Наконец Павел Петрович понимает меня и говорит мужу: «Свихнула челюсть; это, говорит, не опасно, поезжайте домой, а я повезу её к доктору; я, говорит, здесь со всеми знаменитостями на ты. Через час привезу её вам здравой и невредимой!» Одним словом, поёт соловьём и так далее. Муж, понятно, соглашается, а Павел Петрович сажает меня на извозчика и увлекает с собою. На извозчике он говорит мне, что завезёт меня к себе в гостиницу, а оттуда уже пошлёт за доктором прислугу: так, говорит, для вас удобнее. Это кажется мне подозрительным, и я хочу протестовать, но не могу произнести ни слова. Наконец мы очутились у Павла Петровича. Он скидает с меня верхнее платье, усаживает меня в кресле и звонит в колокольчик. Явившейся на зов прислуге приказывает ехать за доктором и даёт деньги. Прислуга удаляется, и мы остаёмся один на один. И тогда Павел Петрович становится передо мной на колени, берёт мои руки и объясняется мне в любви. Представь себе моё положение? Что я ему могла сказать? Если бы я могла говорить, я бы, конечно, крикнула: «Мерзкий, не смейте говорить пошлостей!» или: «Несчастный, что вы хотите делать!» Но я молчала, потому что не могла сдвинуть с места свои губы; язык мой не повиновался мне более, и я была беззащитна, я была без оружия! Между тем Павел Петрович стал целовать мои руки. Но что всего нахальнее, так это то, что он, этот самый добрый Павел Петрович, – когда доктор, исправив мою челюсть, уехал, оставив нас одних, – он вообразил себе, что я молчала из согласия?! Понимаешь ли, он представил себе, что молчание есть знак согласия, и я никак не могла разубедить его в этом. Понимаешь ли, никакими способами! Он был так убеждён, так убеждён, что я ничего не могла с ним поделать! То есть, так-таки решительно ничего! Только ты, пожалуйста, никому не говори об этом!
Авдотья Семёновна всплёскивает ручками и удивлённо поднимает брови:
– Да, конечно же, да, конечно же! Что же ты могла сделать в таком положении?!
БЕЛАЯ АКАЦИЯ
Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны...
Цыганский романс.
I.
У окна моей тихой детской росли сосны, такие прекрасные, такие грустные сосны. Я родился на севере, под серым низким небом, у серых, холодных вод, где краски сумрачны и грустны, где по полугоду звучат унылые пени метелей, где люди хмуры мыслью и крепки, неотходчивы сердцем. Дни моего детства, осенённого соснами, текли мирно и были полны самого беззаветного благополучия. Катанье со снежных гор, коньки, прогулки на парусной шлюпке, море и солнце, и сосны, сосны везде, – ах, сколько прелести несли дни детства, какими сказками обвевали они моё сердце. А как негодующе гудели сосны в часы бурь! И какие высокие валы вздымало рассерженное море! И как отрадно было лежать в такие часы среди отдалённого рокота и тягучего гула, в тёплой кроватке, под приветливым одеяльцем и тихо засыпать под сказки матушки!
Ах, они уже давно прошли те блаженные дни. Прошли навсегда, навсегда...
Я помню лишь один чёрный сон, одно чёрное мгновение среди светлых ласк, окружавших мою счастливую детскую. Я помню: моя молодая и озорная тётушка, только что приехавшая с юга, входит в мою детскую, как всегда звонко смеясь, припрыгивая и хлопая в ладоши. Я уже лежу в постели, но ещё не сплю, и радуюсь тётенькиному приезду, протягиваю к ней навстречу обе руки. А она со смехом бросает на мои колени очевидно привезённую ею ветку с пахучей кистью белых мелких цветов. Я схватываю эту доселе невиданную мною кисть обеими руками. Но её аромат, пряный, сладковатый и тёплый, так больно толкает меня в мозг и сердце, что я начинаю плакать, горько плакать. А потом мне делается дурно, и мои глаза уходят под лоб.
– Глупый, глупый, – кричит надо мною озорная тётушка, – ему дурно от запаха белой акации! Боже, какой он глупый!
