В обществе светского льва 8 глава

Облонской тогда захотелось чем-то помочь этой семье. Деньгами, что ли? У Ани было несколько постоянных любовников, которые помогали ей кто чем... Но помощь не выдава­лась как зарплата. Мужчины субсидировали по­купку определённых вещей, продуктов и так далее. Однако был среди знакомых Облонской некий Алексей — мужчина средних лет, жена­тый, который с ходу пред­ло­жил Ане встречать­ся с ним каждую среду за пятьдесят руб­лей.

— Платить буду после... ну после каж­до­го... того... — смущённо, но по-деловому пред­ложил искуситель.

Приходить он мог не больше чем на час. Облонская тогда возмущённо отказала и чуть не влепила нахалу пощёчину. Тот немедленно слился. «Сейчас он мог бы пригодиться», — подумала Облонская и стала невзначай прогу­ли­вать­ся возле учреждения, где тот работал. Не будем долго и муторно пересказывать ис­то­рию его повторного «охмурения». Короче, стал он ходить к Облонской по средам.

Заработала Аня первые пятьдесят рублей и принесла Лизе.

— На, — говорит, — купи Маше игру­шек.

Та смотрит на эти деньги и слова вы­мол­вить не может. Облонская думала — от бла­го­дарности и умиления, а Лиза вдруг как уда­рит её по руке:

— Ты за кого меня принимаешь? Мне ми­ло­стыня не нужна! Ничья! А тем более со шлю­хиных денег!

Стоит Облонская как истукан с полтин­ником в руке и ничего понять не может. Она же из лучших побуждений!

Потом началось мучительное осознание Ли­зиных слов, а Лиза, надо сказать, за это вре­мя стала для Карениной-старшей образцом «жен­ского мужества».

В итоге Облонская решила жить честно. Лю­бов­ников выгнала и завела себе жениха, бедного студента, с которым решила вступить в законный брак. Студент жил на снимаемой Облонской жилплощади. Двух стипендий и тех денег, что присылали Анины родители из Че­ре­повца, хватало только на квартплату и очень, очень скудное питание. Однако Лев со звучной фамилией Кальман был неприхотлив и доволь­ствовался малым. Ещё он романтически рас­суж­дал о несправедливости эксплуатации тру­дя­щих­ся и отсутствии фактического равенства даже в справедливом социалистическом об­ществе.

Облонская устроилась фасовщицей в сосед­ний магазин, чтобы хоть как-то поддержать расползающийся бюд­жет будущей семьи. Кра­деные макароны и лишние сорок рублей в ме­сяц подпитали силы будущего супруга. Облонская — о чудо! — забеременела. На сей раз она не пошла делать аборт, а заявила Лёве, что откладывать их свадьбу больше нельзя ни по одной из уважительных причин. Как-то: нет денег на свадьбу, надо закончить институт — осталось всего год, мама Лёвы сей­час точно будет против, а вот если они уже проживут вместе некоторое вре­мя, год-два, то, может, и удастся её убедить, умер дядя — па­пин брат, папа сейчас расстроен и тоже вряд ли обра­дует­ся их свадьбе и так далее.

Одним словом, после убедительной Аниной речи, касающейся необходимости законного оформления отношений, Лёва ответил слезами и достойным мужским согласием. Да, здесь нуж­но заметить, что Аня Облонская, будучи уже девушкой, учёной жизнью, сказала Льву о своей беременности только на четвёртом ме­ся­це, чтобы лишить будущего супруга всякой возможности уговорить свою невесту сделать аборт. Облонская твёрдо решила выйти замуж. И план её, казалось, удался. В тот момент, ког­да Кальман проявил себя настоящим муж­чиной, Облонская уверовала в собственные си­лы и ощутила, каково быть Наполеоном.

На следующий день, стянув по случаю празд­ника не только макароны, но и банку тушёнки, Облонская вернулась домой. Льва не было. Сна­чала она нахмурилась и да­же обиделась, но затем смекнула: «Наверное, поехал к своим, под­готовить». И стала спокойно готовить ужин. Половина десятого... Десять... Половина один­надца­то­го... Одиннадцать... Аня в исте­рике металась от окна на улицу, думала зво­нить в милицию, может, что-то случилось, мо­жет, под машину попал, может, хулиганы...

