– Милый, успокойся! Я люблю тебя, и мы снова увидимся дня через три, через четыре... – сказала она, стараясь придать своему голосу как можно больше спокойствия. – Как-нибудь... Теперь невозможно...
Она протянула руку, желая приласкать Дмитрия Сергеевича. Самбуров поймал эту руку, кинул её от себя прочь и бешено крикнул:
– Вы лжёте! несколько минут тому назад вы целовались с Тумановым!
Анна Николаевна вспыхнула. Глаза её упрямо сверкнули.
– Нет, не лгу! (Она повысила голос.) Я никогда не лгу!
– Лжёте! – крикнул Самбуров и позеленел. – Я видел это своими глазами; вы целовались с Тумановым! – Самбуров стал стискивать её руки. Ему снова припомнилась избитая любовница Прохора, и глаза его загорелись бешенством.
– Сознайтесь, пока не поздно! Я прощу вас! – кричал он, не выпуская её руки.
– Неправда! – крикнула Анна Николаевна, сердито сводя брови. – Вам это показалось! Мне не для чего лгать вам: я не боюсь вас и не признаю над собой вашей власти, я ничего не обещала вам и ничем вам не обязана! – Анну Николаевну раздражала настойчивость Самбурова, и она не хотела сдаваться!
Она тряслась всем телом и кричала:
– Я ничем не обязана вам и не лгу; лгут только трусы!..
– А я, – крикнул Самбуров, – многим обязан вам! Обязан, обязан! Вы вторглись в мою жизнь; вы играли мной, как игрушкой, как рабом!..
Он совсем задыхался; его сердцу стало тесно в груди, и это производило нестерпимую боль; в его глазах загорелись волчьи огоньки. Он всё бешеннее стискивал руки молодой женщины. Золотой браслет скатился с руки Анны Николаевны. Самбуров увидел его и вспомнил тот вечер, когда он до крови оцарапал себе губы этим самым браслетом. Это было так недавно. Грудь Самбурова задрожала от злобы, и он закричал, наклоняясь к лицу молодой женщины:
– Я требую от вас одного; я хочу идти с вами в сад и целовать вас при господине Туманове. Слышите? – завопил он уже совсем дико. Анна Николаевна задёргала плечами, пытаясь высвободить руки.
– Этого никогда не будет, никогда, никогда!..
– Нет, будет! – кричал Самбуров, силясь увлечь её по направлению к саду, – лгунов выводят на чистую воду...
– Не будет, – кричала молодая женщина, корчась от боли, – не будет! Вы – гадкий дикарь, вы не умеете держать себя с порядочными женщинами!
Самбуров опустил руки Анны Николаевны; перед ним стоял Туманов, прибежавший на крик. Он что-то говорил, но Самбуров не понимал его слов. Он видел только, что Туманов замахнулся тростью, и его сердце толкнулось вон из груди. Самбуров с криком нагнулся к ружью. Туманов увидел это и побелел, как полотно. Его сердцу стало холодно от наполнившего его ужаса, но он уже не мог остановить движение своей руки. Его трость опустилась и сшибла с Самбурова шляпу.
Самбуров с перекосившимся лицом вскинул ружьё. Анна Николаевна с визгом метнулась в сторону. Грохнул выстрел.
Туманов без крика, как сноп, ткнулся изуродованным лицом в землю.
ЖЕНИХИ
Мытищев приехал в усадьбу Сукноваловой на велосипеде. От его имения до усадьбы Сукноваловой всего 15 вёрст, и Мытищев любит ездить туда таким образом. И скоро и весело, да и человека брать не нужно; велосипед можно без всяких предосторожностей бросить у крыльца.
Мытищев так и сделал. И, щуря глаза, он оглядывал всю щеголеватую, недавно выстроенную усадьбу Сукноваловой, обильно освещённую лучами заходящего солнца. Усадьба поистине была великолепная. Все её постройки, начиная с поместительного о двух этажах дома, были возведены из камня и крыты железом. Виделся даже кое-какой стиль. Двор, обширный и ровный, был тщательно выметен и посыпан жёлтым песком. Всё поражало здесь блеском и чистотою. Усадьба эта выстроена три года тому назад, под надзором Сукноваловой, жёстоко скучавшей в то время от безделья и развлекавшей себя постройками.
