— Если твой папаша после этого хоть пять грамм, хоть посмотрит в сторону бутылки — я это НИИ с землёй сровняю! — пригрозила Гришке Долли. — Фу-у-у-х... Господи, вот с Танькой теперь непонятно что будет. Вот урод! Это же надо — собственного ребёнка чуть не зашиб! До белой горячки допился! Нет — если бы не жильё, развелась бы, на хрен. Лучше уж одной.
Облонская вдруг заплакала. Ей стало невыносимо жалко и детей своих, и себя.
Тут раздался телефонный звонок.
— Алло, — устало выдохнула в трубку Дарья.
— Дарья?
— Да... Мама?
— Это я.
Впервые за четыре года родители Облонской пригласили дочь к себе в гости с внуками и даже выслали денег на билеты.
Дарья не могла поверить своему счастью. Как только она положила трубку, то тут же грохнулась на колени:
— Господи! Спасибо!
Проблема с детьми решилась самым чудесным и невероятным образом. Таня в больнице, где ей предстоит провести... некоторое время. А Гришку можно будет оставить у матери. Не выгонит же она своего родного русского внука!
Мама-антисемитка
Дарьина мама, впрочем, была не слишком рада тому, что приехавший погостить внук остаётся на неопределённое время, да ещё и с расчётом на полное содержание.
Алла Демьяновна — желчная старуха с землисто-серым цветом лица, в лиловом платье и кирзовых сапогах — недовольно смотрела на лежащего на кроватке русского внука, которому, поди, надо у Любки каждый день молоко покупать от её коровы. Ох уж эти хохлы и евреи, всё зло от них!
Любка-хохлушка так разжирела на своём сыре, твороге и сметане, что еле ходит, сволочь. Да ещё на рынок возит продавать! И все дачники у неё подъедаются. За прошлое лето у Любки появился и сарай новый, и электрокосилка. А за пять лет, что эта хохла тут живёт, нажито ею столько, сколько родители Дарьи не смогли за всю жизнь заработать!
— Папа, а чего вы в город-то не едете? — спросила Дарья. — Уже сентябрь, холодает.
— А картошку кто выкопает? — тут же взбеленилась Алла Демьяновна. — Бомжи? Это тебе хорошо. Живёшь на всём готовом, а нам тут не до жиру, быть бы живу!
— Мам...
— Что «мам»?! Не буду у Любки молоко покупать! Не буду, сказала! — и Алла Демьяновна стукнула кулаком по столу, а затем скрестила руки на груди. Ни дать ни взять злая карикатура: «Керенский в женском платье изображает Наполеона».
Долли вопросительно уставилась на мать, последний пассаж остался не совсем ясен. Дарья только сделала вывод, что, видимо, Гришка останется на неделю без парного молока, которое тут можно по дешёвке покупать у какой-то хохлушки Любки.
— Мам! Ну а как Гришка без молока? Тем более по семь рублей! Парное! Да у нас бы его с руками оторвали, это ж можно целый трёхлитровый бидон купить за двадцать один рупь, а у нас столько литр стоит. Причём литр пакетного! Там молока-то с гулькин нос, вода всё.
— Подкидываешь, значит, родителям?! С мужем разладилось, значит, всё? Дети не нужны? Вот все вы современные матери — кукушки такие!
— Мам, ну это же ненадолго... Вот Стива поправится...
— Поправится... Дождёшься! Если мужик запил — это всё. — Алла Демьяновна злобно смотрела на дочь.
— Ну что ты так смотришь?! Дырку протрёшь! — наконец вскипела Дарья. Затея с приездом к родственникам перестала казаться ей такой блестящей. По всей вероятности, ей придётся возвращаться обратно с Гришкой.
— Вот! Я тебе говорила: Облонский — значит, еврей! — наконец прорвало Аллу Демьяновну.
— Да что ты к евреям прицепилась, мама! Русский он!
— Откуда такая уверенность?
— Алкаш! Ты когда-нибудь видела алкаша-еврея?
— А что, все русские алкаши, что ли? И вообще, жид — это не национальность! Это состояние души!
— И чем же Степан жид?
Алла Демидовна вспыхнула как бенгальский огонь:
— Да всем! Одна рожа чего стоит!
— Рожа у него что ни на есть самая русская! Волосы светлые, глаза голубые. Всю жизнь только шляется, пьёт и не работает! Русский стопроцентный!
— Дура ты набитая! Как была всю жизнь дура, так и осталась! — Алла Демьяновна вскочила и быстро пошла на кухню. — Тьфу! — обернулась она в дверях.
— А ты не плюйся! Если дура — значит, есть в кого! — Дарья сжала руками голову.
Её прежняя жизнь навалилась внезапно всем своим грузом. Когда-то Долли сбежала из этого дома с одним-единственным намерением — никогда больше сюда не возвращаться. И вот — как будто всё началось заново.
