* * *
Двери снится отец.
Он учит ее открывать. Он берет апельсин, взмахивает рукой, и апельсин выворачивается наизнанку, так что дольки оказываются снаружи, а шкурка – внутри. Во всем нужно соблюдать равновесие, говорит отец, отламывая ей дольку. Равновесие и симметрию. Нельзя нарушать топологию. Но этому ты научишься потом. А сейчас, Дверь, ты должна понять самое главное: все вещи хотят, чтобы их открыли. Ты должна почувствовать в них это желание и научиться его использовать.
Волосы у отца густые и каштановые, какими они были за десять лет до смерти. Он улыбается – свободно и беззаботно. Дверь помнит эту улыбку, хотя с годами отец стал улыбаться все реже.
Он протягивает ей замок. Она берет его. Ее руки такие же, как сейчас, хотя даже во сне она знает, что все это происходило, когда она была совсем крохой. Более того, она понимает, что сплетает в один урок сотни уроков, которые он ей преподал за двенадцать лет, сотни разговоров и наставлений.
Открывай, велит отец.
Она держит замок, чувствует, какой он холодный и тяжелый. Ее что‑то беспокоит. Она что‑то хотела узнать. Открывать Дверь научилась почти тогда же, когда начала ходить. Она помнит, как мать держит ее на руках и открывает дверь из ее спальни в детскую. Помнит, как ее брат Арк расцепляет звенья серебряной цепи и снова их соединяет.
Она пытается открыть замок. Трогает его пальцами, мысленно просит открыться. Ничего не выходит. Она швыряет замок на пол и заливается слезами. Отец поднимает замок и снова вкладывает ей в руки. Вытирает слезы с ее щек.
Запомни, говорит он, замок хочет открыться. Просто позволь ему это сделать.
Она чувствует, какой замок холодный, тяжелый и неподвижный. И вдруг она понимает, действительно понимает, чего хочет замок. Раздается щелчок – замок открыт. Отец улыбается.
|
|
Получилось, говорит она.
Умница, говорит он. Вот видишь, ты поняла самое главное. Все остальное – дело техники.
И тут она вспоминает, что именно хотела узнать.
Отец, кто убрал твой дневник? – спрашивает она. – Кто его спрятал?
Но он уже отдаляется, сон рассеивается. Она зовет отца, но отец не слышит. Он что‑то говорит, и она не может разобрать слов.
Дверь тихонько стонет во сне. Потом поворачивается на другой бок, подкладывает руку под щеку, тихонько всхрапывает – раз, другой, третий… Она спит. Но больше ей ничего не снится.
* * *
Ричард чувствует, что Зверь ждет их. С каждым шагом, с каждым поворотом это чувство растет и усиливается. Он знает, что Зверь там, что он затаился в темноте. И с каждой минутой ощущение грядущей катастрофы нарастает. Когда за очередным поворотом он видит в туннеле поджидающего Зверя, чувствует, что должен бы испытать облегчение, но не испытывает ничего, кроме ужаса. Во сне Зверь разрастается до невероятных размеров. Он заслоняет собой все. От его шкуры валит пар, обломки копий торчат из его боков, на рогах и клыках запеклась кровь. Он страшный, необъятный, разъяренный.
Зверь бросается вперед.
Ричард вскидывает руку (но это не его рука) и швыряет копье в Зверя.
Он видит его глаза – красные, пылающие злобой. Они приближаются. Это всего секунда, но она кажется вечностью. А потом Зверь кидается на него…
Кто‑то плеснул ледяной водой ему в лицо, и Ричард проснулся, как от пощечины. Резко отрыл глаза и замер, хватая ртом воздух. Сверху на него смотрела Охотница. У нее в руках было большое деревянное ведро – пустое. Ричард с трудом поднял руку. Лицо и волосы у него были мокрые. Дрожа от холода, он смахнул капли воды с лица.
|
|
– Зачем ты так? – пробормотал он. Во рту у него было противно, словно какие‑то крошечные зверюшки использовали его рот как отхожее место, а потом растворились, превратившись во что‑то зеленоватое. Ричард попытался встать и тут же снова сел. – О‑о‑о… – простонал он.