— Лиза! Лиза! Освободи телефон! Мне по­звонить срочно надо! — барабанила она в дверь соседки, пытавшейся дозвониться куда-то уже битый час.

— Что случилось? Ты чего орёшь? Машу раз­будишь!

Та налетела на Облонскую как сердитая на­седка, потом увидела растёкшуюся тушь, бе­зум­ные глаза, растрёпанные волосы.

— Аня, ты что? Что с тобой? — она схва­тила Облон­скую за плечи.

— Лёва пропал! В милицию...

— Да подожди ты! В какую милицию! Мо­жет, он где-то пиво пьёт у ларька, а ты тут с ума сходишь.

— Нет, я чувствую, что-то случилось! Он пропал, пропал! Понимаешь?

Лиза нахмурилась.

— Вещи все на месте?

— Что?.. Вещи? Чьи вещи? Его вещи?

— Твои вещи! Деньги...

— Ой! Ты что говоришь?!

Облонская закрыла рот руками, чуть было не толкну­ла Лизу. Несколько секунд смотрела на неё. Затем стрем­глав кинулась проверять. Не оказалось ни отложенных на свадьбу ста рублей, ни золотых вещей Облонской, ни му­то­новой шубки, ни сапог. Не было даже кос­метики и хорошего нижнего белья, подаренного Ане её прежними любовниками.

— Аня, давай звонить в милицию! Его най­дут! Ты знаешь, где он живёт? Где учится?

— Не надо милиции... — Облонская тя­жело осела по дверному косяку и отключилась.

У каждого Наполеона однажды случается Ватерлоо.

Очнулась в больнице.

— Ну, милая, ты так больше не смей пере­живать! О ребёночке своём думай. Ты те­перь не только за себя в отве­те, — быстро заго­во­рила старая морщинистая санитарка, вытирая пол между кроватями широкими раз­машис­тыми движениями огромной шваб­ры. — А то ишь выдумали — нервные по­тря­сения! О ре­бёночке думай, о ребёночке — о себе забудь.

И Облонская забыла. Так родился Стёпа, записанный в свидетельство о рождении как Степан Аркадьевич Облонский.

Мать-одиночка Анна Аркадьевна Облон­ская чрезвычайно подружилась с жертвой ге­не­тических шуток Елизаветой Петровной Чиркиной и постепенно приобрела её привычки. Ни на кого не смотреть, держать подбородок высоко, плечи расправлять, ходить как натя­ну­тая струна, выражение лица — скорбь по без­душному миру.

Аня перевелась на заочное и поступила на макаронную фабрику в должность всё той же фасовщицы. Одевалась она бедно до край­ности, суждения приобрела самые пуританские. О девичьей чести говорила как о новом платье, которое надо беречь смолоду, а при разговорах о мужском коварстве застывала в героической позе, ни дать ни взять живое напоминание женщинам: «Будьте бдительны!» История с Лёвой постепенно трансформировалась в пе­чаль­ную сказку о бедной Лизе, которая при­ехала из провинциального города учиться на «инже­нера по технике безопасности», влю­би­лась в маменькиного сынка с гордым именем — Лев, который казался поначалу таким ум­ным, таким необыкновенным, так пламенно клялся жениться — прямо орёл! А потом, когда Аня забеременела, подчинился воле ро­дителей. Номенклатурная напыщенная семья при­казала Лёве не признавать ребёнка своим. Но малыш Стёпа ни в чём не виноват! Он не знает о том, как поступил его отец, и не дол­жен знать. Аня сама растит его, выбиваясь из сил, зарабатывает на жизнь и продолжает учиться.

Постепенно все прониклись глубоким ува­жением к бедной во всех смыслах Ане Облон­ской, лицо которой стало ещё более трагичным, фигура более стройной, а отношение к Стиве мучительно самоотверженным.