Это имение приносит ей доходу до девяти тысяч в год, сама же Сукновалова считается в миллион. Она единственная дочь теперь уже умершего купца Ивана Сукновалова, суконного фабриканта, мельника и землевладельца. По происхождению он был крестьянин, но одевался европейцем. Свои толстые пальцы он любил украшать дорогими перстнями, а на левой руке носил даже браслет, память по своей рано умершей жене. Кроме того, на носу он носил синие очки, впрочем, по необходимости. Однажды, разглядывая в не совсем трезвом виде устройство револьвера, он нечаянно спустил курок; пуля, по счастью, прошла мимо его носа, и ему только опалило веки. После этого он и надел на нос синие очки и его почему-то прозвали в уезде Бисмарком, хотя он ничего общего с железным канцлером не имел. Впрочем, Бисмарк этот дал дочери хорошее образование. Теперь ей 25 лет, она ещё девушка и живёт со старухою тёткою Аграфеною Михайловною, которую зовёт «тётенькой незнайкой», так как она почти каждую свою фразу начинает словами: «Не знаю уж как, Аксюшенька». Тётушка эта бездетная вдова, дама очень полная и рыхлая. Она очень любит баню и чай пьёт с мёдом, уверяя, что сахар перегоняют через собачью кость. Кроме этого, она любит послушать хорошего дьякона и ведёт переписку с одним монахом из Афонского монастыря.
Мытищев припомнил всё это, оглядывая Сукноваловскую усадьбу. И тут он услышал весёлый хохот на балконе. Он сразу узнал голос Ксении Ивановны и торопливо пошёл в сад, рассчитывая, что вся их компания уже в сборе и пьёт на балконе чай. У Ксении Ивановны Сукноваловой бывали преимущественно мужчины и притом неженатые, иначе сказать женихи, так как она считалась самою богатою невестою в уезде. Мытищев шёл к балкону. Ему 28 лет, лицо у него худощавое и красивое, лоб выпуклый и бледный, русые волосы слегка вьются. Сразу видно, что он изнежен, избалован и... весь в долгу. И в походке, и в костюме и во всех его движениях сквозит небрежность, пожалуй, даже кокетливая. И его усы небрежно опущены книзу, хотя подбородок тщательно выбрит. Пожалуй, и концы усов он растрепал умышленно перед зеркалом.
Мытищев вошёл на балкон. Там уже было несколько человек – люди, хорошо известные Мытшцеву. Все группировались вокруг стола, на котором, пуская из-под крышки кудрявый пар, кипел самовар. Ксения Ивановна ела с блюдечка земляничное варенье и её губы были ярче, чем всегда. Тётушка Аграфена Михайловна пила с мёдом чай, посматривая на всех своими смеющимися глазами. Глаза у неё смеялись постоянно и что-то уж очень добродушно. Кроме хозяйки и её тётушки, за столом сидели Борисоглебский, Пальчик и Потягаев. Все они ближайшие соседи Ксении Ивановны. Борисоглебский, высокий брюнет, молодой и видный. По всему видно, что он недурно поёт баритоном и весьма этим гордится. И бороду свою он подстригает, как и все баритоны: не так коротко, как тенора; Пальчик – юноша лет двадцати двух, без усов и без бороды, белокурый и хорошенький, с глазами молодой девушки. Одет он во всё пестрое. А Потягаев человек лет сорока; он очень молчалив и в уезде его зовут «дудаком». Говорят, редко кто слышал крик этой птицы. Наружностью он, что называется, ни то ни се, и о нём забывают тотчас же, как он является. Одевается он бедно, на выборах всем кладёт направо, а Ксения Ивановна зовёт его «гиероглифом».
Все гости попивали чай. Ксения Ивановна, увидев Мытищева, встала к нему навстречу. Она очень красивая девушка, несколько полная блондинка с ясными серыми глазами.
– А я вас заждалась Михайло Сергеич, – сказала она с улыбкою. – Мы собираемся кататься на лодке, а я и думаю: неужто без Михайлы Сергеича ехать?