– Как голова? – понимающе спросила Охотница.
– Так себе.
Она взяла другое ведро, наполненное водой, и подтащила его поближе.
– Не знаю, что вы пили, – сказала она, – но это было что‑то действительно крепкое. – Она осторожно побрызгала водой в лицо Двери. Веки у девушки дрогнули.
– Неудивительно, что Атлантида затонула, – проворчал Ричард. – Если им всем было так тошно по утрам, они наверняка только обрадовались, когда их поглотили волны. Где мы?
Охотница еще побрызгала в лицо Двери водой.
– В конюшне у моего друга, – ответила она.
Ричард огляделся. В самом деле, похоже на конюшню. Но неужели лошади живут под землей? Или эта конюшня не для лошадей? На стене был какой‑то знак, похожий на латинскую букву «S» (или на змею) в окружении семи звезд.
Дверь осторожно ощупала свою голову, словно сомневаясь, что с ней все в порядке.
– О‑о‑о… – выдохнула она. – Темпл и Арка! Я умерла?
– Нет, – сказала Охотница.
– А жаль…
Охотница помогла ей подняться.
– Что ж, он нас предупреждал, что вино крепкое… – сонно пробормотала Дверь, и вдруг – в одну секунду – сон как рукой сняло. Она схватила Ричарда за плечо и в ужасе указала на символ на стене – змейку в окружении звезд. Дверь охнула и затравленно огляделась, словно мышка, ненароком попавшая в комнату, полную кошек. – Серпентина![42] – воскликнула она. – Это герб Серпентины. Ричард, бежим! Надо убраться отсюда, пока она нас не заметила…
|
|
– И ты думаешь, дитя мое, что можно оказаться во владениях Серпентины без ее ведома? – послышался вдруг сухой шелестящий голос.
Дверь отступила назад и прижалась к стене. Ее била дрожь. В раскалывающуюся от боли голову Ричарда пришла мысль: он впервые видит Дверь в таком ужасе.
Серпентина стояла в дверях. На ней были белые кожаные сапоги и белый кожаный корсет, вокруг которого пенилось белое кружево и шелк. Казалось, это когда‑то был свадебный наряд, только с тех пор кружево изорвалось и посерело. Она была выше их всех. Седые волосы, зачесанные наверх, касались притолоки. У нее было властное лицо, тонкие губы и пронзительный взгляд. Она смотрела на Дверь, и было видно, что она принимает этот страх как должное. Она давно привыкла, что ее боятся. Ей это даже нравится.
– Успокойся, – бросила Охотница Двери.
– Но это же Серпентина, одна из семи сестер,[43] – прошептала Дверь.
Серпентина вежливо склонила голову и подошла к ним. Из‑за ее спины показалась худая женщина с длинными черными волосами и резкими чертами лица. На ней было черное платье, утянутое в талии. Женщина молчала. Серпентина приблизилась к Охотнице.
– Когда‑то очень давно Охотница мне служила, – сказала Серпентина и провела белым пальцем по карамельной щеке Охотницы – любовным, собственническим жестом. – Тебе удалось сохраниться лучше, чем мне, – проговорила она.
Охотница опустила глаза.
– Ее друзья – мои друзья, – объяснила Серпентина. – Ты Дверь?
– Да, – еле слышно ответила девушка. Во рту у нее пересохло.
Серпентина посмотрела на Ричарда. Он явно не произвел на нее впечатления.
– А ты кто такой? – холодно спросила она.
– Ричард.
– Я Серпентина, – милостиво сообщила она.
– Я так и понял, – ответил Ричард.
– Вас ждет завтрак, – сказала Серпентина, – если конечно, вы хотите прервать свой пост.