Вот в таком состоянии духа повстречал её на улице тот самый Алексей, который ходил к ней по средам за те самые злополучные пять­десят рублей. Поражённый происшедшей с ней переменой, он уговорил Анну Аркадьевну зайти в кафе и рассказать, что же случилось и почему, придя в положенную среду, он встре­тил тогда решительную отставку. Облонская рассказала про Лизу, от которой все отвер­нулись из-за дурацкой шутки матери-природы, про девочку-мулатку Машу, которая вообще не может выйти на улицу, а у её мамы нет де­нег на новые игрушки, про то, как Аня ре­шила помочь этой семье материально и по глу­пости решила достать деньги таким вот «ужас­ным» способом. Это было в первый раз, но по­том она долго чувствовала себя такой гряз­ной, что всё время мылась. Две недели по три раза в день. Потом Облонская в тысячный уже, наверное, раз патетично продекламировала свою историю бедной обманутой провинциалки, оболь­щён­ной и брошенной.

Алексей прослезился. Его откровенно пора­зил свет вну­треннего страдания, озарявший Об­лон­скую, и бывший клиент великодушно, от всего сердца предложил безвозмездную мате­риаль­ную помощь. Нужно ли говорить, что Ан­на Аркадьевна вскипела, хлопнула ему по физиономии и срывающимся, полным ужаса шёпотом сказала:

— Как... как вы могли... После всего... после всего, что я вам рассказала... Как вы могли повторить своё грязное предложение?.. Да, я совершила ошибку, но я несу свой крест и если и жалею о чём-то, то только о том дне, когда навсегда заклеймила себя проституткой, взяв у вас деньги. Если хотите знать — они до сих пор у меня, этот ваш полтинник! Мо­же­те забрать! Я не смогла дать его ребёнку и не смогла истратить! Я подумала, что забуду о них! Как будто вы меня изнасиловали или у нас была случайная связь, что угодно — толь­ко не эти деньги.

Конечно, это была ложь. Тот заработанный полтинник Анна Аркадьевна потратила в тот же день самым банальным образом — на торт, портвейн, колбасу, помидоры и блок болгар­ских сигарет «Стюардесса». Но она сама так верила в собственные байки, что прямо-таки увидела этот злосчастный полтинник, лежащий в верхнем ящике её комода. И если бы почтен­ный Алексей в этот момент так же патетично воскликнул: «Отдавайте! Не надо хранить память о прошлой неудавшейся жизни! Теперь вы другой человек, отдайте мне этот полтин­ник, и все долги перед совестью будут закры­ты!» — она бы, ни секунды не раздумывая, повела его к себе отдавать эти давным-давно пропитые и проеденные деньги.

Нужно заметить, что о бедной провинциал­ке Облон­ская не врала. Она действительно теперь помнила события именно так. Она дей­ст­вительно горячо верила, что всё на самом деле было именно так, просто ей слишком поз­д­но открылось!

Несколько последующих месяцев Алексей встречал её после работы, вымаливая проще­ние. Он рассказал, что жена ушла от него, что они не могли быть вместе. Облонская отвеча­ла, что он компрометирует её своими пресле­дования­ми, что её жребий брошен и судьба ре­шена.

— Разве вы не понимаете, Алексей, что я не имею морального права перекладывать свою ответственность на ваши плечи? Ну зачем вы меня, да и себя тоже мучаете? Вы ещё встре­тите хорошую женщину, с которой сможете всё начать с чистого листа! А я... Моя жизнь уже перечёрк­нута...

— Анна! А вы не думаете, что я могу же­лать взять на себя ответственность за вас и ма­ленького Степана, что вы двое можете сос­тавить моё счастье?! Анна! Ну почему вы так глухи и слепы? Я же люблю вас!..

И он прижался к губам Облонской своим горячим красным ртом. Она вскрикнула и убе­жала. Так повторилось ещё несколько раз. Об­лон­ская вскрикивала и убегала. Потом меж­ду ними произошёл решающий разговор.

— Анна, если вы меня не любите, я не мо­гу больше преследовать вас. Я взрослый чело­век и сумею справиться с собственными чув­ствами. Может быть, когда-то я поступил низ­ко, предлагая вам эти деньги, но теперь я из­ме­нился, да и вы... Вы тоже стали другой. Поэтому, если сейчас вы мне скажете, что не испытываете ко мне ни малейшей симпатии, что не желаете меня видеть, — я уйду и больше не вернусь никогда.

