В обществе светского льва 17 глава

[+++]

Вронский наблюдал за похоронами Аниной матери из окна, удивляясь тому, что Каре­ни­ной-младшей нет среди провожающих Анну Аркадьевну в последний путь.

Алексей жестоко мучался от скуки. Играть в компьютер ему, к несчастью, было не дано, монстры мочили его с первого выстрела, а стра­тегии были вообще чем-то из области фантастики. Усидчивостью тринадцатилет­не­го со­седа, который мог с ослиным упорством бе­гать по одно­му уровню неделю, Вронский не обладал, поэтому стать game’ром ему явно не грозило. Все фильмы этого года он уже по­смотрел, телевидение же большую часть вре­мени показывало какую-то совершенно невы­носимую муть. Вронский не переставал удив­ляться — как при такой конкуренции среди телевизионщиков самым интересным до 21.00 по всем каналам является реклама! Даже MTV дольше трёх часов смотреть невозможно — одно и то же целый день! По выходным та же лажа, но в чарте и распихана по местам! Каж­дые три часа начинают заново, и так изо дня в день.

На пляж Алексею стало мотаться влом. Ехать далеко, приедешь — солнца уже нет, вода мало того что холод­ная — так ещё и (NH2)2CO (мочевины) в ней больше, чем H2О. Девки загорают страшные, а те, что бо­лее-менее, сидят по яхтам, болтающимся в за­ливе, или по тачкам в кустах. И ещё — каж­дый раз, когда Алексей приезжал на пляж, там оказывался какой-то жирный как боров хмырь, яро убеждавший всю свою компанию в том, что он культурист, для чего вставал в различные вычурные позы, а у Вронского каж­дый раз начинался невыносимый зуд во всех сосудах от желания подойти и дать этому уроду пинка под зад. Кроме того, вся эта гнилая туса постоянно жрала шашлыки. Жарила — и жрала! Нет, санкт-петербург­ский пляж Вронского определённо не устраи­вал, а дома в одиночку хоть на стенку лезь! Про­бовал читать «Трёх мушкетёров» А. Дю­ма — начал зевать на третьей странице, из­вест­но всё наперёд и к тому же в голове по­стоянно по­ёт Боярский: «Пора-пора-пораду­ем­ся на своём веку...» Решив ещё раз по­пытать счастья в литературе, открыл «Бе­сов» Ф. М. Достоевского, вначале прикольно, поч­ти смешно, а потом ну так мутно! Ещё и героев столько, что вообще непонятно, о ком и о чём идёт речь, никого не запомнить — короче, ху­же стратегий.

Петрицкий уехал в Болгарию, а Игорёк на дачу. Врон­ский же каждый день вставал, ел, смотрел телевизор, пил пиво и ложился спать. Всё это время Алексей не расставался с теле­фо­ном. Аппарат был постоянно под рукой. Врон­ский ждал звонка, но его не было. Мак­сим пропал. В его мобильном отвечали, что ап­парат вызываемого або­нента выключен или находится вне зоны действия сети, а другого номера Вронский не знал. Иногда с тоски Алексей принимался звонить всем подряд. У Карениной отвечали, что она уехала в Италию, у Щербацкой — что она уехала во Фран­цию, у Варвары говорили, что она в Испании. Врон­ский бесился. Ну почему он один, такой урод, остался в России?

Гроб Анны Аркадьевны погрузили на ма­ши­ну и куда-то повезли. Люди стали расхо­дить­ся, а Алексей впал в окон­чательную де­прес­сию. Мало того что он сидит один и как полный отморозок смотрит, что происходит во дворе, так в этом дворе ещё и ни хрена не происходит!