Мне стало дурно от запаха белой акации. Мне стало дурно от запаха этого цветка.
Почему?
А потом через четыре года умерла моя мать, а отец вскоре же разорился на рискованном предприятии по обработке красной глины. И первый же год моего студенчества я уже отчаянно боролся с нуждою. Помню, особенно остро давила меня нужда, когда я был на втором курсе. В то время мне едва исполнилось девятнадцать лет, и я был ещё чистым, сентиментальным и целомудренным мальчиком, с едва заметным пушком на верхней губе. Подходило лето, каникулы, а я сидел на одном белом хлебе с изюмом и на жиденьком чае без молока. Помню, хлеб этот, бывший моей единственной пищей по целым неделям, назывался «стародубским», – продавался по пять копеек за фунт, и потреблялся мною на 8 копеек в день. Помню и мой душный чуланчик с койкой вместо кровати. Целые дни, с утра до вечера, я бегал в погоне за уроками, а в бессонные ночи жадно и тщетно мечтал о деревенском приволье, о вкусном, густом и холодном молоке, о купанье где-нибудь в тихой речушке, о сдобных лепёшках, о соснах, о милых, родных соснах.
И вдруг, в одной из газет мне попалось на глаза объявление: «Ищут в отъезд репетитора».
Меня сразу точно приподняли на облака. О, если бы, о, если бы! Я стремглав бросился по адресу, указанному объявлением. Ужели стародубскому хлебу с изюмом пришёл конец?
Когда я поднимался по лестнице в те меблированные комнаты, куда так радушно приглашало газетное объявление, мне попался на встречу студент. Он уныло спускался с лестницы и, поравнявшись со мною, со вздохом сказал:
– Мы опоздали с вами, товарищ, там уже наняли. Увы и ах, сказал Сирах!
Студент озорковато посвистал губами и кубарем скатился вниз.
Я на минуту застыл, как обмороженный. Ужель прощай сдобные лепёшки? Купанье в речке? Милые тихие сосны?
– А, авось? – спросил я себя вслух и позвонил у дверей с захолонувшим сердцем.
Когда я вошёл в комнату, меня встретила женщина, молодая, тонкая и стройная, с бледным лицом и до удивительности мягким взглядом серых продолговатых глаз.
И сразу же в мой мозг и в моё сердце шумно ворвался приторный дурманящий сознание запах, зажигающий кровь, который отделялся от волос женщины, от всего её гибкого тела.
«Что это за духи? – подумал я, встрепенувшись. – Как их название?»
Между тем, та женщина сразу же, почти не давая опомниться, заговорила об условиях. Как оказалось, нужен был репетитор к её двенадцатилетнему пасынку; к её пасынку, ибо она была замужем за вдовцом. Условия были прямо таки восхитительные: ехать в прекрасное имение на юг и притом богатейшее жалованье – 50 рублей в месяц на всём готовом. Но я неожиданно для самого себя вдруг заколебался. Почему? Почему?
Как вам ответить на это? Я затрудняюсь. Бывают, видите ли, ощущения, которые с трудом подаются каким-либо определениям, ощущения совершенно таинственного происхождения, но они так властно засасывают в себя всё существо человека, что бороться с ними бывает почти невозможно. Впрочем, все те ощущения, которые так остро всколыхнулись тогда в моём сердце, я назвал бы инстинктивным предчувствием грядущих событий. Так, морская волна с беспокойством предчувствует, вероятно, приближение минуты прилива, и вся дрожит в тёмном предчувствии. Вот сейчас подойдёт эта минута, и волну унесёт туда, к безвестным берегам, навстречу к островерхим скалам. А зачем и почему? И кто спросит, желает ли она этого?