Он стоял неподвижно, но в этой неподвиж­ности чувствовалось напряжение рождающейся вселенной.

Анна Аркадьевна держалась рукой за грудь и, глядя в пол, еле слышно прошептала:

— Я тоже люблю вас, Алексей...

— Анна! Что вы сказали?..

Ну и так далее. Жаркие объятия, поцелуи. Облонская вскрикнула и хотела убежать, но стоит ли говорить, что Алексей Иванович при­жал её к своей груди со словами: «Нет, Анна, я вас никуда не отпущу!» Марш Мендель­со­на... Короче, полная порнография.

Первое время Каренин, такова была фами­лия благородного Алексея, купался в облаках семейного счастья, озарённый ореолом рыцар­ства. Друзья и знакомые пожимали ему руку, особенно ценно было скупое, но «очень ис­крен­нее», как сказала жена, рукопожатие Лизы Чиркиной, за юбку которой держалась тихая затравленная Ма­ша, еле заметно улы­бав­шаяся своими пухленькими негритянскими губками.

Аня трогательно прощалась с Лизой, при­глашая ту в гости на новую квартиру.

— Приходи ко мне, то есть к нам... Зна­ешь, я теперь бу­ду жить в собственной квар­тире, то есть я, конечно же, хочу сказать, в квартире Алексея...

Лиза натянуто улыбалась.

— Я думаю, она не верит, что на свете ещё есть благородные мужчины. Такие, как ты, Алёша!

Облонская погладила мужа по голове, сидя на переднем сиденье его машины. Тот улыб­нулся, продолжая внимательно следить за до­рогой.

[+++]

Однако спустя пару недель сия идиллия была грубо и бестактно разрушена неожидан­ным приездом матери Алексея Каренина, жен­щины властной, бесцеремонной и имеющей не­по­зво­лительно большое влияние на своего со­ро­калетнего сына.

— Это она? — не здороваясь, прямо с по­рога начала вмешиваться в семейную жизнь Анны Аркадьевны Мария Ивановна Каренина. — Я думала, вы, по крайней мере, роковая кра­савица! Алексей, коли ты выжил из ума от одиночества, то я, ради твоего блага, чтобы твои съехавшие набекрень мозги встали на мес­то, собираюсь угробить на тебя собственный отпуск. Если за это время мне не удастся вер­нуть тебе хоть какое-то подобие рассудка — ты мне больше не сын! Я не желаю быть ма­терью душевнобольного! А теперь мне дадут что-нибудь поесть в этом доме или прямо с по­рога надо дуть в магазин, становиться к пли­те и готовить на всю вашу так называемую семью?

Новоиспечённая Анна Аркадьевна Каренина была полна возмущения, обиды и чувства со­вер­шающейся несправедливости, а посему, за­крыв лицо руками и громко расплакавшись, убе­жала в спальню.

— Я так и знала. Она — истеричка! — подвела итог сце­ны Мария Ивановна.

— Мама! — Каренин внезапно обнаружил способность к громкому фальцету. — Я за­прещаю тебе вмешиваться в мою жизнь! — и пригрозил пальцем.

— Что?! — так начинали завывать сирены ПВО в блокадном Ленинграде. Мария Ива­нов­на схватила палец Каренина и с силой вы­вер­нула, да так, что косточка хрустнула. — Как ты со мной разговариваешь? Ты где на­брал­ся таких манер? Он мне запрещает! Нет, вы видели? Он мне запрещает!!

Она отпустила палец сына, ставший бордо­вым. Некоторое время пыталась поймать взгляд постоянно отворачивавшегося Алексея, а затем просто схватила его за подбородок и повернула к себе.

— Так, я ухожу, — сказала она, глядя в глаза отпрыску, и, не дав сыну задать анекдо­тический вопрос «Что, мама, уже уезжаете? И чаю не попьёте?», добавила: — В магазин! А ты, будь любезен, придумай убедительные извинения к моему возвращению!

Каренин демонстративно развернулся и то­же направился в сторону спальни вслед за мо­ло­дой женой. Где-то глубоко внутри по­яви­лось страшное предчувствие, что брак его об­ре­чён...

