…Через несколько дней в «Полярной звезде» или «Северном сиянии» начались сеансы. Я пишу этюд в полнатуры с тем, чтобы потом увеличить его. Передо мной женственная, такая гибкая фигура, усталое, бледное лицо не первой молодости, лицо сложное, нервное; вокруг чудесных, задумчивых, быть может, печальных, измученных глаз – темные круги… рот скорбный, горячечный… на голове накинут сбитый набок платок, белый с оранжевым, вперемежку с черным рисунком; на лоб выбилась прядь черных кудрей. На ней темно‑коричневая с крапинками юбка, светлый фартук, связка хвороста за спиной. Позирует Заньковецкая так же, как играет, естественно, свободно, и я забываю, что передо мной знаменитая артистка, а я всего‑навсего ученик натурного класса Школы живописи и ваяния. Во время сеанса говорили мало; я волнуюсь, спешу; Мария Константиновна все видит и щадит меня. Однако дело двигается. В часы наших сеансов я невольно всматриваюсь в «быт», в повседневную жизнь перелетной актерской семьи того далекого времени, и эта жизнь так мало отвечает тому, что эти люди изображают на сцене, чем я восхищаюсь сам.
М. В. Нестеров. Портрет М. К. Заньковецкой. 1884
Очень видный, еще молодой муж Заньковецкой – артист Садовский, артист на «героические» роли и на роли «первых любовников» – был постоянной мишенью стареющей капризной женщины‑артистки, и надо было иметь большую выдержку, любовь, преклонение перед великолепным талантом Марии Константиновны, чтобы терпеливо, безмолвно сносить ее капризы. Вне сеансов меня поразило однажды следующее: шла пьеса, не помню какая; в ней Заньковецкая играла так весело, увлекательно, плясала, пела, ее небольшой, гибкий, послушный голосок доходил до самого сердца. Публика принимала ее восторженно, а мы, «галерка», совсем потеряли головы, отбили себе ладони, охрипли от вызовов. Я побежал за кулисы, чтобы лично выразить свои чувства, и вижу: Заньковецкая, та Заньковецкая, что только что пела, плясала, выходила на шумные вызовы, была сейчас подвязана теплым платком; она, как львица в клетке, бегала по сцене, стонала, кого‑то проклинала: у нее жестоко болел зуб. Все в смятении не знали, что делать, как приступиться к ней… Мы, почитатели, живо ретировались и быстро очутились на своих «горных вершинах».
Антракт кончился, занавес поднят, что же?.. наша несравненная пляшет… куда девался теплый платок, что сталось с зубной болью – аллах ведает!.. Мы поражены, восхищены, но за кулисы в следующий антракт носа не кажем. Было ли все виденное нами достигнуто артисткой силой ее воли, дисциплины, или таково магическое действие искусства, увлечение ролью, а может быть, и то и другое вместе?.. Так или иначе – она все преодолела, поборола «немощную плоть».
Этюд мой был кончен, вышел похожим; я был счастлив и доволен, поблагодарил Марию Константиновну, продолжал ходить на спектакли с ее участием. Дома работал портрет, и он не одному мне казался тогда удачным; помнится, удалось уловить что‑то близкое, что волновало меня в «Наймычке».
Позднее, году в 1897, зашел ко мне Поленов, увидал портрет, остался им доволен, а я незаметно к тому времени охладел к нему и как‑то однажды взял да разрезал его на части; такое бывает с нами в какие‑то минуты… Изрезал и успокоился, а через много лет принес в дар родной Уфе коллекцию картин, этюдов моих современников, частью и своих; туда попал и этюд, написанный с Заньковецкой. Он и посейчас в Уфимском музее. М. К. Заньковецкая долго не сходила со сцены; с годами ее чудесное дарование, как и у Дузе, стало блекнуть. Умерла она в очень преклонных годах, кажется, слепая, где‑то у себя на родной любезной ей Украине[242].