– О нет! – простонал Ричард, а Дверь промолчала.
Она по‑прежнему прижималась к стене и дрожала, как осенний лист на ветру. Дверь понимала: раз Охотница притащила их сюда, значит, она уверена, что здесь им ничто не угрожает, однако страх по‑прежнему ее не отпускал.
– Что на завтрак? – спросила Охотница.
Серпентина посмотрела на женщину с осиной талией.
– Что на завтрак? – повторила она вопрос Охотницы.
Женщина улыбнулась (Ричард подумал, что в жизни не видел такой ледяной улыбки) и принялась перечислять:
– Яичница‑глазунья, яйца‑пашот, яйца маринованные, оленина с карри, лук маринованный, сельдь маринованная, сельдь копченая, сельдь соленая, бульон грибной, свинина соленая, капуста фаршированная, рагу из баранины, холодец из телячьих ножек…
Ричард хотел было попросить ее замолчать, но не успел – его стало рвать, неудержимо и мучительно.
Ему хотелось, чтобы кто‑то его утешил, сказал, что все в порядке и скоро ему станет лучше. Он хотел, чтобы кто‑нибудь дал ему аспирин и стакан воды, а потом уложил в постель. Но никто не стал его утешать, а постель его осталась бесконечно далеко – в другой жизни. Ричард зачерпнул воды из ведра, умылся, прополоскал рот и, пошатываясь, пошел вслед за четырьмя женщинами завтракать.
* * *
– Передай мне холодец, – с набитым ртом попросила Охотница.
Столовая Серпентины находилась на самой крошечной платформе метро, какую Ричард когда‑либо видел, – не больше двенадцати футов в длину. Почти всю ее занимал огромный обеденный стол. Он был накрыт белой камчатной скатертью, сервирован серебряной посудой и уставлен блюдами, источавшими тошнотворный запах. Хуже всего пахли маринованные перепелиные яйца.
Он весь покрылся липким потом, а глаза его словно сначала вынули, а потом неправильно вставили в глазницы. Голова болела, как будто во сне его череп подменили на другой – раза в три меньше. В нескольких футах от них прошел поезд. Ветер взметнул скатерть. От грохота боль сделалась невыносимой, словно по мозгу полоснули раскаленным лезвием. Он застонал.
– Вижу, твой герой не умеет пить, – равнодушно заметила Серпентина.
– Он не мой герой, – возразила Дверь.
– Нет, дитя мое, меня не обманешь. У меня глаз наметанный. Героя сразу видно – у него особенный взгляд. – Серпентина повернулась к женщине в черном, выполнявшей, очевидно, функцию экономки. – Восстановительный напиток для джентльмена.
Женщина холодно улыбнулась и вышла.
Дверь переложила несколько грибов на свою тарелку.
– Мы благодарны вам за помощь, леди Серпентина, – промолвила она.
Серпентина фыркнула.
– Просто Серпентина. У меня нет времени на глупые титулы и вымышленные регалии. Так ты старшая дочь Портико?
– Да.
Серпентина обмакнула пальцы в соленый соус, в котором плавали крошечные угри, облизнула их и важно кивнула.
– У меня никогда не было времени на твоего отца. Вся это чушь про объединение Нижнего Лондона. Чепуха, бред. Глупец! Ищет неприятности на свою голову. Последний раз, когда мы с ним виделись, я пообещала превратить его в ужа, если он еще раз ко мне явится. – Она посмотрела на Дверь. – Как он, кстати?
– Умер.
Серпентина удовлетворенно кивнула.
– Вот видишь. Как и следовало ожидать.
Дверь промолчала.
Серпентина покопалась в своих волосах, что‑то поймала там, поглядела, что это, раздавила пальцами и бросила на платформу. Затем повернулась к Охотнице, которая управлялась с горкой маринованных селедок.
– Охотишься на Зверя? – спросила Серпентина. Охотница кивнула, не переставая жевать. – Тогда тебе понадобится копье.