Мария Ивановна, прорычав что-то себе под нос, хлопнула для острастки дверью и уда­ли­лась.

Анна Аркадьевна стояла возле окна не­большой уютной спаленки.

Вошедший Каренин понял, что оказался меж­ду двух огней. Рука жены возле рта, плечи напряжены, губы трясутся.

— Я хочу, чтобы ты поставил свою мать на место! Я этого требую!

Ошарашенный молодожён остановился на пороге, не зная, войти ему или остаться в ко­ридоре, но потом очухался и возмутился:

— Что это значит? Как я, по-твоему, дол­жен поставить её на место?

— Ты должен сказать ей, чтобы она уеха­ла. Немедленно!

Каренин нервно зашагал между коридором и спальней, постукивая подушечкой указа­тель­ного пальца левой руки по губам. Пройдясь ту­да-сюда несколько раз, он остановился, потёр ладонью затылок и произнёс:

— Так-так... так-так... То есть ты ста­вишь мне такие условия?

— Да.

— И что будет, позволь узнать, если я их не выполню?

— Я не останусь в этой квартире ни се­кунды!

— И куда же, интересно, ты пойдёшь?

К такому вопросу Каренина не была готова, она вспыхнула как маков цвет и разразилась сле­зами, упала на кровать и рыдала, как Джуль­етта над телом брата Тибальта, зная, что убивший его Ромео будет изгнан.

Через несколько минут Каренин не вы­держал:

— Аня... ну что ты так... так себя му­чаешь? Перестань, пожалуйста.

— О боже! Боже!..

— Ну что ещё? — Алексей почувствовал себя совершеннейшим подлецом, не мужчиной, а тряпкой.

Жена повернула к нему распухшее, красное от слёз ли­цо и еле слышно прошептала:

— Ненавижу... ненавижу!

— Аня, что ты говоришь?! — у Каренина округлились глаза.

— Грязный, подлый, низкий человек!

— Что?.. Что такое?

— Зачем ты женился на мне, зачем заста­вил поверить в свою любовь, в то, что ещё воз­мож­ны настоящие чувства на этом прокля­том Богом свете? Зачем? Пожалел? Велико­душ­ным хотел казаться? Ненавижу тебя! Не­на­ви­жу! — и Анна Аркадьевна разразилась ещё более громкими и ещё более душеразди­раю­щими воплями.

— Аня... ну зачем ты так... Понимаешь, наша свадьба, этот приезд мамы... Всё так не­ожи­дан­но! Я просто не сумел сориентировать­ся, разобраться! Аня, послушай меня, я всё улажу, только не плачь! Пожалуйста, не плачь!

Пока молодожёны объяснялись друг с дру­гом, Мария Ивановна посетила местный рынок и прикупила там множество припасов. Едва удерживая пудовые сумки, кое-как позвонила в дверь. Ей открыла невестка с заплаканным ли­цом и молча удалилась в спальню.

Такое мужество показалось свекрови не­ожидан­ным, но она пожала плечами и потащи­ла сумки к холодильнику, стараясь не делать преж­девременных выводов. Из спальни никто не выходил. Мария Ивановна даже этому об­ра­довалась — не будут мешать готовить и выводить её из состояния сосредоточенности своими жалкими гримасками и укоряющими речами. Теперь, когда она увидела эту жалкую охотницу за пропиской своими глазами, надо обдумать план действий.

Через некоторое время по квартире распро­странился дивный аромат жареной свинины с луком, картофельного пюре, слышалось посту­ки­вание ножа по доске. Надо отметить, что готовка никогда не была сильной стороной Облонской-Карениной, поэтому даже у су­дорожно вцепившегося в подлокотники кресла Алексея Каренина (при­нявшего решение завтра же серьёзно разобраться со сво­ей матерью, а се­годня в знак протеста не выходить из ком­наты) потекли слюнки, не говоря уж о вечно голодном Стёпе, который поднял ужасный крик. Запах становил­ся всё нестерпимее, Каре­нину свело желудок от сокоотде­ления.

— Так, пора!

Он вскочил и решительно направился в сторону кухни.