Вторая проблема, мучавшая Вронского все эти дни (даже можно сказать, что по личной значимости она была первой), — это откры­тие Алексеем своей «сексуальной двойствен­ности», как он сам для себя это обозначил. То есть, с одной стороны, ему нравились девицы и он хотел, чтобы у него была какая-нибудь крутая тётка типа Щербацкой, но в то же вре­мя у него на них сразу не вставал. То есть в случае чего мог и не встать вовсе, а Вронский ужасно боялся, что у него не встанет. И на то были основания — сколько раз Алексей ни целовался с девицами, сколько раз он с ними ни обжимался на всяких вечеринах и дискоте­ках — у него ни разу в этот момент не вставал! Хотя при онанизме всё было в порядке, и представлял он себе во время это­го действия именно тёток. Правда, может быть, несколько странно. Исключая садистские фантазии от­но­­ситель­но Щербацкой, Вронскому преиму­щест­вен­но виделся всяче­ский анальный секс, причём групповой. Очень редко бывал ораль­ный — но обычный вообще никогда. До случая с Максимом Алексей не задумывался, нор­маль­но ли это, но сейчас Вронский начал ин­тен­сивно копаться в себе и в числе прочего, как-то коллекции фотографий киноактёров-мужчин и результата «Вы — 100%-ный гей», полученного в результате «тест-ориентира» на сайте, обнаружил, что, оказывается, у него, Алексея, и фантазии всегда были, что назы­вает­ся, «oral&anal»! Тоже косвенная улика склонности к гомосексуализму...

Вронский печально посмотрел в зеркало. Он даже похудел от переживаний, скулы ещё больше выступали, мышцы стали даже как будто более рельефными. Постепенно Алек­сей увлёкся любованием собственным те­лом. Какая у него красивая грудь! Гладкая, широ­кая, с тёмной шелковистой кожей. Всего за несколько дней на пляже он сильно загорел — как ему идёт этот бронзовый цвет! Глаза ка­жутся двумя угольками, влажные, чётко очерченные губы... Вронский не выдержал и прижался ртом к зеркалу, пытаясь поцеловать собственное отражение.

Боже! Да как он мог запасть на этого урода Максима? Это же надо! Впрочем, там, ко­неч­но, всё произошло из-за этой дурацкой идеи о шоу-бизнесе... Но сколько можно уже об этом думать! Вронскому вдруг стало невыно­си­мо си­деть дома. Так хочется одеться, при­че­саться и куда-то пойти! Алексей подпрыг­нул, повис на турнике, что был закреплён в коридоре, три раза подтянулся, затем быст­рым пружинистым шагом пошел в комнату, где сделал музыку настолько громко, насколько это вообще возможно. И тут ему в голову при­шла мысль... Вронский танцевал, постепенно сбрасывая с себя одежду, любуясь собствен­ным отражением в зеркальных и полирован­ных поверхностях, томные взгляды и вычур­ные позы удавались ему особенно хорошо. Он подолгу замирал, обнимая себя или гладя круг­лые ягодицы, страстно дыша и облизывая гу­бы. Ему виделся полный зал мужчин, кото­рые сходят с ума, глядя, как Алексей танцует го­лый возле длинного светящегося стального шеста... Ему грезились то какие-то мускули­­стые атланты, склонявшие Алексея к оральному соитию, то нежные розовощёкие, но похот­ливые эфебы, посылавшие ему развратные взгляды и показывавшие девственные попки в мягких ямочках.

Алексей остановился, ощущая себя опусто­шенным, невесомым, невидимым... И удиви­тельно счастливым. Сейчас он соберёт­ся, оде­нется и пойдёт в гейский клуб... Врон­ский по­нял, что единственное, чего он хочет на этом свете, — это трахаться. Трахаться и трахать самому! Без перерыва, без останов­ки, со всеми подряд!

[+++]

Стива вернулся из крематория, держа в ру­ках две литровые бутылки водки.

— Зачем? — с порога спросила его Долли, показывая подбородком на прозрачные ём­кости.

— На всякий случай, — хмуро ответил Стива.

— Деньги б лучше поберёг, — сердито бур­к­нула в ответ Дарья.

— Ну ты! У меня мать, между прочим, померла! Имею я право её хоть помянуть по-человечески?!

Долли потупила глаза, некоторое время смот­рела то в пол, то на стены.

— Ладно... Прости... Давай помянем уж Анну Аркадьевну, что ни говори — а жаль её.

— Да...

Стива вздохнул и пошёл на кухню. На сто­ле стояла открытая трёхлитровая банка с со­лё­­ны­ми огурцами. Облонский даже хлоп­нул ла­до­нями, потёр их друг об друга, схватил вилку, тарелку и стал выуживать крепкие тём­но-зе­ле­ные огурчики один за другим из рас­сола.