П. А. Стрепетова
Стрепетова вышла из театральной провинциальной среды. Помнится, она была дочерью не то театрального парикмахера, не то суфлера Нижегородского театра[243]. Она с ранних лет узнала закулисную жизнь с ее нравами, интригами, нуждой и проч. Чуть ли не девочкой дебютировала на нижегородской сцене[244]. Вышла замуж за провинциального даровитого артиста М. И. Писарева, от которого имела сына, ею любимого, и менее любимую дочь. Долго Стрепетова с Писаревым играли по провинции. Там начались ее успехи, там она составила себе большое имя. Супруги играли и в Москве: в народном театре Берга и в Артистическом кружке[245], проявляя повсюду свое огромное дарование, преимущественно в ролях сильно драматических. Трагедия была ее стихией…
Стрепетова, как и великий Мочалов, как и ряд выдающихся русских актеров, основывавших свою игру на непосредственном «чувстве», была неровна в игре. Сегодня потрясала она зрителей глубокими, незабываемыми переживаниями мятущейся женской души – ее тяжкой доли, а завтра в той же роли была заурядна, бесцветна. И так всю жизнь, на сцене и в жизни, чередовались у нее успехи с неудачами, с отчаянием. Более неустойчивого дарования трудно было себе представить. Более сложной, болезненной, незадачливой жизни нельзя было себе вообразить.
Переходя со сцены на сцену, из города в город, она попала в начале 80‑х годов в Петербург на сцену Александринского театра[246], когда театр этот занимал, после Малого московского, едва ли не первое место по составу своих артистов и репертуара.
Там, на Александринской сцене, играли молодая Савина, Варламов, Сазонов, Давыдов, Жулева, Мичурина и немало других, хотя и менее даровитых артистов. И вот среди таких‑то сил, да еще «любимцев публики», появилась Стрепетова со своей «провинциальной славой» огромного таланта, временами возвышавшегося до гениальности – до Дузе, до Сары Бернар… Появилась уже не первой молодости, с разбитыми нервами, такая невидная, некрасивая, маленькая, горбатенькая, больная, с очень тяжелым характером – такая восторженная, экзальтированная, подозрительная и капризная.
В репертуаре ее было несколько ролей, в которых она не имела себе соперниц. В «Грозе» она была поразительной Катериной. В потехинской пьесе «Около денег»[247]она играла Степаниду – и как играла!..
Немало и других ролей с ярко выраженным трагическим характером и преимущественно из народной русской жизни Стрепетова играла как истинно великая артистка. В моей памяти осталась она несравненной, незабываемой Степанидой. Пьеса Потехина написана хорошим языком. Драма Степаниды в ней нарастает естественно, неумолимо… «Рок» над Степанидой совершает свой путь с неизбежностью непредотвратимой. И вот тут Стрепетова давала такой цельный, живой, привлекательный образ, что забыть его я не могу и за сорок лет, прошедших с тех пор. Пьеса благодаря Стрепетовой стала так называемым «гвоздем сезона». Народ на нее валом валил. В Петербурге о Стрепетовой – Степаниде только и было разговору. С первого акта, где она появляется в своем черненьком, монашеском платьице, такая маленькая, худенькая, бледная, обреченная, с голосом, который «беду несет», – она завладевает зрителями до последнего, такого страшного, безумного момента. Она влюбляется в Капитона с такой силой искренности, что театр исчезает, зритель незаметно становится свидетелем подлинной житейской драмы. Он волнуется, трепещет, мучается, падает духом и отчаивается заодно с несчастной Степанидой, когда Степанида, обманутая, обезумевшая от горя и обиды, в порыве великой, охватившей ее больной мозг страсти поджигает избу своего обидчика и является перед отцом и семьей, а отец, срывая с нее платок, видит ее поседевшей за одну ночь. Покаяние Степаниды перед народом. Звук ее голоса, простота, естественность – тот великий реализм, что бывает так редко, и даже у великих художников знали мы не так часто – вот этот реализм был у Стрепетовой в минуты ее высочайшего вдохновения. Вероломного любовника Капитона тогда хорошо играл умный, немного холодный Сазонов. Отличный комик того времени Арди играл Сережку: его пьяненькие вариации – «Хозяйнушка», «Хозяйнушка милый», «Хозяева вы наши» и проч. были неподражаемы.
Личное мое знакомство с Полиной Антипьевной Стрепетовой произошло у Ярошенок, на Сергиевской, – она бывала там часто, «отводила душу» в этой сочувствующей ей семье. Николай Александрович Ярошенко очень близко передал ее лицо, руки и что‑то лишь недоглядел в ее фигуре в том портрете‑характеристике, в «психологическом», так сказать, портрете, что находится в Третьяковской галлерее[248].