В самом деле, сидя возле этой прекрасной молодой женщины с таким мягким и как бы податливым взглядом матовых серых глаз, и переговариваясь с ней о вещах самых обыденных, я, как бы ясно и отчётливо сквозь пряный запах её духов, сознавал, что если я соглашусь сейчас принять столь заманчивое предложение и войду в дом этой женщины, то последующие события, как бы они грозны для меня ни были, развернутся уже затем со всей неумолимостью и последовательностью логики, как физические последствия непреложного физического закона. И совершенно не соображаясь с моими желаниями. Брошенный вверх камень всегда упадёт вниз на землю, и причём тут будут его желания? Два умноженное на два всегда даст в результате четыре. Всегда, непременно, везде. И какие силы земные и небесные могут воспрепятствовать исполнению этого результата?
Вот что было для меня ясно.
Уверяю: я как бы совершенно определенно сознавал, что если я только войду в эту головоломную задачу, задаваемую самою жизнью неизвестно для каких целей, то результат этой задачи будет подсчитан, затем, точно, безукоризненно точно, однако без всякого участия моей воли.
И вот поэтому-то я и медлил с ответом, поглядывая на молодую женщину. В то же время и она пытливо поглядывала на меня, и в её мягком взоре теперь уже ярко сквозило жгучее беспокойство... И по этому её беспокойству я мгновенно сообразил с напряжённой зоркостью, что я нужен этой женщине, именно я, а не другой и третий. И может быть, не столько ей самой, сколь верховной судьбе, – той судьбе, что уже разрешила задачу и теперь только подыскивала нужные величины.
– Вы согласны? – спрашивала меня та женщина, мерцая глазами, – или вас не удовлетворяет жалованье? Я, пожалуй, согласилась бы на надбавку? Говорите откровенно!
С взмокшим лбом я всё ещё молчал, бледнея.
– А почему вы отказали в этом месте тому студенту, который сейчас встретился со мной на лестнице? – вдруг спросил я её резко.
Я видел, как вспыхнули её щёки. Она смешалась. А я сердито и коротко рассмеялся. Через минуту, однако, она оправилась от своего замешательства и с притворной развязностью вновь заговорила со мной. Я односложно отвечал:
– Да, да. Нет, нет.
Когда она вторично осведомилась о том, согласен ли я принять место, о котором шла речь, я хотел сказать: «нет!», но язык мой твёрдо выговорил:
– Да!
Её щёки стали розовыми от удовольствия.
– Да, я согласен, – проговорил я вторично... – О, да!
Через полчаса я был уже дома и молчаливо складывал в чемодан листы лекций. А среди ночи я проснулся в страхе.
«Белой акацией, вот чем пахли её волосы, её тело и юбки, белой акацией», – вдруг отчётливо припомнил я.
Я всплеснул руками, сморщил лоб и горько заплакал, вдруг сделавшись таким же беспомощным, как и тогда, когда озорная тётка бросила мне на моё детское одеяльце пахучую кисть белой акации.
II.
Я поселился в роскошном барском доме, окружённом пирамидальными тополями и ещё какими-то неизвестными мне высокими деревьями. Позади дома извивалась самыми капризными изгибами река Чапара, а за Чапарой расстилалась зелёные весёлые луга, где цвели жёлтые и лиловые цветы.
Обязанности мои отнимали у меня не более трёх часов в день и, по-видимому, я окунулся с головою в самое беспечальное житие. Я удил рыбу, катался верхом и в челноке, играл вместе с моим учеником в крокет, купался и ел за обедами и за ужинами, как молодая акула после долгого поста.
Ах, какие обворожительные стояли дни, и какие красавицы ночи осеняли притихавшую землю. И что за чудо лепешки подавали нам к вечернему чаю. После зверской голодовки и моего затхлого чулана не мог же я, конечно, не радоваться этому приволью и изобилию плодов земных. Но, однако, часто по ночам я просыпался от жутких и беспокоивших предчувствий в сердце, и я весь настораживался, поджидая то, что должно было прийти ко мне неотвратимое, прийти не сегодня, так завтра и увлечь за собою, как падающая лавина увлекает бессильную щепку.
И это пришло, конечно. Вот как это началось.