Она, улыбаясь, подала Мытищеву руку. Голос у неё ленивый и певучий, а улыбка сердечная и хорошая.
Мытищев стал здороваться со всеми, а Ксения Ивановна опустилась на стул доедать варенье.
– Что вы так долго к нам не заглядывали? – спросила она Мытищева, когда тот принял от Аграфены Михайловны свой стакан чаю.
– Дела-с, – отвечал Мытищев. – Всё выгодного дела искал, деньги нужны до зарезу.
– Как так?
– Да разве вы не слыхали, что моё именье назначено в продажу? Да-с. Я вот сижу с вами да балясничаю, а между тем у меня «на лбу роковые слова: продаётся с публичного торга!»
Борисоглебский, ходивший в это время по балкону, заложив в карманы руки, пропел баритоном:
– А на лбу роковые слова: «Продаётся с публичного торга!»
– Какая жалость! – вздохнула Сукновалова и, обратившись к Борисоглебскому, заметила:
– Да будет вам дудеть-то!
Борисоглебский, вытянув шею, пропел:
– Do, do, mi, fa...
– Неужто это правда? – с участием спросила Ксения Ивановна Мытищева.
– Воистину, – отвечал тот и, махнув рукою, добавил: – Да будет говорить об этом; я же всегда знал, что этим окончу свои дни. Скажите-ка лучше, над чем вы тут смеялись?
Ксения Ивановна поставила на стол локти и глянула на Мытищева. Она была в простом холстинковом платье и её тяжёлая золотистая коса лежала просто и красиво на голове. Внезапно она показалась Мытищеву похожею на сестру милосердия.
– А смеялись мы вот над чем, – отвечала она. – Спросила я ради шутки Андрюшу Пальчика: для чего он ко мне каждый день ездит. Неужто, говорю, вы думаете, что я за вас замуж пойду? А
у него вдруг слёзы в глазах. Я бы, говорит, и рад не ездить, да меня мамаша посылает.
Все рассмеялись. Пальчик покраснел и его глаза стали влажны. Мытищев принялся за свой чай.
Между тем, совершенно темнело и в липовых аллеях сада ложились на ночлег лиловые тени. Запад гас; одинокая тучка, слегка растягиваясь и извиваясь, перекочевывала с севера на юг, как стая перелётных птиц. Говор жизни стихал, и немая тишина уже коснулась земли, заворожив и поля, и луга и лес. Только разбросанные там и сям деревушки да извивавшиеся между полями серые ленты просёлочных дорог ещё не подчинялись её обаятельной власти. Оттуда доносилось порою то протяжное мычание затерявшегося телёнка, то громыхание крестьянской телеги, то скрип затворяемых ворот. И одинокий мужичий голос уныло выводил где-то ноту за нотою:
Се-десь пырам-ча-ался
Вы-ор, бы-ра-дя-га-а...
Через час вся компания уже сидела в лодке и приближалась к противоположному берегу. Ксения Ивановна правила рулём и напевала:
Андрюша Пальчик,
Хороший мальчик.
Порою она посматривала на Митищева, и думала: «Я знаю, что он злой и нехороший, почему же он мне нравится? Разве злость достоинство? Или уж мы так испорчены, что нам нравятся только пороки?»
Лодка ткнулась в берег. Все вышли и направились в берёзовую рощу. Ксения Ивановна подошла к Мытищеву.
– Предложите мне вашу руку, – сказала она.
– И сердце? – спросил Мытищев, насмешливо приподнимая брови.
– Нет, пока только руку, – отвечала та.
– Тебя я, вольный сын эфи-и-ра-а-а, – пропел Борисоглебский и развёл руками, слегка выворачивая локти, как это делают оперные певцы.
Пальчик заспорил с Потягаевым, у кого лучше лошади: у Зотова или у Свистунова. Потом Мытищев рассказал, как у него два года тому назад жила в кучерах баба, скрывавшаяся от мужа.
– И знаете, чем она себя выдала? – говорил Мытищев. – Приезжаю я как-то с нею на ярмарку. Кучеров на ярмарке видимо-невидимо. И все кучера, как кучера, приехали и по кабакам
разошлись. А мой кучер по красным лавкам шляется да ситца щупает. Тут её урядник и накрыл.