— Н-да-а... Поговорили называется, — вошедший отец поставил в угол возле печки ведро с углём.
— Зачем было вообще меня приглашать? Да ещё с детьми!
— Ну-ну... — Николай Борисович сделал успокаивающий жест руками. — Не шуми. Вас вдвоём с матерью нельзя оставлять. И потом — как, ты думала, она отреагирует? Являешься через пять лет с ребёнком и говоришь, что твой муж лечится и Гриша пока у нас поживёт! Я, признаться, тоже не ожидал.
— Папа! Ну а где мне ещё его оставить?! — Долли с мольбой воззрилась на отца.
— Где-где... Я что, сказал что-нибудь? Пусть остаётся на сколько потребуется... — отец потянул себя за правый ус.
— Ты действительно не против? — Дарья знала, что отец против, потому что мял в руках шапку и хмурил брови, время от времени разглаживая складку на лбу пальцами. — Папа! Но это же ваш внук! Можно подумать, я много прошу! Всего месяц, пока Стива не вылечится!
— Да... но...
— Что «но»? Давай говори прямо! Не юли.
— Дарья, послушай, мы с мамой совсем не уверены, что сможем ухаживать за Гришей...
— Ты из-за денег, что ли? Из-за денег, да?
— Нет... В общем... А-а, хрен с ним! — отец махнул рукой, побагровел, неловко развернулся и вышел.
Долли грустно улыбнулась, глядя ему вслед. Странно, но она совершенно не волновалась за Гришку. Коль уж он выжил со свекровью да своим папашей, то уж с бабушкой и дедушкой и подавно нормально проживёт!
Через несколько дней, садясь в поезд, Дарья почувствовала, как у неё внутри что-то кольнуло. Высокая фигура отца, махавшего своей огромной ручищей вслед отъезжающему поезду, становилась всё меньше. Перед тем как платформа скрылась из виду, Долли увидела, что с краю стоит Алла Демьяновна с внуком на руках. Она якобы не пошла провожать дочь — обиделась. Облонской показалось, что мать плачет.
В голове у Долли мелькнула злая мысль, что мать рыдает из-за того, что в конце концов, несмотря на всё сопротивление, у неё на руках оказался младенец сомнительного происхождения по фамилии Облонский, то есть возможно — еврей.
Дарья уснула. Сквозь полудрёму предъявляла паспорт на двух границах, а на следующий день уже видела родные полусгнившие бескрайние поля, на которых колосья то ли сжали, то ли просто смешали с землёй трактором. Странно, но, думая о будущем, Облонская не представляла, что когда-нибудь поедет по этой дороге ещё раз. Впрочем, эти мысли раздражали Долли, поэтому она успешно от них избавилась. Взяла стакан и пошла за кипятком, вагонное однообразие ужасно располагает ко сну. Вернувшись со стаканом, Долли долго-долго размешивала в нём сахар, тыкала ложкой разбухший чайный пакетик, глядя осоловелыми глазами за окно. Мыслей не было никаких.
К вечеру они прибыли на Витебский вокзал. Дорога до дома показалась Дарье ужасно утомительной. Однако как только она вошла в пустую тёмную квартиру, где не было слышно ни звука; как только Долли ощутила, физически ощутила блаженство оттого, что не надо сразу становиться к плите, не нужно ничего стирать, не нужно кормить Гришку... Она закрыла лицо руками и тихонько засмеялась. Медленно разделась, прошла на кухню, открыла холодильник и с наслаждением увидела, что оставленное ею масло, кетчуп, горчица, мясо в морозилке — всё на месте, никто ничего не сожрал. Дарья открыла кухонный шкаф и снова заулыбалась — пакеты с крупами были полны, макароны на месте. В раковине нет посуды. Оба чайника — большой и заварной — вымыты. С большого чайника даже удалось отодрать почти весь нагар, стала видна белая эмаль и даже какие-то цветочки. У Долли ещё остались деньги из тех, что прислали родители для того, чтобы она «навестила их с детьми». Облонская решила, что завтра же купит на них себе новый электрический чайник, чтобы больше не ждать по полчаса, пока вскипит эта ржавая эмалированная рухлядь.
Впервые за всю свою жизнь Долли оказалась одна. Одна в пустой двухкомнатной квартире, зная, что никто не придёт ни с работы, ни из школы, ни с собрания радикальных феминисток, ни из детского сада — ниоткуда никто не придёт. Дарья с наслаждением потянулась и стала не спеша заваривать себе свежий чай, который будет пить только она, со своим печеньем, глядя в телевизор с дивана, на котором можно даже развалиться, и никто не начнёт гнусавить, что не видно и негде сесть.
Счастье...