— А хлеб где? — оживлённо спросил он у жены.

— Где обычно, — ответила Дарья, входя в кухню.

— И масло есть?

— Есть.

— Слушай, давай, а? Поминки всё ж та­ки, — Стива протянул жене бутылку.

— Ну давай... — Долли вздохнула, взяла доску, нож, вынула из хлебницы буханку ржа­ного, из холодильника масло, селёдку и начала быстро делать нехитрые, истинно русские бу­тер­броды — чёрный хлеб, масло ломтём и се­лёдка.

Через пять минут Облонские сидели за столом с хрустальными рюмками, наполнен­ными белой горькой.

— Ну, — начал Стива, — пусть земля бу­дет маме пухом.

— Будет, — подтвердила Долли.

Оба выдохнули и опрокинули по пятьдесят грамм. Быстро закусили огурцами, сжевали по бутерброду.

— Хорошо пошла, — констатировала Да­рья, погладив себя по груди. — Тепло так.

— Ну так повод-то какой, — мрачно за­ме­тил Стива, наливая по второй. Долли сму­ти­лась.

После четвёртой рюмки Облонская вдруг рассмеялась.

— Ты чего? — Стива приподнял бро­ви, вяло демонстрируя неуместность веселья жены.

— Да я подумала, как ей, наверное, будет тяжело свои идеи на том свете впаривать. Там же среди апостолов ни одной бабы нет! — и Долли зашлась хохотом.

— И что? — Стива нахмурился.

— А помнишь, как она про парламент го­ворила? Что там, мол, женщин должно быть не меньше половины, чтобы как в народе — баб 52%, значит, и в парламенте должна быть женская квота — 50%. А на том свете, поди, тоже бабья навалом, а все апостолы мужики...

— Хватит! — Стива грохнул кулаком по столу. — Ма­ма, — он откусил огурец и про­должал объяснение чавкая, — была человеком взглядов прогрессивных. Она, понимаешь, осознала неизбежность фактического равен­ства полов, — Стива взял другой огурец и тыкал им в сторону Долли, — и призывала к его скорейшему наступлению. Ведь если бы всё делать, как она...

— То у нас все бабы самотыками бы... Ой, — Долли осеклась и закрыла рот обеими ру­ками.

Стива покраснел как рак, долго вдыхал воз­дух и, набрав полную грудь, вдруг изо всех сил грохнул кулаком по столу:

— Не сметь! Не сметь!!

Долли поджала ноги и опустила глаза.

— Скажите пожалуйста... — прошипела она себе под нос, но где-то в глубине души всё же ощутила гордость за то, что муж так от­реагировал. Мужик, значит, всё-таки.

— Ладно, не будем в такой день ругаться. Доругались уже... Не знаешь, как забыть всё это теперь, — Стива разлил водку по рюмкам и положил оба локтя на стол, так он напоминал нахохлившегося петуха.

— Ничего, — приторно ласково вдруг об­ратилась к нему жена. — Знаешь, время всё лечит...

— Ох, Дарья, как же мне жить теперь?! — вдруг разревелся Облонский.

— Да как все, родители у всех не веч­ные, — тонким голосочком причитала Да­рья. — Всем на земле свой срок отпущен, все его от­­­­ха­живают и помирают. Душа-то, зна­ешь, бес­­смертная, в рай попадёт или заново ро­дится... Кста­ти, — голос Долли стал нор­мальным и даже каким-то деловым, — а как ты ду­ма­ешь — твоя мать кем в следующей жизни будет?

— Тебя не поймёшь! То в рай, то в сле­дующей жизни! — Стива впал в раздра­же­ние.

— Ничего странного, мне кажется, что очень хорошие люди в рай попадают, а те, у кого грехи какие были, те сно­ва рождаются, сно­ва и снова, пока один раз не проживут жизнь нормально от начала и до конца...

— Нет уж! Мы люди православные — у нас все, кто хорошо жизнь прожил, в рай, а кто плохо — в ад. Причём навечно.

— Ну как же! А чистилище?

— Это у еретиков католиков чистилища там всякие, полумеры да отступные! А у нас всё как в жизни — если муки, то вечные.