Борисоглебский сдержанно рассмеялся. Потягаев и Пальчик опять завели спор о лошадях.
Тем временем Ксения Ивановна и Мытищев отстали от всех.
– Знаете что, – шепнула Ксения Ивановна своему спутнику, – идёмте домой через переход. Тут недалеко через речку переход есть. Пусть нас здесь поищут. Мне ужасно хочется позлить Борисоглебского.
И она, круто повернувшись, пошла вон из берёзовой рощи к берегу речки. Мытищев последовал за нею.
– Правда ли, что вы очень злы? – спросила его Ксения Иванова, когда они уже скрылись из глаз Борисоглебского и Потягаева.
– Правда, – отвечал Мытищев.
– На кого же вы злы: на людей или на судьбу?
– На себя, на себя самого, – отвечал Мытищев как бы с досадою.
– За что же вы злитесь на самого себя?
Мытищев дёрнул себя за ус.
– А за то, что человек я не глупый, но ни к какому труду не способен, то есть положительно не способен. Я могу умереть под знаменем, как это говорится, посадить самого себя на кол, хапнуть на отчаянно-рискованном предприятии миллион или прожить в один год сто тысяч, но каждый день вколачивать по одному маленькому гвоздику в одну и ту же доску, вот на это я швах! Тут у меня и лень, и апатия, и оскомина! А между тем, вколачиванье каждый день по одному гвоздику и есть самое настоящее дело. И только люди, способные на это, обречены на жизнь будущую. А всех нас, как сорную траву, ввергнут в пещь огненную. Об этом даже в писании сказано. Так каково же мне-то сидеть, сложа ручки, да ждать, когда меня в печку бросят. Ведь у меня тоже какое там ни на есть самолюбие в сердце обретается. А тут вдруг иди на растопку!
Мытищев сердито рассмеялся.
– Всё это хорошо, – сказала Ксения Ивановна, – но правда ли что вы вызывали на дуэль Свистунова, приревновав его к его же жене?
Мытищев пожал плечами:
– Что это? Допрос?
Ксения Ивановна продолжала:
– А это не вы прозвали моего батюшку Бисмарком?
– Нет, я звал его «Вас всех Давишь».
– За что?
– Как за что? Пришёл он в наш уезд тихим и смирным манером, пришёл и маленький участок земли купил. И тотчас же для всех благодетелем оказался. Взаймы направо и налево даёт; деньги даст и закладную к себе в карман положит. И на губах у него всегда улыбка ласковая блуждает; и говорит он попросту, без затей, вместо «прежде» и «в ту минуту» – «допреж» и «в таю в минутаю». Одним словом, прекрасная русская душа. Ну-с, и наложила прекрасная русская душа в бумажник свой закладных этих самых видимо-невидимо. А на нас в эту пору машинная лихорадка напала, бельгийские глыбодробители да сеноворошилки мы выписывали; выписывали мы их и, как вам это по истории государства российского известно, в сарай поломанными запирали. А Иван Сукновалов в это время землю кривой сохой пахал, да со своих озимей наших телят загонял. И не успели мы оглянуться, как и именья наши, и мельницы, и фабрики к Ивану Сукновалову отошли. Так как же не «Вас всех Давишь»?
– Давить-то вас, стало быть, ничего не стоило, – прошептала Ксения Ивановна и добавила:
– Зачем вы рассказали мне всё это?
Мытищеву показалось даже, что она начинает бледнеть.
– А затем чтобы вы знали об этом, – ответил он. – А давить нас, действительно, было легко; мы сами под пяту к нему ползли. Должно быть, уж такое призвание наше: у кого-нибудь под пятой обретаться.
Они замолчали. Вокруг темнело. Только узкая фиолетовая полоска слабо светилась на западе. Неподалеку, на тусклой поверхности узкой речки сверкали серебристые звёзды. Они покачивались, как светящиеся моллюски, и даже можно было видеть, как шевелились их беспокойные реснички. Ленивая струя сонного ветра опахнула лицо Ксении Ивановны, словно ласкаясь.