Женщина с осиной талией появилась перед Ричардом с подносом в руках. На подносе стояла рюмка с изумрудно‑зеленым напитком. Ричард покосился на рюмку и вопросительно посмотрел на Дверь.
– Что вы ему налили? – спросила девушка.
– Это не яд, – ответила Серпентина с ледяной улыбкой. – Вы же гости.
Ричард залпом осушил рюмку. Напиток пах мятой, чабрецом и морозным зимним утром. Он почувствовал, как жидкость сбегает в желудок, и приготовился сдержать рвоту. Сделал глубокий вдох и вдруг с удивлением обнаружил, что голова прошла и ему страшно хочется есть.
* * *
Старина Бейли был не мастак рассказывать анекдоты, но рассказывать их любил. В его устах они превращались в бесконечные нудные истории, оканчивающиеся каким‑нибудь жалким каламбуром, если только старина Бейли не забывал его, пока добирался до финала. Слушали его анекдоты только птицы в клетках. Пернатые – особенно грачи – воспринимали эти анекдоты, как глубокие философские притчи о сути человеческой натуры, а потому время от времени сами просили старину Бейли рассказать анекдот.
– Ладно‑ладно, – говаривал старина Бейли. – Скажете, если уже слышали. Один человек заходит в бар. Нет, не человек. Точно, в этом вся и штука. Пардон. Заходит в бар лошадь… Нет, обрывок каната. Три обрывка. Вот именно. Три обрывка заходят в бар…
Большой грач вопросительно каркнул. Старина Бейли потер подбородок и пожал плечами.
– Говорю как слышал. Не знаю, это же анекдот. В анекдоте они умеют ходить. Один обрывок просит бармена налить ему стаканчик – ну, и его приятелям тоже. А бармен и говорит, мол, мы тут обрывкам каната не наливаем. Вообще никогда не наливаем обрывкам каната. Так вот. Ну, тот идет к остальным, так, мол, и так, обрывкам тут не наливают. Это же шутка. Тогда идет другой обрывок. Бармен ему отвечает, мол, мы таких не обслуживаем. Тогда третий берет и привязывается к двум остальным. Ну, и заказывает выпивку.
Большой грач что‑то уточнил:
– Верно, выпивку, три порции, – согласился старина Бейли, – …А бармен говорит: «Слушай, ты что, один из этих обрывков?», а тот ему: «Ну уж нет. Я просто узел». А бармен: «Понял‑понял, ты два узла в час!» Такой вот анекдот. Очень, очень смешной.
Скворцы вежливо закаркали. Грачи покивали и склонили головы набок. Самый старый грач каркнул.
– Что? Еще один? Ну, знаете, что я вам, кладезь анекдотов? – проворчал старина Бейли. – Дайте‑ка подумать…
Из палатки раздался низкий, пульсирующий звук, похожий на стук сердца. Старина Бейли вошел в палатку. Звук шел из древнего деревянного сундука, в котором он хранил все самое ценное. Старина Бейли открыл сундук. Звук стал громче. Он доносился из серебряной шкатулки. Старик протянул руку и поднял шкатулку. Из ее замочной скважины и из всех щелей вырывался красный свет, мигавший, словно в такт биению сердца.
– Он в беде, – пробормотал старина Бейли.
Грач вопросительно каркнул.
– Нет. Это не шутка. Маркиз в беде.
* * *
Ричард доедал уже добавку, когда Серпентина отодвинула стул и встала.
– Полагаю, я выполнила свой долг гостеприимной хозяйки, – объявила она. – До свидания, дитя мое. До свидания, молодой человек. Охотница… – Она умолкла и снова провела острым ногтем по щеке телохранительницы. – Буду рада видеть тебя снова.
Затем величественно кивнула и вышла в сопровождении своей служанки с осиной талией.
– Нам пора, – сказала Охотница, вставая из‑за стола. Дверь и Ричард (последний – с большой неохотой) последовали за ней.