— Нет! Не может так быть! — снова за­протес­то­вала Долли. — Это тогда получается, что все после смерти на муки обречены! Так не может быть! Шанс должен быть у каждого, тогда всё будет по справедливости. Может, человек после смерти раскаялся в грехах? Мо­жет, в конце концов, типа судебной ошибки случиться. Например, человек думал, что ему нравится какая-нибудь женщина, а у самого жена. Ему хоп — и прелюбодеяние повесили, а потом оказалось, что любовница и жена — это типа одно и то же! Как у нас с тобой! — и Долли снова расхохоталась. — А тебе уже записали грешок! Что ж теперь, в ад из-за этого навечно? Хотя за тобой и посерьёзнее...

— Ну чё ты в самом деле?! Забыли уже... — перебил её Стива. Внутри защекотало, что сейчас жена начнёт опять вспоминать про пят­но на брюках.

— Забыли?! — Долли покраснела. — Это ты, может, и забыл! А я так помню! Кстати, так ты мне и не ответил, что это была за шлю­ха! — Облонская хлопнула свою рюм­ку и даже не стала закусывать.

Стива, глядя на неё, тоже со злостью опро­кинул свою «посуду».

— Отвали! У меня мать померла! А ты со своей ревно­стью идиотской лезешь! Напилась уже, дура!

— Ах я дура?!

— Дура! Самая идиотская дура, какую я знаю! Шлюха телефонная!

Долли задохнулась от злости, вскочила, дёрнулась бы­ло к выходу, потом замерла и в конце концов обмякла, села обратно и за­ре­вела.

— Так и знала, что не забудешь! По­прекнёшь! До конца жизни вспоминать бу­дешь, — она снова заголосила тонко и про­тяжно: — Лучше уж мне, теперь, наверное, как матери твоей...

— Ты чё говоришь, дура? — Стива даже протрезвел. — Ты о детях подумала вообще?

— А она?

— Да ей чего — у неё дети взрослые!

— Так что получается — ей в окошко мож­но, а мне нельзя? Так получается?! — Долли размазывала по лицу слёзы и сопли. — А где справедливость? Где равенство? Вот ты всегда мать свою любил больше, чем меня!..

Ещё через два часа из квартиры Облон­ских уже доносилось задушевное пение.

Ка-а-аким ты-ы бы-ыл,

та-аким ты и оста-ался-я-я,

Оррё-ёл степной, каза-ак ли-и-ихой!

Ка-аким ты-ы бы-ыл,

таким ты и оста-а-ался-я-я,

Да ты-ы и дорог мн-е-е та-а-акой!..

Пришедшие на поминки соседи так и не смогли попасть в квартиру. Предусмотри­тель­ный Стива догадался-таки отключить звонок.

— Ну хоть на этом сэкономим... — вздох­нула Долли, глядя на две пустые водочные бу­тыл­ки и груду тарелок на столе. В животе ощу­щалась приятная тяжесть, а в голове уди­вительная лёгкость, можно даже сказать — пустота.

— А сестра-то моя — ничего! Взяла и уехала! Как будто ничего и не случилось... Не ожидал... — Стива по-медвежьи качал тя­жё­лой головой.

— Конечно, уехала. Чего она тут забыла? В Италии, понятное дело, интереснее, чем с на­ми тут сидеть. — Долли махнула рукой. — Может, она насовсем к папаше своему съедет? Как ты думаешь? — Дарья с надеждой по­смотрела на мужа.

— Пусть только попробует теперь по­явить­­ся! — Стива грохнул кулаком по столу, новая роль главы семьи ему явно нравилась. — Я ей никогда не прощу, что она на похороны ма­тери забила! Дочь называется!

— Слушай, — Долли потянула мужа за пуговицу на рубашке. — А ведь тогда по­лучится, что мы одни в квартире... — Облон­ская заглянула Стиве в лицо, стараясь не упу­с­тить ничего из его реакции.

— Получается, что так. Можем детей в одну комнату пе­ревести — в маленькую, где Анька с мамой раньше были, а сами в боль­шой.

— Да... Ремонт можно будет сделать! — сладко потянулась Долли.

— А что? Обои купим — поклеим, по­белим потолки. Мебель можем подновить са­мо­клейкой, — язык Облон­ского ворочался всё медленнее и медленнее.