– Ксения Ивановна, ау! – раздалось из берёзовой рощи и голос Борисоглебского, кокетливо картавя, пропел:
– Чи-удные ди-е-вы, ди-е-вы мои...
– Идёмте скорее, – прошептала Ксения Ивановна, – нас ищут.
Мытищев прибавил шагу.
– Кстати, что за человек Борисоглебский? – спросила его Сукновалова.
– Он очень хороший человек, – отвечал Мытищев, сердито дергая себя за ус. – Главное, мне нравится в нём его бережливость. Этот не проживётся. Он очень экономен и, хотя всегда носит свежее белье, но ради экономии не держит у себя в усадьбе ни ночного сторожа, ни собаки. Он исполняет сам эти две должности. Выйдет ночью на крылечко и сперва по-собачьи полает, а голос у него, сами знаете, звонкий, далеко слышно!.. Так сперва по-собачьи полает, а потом палочкой о палочку постукает и закричит: «Долой Волчок, чтоб тебя!» Эдак он раза три-четыре ночью выйдет. Я как-то ночью мимо его усадьбы еду, а он сидит на крылечке и лает. Я ему и крикнул: «Здравствуйте, Борисоглебский!» Он меня за это терпеть не может: на выборах всегда мне черняка кладёт. А раз я к нему ветеринара попросил съездить. «Заезжайте, говорю, к Борисоглебскому; у него Волчок, кажется, беситься начинает. Борисоглебский, говорю, чуть не плачет». Тот и заехал, про Волчка спрашивает, а Борисоглебский от злости губы до крови кусает!
Ксения Ивановна было расхохоталась, но тотчас же притихла. Они были уже возле речки, и перешли её через деревянный помост.
– Ксения Ивановна, ау! – раздалось из берёзовой рощи.
– Вернёмтесь к ним, – проговорил Мытищев, – а то Пальчик расплачется, слышите, у него в голосе слёзы.
– А что за человек Пальчик? – спросила Ксения Ивановна, как бы не вполне расслышав слова Мытищева.
– Что за человек? Вы же сами недавно изволили пропеть: «Андрюша Пальчик, хороший мальчик!» Он такой действительно и есть. Только безобидчив уж больно. Это какая-то манная каша с сахаром. Мамаша его до сих пор на смирное место сажает. И он ничего, слушается. Как-то я заезжаю к ним, а он в уголке на стуле сидит и лицо у него печальное-препечальное. Увидел меня, с места не встаёт, а только возится шибко. Я говорю: «Здравствуйте, юноша!», а он опять на стуле возится, а встать – не встаёт. Весь покраснел, на лбу даже пот выступил, а всё сидит. Я говорю: «Что с вами, голубчик?», а он ещё пуще краснеет, в глазах слёзы и на носу пот. Тут уж его маменька вошла и со смирного места его отпустила. «Вставай, говорит, Андрюшенька, видишь, чужие люди приехали. Только чтоб в другой раз у меня этого не было!» Сказала и пальцем ему погрозила. Тут он встал, а за что он наказан был, не знаю.
– Да вы что? Кажется, не верите? – спросил Мытищев. – Да ведь его маменька родом казачка, в сажень ростом. Она и трубку курит. А трубку она люлькой зовёт. «Глашка, говорит, дай-ка мне мою люльку пососать!» А голос у неё, как у протодьякона, и на подбородке три бородавки, каждая с семишник и все с волосами. И когда она в меланхолии, то начинает волосы на них покручивать да в рот себе забирать. Чисто Тарас Бульба какой-нибудь ус свой закусил, резать татарву собирается. И вы опять не верите? Да ведь она не то, что сына, она раз урядника, на пожаре избила, да ведь как стукнула-то, так с ног и срезала. Тот только встал, почесался да говорит: «Эх, вот кого бы в полицмейстеры!» А он, нужно вам сказать, из городовых в урядники-то попал. Мужики недаром же её «безменом» прозвали.
– И вовсе не мужики прозвали, а вы, – сказала Ксения Ивановна, слегка улыбаясь.
Мытищев дёрнул себя за ус.