— Мама! Я хочу... — и замер.

Перед ним красовался накрытый стол, по­среди которого на большом блюде дымились восхитительные свиные котлеты с золотистым поджаренным лучком. Рядом из глубокой мис­ки поднимался столб пара от картофельного пю­ре, в котором таял кусочек сливочного мас­ла, сбоку стоял огромный керамический салат­ник с великолепными, ровно нарезанными по­ми­до­рами, огурцами и кучей зелени.

— Ты как раз к столу. А твоя жена не бу­дет есть?

Мария Ивановна вытирала чистую ско­вороду полотенцем. Кухня после её готовки ос­та­лась в идеальной чистоте и истинно не­мецком порядке.

— Мама, — Каренину внезапно так сильно захотелось есть, как никогда в жизни до этого самого момента, — я хотел с тобой погово­рить... Нет, Аня, наверное, не сможет сейчас есть, она... она... несколько расстроена. Но я думаю — тем лучше...

Мария Ивановна приподняла одну бровь.

— Тем лучше — в смысле, что мы смо­жем спокойно всё обсудить, — Алексей реши­тельно сел за стол.

Его беседа с матерью затянулась далеко за полночь. Они распили пару бутылочек терпкой домашней «Изабеллы», вспомнили детство, пер­вую жену Алексея. Такая замечательная бы­­ла женщина... Умная, красивая, об­ра­зо­ван­ная...

Словом, мать и сын действительно хорошо посидели.

Всё это время Аня томилась в спальне в ди­чай­шей тревоге, прислушиваясь к донося­щимся голосам, обрывкам фраз и взрывам хо­хо­та. Обессилевший Стёпа заснул. Ане стано­вилось всё более и более тревожно. Несколько раз она порывалась выйти из спальни и пре­кратить это «безобразие», но каждый раз оста­нав­ливалась. Ссора со свекровью — не самое лучшее начало семейной жизни, а вдруг перевес окажется на стороне Марии Ивановны?

Оглядывая окружающую её спокойную до­бротную обстановку, играя ключом от машины Алексея, молодая Каренина сидела, уставив­шись в одну точку, пока нервное напряжение не сделало своё дело. Аня начала зевать, при­легла на кровать и вскорости, сама не заметив как, уснула. И это была её роковая ошибка. Много раз позже Анна Аркадьевна вспоми­нала этот момент и жестоко корила себя за то, что не встала, не пошла в кухню, не устроила скандал, не потребовала исчезновения Марии Ивановны, пока, как ей казалось, могла этого добиться. Она ничего не предприняла имен­но в тот вечер, когда нужно было бо­роться.

Дальше всё произошло очень некрасиво и до оскомины банально. Мария Ивановна по­селилась у них и принялась методично изво­дить свою невестку. Алексей изо всех сил ста­рался сохранять нейтралитет, но при этом стран­ным образом всегда оказывался на сто­роне матери. Разом повзрослевшая и забросив­шая роль жертвы Анна Аркадьевна, видя, что долго ей не продержаться, замыслила тогда от­чаянно авантюрное мероприятие — раздел жил­пло­щади. Проконсультировавшись с юрис­том, она узнала, что при отсутствии совмест­ных детей её дело скорее всего не выгорит. Так, собственно, и появилась Аня.

Потом, под громкие проклятия Марии Ива­новны, трёхкомнатная шикарная респекта­бельная квартира Каре­ни­на в центре города была разменяна на двухкомнатную — для Ан­ны Аркадьевны с детьми и комнату в ком­муналке — для Алексея Каренина. Государ­ство тогда бы­ло всецело на стороне матери-оди­ночки.

Каренина-Облонская торжествовала, но счас­тье её бы­ло недолгим. Вскоре, столкнув­шись с постоянной нехваткой денег, Каренина занялась поисками мужа. Но двое родов и наличие соответственно двоих детей суще­ст­вен­но поубавили количество претендентов.

Тогда Анна Аркадьевна занялась благород­ным де­лом истребования алиментов с бывшего супруга. Хотя бы толь­ко на Аню. Дело закон­чи­лось плачевно: пока шла тяжба, Каренина сократили, и он сам оказался в рядах без­работ­ных. Содержание накрылось медным тазом.