Они прошли по коридору – такому узкому, что пришлось идти гуськом, – поднялись по каменным ступеням, перешли железный мост, под которым с грохотом проносились поезда, и наконец оказались в лабиринте подземных гротов, где пахло сырыми кирпичными стенами, древностью и увяданием.
– Так ты на нее работала? – спросил Ричард Охотницу. – А она ничего.
Охотница промолчала, а Дверь задумчиво произнесла:
– У нас в Нижнем Лондоне Серпентиной пугают детей. «Веди себя хорошо, а не то Серпентина придет».
– А‑а… – удивился Ричард и снова спросил у Охотницы: – И ты у нее работала, да?
– Я работала у всех семи сестер.
– Я думала, они уже лет тридцать как не разговаривают друг с другом, – заметила Дверь.
– Очень может быть. Но тогда они еще общались.
– Сколько же тебе лет? – спросила девушка, и Ричард порадовался, что она задала этот вопрос: сам бы он никогда не осмелился.
– Столько же, сколько моему языку, и чуть меньше, чем моим зубам, – ответила Охотница.
– Ну что ж, – беззаботным тоном сказал Ричард. Он радовался, что избавился от похмелья, радовался, что где‑то там, наверху, у кого‑то хороший день. – По‑моему, все прошло неплохо. Мы поели, и никто не пытался нас убить.
– Это пока, – заметила Охотница. – Как пойдем к черным монахам, госпожа?
– По реке, – немного подумав, ответила Дверь. – Нам сюда.
* * *
– Ну как он, пришел в себя? – спросил мистер Круп.
Мистер Вандемар ткнул пальцем в распростертое тело маркиза. Тот едва дышал.
– Нет, мистер Круп. Кажется, ему конец.
– Я же предупреждал: осторожнее. Вечно ты ломаешь свои игрушки, – заметил мистер Круп.
Глава XI
– Так чего ты хочешь? – спросил Ричард Охотницу. Они осторожно пробирались вдоль подземной реки по скользкой узкой тропинке между водой и каменной стеной. Ричард с опаской поглядывал на мутный поток, бурливший у самых ног. Чувствовалось, если туда упадешь – уже не выберешься. Такая это была река.
– В смысле? – не поняла Охотница.
– Ну… Я хочу вернуться в настоящий Лондон и снова жить так, как раньше. Дверь хочет узнать, кто убил ее родных. А ты чего хочешь?
Они двигались медленно, внимательно глядя себе под ноги. Охотница молча шла впереди. Течение стало плавным, река вывела их к подземному озеру. Свет фонариков плясал на черной воде, но отражения казались мутными в тумане, повисшем над озером.
– Что тебе нужно? – не отступал Ричард, хотя уже понял, что ответа не получит.
Однако Охотница заговорила – тихо и размеренно, – не сбавляя шаг:
– В Нью‑Йорке я сражалась в канализации с королем крокодилов, огромным слепым альбиносом тридцати футов в длину, разжиревшим на отбросах, яростным в битве. И я победила. Его глаза сияли во тьме, как гигантские жемчужины. – Ее странный акцент причудливо звучал во мраке, голос эхом рикошетил от стен, смешивался с туманом. – В Берлине я сражалась с медведем, который жил под землей сотни лет. Он погубил множество людей. Его когти почернели от запекшейся крови. Но я убила и его. Умирая, он говорил человеческим языком. – Туман клубился у самой воды. И в этом тумане Ричарду мерещились чудовища, о которых рассказывала Охотница. – В Калькутте я сражалась с черным тигром размером со слоненка, кровожадным, ловким и храбрым. Это был достойный противник. Но я убила его голыми руками. – Ричард искоса поглядел на Дверь. Девушка слушала внимательно: видимо, она тоже этого не знала. – И я убью Зверя, что живет под Лондоном. Говорят, из его шкуры торчат обломки ножей, мечей и копий тех, кто не смог его победить. Говорят, клыки у него острые, как бритвы, а стук копыт подобен грому. Но я убью его или умру в схватке с ним.