– А разве это не верно? Она так же, как инструмент этот, при случае обвесить любит.
– А хозяйка она хорошая, – добавил он, немного помолчав. – У неё всё впрок идёт. У неё даже индюки индюшат выводят. Да чему вы не верите? Ведь она, конечно, не с голыми руками к ним подходит. Индюки, конечно, по лукошкам сидеть не любят; они любят больше около индюшек фуфыриться, вот как Борисоглебский около дам, да она тут к уловке некоторой прибегает. Выпросит на винокуренном заводе бражки даром, да и напоит индюков пьяными. Так пьяными их по лукошкам на яйца и рассажает. А те сидят пьяные-препьяные, украшения свои через нос перевесят, а детей всё-таки выводят. Эта баба тоже не проживется.
– Будет вам шутоватьcя, – заметила Ксения Ивановна почти грустно.
– Как вам угодно, – отвечал Мытищев.
– Ау, Ксения Ивановна! – прилетел из берёзовой рощи плаксивый возглас.
– Ну, манная кашка с сахаром, кажется, сейчас разрыдается, – вздохнул Мытищев и добавил: – А ведь его тоже в пещь ввергнут. Борисоглебского не ввергнут, тот приспособится. Тот будет общественные огороды караулить и самому себе «долой!» кричать.
– А как вы себя зовёте? – спросила Сукновалова. – Или вы только для других мастер на прозвища?
– Себя я зову «На горé Увертыш», – отвечал Мытищев.
– Это почему?
– Да так-с. Усадьба моя, как вам известно, на горé и живу я, стало быть, на горé, ну и от долгов до сих пор довольно ловко увёртывался. Вот и выходит «На горé Увертыш».
Они снова оба притихли.
– Отчего вы не женитесь? – внезапно спросила Мытищева Ксения Ивановна.
– То есть, как это, почему?
– Да так. Мне кажется, что, если бы вы женились, из вас порядочный человек мог выйти. Делом вы занялись бы, на службу, что ли, поступили бы. А теперь вы только даром язык околачиваете.
Мытищев покосился на Сукновалову.
– Благодарю за комплимент! – отвечал он. – Да и на ком жениться? На вас? Но разве вы поверите мне, если я скажу, что люблю вас? Вы сейчас же во мне стяжательские намерения заподозрите. А я тоже самолюбив немножко. Нет, жениться не стоит.
Ксения Ивановна шла тихо и смотрела куда-то вбок.
– Ну, а если, – проговорила она, – я сама первая скажу вам, что люблю вас?
Мытищев пожал плечами.
– Если вы скажете это сами, так всё равно вы заподозрите неискренность моего ответа и хищнические поползновения мне припишите. Нет, между нами пропасть лежит, Ксения Ивановна!
Они ещё несколько шагов прошли молча. Сукноваловой казалось, что лицо Мытищева бледнеет и становится печальным. Он заметно похорошел. Она всё замедляла и замедляла шаги. Усадьба была уже совсем близко.
– Какая же между нами пропасть, Михайло Сергеич? – прошептала Сукновалова.
Мытищев дёргал концы распушенных усов, точно сердился.
– А вот какая, – заговорил он. – Я запутавшийся в долгах дворянин Михайло Мытищев, а вы купеческая дочка – миллионерша Ксения Сукновалова. И если бы мы даже искренно полюбили друг друга и поженились, в глазах многих порядочных людей я был бы ни больше, ни меньше, как Альфонс. Да при одной мысли об этом всё моё самолюбие встаёт на дыбы! Я могу продать родовые земли, даже фамилию, но тело своё и душу... Ах, Ксения Ивановна, мне холодно даже от одной мысли, что меня могут подозревать в этом! Нет, между нами пропасть! – заключил он.
Они двигались среди тихой поляны, окутанной сумерками.
– Вы говорите, – прошептала Сукновалова и запнулась. – Вы говорите: «Я могу продать родовые земли и даже фамилию». Кроме того, вы говорите всегда, что ищете выгодного дела, чтоб удержать имение от продажи. Так, стало быть, если бы я вам предложила, так неужели... Постойте, у меня голова кружится...