Начавшаяся перестройка и дикая инфляция довели семейство Карениных-Облонских до пол­ной нищеты, где оно и прозябало по на­сто­ящий момент. Анна Аркадьевна писала быв­шему супругу полные проклятий письма, уг­ро­жая покончить с собой. Тот не отвечал, избе­гал встреч и отказывался видеть дочь. Опыт военных действий по получению жилплощади оставил неизгладимый след в характере Анны Аркадьевны, и роль жертвы ей более не уда­валась. В рекордно короткое даже для вы­ходца из коммуналки время она умудрилась поссориться со всеми соседями по подъезду и заработать славу самой стервозной скандалист­ки в округе. Каренина не платила за квартиру, беспрестанно слонялась по всяческим правоза­щит­ным комитетам, превратив идею наказания Каренина за совершённые им нравственные пре­сту­пления в цель своей жизни. Дети росли на продлёнке. В самый разгар демократических страстей, когда с экрана телевизора не сходили всяческие митинги и демонстрации, Карениной пришла в голову отчаянная идея.

Ранним утром она вышла из дома, написав записку следующего содержания:

Я, Каренина Анна Аркадьевна, 22 мая 19.. года, отдавая себе полный отчёт в собственных действиях, заявляю сле­дую­щее: по вине моего бывшего мужа и его ма­тери я осталась с двумя детьми без всяких средств к существованию. Долгое время я пыталась найти хоть каплю сочувствия к своему бедственному положению у социаль­ных служб нашего города, но от меня толь­ко отмахивались. В смерти моей прошу ви­нить всех выказавших равнодушие к нашей, моей и моих детей, беде.

Высказав таким образом миру всё, что думала, Анна Аркадьевна пошла бросаться под поезд. Замысел её был прост — надо при­влечь внимание прессы, и тогда ей помогут, под­нимется волна народного протеста и так да­лее. Надо только прыгнуть под отходящий по­езд и постараться лечь между рельсами, чтобы вагоны проехали над ней.

Мимо с диким грохотом проезжали сос­тавы, Каренина смотрела на них и смотрела, но никак не могла решиться прыгнуть. Вся затея показалась ей вдруг идиотской.

— Господи! Меня же на самом деле может убить! — осенило Анну Аркадьевну. В этот момент её кто-то толкнул.

Она так и не узнала, что именно в этот злосчастный день и именно с той платформы, откуда Анна Аркадьевна намеревалась кинуть­ся под колёса, отходил ещё один поезд «Ле­нин­град—Сочи», на котором Мария Ивановна Каренина отбывала обратно домой. С того са­мого рокового приезда на свадьбу сына она соиз­волила побывать в городе на Не­ве всего дважды — на суде по иску Анны Аркадьевны о разделе жилплощади и теперь, чтобы мате­риально помочь сыну, оказавшемуся жертвой демократических реформ. Сын, впрочем, своим нытьём достал её до самых печёнок.

— Ума не приложу, как ты стал такой тряпкой?! — орала она на него. — Ты вообще ничего сам не можешь! Только болтать кра­сиво и умеешь чушь всякую о высоких мате­риях! Тьфу! Не мужик, а размазня столов­ская! Квартиру отца моего просрал, сволочь! Я здесь выросла, здесь всё моё! Чёрт меня дёр­нул выписаться!

— Не чёрт, а твой третий муж, — язви­тельно заметил Алексей.

— Ах ты щенок! Матвей Степаныч нор­маль­ный мужик в отличие от тебя! Он умеет за себя постоять! Он умеет интересы семьи со­блю­дать! А ты что? Тебя среди бела дня ка­кая-то дрянь раздела догола, и причём со­вер­шенно законным образом! А когда ты будешь подыхать, она и эту комнатушку у тебя оття­пает для своей ссыкухи! Кстати, я не уверена, что это вообще твой ребёнок!

Чертыхаясь и отплёвываясь, Мария Ива­нов­на покинула своего сына в той самой ком­муналке, где он оказался в результате размена. Алексей Каренин, обуреваемый гневом, обидой и чудовищной злобой от ощущения бес­по­мощ­ности, в этот день стал самым отчаянным же­но­не­на­вистником на свете.

