Слушайте, вы дураком не прикидывайтесь и говорите по порядку. В ночь с 27-го на 28-е декабря вы были на сельских гуннах? Да?
– Были.
– Что же вы там делали?
– Ничего не делали.
– Так зачем же у вас в руках было ружьё?
– А нешто палкой зайца убьёшь? – спрашивает в свою очередь парень. – Я на гумнах зайца караулил, – добавляет он. – К просяным одоньям заяц ходит.
– Ну, вот и отлично, – говорит земский начальник, очевидно улавливая какую-то нить и радуясь этому. – И так, вы сидели на гумнах и ждали зайца. Что же было потом?
– Потом, смотрю, она на гумна катит.
– Кто она?
– Агашка, жена. Я к ней; брось, говорю, Аганя, баловство, не вводи в грех, а она ничего, только глазами хлопает; я опять к ней: брось, говорю, Аганя, сделай милость. А она на место того – хрю-хрю и головой вот эдак! – парень крутит головою и продолжает. Крутит она головой и хрюкает: не могу, дескать, я этого бросить. Тут у меня к сердцу подкатило, я в неё из ружья и шарахнул. В жену, то-ись, свиньей она у меня обёртывается.
Парень умолкает.
Земский начальник смотрит на него широко открытыми глазами; смотрит он долго и пристально, как бы что-то соображая, наконец, с расстановкой выговаривает:
– Так вы стреляли в свинью Пестравочкина, так как были уверены, что это ваша жена Агафья, обернувшаяся свиньей? Так?
Очевидно, земский начальник произносит эти слова с трудом, пугаясь звука собственного голоса, и в конце речи даже вздрагивает плечами.
– Так? – повторяет он, как бы со страхом.
– Конешно, вижу она, – флегматично отвечает парень.
Смысл фразы его, напротив, нисколько не пугает и видно, что он произносит её с тою же уверенностью, с какою Галилей говорил свое «вертится».
– Что же было потом? – продолжает допрос земский начальник.
– Потом, я двух понятых взял, – угрюмо отвечает парень. – Всё, как по закону, и в избу пошли. Приходим, Аганька на лавке лежит; я к ней: скидавай, говорю, Аганя, сарафан, мы тебя свидетельствовать будем; потому, думаю, на пояснице от дроби знак должен быть у ней, у Агани, то-ись.
Парень умолкает, так как со скамьи у стены поднимается высокий мужик с лицом солдата и говорит:
– Знака, ваша бродь, быть не могло, так как он не по закону делал. Я ему говорю: Аган, слушай! Возьми ты от старой собаки клок, вымочи ты его в шкипидаре и этим самым клоком дробь пришыжи.
– Я шкипидара нигде не нашёл, – вяло отвечает парень. – На барский двор ходил, нет, говорят.
– А вы кто такой? – опрашивает земский начальник солдата.
– Мы – полицейский сотский. Я понятым у Агапа был, Агафью ходили свидетельствовать, то есть.
– И вы по этому делу вызваны?
– Никак нет, мы насчёт хомутов.
– Ну, так посидите и помолчите. Что же было потом? – добавляет земский начальник, обращаясь к парню, между тем как на его лице постепенно растёт выражение боли и ужаса.
– Я ей говорю: скидавай, Аганя, сарафан, – отвечает парень,– а она бух в ноги: не срами, грит, перед людьми. Тут у меня в глазах потемнело, уцепил я её за косы и по полу возить зачал. Учу, стало быть.
– Полицейский сотский! – вскрикивает земский начальник и в его глазах загораются огоньки. – Сотский! И он смел в вашем присутствии истязать жену? Вы тут же были?
Солдат поспешно поднимается с лавки. Лицо у него умилённое, очевидно, он очень доволен, что ёму приходится фигурировать перед публикою. С минуту он охорашивается и затем говорит:
– Никак нет, ваша бродь, в эту минуту нас в избе не было, мы за чересседельником бегали.
– Чересседельником мы руки Агане скрутили, – угрюмо поясняет парень.
– Чтоб не чаряпалась, – добавляет сотский с умиленным лицом. – Мы тоже знаем, ежели эндакая женщина очаряпает, человек взбеситься должен.
– Мы тоже жалованье не даром берём, – добавляет он, самодовольно оглядывая мужиков.
Те глядят на него одобрительно.
Между тем, земскому начальнику кажется, что в камере расплывается какое-то тёмное облако и застилает собою всё. Он с негодованием глядит на всю камеру и на его лице снова трепещет выражение ужаса.
– Послушайте, – начинает он, – неужто вы, все здесь присутствующие, верите, что человек может превращаться в зверя?
Камера молчит и тяжело дышит.
– И вы, вы тоже верите этому? – глядит начальник на Пестравочкина.
Тот слегка изгибается перед начальством и отвечает:
– Нет, я этому не верю; человек в зверя перекидываться не может.
Лицо земского начальника несколько оживляется.
– Ну, вот видите, – восклицает он, – есть же среди вас такой, который не верит.
– Человек в зверя перекидываться не может, – продолжает между тем Пестравочкин, – но зверь в человека может. Был у нас в селе Пенжове баран...
У земского начальника опускаются руки, лицо его сразу как-то худеет. С минуту он молчит и затем мрачно продолжает допрос:
– И вы давно бьёте так свою жену? – спрашивает он парня.
– Третий год учу, не выучу, – отвечает тот. – Люди говорят «брось», а я не могу, потому что жалко. Извольте хоть сами её спросить: зря я её пальцем не трогаю, а за это учу, потому не балуй!
– А она где? – спрашивает земский начальник.
– В санях лежит, вместе со мной приехала. Извольте её спросить.
– Сотский, позовите Агафью Дудырину, – говорит земский начальник и умолкает, зажмурив глаза. Ему страшно глядеть на камеру.
Через минуту в камере появляется Агафья. Лет ей не более двадцати, лицо худое и бледное, с подтёками около ушей, а в её больших глазах ужас и тьма. Идёт она как-то неестественно, как бы вся извиваясь, и точно помимо всякого участья собственной воли. По этой походке, по глазам, полным ужаса, и по крепко сжатым губам видно, что она измучена вся, до последней степени. Подойдя ближе, она внезапно падает на колени и начинает истерически всхлипывать.