Ксения Ивановна провела рукою по лбу. Она сильно бледнела. Мытищев косился на неё.
– Так, стало быть, – заговорила она, медленно вытягивая слово за словом. – Так, стало быть, если бы я предложила вам женитьбу на себе, как выгодное дело, то вы согласились бы?
– Я говорю, – продолжала она, – что если бы тотчас же после свадьбы мы разъехались в разные стороны и каждый из нас жил, как ему хочется, то неужели... Вообще, приняли бы вы эти условия? Ведь тогда вас не сочтут за Альфонса, а только... Ну, как там хотите, так и зовите. Ведь вы уедете от меня тотчас же после обряда.
Она засмеялась вся бледная, но тотчас же оборвала смех.
– Иначе, – отвечал Мытищев, – вы желаете приобрести у меня фирму?
Ксения Ивановна шла, потупив глаза.
– Как хотите, так и зовите, – отвечала она.
Мытищев передёрнул плечами.
– Ведь вот в вас батюшкины-то инстинкты и сказались! – начал он через некоторое время. – Непременно вам чего-нибудь купить хочется, да и купить-то у человека запутавшегося. Желательно власть денежек ощутить. А, впрочем, такие условия я принимаю и фирму свою продаю. В этом случае меня, по крайней мере, мошенником будут считать, а не Альфонсом. Свободу чувств и образа мыслей я всё-таки за собою оставляю. А подлость – каждый человек делает подлости, всё дело в мерке.
Он опять передёрнул плечами и добавил:
– А много ли вы мне за мою фирму отвалите?
– Всё, кроме Черниговки и имеющегося при ней капитала, – сказала Ксения Ивановна.
Черниговкою называлось имение, где жила сейчас Сукновалова. Тут всё было «Черниговка»: и усадьба, и речка, и липовая роща на холме, и даже топкая балка в поймах, так что Мытищев говаривал, что эта местность похожа на Ивана Иваныча Иванова.
– Так всё, кроме Черниговки, – повторила Ксения Ивановна; она всё ещё не поднимала глаз на Мытищева, и голос её был слаб, как у больной.
– По рукам, что ли? – спросила она.
– По рукам, – отвечал Мытищев.
– Они уже были в усадьбе. Ксения Ивановна послала звать гулявшую за речкою компанию и опустилась на балконе на стул. Мытищев похаживал по балкону. Он всё сердился, а Ксения Ивановна, казалось, была в возбуждённом состоянии.
– Так вы помните наши условия? – говорила она.
– И вы помните, – отвечал Мытищев. – Прав на мою личность вы не имеете никаких. Я продаю фирму, а не отдаюсь в рабство.
– Я это помню, но ведь я тоже могу держать себя, как мне будет угодно?
– Как угодно-с; я удеру за границу, и если вы заведёте любовника, то у меня будет целый гарем.
– Великолепно. Но до свадьбы я тоже могу дурачиться.
– Сколько хотите.
– И вы не боитесь, что я запачкаю вашу фамилию?
– Нисколько. Есть один способ запачкать фамилию, – отвечал Мытищев. – и это сделать при росчерке кляксу. Других способов я не знаю
– Хотя, – добавил он, немного помолча, – вам более удобен был бы для замужества Потягаев. Ведь у него золотое сердце, у этого чудака. При подаче голосов на земских собраниях он всегда примыкает к меньшинству из сожаления. Как-то я говорю ему: «Зачем вы это к мнению Зотова присоединились? Ведь их всего четыре человека выскочило». «Из жалости, говорит, Михайло Сергеич. Посмотрел я на них: и всего-то их четверо, да и говорят они глупости. Я уж к ним в пятые и пошёл!» Бедняк и не думает, что он обидел их своей солидарностью с ними. А дома посмотрите, как он живёт. Ведь у него три незамужних сестры и четыре тётки, все доходы его небольшие на них уходят, себе он во всём отказывает. В купальне при посторонних он даже раздеваться стесняется: белья многого не хватает. Да, это золотое сердце!
Мытищев замолчал. Трудно было догадаться, говорит ли он серьёзно или шутит. Между тем, на балкон вошли Пальчик, Борисоглебский и Потягаев. Они все были рассержены шуткою Ксении Ивановны, за исключением Потягаева, который невозмутимо пробрался в свой угол.