День был жаркий, но радостный, в саду возле дома куковала кукушка, а за Чапарой кричали грачи. Как и всегда, мы обедали в три часа, и тоже почти как всегда сидели за столом впятером. Сама хозяйка дома – Зоя Васильевна, её муж – Ардальон Сергеич с широкой рыжей бородою, худым измождённым лицом и веснушчатыми руками; сосед-помещик, который бывал у нас почти ежедневно, Пётр Николаевич Сквалыжников, плотный и крупный, с бритым подбородком и тоненькими, как ниточка, усиками, который казался мне почему-то похожим на мясника; мой ученик Мишенька и я. Я за обе щёки уплетал вкусный и сочный ростбиф, Пётр Николаевич потягивал густую, как дёготь, малагу, а Ардальон Сергеич чокался с ним рюмкой нарзана и, как всегда, говорил о благородстве.
– Надо быть благородным всегда и во всём, – говорил он скрипучим, пронзительным тенорком. – Нужно суметь благородно прожить жизнь и благородно умереть. Вот наивысшие цели человека...
– Но сперва надо ещё крепко установить, что надо разуметь под словом «благородно», – возразил Пётр Николаич и отёр носовым платком жирные лоснившиеся щеки. – Обмануть на войне противника Наполеон, например, считал делом благородным, хотя бы по отношению к своим солдатам, ибо этот обман облегчал им победу и уменьшал количество жертв. Не так ли?
– Что Наполеон? Зачем Наполеон? – неистово закричал Ардальон Сергеич. – Наполеон для меня совсем не авторитет, ибо его гениальность весьма сомнительна. Наполеон, например, искренне жалел о том, что он не может подобно Александру Македонскому провозгласить себя богом, ибо ему теперь не поверит в этом ни одна кухарка. Следовательно, Наполеон сожалел, что народ стал просвещённее, и неужели же это жест гения – жалеть о росте просвещения? Хм... да? Это скорее жест ловкого афериста, способного ловца в мутной воде, и всего только!
– Да? – насмешливо переспросил Пётр Николаич. – Да? А Гейне? Гюго? Лермонтов? Это были гении?
– О, ещё бы, – всплеснул руками Ардальон Сергеич.
– И они авторитеты для вас? Эти три гиганта?
– О, ещё бы, – опять воскликнул Ардальон Сергич возбуждённо.
– Ну, так поздравляю вас с полным поражением: и Гюго, и Гейне, и Лермонтов признавали Наполеона за гения! И благоговели перед его именем!
Пётр Николаич громко расхохотался. Захохотал далее мой ученик.
– Как-с? – оторопело переспрашивал Ардальон Сергеич, топыря пальцы. – Как-с вы сказали?
За столом ещё хохотали. Воспользовавшись этим возбуждением, Зоя Васильевна перегнулась ко мне и поспешно прошептала мне на ухо:
– В пять часов будьте в саду около обгорелой берёзы, слышите, мой милый дружок? Вы мне необходимы!
Я вспыхнул до самых бровей, и в моих глазах всё потемнело. А она прикрыла салфеткой губы и добавила тем же сдержанным шёпотом?
– Когда муж с Петром Николаичем будут играть в калибрак... Понимаете?
Я сидел обессиленный, точно на меня взвалили неподъёмное бремя.
– Гюго? Гейне? – всё переспрашивал Ардальон Сергеич.
В пять часов я был, конечно, на условленном месте, возле опалённой молнией берёзы, за густыми зарослями мимоз, жасмина и сирени. Прислонясь к старому стволу берёзы, я стоял, как приговорённый к смерти, бледный, с тусклыми глазами и ждал её, беспокойно оглядываясь на каждый шорох, на каждый шелест листка; но она не приходила. И вдруг я услышал её голос. Я поднял голову и увидел её. Она глядела на меня из окна мезонина и махала шёлковым лиловым платком: очевидно, подавала мне какие-то сигналы. Я догадался и пошёл к дому. Когда я поднимался на балкон, она шепнула мне сверху:
– Как я могла уйти, если противный Мишка не отходил от меня ни на шаг. Ах, как я несчастна, мой милый дружок!
– Это вовсе не дама пик, а валет треф, – пронесся резкий возглас Ардальона Сергеича.