Глаза Охотницы пылали. Туман над озером стал плотным и желтым.
Вдалеке трижды прозвонил колокол – этот звон эхом пронесся над черной водой. Стало светлее. Ричард различил впереди какие‑то строения. Желто‑зеленый туман становился все гуще и гуще. Он обволакивал фонари, приглушая их свет, и пах пеплом, копотью, сажей – всем, что тысячу лет город выбрасывал в воздух.
– Что это? – спросил Ричард.
– Лондонский смог, – ответила Охотница.
– Но ведь никакого смога давным‑давно нет. Закон «О чистом воздухе» и все такое. – Ричарду вспомнились книжки про Шерлока Холмса, которые он читал в детстве. – Как он, кстати, назывался, этот туман?
– «Гороховый суп», – ответила Дверь. – Лондон ими славился – густыми желтыми туманами, которые поднимались с реки, смешиваясь с сажей и копотью, со всем, что накопилось в воздухе за пятьсот лет. В Верхнем мире таких туманов нет уже лет сорок. А здесь, внизу, иногда появляются их призраки. Мм… пожалуй, не совсем призраки, скорее воспоминания. – Ричард вдохнул желто‑зеленый туман и закашлялся. – С тобой все в порядке? – спросила Дверь.
– Да, просто вдохнул туман, – ответил Ричард. Почва под ногами стала еще более скользкой и вязкой. При каждом шаге размокшая глина засасывала ботинки. – Но это ерунда, – продолжал он, чтобы подбодрить себя, – туман еще никого не убил.
Дверь удивленно поглядела на него своими необыкновенными глазами.
– В 1952 году туман убил четыре тысячи человек.
– Здесь? В Нижнем Лондоне?
– Нет, в Верхнем, – ответила Охотница.
Ричард охотно поверил. Он попытался не вдыхать туман, но ничего не вышло: тот становился все гуще. А под ногами было уже настоящее болото.
– Не понимаю, – проговорил Ричард, – почему у вас тут есть смог, когда у нас, наверху, его давно нет?
Дверь потерла переносицу.
– В Лондоне есть такие места, где время застыло, где ничего не меняется. Это как пузырьки воздуха в янтаре. Город существует слишком давно. И время, которое прошло, должно куда‑то деваться. Оно не исчезает сразу.
– Возможно, я еще не оправился от похмелья, – пробормотал Ричард, – но в твоих словах есть логика.
* * *
Аббат знал, что сегодня явятся паломники. Это знание приходило к нему во сне, обволакивая его, как вечная темнота. Поэтому весь день он ждал их. Аббат знал, что ожидание – грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно. И все равно он их ждал. Ждал, когда молился, ждал во время скудной монастырской трапезы. Постоянно прислушивался – не зазвонит ли колокол, возвещающий о прибытии паломников и об их числе.
Он надеялся, что на этот раз все кончится смертью. Последний паломник прожил еще год, и весь год не переставая бредил и кричал в бреду. Аббат относился к своей слепоте спокойно, не считал ее ни злом, ни благом. Однако он был рад, что не видел лица того несчастного. Брат Джет,[44]ухаживавший за ним, до сих пор просыпается по ночам от собственного крика: ему снится искаженное болью лицо паломника.
Колокол прозвонил ближе к вечеру – трижды. Аббат был в склепе. Он стоял на коленях и размышлял о миссии монахов. Услышав колокольный звон, аббат поднялся, вышел в коридор и стал ждать.
– Отец, – обратился к нему брат Фулиджинос.
– Кто охраняет мост? – спросил аббат. Голос у него был неожиданно глубокий и звучный.
– Сейбл, – услышал он в ответ. Аббат протянул руку, на ощупь нашел локоть монаха, и вместе они медленно пошли по коридорам аббатства.
* * *
Озеро осталось позади. В желтом тумане они шли через болото. Под ногами хлюпало и чавкало.