— Может, даже машину стиральную ку­пим... — Дарья снова внимательно воззрилась на лицо Степана.

— А что? Купим и стиральную... — голова Стивы упала на грудь, и через минуту раз­дался храп.

— Вот и хорошо, вот и славно, — Долли погладила му­жа по голове. — Господи! — она потянулась и подошла к окну. — Даже не верится! Чуть не развелась ведь... Я тебя те­перь никому не отдам, — не то ласково, не то угрожа­юще сказала она, повернувшись к му­жу. — Мой! — Дарья сделала руками странный жест, как будто хотела обнять весь панельный двенадцатиэтажный дом.

 

Запой

 

На сороковой день после смерти Анны Аркадьевны со­седи прорвались её поминать. Алкаши, денно и нощно осаждавшие ларёк у автобусной остановки, явились в одиннадцать часов утра, принесли Дарье Стиву и настой­чи­во попросили похмелиться.

— Хозяйка, сороковой день... Святое дело помянуть... Надо бы по двести грамм, а то и по триста. Чтобы всё по-христиански, по-че­ло­вечески было...

— Да! — вякнул лежащий на руках новых друзей Облонский. — Да-рррья! Накрывай на стол!!

Облонская стояла как истукан, балансируя между яро­стью и истерикой. Алкаши наблю­да­ли за ней как за канатоходкой, которая вот-вот сорвётся, только непонятно, в какую сто­рону упадёт. Дарья вдохнула полную грудь воз­духа, потом ещё раз... И... раздался оглу­шительный Гриш­кин плач. Облонская ещё раз вдохнула, а потом бессильно махнула рукой, развернулась и потопала в комнату. Было та­кое впечатление, что весила она тонну, потому что при каждом её шаге мебель вздрагивала, а висевшие на стенах там и сям дурацкие картинки подпрыгивали...

Дней пять назад поминание Анны Аркадь­евны переросло в чудовищный запой, не пре­рывавшийся ни на минуту. Пивка, потом уже снова водочки, выпьем и снова нальём... И поехало. Анна Аркадьевна поминалась крепко и каждодневно.

— Надеюсь, она в своём гробу перевора­чи­ва­ется, — про­ворчала себе под нос Дарья, захлопнув дверь в ком­нату и доставая Гришку из кроватки. — На, жри, крово­сос! — досад­ли­во кинула она младенцу, который тут же жад­но впился в подставленный ему сосок. — Что же делать-то? — глубокая морщина про­ре­зала переносицу Дарьи. Внезапно начав­ший­ся алкоголизм мужа её вовсе не устраивал. Стива пропил практически всё, что осталось от Анны Аркадьевны и Ани, включая вибра­тор и убогую мебель, даже их сифозные шмот­ки сдал обратно в секонд-хенд! А деньги про­пил! Пропил всё до копейки, гад!

— Хоть комнату освободил, — продолжа­ла ворчать по ходу своих размышлений Да­рья, — можно ремонт начинать делать — внутри голые стены, хоть шаром покати. Было бы толь­ко на что ремонтировать. Ох, убила бы! — Об­лонская повернулась в сторону кух­ни, от­куда доносились пьяные голоса.

— Мама моя была... мученица! — ревел Сти­ва. — Помянем! Хоть и стерва была, я вам щас расскажу... — послышался звон ста­ка­нов, а затем невнятное бормотание, за кото­рым последовал взрыв хохота.

— Господи! Ну вразуми же Ты его! — Дарья подошла к окну и умоляюще воззрилась в хмурое осеннее небо. Небо висело низко-низ­ко, тяжёлые грязные облака медленно пол­з­ли, угрожая взорваться и затопить весь район холодной водой. Да... Господь был явно не рас­положен помогать кому-либо на этой земле. Облонская машинально качала Гришку, впер­вые за долгое время задумавшись о Боге. По большому счёту она верила в него как боль­шинство граждан постсоветской России: как бы Бо­га нет... А вдруг есть? Поставлю-ка свечку.