Н. А. Ярошенко. Портрет П. А. Стрепетовой, 1884
Из своих личных воспоминаний о Стрепетовой вне сцены передам здесь следующий, характерный для нее эпизод. Н. А. Ярошенко давно собирался побывать в Палестине. На эту поездку его подвигало не религиозное чувство – он не был человеком религиозным. Он хотел сделать какие‑то этюды на месте для своей картины «Иуда», потом им написанной, успеха не имевшей и находящейся в Полтавском музее.
Настал день отъезда Николая Александровича. Ехал он через Европу, хотел быть в Италии, кажется, в Египте и потом в Иерусалиме.
Много друзей собралось на перроне Варшавской железной дороги. Николай Александрович был уже в отставке, носил штатское платье и никто бы не подумал, что этот элегантный господин в шляпе «а la Van Dyck» – вчерашний артиллерийский генерал. Он был в прекрасном настроении, мило шутил с собравшимися. Была тут и Полина Антипьевна Стрепетова, такая убогая, горбатенькая; она держалась ближе к Марии Павловне (супруге Николая Александровича), чувствуя себя около нее, около этой монументальной, доброй женщины, «как за каменной стеной». Полина Антипьевна, видимо, нервничала. Раздался второй звонок. Николай Александрович, простившись со всеми нами, стоял уже на площадке своего вагона, продолжая перекидываться то с тем, то с другим из друзей. Третий звонок, франтоватый обер‑кондуктор в серебряных галунах, в молодцевато надетой шапке дал энергичный, выразительный свисток, поезд лязгнул буферами, едва заметно тронулся. Мы стали посылать пожелания отъезжающему. В этот момент от нашей группы спешно отделилась Стрепетова и в каком‑то экстазе бросилась за прибавлявшим ход вагоном. Она что‑то кричит трагически сдавленным голосом, на бегу протягивает руки – и бежит, бежит… Мы видим, что Николай Александрович озабоченно наклоняется к ней с площадки своего вагона с протянутой рукой. Полина Антипьевна что‑то в эту руку быстро сует и, бледная, изнеможенная, быстро‑быстро крестится. Поезд прибавляет ходу, удаляется…
Мы все в каком‑то оцепенении. Что же оказалось? Полина Антипьевна, увлеченная общим настроением, позабыла то главное, за чем приехала сюда, забыла передать Николаю Александровичу деньги – «на свечи к гробу господню» – и вспомнила об этом в тот лишь момент, когда поезд тронулся, и она, не думая об опасности, бросилась за ним, успела вручить какую‑то мелочь и сейчас, удовлетворенная, хотя и с бьющимся сердцем, спешила нам передать обо всем этом трагикомическом обстоятельстве.
Всю дорогу до Сергиевской Полина Антипьевна, сидя с Марией Павловной и со мной в экипаже, без умолку говорила о том, как давно она мечтала попросить Николая Александровича поставить за нее свечку – желание ее исполнилось, и она «так счастлива, так счастлива сейчас».
В конце ее сценической карьеры, да незадолго и до ее кончины, вот что пришлось пережить этой трагической актрисе и трагической женщине. Стрепетова тогда играла на той же Александринской сцене. Так же ее успехи чередовались с неуспехами. Ей было уже под пятьдесят и, конечно, это ее не красило. И вот в этот потухающий закатный час ее славы с ней приключилось следующее: в знаменитую артистку влюбился и влюбил ее в себя юноша‑студент, красивый, стройный, с вьющимися белокурыми кудрями, чистый, идеально прекрасный, из старой дворянской, русской семьи…[249]
Он беззаветно полюбил артистку, героиню какой‑то потрясающей драмы, где Полина Антипьевна, несмотря на свои годы, на свое физическое убожество, была неотразимо прекрасна, так трогательна, поэтична, с такой силой передавала привлекательный, чарующий образ женщины, охваченной сильно любовной страстью…
Прекрасный юноша‑студент с белокурыми кудрями полюбил впервые – горячо, до самозабвения… Познакомился с артисткой, и это не только его не разочаровало, а еще усилило его пламенное чувство. Начался их роман, такой необычайный, опасный роман. Полина Антипьевна, быть может, впервые за свою долгую жизнь переживала то, что так часто передавала на сцене гениальной своей игрой. Время летело, как оно летит у влюбленных, и юноша, вопреки мольбам родственников и близких друзей, сделал последний шаг – повенчался с Полиной Антипьевной. Настал «медовый месяц». Молодые были неразлучны… Уютная, небольшая квартирка. В свободные от сцены дни так приятно оставаться вдвоем. Никто не мешает часами сидеть у ног помолодевшей на двадцать лет гениальной подруги, – сидеть на белой медвежьей шкуре, положив кудрявую русую голову на колени любимой, притом такой необычайной, всеми прославляемой артистки. Когда же Полина Антипьевна играла, молодой, счастливый муж был в ее уборной.