– Это омерзительно, – проворчал Ричард. Болотная жижа просачивалась в ботинки, пропитывала носки, скользила между пальцев. Это действительно было омерзительно.
Впереди показался мост, у которого стоял высокий человек в черном плаще доминиканского монаха. Кожа у него была цвета красного дерева. В руке он сжимал боевой шест.
– Стоять! – крикнул он. – Назовите ваше имя и положение.
– Я леди Дверь, – сказала Дверь, – дочь Портико из Дома Арков.
– Я Охотница, – сказала Охотница, – ее телохранитель.
– Я Ричард Мэхью, – сказал Ричард, – весь мокрый.
– И вы хотите пройти?
Ричард шагнул вперед.
– Вообще‑то да. Мы пришли за ключом.
Монах молча вскинул боевой шест и неожиданно ткнул Ричарда в грудь. Тот поскользнулся и шлепнулся в жидкую грязь – точнее, в грязную жижу. Монах ожидал, что Ричард вскочит и станет драться, но Ричард не стал.
Это сделала Охотница.
Ричард поднялся и, открыв рот, стал следить за боем. Он никогда прежде не видел, как сражаются шестами. Монах дрался отлично. Он был крупнее Охотницы и, вероятно, сильнее. Но Охотница была более ловкой. В тумане раздавался деревянный стук шестов.
Монах нанес Охотнице неожиданный удар в живот. Она скорчилась и рухнула в грязь. Он подошел к ней – слишком близко, не сразу сообразив, что она притворяется. Одним ловким движением Охотница ударила его шестом под коленями. У монаха подкосились ноги, и он упал лицом вниз. Охотница приставила шест к его шее.
– Довольно! – послышалось с моста.
Охотница отступила и снова встала рядом с Ричардом и Дверью. Она даже не вспотела. Огромный монах медленно поднялся. У него была рассечена губа. Он низко поклонился Охотнице и вернулся к мосту.
– Кто там, брат Сейбл? – спросил голос.
– Леди Дверь, дочь Портико из Дома Арков, Охотница, ее телохранитель, и Ричард Мэхью Весьмокрый, их спутник, – морщась, проговорил брат Сейбл: рассеченная губа болела. – Она победила меня в честном бою, брат Фулиджинос.
– Пусть пройдут.
Охотница повела Ричарда и Дверь на мост. Там их ждал другой монах, брат Фулиджинос, тоже в плаще доминиканца. Он был моложе и не такой огромный, как тот, первый. Кожа у него была темно‑коричневая. Вдалеке, сквозь желтый туман, виднелись еще фигуры в черном. «Так это и есть черные монахи!» – догадался Ричард.
Второй монах с минуту смотрел на них, а потом вдруг продекламировал:
Поверну я головку – иди куда хочешь,
А еще поверну – никуда не пойдешь.
У меня нет лица, но я жив до тех пор,
Пока есть бородка. Знаешь ли, кто я?
Дверь шагнула вперед, облизнула засохшие губы и закрыла глаза.
– Поверну я головку… – задумчиво повторила она. – Бородка… иди куда хочешь… – Вдруг она просияла, радостно посмотрела на монаха и воскликнула: – Ключ! Это ключ!
– Ты мудра, – признал брат Фулиджинос. – Два испытания пройдены. Осталось последнее.
Из желтого тумана выступил древний старик и медленно побрел к ним, держась за перила моста. Остановился рядом с братом Фулиджиносом. У старика были мутные бледно‑голубые глаза с желтоватыми от катаракты зрачками. Ричарду он понравился.
– Сколько их? – спросил старик молодого монаха. Его глубокий голос звучал почти ласково.
– Трое, отец аббат.
– И один из них победил первого стража?
– Да, отец.
– А другой отгадал загадку второго стража?
– Да, отец.
– Тогда, – с сожалением проговорил старик, – одному из них придется пройти испытание. Пусть он выйдет вперед.