– Я очень несчастна, – почти простонала сверху Зоя Васильевна, – и это Ардальон Сергеич подсылает Мишку следить за мной...
Послышались чьи-то шаги и, переменяя тон, Зоя Васильевна проговорила:
– А как вам нравится ближайший друг Ардальона Сергеича Пётр Николаич? Не правда ли, по наружности он похож на полесовщика из отставных гвардейских солдат?
Тихо вошёл Миша и, прислонясь к косяку, остановился на балконе в задумчивой позе.
– Что это за дом? – подумал я и понуро прошёл в свою комнату. На моём столе лежала четвертушка бумаги и на ней было изображено крупным твёрдым почерком:
– Там же, сегодня, семь часов.
«Она! – так и обожгла меня мысль. – Там же, значит у опалённой берёзы. Так?»
Ровно в семь часов я пошёл туда за кусты мимоз и жасмина, к опалённому стволу берёзы, но там возле самого ствола сидел на траве Миша, свернув по-турецки ноги.
– Опять? – чуть не заплакал я. – Что же это такое? И за что мне такие муки?
Я зашагал по траве около. Но через полчаса я не выдержал пытки и спросил Мишу:
– Собственно для чего ты здесь торчишь, Мишенька?
Тот поднял на меня удивлённые глаза.
– Как для чего? Учу уроки на свежем воздухе!
И он показал мне русскую хрестоматию в зелёном переплёте.
Я махнул рукой и пошёл в дом. Что же мне оставалось делать? А там я упал на кровать и закусил зубами угол подушки.
В одиннадцатом часу, когда Сквалыжников уехал, я, однако, встретился случайно с Зоей Васильевной один на один в полутёмном коридоре. Её глаза ласково засветились, а я прислонился спиною к стене, бледнее, близкий к обмороку.
– Мой милый дружок, – сказала мне Зоя Васильевна. – Я окружена соглядатаями и врагами, и они пьют мою кровь, как жадные вампиры, или, во всяком случае, как подлые клопы! О, если бы вы знали, как я страдаю...
Она вдруг положила мне на плечи свои прекрасные бледные руки. Близко, близко я увидел её глаза, казавшиеся во тьме зеленоватыми. Мягким, вкрадчивым, полным смертельной тоски, поцелуем она припала к моим губам. Я простонал, как поражённый в самое сердце. Но тут близко скрипнула дверь, и она отскочила от меня и исчезла. Вошёл Ардальон Сергеич и сердито сказал мне:
– А вы всё ещё не спите? Молодым людям нужно раньше ложиться спать, чтобы запастись силами к старости...
Его рыжая борода веером лежала на впалой груди, изможденное жёлтое лицо сердито морщилось. Он опять внимательно поглядел на меня, немощно покашлял и зашмыгал туфлями, удаляясь куда-то по коридору.
Я ушёл к себе. Я уснул не скоро и видел во сне что-то тяжкое, давившее кошмаром. И от этого проснулся с болью в сердце и с колотьями в мозгу. И тотчас же я ощутил, что вся моя комната полна того мучительно сладкого, сумасшедшего, приторного запаха, вливавшегося в открытое окно. Я подошёл к окну, выглянула, на двор и догадался. Зацвели белыми цветами те незнакомые мне деревья, те высокие деревья. Белые акации. Я понял, что я отравлен и что теперь я погиб. Мне стало дурно. Я упал у окна.
III.
Тот запах, как плотный туман, окружал всю усадьбу, и, с мучительной сладостью вдыхая его, я настороженно слушал. А она возбуждённо, с розовыми пятнами на бледных щеках шептала мне.
– Ты не думай, что это что-нибудь особенное, – эти серенькие пилюли. Ради Бога, не думай этого, о ради Бога. Это просто лёгкое снотворное средство. И я глотала их, но две на ночь, по предписанию доктора. Ну, да Сквалыжников ведь доктор по образованию, и ещё какой доктор! Когда была больна! Глотала, глотала, но две! А ты опустишь ему в рюмку всего одну! Одну эту, маленькую! Ты меня слушаешь, мой дружок?