Между тем Ксения Ивановна стала упрашивать Борисоглебского что-нибудь спеть. Однако тот долго не соглашался; он был сердит на неё. Ксения Ивановна продолжала упрашивать, хватая его за руки. Внезапно она как будто развеселилась и раскраснелась, хотя веселость её походила на истерику. Она не смотрела на Мытищева, но можно было догадаться, что каждый её жест предназначался для него.
В конце концов Борисоглебский размяк и спел под аккомпанемент Сукноваловой «Азру» и балладу «Ночной смотр». Голос у него был, действительно, очень недурён и после пения он расхаживал по балкону, как генерал, выигравший битву.
– Хороший у вас голос! – говорила ему Сукновалова. – Верхние ноты у вас одно очарование!
Она всё ещё была взволнована и постоянно вздрагивала плечами.
– А кстати, – отозвался из своего угла Мытищев, – как поживает ваш Волчок? У него ужасно музыкальный лай, особенно ему удаются верхние ноты.
– Потягаев покраснел, Пальчик фыркнул, а Ксения Ивановна продолжала смотреть куда-то в бок, как бы не замечая и не слыша Мытищева.
Борисоглебский повернулся к Мытищеву.
– Мой Волчок, – отвечал он, – жив и здоров. Это очень благонравная собака и не кусает людей ни за что, ни про что.
– Оржаная каша сама себя хвалит, – буркнул себе под усы Мытищев.
– Это уже не остроумно, а просто глупо, – проговорила Ксения Ивановна, внезапно побледнев; она как бы с отвращением передёрнула плечами и скороговоркою добавила: – Ах, господа, я и забыла сказать вам, что я выхожу замуж за господина Мытищева.
И прежде, чем ей успели принести поздравления, она увлекла с балкона Борисоглебского, упрашивая его спеть «Ночи Безумные». Она была в каком-то экстазе. Мытищев, бледнея, покуривал свою сигару.
Вскоре она вернулась на балкон вместе с Борисоглебским. Он вёл её под руку, а она что-то говорила ему на ухо вся покрасневшая, как бы в опьянении. Борисоглебский громко хохотал, запрокидывая голову и выставляя кадык. Мытищев точно ёжился от озноба. Пальчик и Потягаев с недоумением поглядывали на всех. Между тем, Сукновалова и Борисоглебский сели рядом; он что-то нашёптывал ей на ухо, а она хохотала и в её смехе слышалась злость. Потом она что-то шепнула ему на ухо и тот, как бы в ответ на её слова, поймал её руки и стал поочередно целовать их.
Тогда Мытищев встал и медленно двинулся к ним; он был белее полотна и с трудом волочил ноги. Ксения Ивановна поняла, что у него разрывается от бешенства сердце, и её лицо осветилось торжеством и злостью. Борисоглебский увидел Мытищева, отодвинулся от неё и это окончательно её взорвало. Она крикнула ему:
– Не бойтесь его! По условию он не имеет никакого права ревновать меня; я могу делать всё, что мне угодно.
– Вы не смеете! – крикнула она Мытищеву.
Мытищев стоял перед нею, меряя её с головы до ног. Ксения Ивановна заметила, что пальцы его рук дрожали, между тем как его взгляд был дерзок до наглости.
– Вы не смеете! – вызывающе повторяла она, содрогаясь всем телом.
Взгляд Мытищева точно подзадоривал её. Она перевела дух, будто собираясь с силами.
– Отец мой, – наконец выговорила она, – отец мой скупал ваши земли, а я покупаю вас самих!
Она передёрнула плечами и с отвращением добавила:
– Как вы гадки!
Мытищев всё смотрел на неё. Он точно устал и его взор уже потух.
– Всё это справедливо, – с трудом выговорил он. – всё это совершенно справедливо, но я отказываюсь от этой сделки. Не могу-с! Что делать, дрянь-человечишка, не выдержал, сил не хватило, выше головы хотел прыгнуть! Ну, а вы молодцом, силища! И папашу вашего перещеголяли с чем вас от души поздравляю!