Счастье их казалось таким полным и несокрушимым. Полина Антипьевна оставалась на сцене. Иногда по ходу пьесы рядом с ней появлялся «герой» и, на правах героя, то целовал героиню, то обнимал ее. В эти вечера юный муж был задумчив, являлись признаки смутной ревности. И потом дома, за поздним чаем, а затем там, в уютном будуаре, сидя у ног возлюбленной, он в страстных порывах ревности допытывался о том, чего не было и быть не могло. Просил, молил отказаться от таких ролей. Допытывался, не разлюбила ли она его, так ли, как раньше любит его и проч. и проч. Умолял бросить те роли, где являются эти ненавистные бутафорские «герои» – мнимые соперники. В начале артистке было легко заглушать ревнивые подозрения, потом они стали крепнуть, и ей становилось день ото дня трудней это делать, а к тому же порывы запоздалой страсти начинали уступать закоренелой привычке лицедействовать. Артистка стала вытеснять влюбленную женщину.
Сцены ревности повторялись чаще и чаще. Самые болезненные, мучительные ее приступы, еще недавно кончавшиеся примирением, теперь принимали грозный характер.
В уютной квартире артистки наступил ад, слезы, угрозы с той и другой стороны, проклятья, – и новый пароксизм бурных ласк и проч. И оба они – один такой юный, другая стареющая, усталая – теряли силы, мучая друг друга невыразимо.
Так длилось несколько месяцев, так шло до того дня, когда однажды великолепная артистка, вдохновенно сыгравшая свою роль, вернулась домой усталая, но счастливая. Юный муж был особенно мрачен. Подали чай, холодный ужин. Супруги остались одни, она – изнеможенная недавней игрой, он – ревностью; так сидели они за столом. Потом перешли на свое любимое место: она – в уютное кресло, а он у ее ног. Мрачные предчувствия чередовались с поцелуями. Так шло время; казалось, что сегодня будет так, как вчера, как было много раз раньше – все кончится забвением, новыми обетами и проч. Но одно неосторожное слово артистки – юноша выхватывает револьвер, еще мгновение – выстрел, и он падает мертвый у ног артистки, заливая кровью пушистый мех белого медведя.
Несчастная, обезумевшая Стрепетова, сразу постаревшая на десятки лет, бросилась к бедному юноше. Однако драма кончена на этот раз без аплодисментов, и лишь проклятия близких погибшего юноши сопутствовали старой артистке. Она едва не сошла с ума. Бросила сцену. И не стало великого таланта, так тесно связавшего свою личную судьбу с теми героинями, которых она умела с такой силой передавать на сцене. Остался разбитый, уничтоженный старый человек, доживавший свой век, свою мятежную жизнь, свою запоздалую несчастную любовь к прекрасному, белокурому юноше…[250]
Девойод
В маленьком незатейливом театре сада «Эрмитаж» идет «Фауст»: Валентина поет Девойод. Нас четверо художников‑приятелей… идем его слушать… слушать и «смотреть». Мы заранее испытываем великое наслаждение… Правда, Девойод сейчас не тот, каким был пятнадцать лет назад: ему под шестьдесят… и все же он великолепен. Недаром его ставят наряду с великими трагическими талантами: с Сальвини, Муне‑Сюлли, с Ермоловой, Дузе, Шаляпиным. Имя Девойода еще недавно гремело как в Европе, так и за океаном. Короли предлагали ему свою дружбу. Один из них шел дальше: хотел «покумиться» с ним (у Девойода было двенадцать человек детей). Девойод – убежденный республиканец‑патриот (он солдатом‑добровольцем дрался за родную Францию с пруссаками) – не колеблясь, отклоняет королевское желание. Женатый на русской, он любит бывать в России. Странствуя по белу свету, охотно возвращается к нам. Великодушный, благородный, щедрый до расточительности, зарабатывая огромные деньги, он не сумел сберечь ничего «про черный день», и вот теперь, стариком, должен, без надежды на отдых, кончать свой век, где придется. Сейчас он опять у нас, поет в театре «Эрмитаж», в сборной итальянской труппе…