Её прекрасные глаза светились такой чистотой и безмятежностью.
– О, да, – сказал я глухо.
В моём рту пересохло, и мой язык с трудом повиновался мне.
– Мой бедный мальчик! – вдруг воскликнула она с бесконечной искренностью, – Как ты сегодня бледен! И это я измучила тебя! Неужели я?
– Говори дальше, – попросил я также глухо.
– Ну вот, – заговорила она с прежнем возбуждением, опять словно вся загораясь, – когда мы отужинаем, я займу его разговором...
– Ардальона Сергеича?
– Да. Займу его разговором, а ты неслышно, то есть, незаметно, выйдешь и через окно влезешь в его кабинет...
– Через сад? – с трудом ворочал я языком.
– Через сад. В окно. Там ты увидишь: на его ночном столике стоить рюмка с мятными каплями. Он пьёт их на ночь от изжоги. Всегда. И ты бросишь в рюмку эту серенькую пилюльку; вот только и всего... Это же не трудно тебе?
– И тогда он уснет крепко?
– Крепко.
– И обеспечит нам свидание в продолжение часа. О-о...
– Ну, да, ну, да, из-за чего же иначе я так хлопочу! – воскликнула она с живостью. – В течение целого часа, это во всяком уж случае, мы будем застрахованы от несносных глаз шпиона. Я так боюсь его, что делать! Ты меня понимаешь?
– О, да! – выговорил я.
Мы стояли за нежными зарослями мимоз, словно осыпанных розовым пухом их нежного цвета, и тихо переговаривались. Луна медленно шла меж двух тёмных облаков как в пропасти, заливая мёртвым сиянием её лицо, прекрасное лицо женщины. Изнемогая от её присутствия, я глядел на неё. С тех пор, как она впервые прикоснулась к моим губам, прошло десять дней. И все эти десять дней я каждый день, на ночь, в том же коридоре получал от неё такой же поцелуй, и я ждал его с утра, этого поцелуя, как единственную мою пищу, необходимую мне, чтобы жить и дышать. С опасностью для жизни, как она говорила, она улучала мгновение, чтоб скользнуть, как тень, в коридор.
– Послушай, – простонал я, – и если я брошу в его рюмку эту пилюлю, ты придёшь ко мне сегодня же на целый час?
– Конечно же, мой бесценный мальчик! – шепотом воскликнула она.
Я опустился перед ней на колени и приник к её руке в бесконечном томлении.
– О чём же ты плачешь? – прошептала она со святою трогательностью, – о чём, мой единственный дружочек? – Она с скользкой увёртливостью мимолётно прижалась к моему лбу губами и побежала тут же прочь. С дороги, как бы оправдываясь, проговорила:
– Слышишь шаги на балконе? Сюда уж идёт наш несносный шпион! Ах, жизнь, жизнь... Эта проклятая жизнь!
И она исчезла, вздыхая. А я опустился у ствола берёзы и зажал руками голову, безучастно прислушиваясь к приближающимся шагам. Но ко мне подошёл не Ардальон Сергеич, а Сквалыжников.
– Что вьюный вьюноша? – спросил он меня, насмешливо приподнимая брови.
Его жирные щёки лоснились, а тоненькие, как нитка, усики были задорно вздёрнуты вверх.
– О чём кручинитесь? – спросил он меня всё так же насмешливо. Но вдруг всё его лицо перекосила самая дикая злоба. Он быстро подошёл ко мне, крепко схватил меня у кистей рук и заговорил, задыхаясь, выкидывая слово за словом:
– Вы видели? В кабинете у Ардальона Сергеича висит на стене пара прекрасных дульных пистолетов? Вы видели? Вы знаете, что они всегда заряжены самым тщательным образом, и, следовательно, всегда к нашим услугам. Хотите, возьмём их сейчас же и будем биться вот здесь же за этими кустиками, на смерть? Вы хотите, вьюный вьюноша? – злобно спросил Сквалыжников, всё ещё гневно тиская мои руки, – вы хотите? Вы хотите?