– О нет! – охнула Дверь.
– Позвольте мне пройти испытание, – вызвалась Охотница.
Брат Фулиджинос покачал головой.
– Это невозможно.
Однажды в детстве Ричард поехал со школьной экскурсией посмотреть местный замок. Вместе с другими детьми он долго взбирался по лестнице на самую высокую полуразрушенную башню. На верхней площадке учительница сказала: «Посмотрите, какой отсюда открывается вид». Ричард уже тогда боялся высоты. Он вцепился в заграждение и прикрыл глаза, стараясь не смотреть вниз. Учительница объяснила, что отсюда до подножия холма, на котором стоит замок, триста футов, и если бросить с верхней площадки монетку в один пенс, она может пробить человеческий череп как настоящая пуля. В ту ночь Ричард долго не мог уснуть. Он все представлял, как монетка падает, набирая скорость, и становится страшнее пули. Обычная безобидная монетка вдруг превращается в смертельное оружие…
Испытание…
Ричард почувствовал себя так, будто ему в голову попала та самая монетка, пущенная с высокой башни.
– Постойте‑ка, – забормотал он. – Погодите. Это… э‑э… испытание. Я понял, кого‑то ждет испытание. Не того, кто дрался с монахом и победил, и не того, кто отгадал загадку… – Он сознавал, как жалко звучит его лепет, но ничего не мог с собой поделать. – Это испытание – какое оно? – спросил он аббата. – Вроде визита к раздражительной престарелой тетушке? Или такое, когда суешь руку в чан с кипятком, и все смотрят, как быстро слезет кожа?
– Идем, – просто сказал аббат.
– Подождите! – закричала Дверь. – Выберите одну из нас!
– Вас трое. И испытаний три. На каждого по одному – это справедливо, – объяснил аббат. – Если он пройдет главное испытание, он к вам вернется.
Поднялся легкий ветерок и чуть‑чуть рассеял туман. На мосту стояли монахи с арбалетами в руках. Арбалеты были нацелены на Ричарда, Охотницу и Дверь. Монахи расступились, пропуская Ричарда, и снова сомкнули ряды.
– Мы пришли за ключом, – тихо сообщил Ричард аббату.
– Знаю, – спокойно ответил аббат.
– Ключ нужен ангелу.
– Знаю.
Аббат взял под руку брата Фулиджиноса.
– Послушайте, – зашептал Ричард, – вы же не можете отказать ангелу! Вы ведь монахи… Нельзя ли обойтись без испытания, а? Я не скажу ангелу, что вы просто так отдали ключ.
Они спустились с моста и подошли к воротам. Аббат и брат Фулиджинос вошли внутрь. Ричард последовал за ними. Бывают такие ситуации, когда выбора нет.
– В те дни, когда был основан наш орден, нам доверили ключ, самую священную, самую важную реликвию. Мы должны отдать его тому, кто пройдет испытание и докажет, что достоин ключа.
Они шли по узким петляющим коридорам. Ботинки Ричарда оставляли грязные следы на каменном полу.
– Если я не пройду испытание, вы не отдадите ключ, верно?
– Верно, сын мой.
Ричард с минуту раздумывал.
– А вторая попытка у меня будет?
Брат Фулиджинос поперхнулся.
– Нет, сын мой, – проговорил аббат. – Если ты не пройдешь испытание, ты, скорее всего…. – он запнулся, – тебе уже будет не до ключа. Но бояться не надо. Кто знает, может, ты именно тот, кому мы должны отдать ключ.
От этих ободряющих слов Ричарду стало даже страшнее, чем если бы аббат пытался его запугать.
– Вы меня убьете?
Молочно‑голубые глаза аббата смотрели вперед. В голосе его послышался укор:
– Мы же благочестивые люди, – сказал он. – Тебя убьет испытание, а не мы.
Они спустились по лестнице в зал, похожий на склеп. По одной из его стен были развешены картины и фотографии.