Приходя в церковь, Облонская немедленно ощущала умиротворение и святость всего соб­ственного существа, запах ладана действовал на неё волшебно — она вся пре­ображалась и дня два потом стойко сносила невзгоды, не роптала на отсутствие денег и пыталась помо­гать ближним. Затем благодать проходила, и Дарья снова принималась «роптать» благим матом и вести позиционную вой­ну со всеми подряд. Таким образом Бог принимался как успокоительное, в основном под Рождество. Или же вызывался в качестве скорой помощи в случае какой-нибудь стрёмы. Всё равно не по­может, но надо возопить — а вдруг?

Если же спросить Дарью, верит ли она в Бога, — Облон­ская незамедлительно скажет: «Да. Нам без Бога никак. Лишили людей ве­ры на семьдесят лет — и вот что вышло!» А к батюшкам (попам) вообще отношение как к святым мощам и святым духам одно­вре­менно. Слово — закон и обсуждению не под­лежит, однако к исполнению то­же не обяза­тельно, чай не статья.

В то же время Облонская верит в пересе­­ле­ние душ, в удивительные способности ки­тай­ских буддистов и индийских йогов, в энергети­чес­ких вампиров, в существование чёрных кол­дунов, обладающих огромной силой, в чу­до­дейст­венных бабушек, которые заго­вором и молитвой могут вылечить человека от рака и СПИДа, в инопланетян, что следят за людьми и решают, когда же весь этот кло­повник грохнуть. «Секретные материалы» смотрит с за­­миранием сердца как докумен­тальный фильм, на выборах голосует с полной уверенностью, что всё это ничего не значит, а в прави­тель­стве вечный масонский заговор. Говорит, что астро­логия и карты Таро — фигня, а горо­ско­пы слушает и к гадалке хо­дила.

В общем, эх, мать крёщена Русь! Перуна на тебя нету... Монахи в кельях на стенах крес­ты рисуют. От кикимор берегутся. Крест­ные ходы делают на Ивана Купалу.

Дарья смотрела в окно. Стекло покрылось мелкими каплями со стороны улицы. Тоскливо почему-то, а почему — неясно. И даже как-то всё равно, что Стива запил.

— Всё достало... — сказала она Гришке, ко­торый уже заснул у матери на руках. — Может, у меня депрессия? — спросила Долли у восьмимесячного сына. — Хотя с чего ей взяться? Всё нормально — Степан попьёт и пе­рестанет, мать всё-таки схоронил. Зато ком­ната теперь свободная. Будешь там уроки учить, телевизор смотреть, компьютер мы тебе потом купим. Человеком станешь нормальным, в институт поступишь, закончишь его. В ар­мию тебя не отдам. Только если уж совсем плохо станешь себя вести. Тогда пошлю для ди­сциплины, чтобы мужика из тебя сделали. Понял? — Долли уткнулась лицом в Гришкин живот. — Ух ты, котёнок мой. Веди себя только хорошо, учись. На тебя надежда вся. Кому мать твоя будет в старости нужна? Пен­сия грошовая, папаша твой годам к ше­сти­десяти ещё и в маразм впадёт, если не сопьётся... Что я буду делать? А тут ты у ме­ня — олигарх! Поможешь матери, не дашь с голоду помереть. Господи... Всё это ради то­го, чтобы в старости с голоду не помереть. Вот жизнь настала... — Дарья вздохнула и поло­жила сына в кроватку. Потом посмотрела на часы — только половина первого. «Таньку из сада забирать надо в шесть... Может, поспать до трёх?» — Облонская потянулась.

Спать ей осенью хотелось хронически. За­вела будильник на три часа, легла на кровать и мгновенно уснула.

Через полчаса хлопнула входная дверь. Ал­каши пошли в ларёк за пивом. Водка кон­чилась. Закрыли дверь, а Облонский как спал, положив голову на кухонный стол, так и остался спать. Алкаши сбегали за «белень­кой», забыли, в какой квартире гуляют. Стали звонить по всем квартирам, расположенным аналогично Стивиной на всех этажах, правда делали они это в соседней парадной. В по­следней квартире на них спустили собаку. «Синяки» обиделись и вынесли поста­нов­ле­ние: никто не имеет права травить их соба­кой, даже если у него мать померла. Если мать померла — то тем более. Надо стол накрыть, водки налить, помянуть, короче, по-человечес­ки. Мать всё-таки.