Передернув плечами, я, однако, вырвал у него мои руки, несмотря на его бычачью силу.
– Оставьте меня в покое, – закричал я ему раздраженно. – С какой стати я буду драться с вами и на пистолетах, из-за кого? Из-за чего? Для вашего удовольствия?
– Не отвиливайте, – засипел Сквалыжников сдавленным голосом, потрясая толстым пальцем, – не отвиливайте! Я видел сам с балкона, своими глазами, она вас целовала! Она! Вас! Она, кому вы недостойны поцеловать подошвы у башмака! Она вас! – всё повторял Сквалыжников.
Белки его узеньких глаз стали красными и гневно прыгали его толстые губы под точно нарисованными углем ниточками – усами.
– А вам какое дело до меня и до неё, до Зои Васильевны? – проговорил и я, тоже весь заражаясь злобою.
– Потому что я её люблю, – с трудом выговорил Сквалыжников, – и неужели вы не догадывались об этом?
– Любите? Вы? – повторил я, смутившись. – А она вас? Тоже любит? – вдруг добавил я.
Сквалыжников заломил обе руки и сделал несколько шагов мимо меня. Я всё ждал его ответа.
– Любит ли она меня? – переспросил Сквалыжников. – О, если бы, но, увы! Она меня презирает! И разве вы не замечали этого? Простите меня, простите меня, – почти завопил вслед за этим Сквалыжников, протягивая ко мне обе руки. – Вы же сейчас уже поняли, что вся эта дикая выходка с моей стороны продиктована мне моей бешеной ревностью. Вы понимаете меня, молодой человек, не правда ли? Вы понимаете несчастного раздавленного ревностью? – Сквалыжников, всё ещё протягивая мне руки, захлюпал толстыми губами, точно собираясь заплакать.
– О, молодой человек! – почти вопил он. Он стал мне противен до тошноты.
Я повернулся к нему спиной и пошёл в дом. Меня точно осветило и обогрело солнце. Я был счастлив и все мои тяжкие сомнения будто развеяло ветром. А этот толстый человек с жирными щеками был мне только несносен.
Впрочем, перед самым ужином в моё сердце вновь вошли чёрные призраки с острыми крыльями. Но я сказал с притворной надменностью:
– Пусть!
Ужин тянулся мучительно долго. Ардальон Сергеич был оживлён как никогда, а Сквалыжников понуро глядел в свою тарелку и молчал как глухонемой. Зоя Васильевна между тем, почти не умолкая, говорила, очевидно, и за него и за себя. А я ждал условленной минуты, хмуря брови. Когда, наконец, я заглянул из сада в окно кабинета Ардальона Сергеича, мне сразу же бросились в глаза два дуэльных пистолета, висевших на коврике над постелью. Я опять спрятался за косяком. И снова заглянув в окно, снова увидел те же пистолеты с тяжёлыми вычурными ложами, с затейливой серебряной насечкой.
«Всегда заряжены, – точно сказали они мне своим видом, – и всегда к вашим услугам!» – жирное лицо Сквалыжникова пригрезилось мне тут же. Он будто бы раздвинул толстые губы, сделал мне гримасу, и зевласто отвратительно захохотал.
Я затаил дыхание, полез в окно, вытягивая шею и напрягая все мышцы, и тут же услышал запах мятных капель. Пистолеты вновь, будто нарочно бросились мне в глаза, точно крикнув всем своим видом: «Всегда к вашим услугам, – не забудь!»
«И не забуду», – подумал я сурово и тяжко и колеблющейся походкой пошёл к ночному столику.
Из столовой до меня дошёл грубый и неуклюжий, точно задавленный смех Сквалыжникова.
– Ловко! Чужими руками жар загребать, а? – говорил тот.
«Пусть», – подумал я. И передохнул в последний раз, двигаясь в полутьме. А потом я целый час бродил по саду. И затем прокрался к себе в комнату, как гнусный вор! Луна стояла прямо перед окном, бледная и тоскующая, точно спрашивая меня о чём-то, пытаясь заглянуть в моё лицо. А я лежал в постели одетый, сбросив только с ног башмаки, и всё монотонно говорил себе мыслью:
– Пусть. Пусть. Пусть.