Мария Ивановна Каренина курила на плат­форме, когда увидела в самом её конце свою бывшую невестку, стоящую у самого края. Пе­­ред её глазами пронеслись какие-то картин­ки из детства. Она сидит на полу в большой го­стиной, отец читает газету, мать что-то го­товит на кухне. Милый уютный дом...

Как в бреду, она подходила всё ближе и ближе. Аня-старшая ничего не слышала из-за грохота проезжавшей электрички. Мария Ива­новна протянула руку и с неожиданной для шестидесятилетней женщины силой толкнула ненавистную «охотницу за жилплощадью». Ан­на Аркадьевна даже не успела крикнуть.

А Мария Ивановна Каренина, повер­нув­шись на каблуках, быстро пошла к своему поезду.

— Быстрее! Быстрее! Ну где вы ходите? Уже отправляемся, — затарахтела проводница, помогая ей подняться.

И никто ничего не увидел. Люди проща­лись друг с дру­гом. А машинист курил и пил слад­кий чай с лимоном. Это его последний рейс — приехав в Сочи, он сдаст докумен­ты и отпра­вится на пенсию. Перед его глазами был уже лазурный сочинский берег, а в воз­духе уже витал запах цветущей маг­нолии... Разборка по поводу несчастного слу­чая, за­держка отправ­ления поезда были ему совсем не нужны.

Даже сама Анна Аркадьевна не очень по­няла, что случилось.

— Всё было как в тумане... Не помню... Кажется, я сделала шаг — и в этот момент передумала, но было уже поздно... И потом, эта записка — сразу всё закрутилось так, как будто это я сама...

Странно, но когда Анна Аркадьевна уви­дела, что у неё нет ног, она испытала тор­жест­во. На вопрос, кто у неё есть из близких, от­ве­тила, что только муж.

— Но... я и с ногами не была ему нужна, даже с двумя его детьми, потому и отчаялась, что никому... везде лишняя...

Окружающие хором зарыдали, глядя на лежащую на катафалке обезумевшую от горя жен­щину, пустые глаза которой были устрем­лены в одну точку.

Каренин был заклеймен. О его чёрствости даже сказали в городских новостях:

—...Вот так — не на войне и не в ре­зуль­тате несчастного случая — искалечена жен­щина. Искалечена мужской безответствен­но­с­тью и жестокостью. Репортаж подготовила Мария Тверская.

Несколько месяцев после этого Алексей Каренин прожил на даче, но и там ему казалось, что все смотрят на него с осуждением. Он даже начал жалеть о том, что не выгнал мать в тот первый вечер.

— Продал я достоинство за свиные кот­ле­ты! — каялся он дачному сторожу, стуча се­бя кулаком в грудь и обливаясь пьяными сле­­зами. — Я подлец! Подлец я!!

— Да какой ты подлец! — эмоционально отрицал этот факт собутыльник. — Нормаль­ный ты мужик, вот что я скажу. С тобой можно по-простому — посидеть, за жизнь побазарить. Какой же ты подлец, если я тебя так уважаю? — рванул на груди тельник сто­рож, а потом в сердцах бросил на пол свой треух.

— Подлец и есть! Самый натуральный! По телевизору сказали! На весь Союз! По обла­ст­ному телеканалу...

— А-а... — сторож поглядел на Каре­нина с опаской. Потом осторожно подцепил вилкой с тарелки кусок «докторской» колбасы и долго и задумчиво жевал его, периодически косясь на соседа.

Плоды воспитания

 

— О боже! Нет! Не надо! Оставь меня, гряз­ная свинья! Пусти! Пусти!

Анна Аркадьевна кричала еле слышным шё­потом. В её воображении проигрывалась сце­­на изнасилования, молодой самец кавказ­ской национальности сначала повалил её и сор­вал одеж­­ду, затем его огромный вонючий член во­­шёл в нее. Был использован следующий ин­вен­­тарь: вибратор, большая резиновая насадка, ва­­зелин.

— Я тебя ненавижу! Ненавижу!!! Скоти­на!!! Пусти!! Пусти!!