[+++]

На шестой день запоя Дарья обнаружила, что пропали их обручальные кольца. С боль­шим скандалом и слеза­ми выкупила их за сто­имость двух бутылок водки в ларьке у останов­ки, потом распатронила свою заначку, ту, что дер­жала «ну на самый крайняк», (а этот край­няк, безо вся­ко­го сомнения, пришёл), и вы­звала команду врачей по объ­явлению «преры­вание запоев». Стиве сделали какой-то укол и накачали через зонд раствором марганцов­ки, с чего Облонского торкнуло так, что он блевал без перерыва около часа. Потом его за­трясло, пришлось укрывать всеми одеялами, пальто и куртками, что нашлись. Через час сно­ва сделали укол. Галоперидол, кажется...

Облонский уснул мёртвым сном, проспал почти сутки, а в воскресное утро ничего не помнил. Дарья дала ему выпить таблеток, что оставил врач, но Стива вопреки обещаниям нар­колога не заснул.

Через сутки Облонский, весь фиолетово-зе­лёного цвета, стоял в дверях, глядя на зад Долли.

— Слушай... — Дарья, полоскавшая в ванной бельё, вздрогнула, но не разогнулась, испугалась почему-то. — Даш... У нас деньги есть?

— На что тебе? — продолжая стоять ра­ком, зло огрызнулась Дарья.

— Мне это... Поправиться маленько...

— Поправиться?! Ты что, хрен собачий, ни черта не помнишь, что ли?! — Долли еле разогнулась, потирая поясницу, она злилась, но при одном взгляде на мужа её страх вырос как ядерный гриб. Стеклянные глаза, вскло­ко­чен­ные волосы, щетина, руки, болтающиеся где-то на уровне колен.

— Не ори! Чё ты разоралась? Деньги да­вай!

— Деньги тебе?! Вот! — Облонская, не успев подумать, сунула мужу под нос мыльный кукиш.

— Ах ты дрянь! — Стива неожиданно для себя самого с размаху съездил жене по морде кулаком.

— А-а-а!!! — Долли закричала, пытаясь закрыться от сыплющихся на неё ударов.

— Где деньги?! Деньги где?!! — орал ни­чего не соображающий Стива.

— Не дам!! Детям жрать нечего!!! Тане в сад надо пластилин покупать, краски!! — Долли вопила, лёжа на полу и закрывая ру­ка­ми голову, ничего не соображая от ужаса.

— Какой ещё пластилин?! Я сказал — да­вай деньги!! — Стива ничего не видел, в гла­зах стоял красный туман.

Он пинал жену ногами. Гришка поднял рёв, Таня с выпученными глазами, белым как мел лицом, залезла на табуретку и пыталась от­крыть дверь. Ничего не получалось, у девочки тряслись руки, её спина покрылась холодной испариной.

— Вниз тяни! Таня, вниз тяни! Пимпочку чёрную — вниз! — Долли увидела, что дочка пытается убежать.

— Куда?! — Стива обернулся и сквозь застилавший ему глаза туман увидел, что кто-то хочет выбраться из квар­тиры.

Кто это? Таня? Нет... Таня в детском са­ду... Значит, это Долли... Она пытается убе­жать с деньгами... А по­чему она такая малень­кая? Это же Анька! Ничего не видно — в глазах мутно...

— Анька, сука! Мать убила! Задушу! Убью!!! — Облонский схватил на кухне табу­ретку и рванул на неясный силуэт, замах­нувшись со всей силы. Раздался дикий дет­ский крик. Потом яростный женский вой.

— Па-а-а!!!! — всё стихло одновременно.

Таня хрипела, держась за горло. Отец рух­нул у её ног, удар табуреткой пришёлся в дверь, обломки «орудия» валялись вокруг. Долли стояла как истукан, тупо глядя на неподвижное тело мужа и держа в руках горлышко от разбившейся зелёной бутылки. Той самой, из которой они пили шампанское в день смерть Анны Аркадьевны. Тёмные толстые осколки лежали на теле Стивы.

[+++]

Вытянуть из Тани хотя бы слово было не­воз­мож­но ни уговорами, ни угрозами. Более то­го, когда Долли попыталась на неё крик­нуть, девочка упала в обморок. Дарья по­думала было о разводе, позвонила в агентство, спро­сила, ­на что они могут рассчитывать при раз­мене квартиры. Ей сказали, что максимум — это две ужасные комнаты в коммуналках, где соседей человек этак пять—шесть. Облонская сначала разревелась, но потом, как истинно рус­ская баба, приняла решение лечить мужа.