В двенадцать с половиной часов в окно моё постучали. Я увидел её, всю сразу, прекрасную, обольстительную, её, что была для меня ценнее всего мира, всю обвеянную пряным запахом всё истребляющей страсти. Я подошёл к окну и распахнул его.
Она положила руки на мои плечи. Я схватил её как наидрагоценнейшую добычу и втянул к себе. И застонал, точно мне перерезали горло.
– А тот спит... будь спокоен, – прошептала она, чуть содрогаясь.
Пятнадцать ночей подряд я опускал пилюли в ту рюмку на ночном столике. Пятнадцать ночей подряд!
И те деревья всё ещё цвели, угарные, пьяные, сумасшедше-дерзкие, разливая вокруг свой сладчайший яд, свою заразу.
IV.
Повернувшись носом к стене, Миша всё плакал и плакал, не переставая, жалобно всхлипывая. И эти тихие всхлипывания кололи меня как раскалённые гвозди. Я не выдержал, порывисто поднялся на ноги и пошёл прочь. Из столовой уже ясно было слышно несносное бормотанье в кабинете Ардальона Сергеича, и я быстро-быстро пошёл туда. Но, не доходя порога, повернул обратно. Сквалыжников увидел меня, на цыпочках осторожно подошёл почти вплоть и шёпотом спросил:
– Что, всё ещё болят виски?
– О, да! – сказал я, жалобно морщась, почти готовый расплакаться.
– Ещё бы! Не засыпать ни на минуту в продолжении трёх суток это что-нибудь да стоит. – Сквалыжников соболезнующе покачал головою и по-бабьи подпёр рукою жирную щёку.
«На бабу он похож, а не на объездчика из солдат, – пришло мне в голову внезапно, – на деревенскую бабу с подведёнными углем усами».
– А когда его будут хоронить? – спросил я вслух.
– Ардальона Сергеича? Завтра утром, – вздохнув, ответил Сквалыжников, и безучастным деревянным тоном, не глядя в мои глаза, добавил: – Ведь доктор не нашёл в его смерти ничего подозрительного! Вы знаете?
«На бабу он похож», – опять подумал я о Сквалыжникове.
– Очень просто! Очень просто! – повторил я вслух и пошёл через балконную дверь в сад. Потом вышел за ворота и поглядел под руку и опять пошёл во двор. И тут я снова увидел Сквалыжникова, шедшего к погребу. За ним шла горничная с тазом.
«За льдом», – догадался я, – чтобы поставить его под стол, на котором лежит тело Ардальона Сергеича. Заглядывая в глаза Сквалыжникова, я сказал:
– Вы думаете, я ничего не замечал? Нет, я стал замечать, что после десятой пилюли он начал уже горбиться, шмыгать ногами и всё хвататься за живот...
– Тсс, – замахал на меня руками Сквалыжников и, отведя меня в сторону, запальчиво воскликнул: – Собственно, что вы всё болтаете? Какие-то дикие нелепости? Кого вы хотите впутать, во что? Поверьте, что этого вам не удастся, и никто вам не поверит! Слышали! Что-с? Будьте благонадежны! – сердито погрозил он мне пальцем.
– Я не буду, – жалобно протянул я. – Я больше не буду, поверьте! – с жалобными стонами я пошёл прочь.
– То-то же! – ещё раз погрозил мне Сквалыжников.
В окно я увидел Зою Васильевну. Резко выделяясь своим чёрным платьем, она стояла перед окном и глядела на меня. Её глаза были заплаканы, а веки красны и припухлы.
– Ну, что вы? – спросил я её замкнуто, останавливаясь перед окном. Мой мозг точно ломило как застуженный.
– Хотите верьте, хотите нет, но я сказала вам сущую правду, – заговорила Зоя Васильевна страстным шёпотом, – хоть убейте меня, я вам не лгала. Я очистилась перед вами моею исповедью. Боже! Не глядите на меня так.