Открыла бесплатную газету на предпо­с­лед­нем развороте. Всё печатное пространство занимала реклама «лечения алкоголизма, нар­комании и ожирения». Долли пробежала гла­зами по нескольким сотням убористых стро­чек: «выведение из запоев, прерывание запо­ев, лечение алкогольной зависимости и т. д.» Облонская вздохнула, и ей почему-то стало спокойнее — раз столько народу этим за­ни­ма­ет­ся, значит, всё это очень много кому нуж­но. Наконец она выбрала строгое объ­явление в чёрной рамочке, которое гласило, что институт исследования резервных воз­мож­ностей челове­чес­кого организма проводит снятие алкоголь­ной и наркотической зави­си­мости в крат­чай­шие сроки. Долли вздохнула и набрала номер.

— НИИ резервных возможностей челове­чес­кого организма, — ответил на том конце провода милый, если можно так сказать, даже смазливый голос какой-то барышни.

— Здравствуйте, — Дарья заранее на­пря­г­лась. — Я хотела бы у вас узнать, сколько стоят ваши услуги и какие вы даёте гарантии.

— Простите, а что конкретно вас интере­сует? — барышня нисколько не смутилась тоном Облонской. Жё­ны алкоголиков вызыва­ли у секретарши НИИ сочувствие и неизмен­ное ощущение собственного превосходства. Вот её муж — не только не пьёт, но даже и не курит, а если бы начал вдруг пить (курить ещё ладно) — она бы немедленно с ним раз­велась.

— Ну, у вас тут написано — снятие алко­голь­ной зависимости.

— А... — барышня как будто сама только что вспомнила, чем занимаются в их конторе, и затарахтела: — У нас проводится комплекс­ное лечение больных алкогольной зависи­мостью, которое включает в себя гипнотиче­с­кое воздействие, осуществляемое специали­с­тами-психиатрами, врачами, имеющими со­от­­вет­­ствующее образование, кроме того, в адап­та­ционный период мы подкрепляем воз­дейст­вие препаратами, вызывающими стой­кое от­вра­ще­ние к алкоголю. Кроме того, дан­ное воз­действие осуществляется в согласова­нии с пра­вославными канонами, наши действия очень одобряются церковью.

— Да? То есть у вас не какое-то там ко­дирование? — степень доверия Долли к НИИ сразу повысилась. — У вас нормальные врачи работают?

— Да, у нас работают только врачи, ни­какого там, как везде, знахарства, — фыр­­­­к­нула барышня. — У нас проводится на­пра­в­­ленное гипнотическое воздействие на оп­­­­­ре­­­дёленные участки головного мозга, несу­щие ответственность за алкогольное привы­ка­­ние.

— Ну хорошо, — Долли окончательно поверила, что лечение, предлагаемое в НИИ, не кодирование. — Так, а сколько стоит?

— Базовый курс лечения, включающий в се­бя предварительную диагностическую беседу, сеанс гипноза и курс медикаментов, стоит три ты­­сячи. Вот есть время на два часа.

— Давайте на два, — выдохнула Долли.

— Хорошо, значит, в четверг, в два часа. Всё, я вас записала.

— Девушка! — опомнилась Дарья. — Де­вушка, а у меня ещё такой вот вопрос. Деньги сразу приносить?

— Нет, предварительная диагностическая беседа у нас бесплатная.

— А побочные эффекты от лечения бы­вают?

— Ну...

— Что?

— Если это, конечно, можно считать по­бочным эффектом, — некоторые очень ве­рующими стали, — барышня слегка замялась.

— А, это! Ну, это ладно. Главное, чтобы не пил! А если верующий, так ещё и луч­ше. — «Может, хоть начнёт вести себя по-че­ловечески!» — подумала Долли. — Ну лад­но, значит в четверг, в два?

— В четверг, в два.

— До свиданья.

— Всего доброго.

Долли положила трубку и выдохнула. Три тысячи! Это все деньги, какие у неё есть!