Девойод родился во второй половине 40‑х годов во Франции; был хорошего среднего роста, с небольшой головой, пропорционально сложенный, носил острую бородку. Стремительный, сухощавый, с пластической упругой, как сталь, походкой, с сверкающим открытым взором, с тонкосжатыми губами, весь страстный, он был неотразимо прекрасен в трагические моменты своей игры. Да это и не была игра, а была жизнь во всей реальной полноте, потрясавшая, казалось, как его, так и тех, кто видел, слышал его. Превосходный певец (баритон), с чудесной дикцией, он был в то же время изумительный трагический актер: когда‑то я слышал, что он послужил прообразом для врубелевского «Пророка»[251]. Я в своей жизни встретил человека «на грани жизни и смерти», напомнившего мне всю трагическую красоту Девойода, и я включил это лицо в одну из моих картин…[252]. Ермолова, несшая тогда на себе трагический репертуар Малого театра, поклонялась Девойоду, не пропускала ни одной его гастроли… Девойод платил ей тем же… но исключительная замкнутость обоих мешала им до поры до времени сблизиться по‑настоящему, и они ограничивались поверхностным знакомством.
Одно происшествие изменило это – и именно тот спектакль в театре «Эрмитаж», о котором я рассказываю. Девойод, усталый от своей кипучей деятельности, от жизни вообще, пел Валентина; вернусь к тому, чему мы были свидетелями… Спектакль был «парадный», зал переполнен, цены удвоенные. Девойода встречают сдержанно, слышны редкие аплодисменты. Артист нездоров, голос не слушается, звук глухой. Публика насторожилась, артист смущен, показывает знаками на горло, что нимало не трогает зрителей, заплативших «двойную цену»… Рядом с жидкими аплодисментами слышатся свистки, шиканье. Старику изменило счастье, он растерян, а публика, жадная до скандала, уже ревет, неистовствует; она явно настроена враждебно, слышны голоса: «Если он болен, то здесь не лазарет!.. Пусть вернут деньги!» Озлобление охватывает весь театр, немногие тщетно пытаются заглушить рев аплодисментами. Занавес опускается. Антракт. Заявляют, что «г. Девойод внезапно заболел, но петь будет и просит публику о снисхождении». Новый взрыв негодования… Один из нас, более впечатлительный, нервный, не выдерживает, хочет уходить, так он потрясен и огорчен… Мы почти силой удерживаем его, просим остаться, чтобы не покидать артиста… быть может, в самые тяжелые минуты оградить его своим сочувствием от каких‑нибудь грубых выходок…
В это же время в театре, в ложе бенуара присутствует Мария Николаевна Ермолова. Она еще с большей силой, чем мы, воспринимает то, что творится в зрительном зале; с болью в сердце переживает мучительное состояние своего собрата. Она тотчас же, как опустился занавес, негодующая, возмущенная бросается за кулисы к оскорбленному Девойоду. Застает его разбитым, подавленным всем случившимся. Мария Николаевна успокаивает его, обнимает его пылающую голову, просит принести шампанского, заставляет выпить его, чтобы возбудить в нем силу духа, поднять настроение и… чего только не может сделать женщина, да еще если эта женщина – гениальная Ермолова! Артист успокаивается, голос крепнет, звучит по‑иному; он готов вновь явиться перед толпой своих жестоких судей. Актеры итальянцы заранее злобствуют над провалом своего знаменитого собрата – француза. Началось третье действие. В зале тревожная тишина. Появляется Валентин; он вернулся с войны, узнает о случившемся, встречает Фауста. Происходит горячее объяснение, вызов. Валентин и Фауст дерутся на шпагах. Валентин смертельно ранен. Одухотворенное, бледное лицо умирающего, его мимика, страстные порывы, его пламенеющие уста в нечеловеческих страданиях извергают роковые слова: «От смерти никуда не уйдешь – таков судьбы закон!» Сцена неописуемая. Перед нами великий артист… куда девалась вялость, старости как не бывало… Его образ, костюм, движения – гармония, правда, трагическая простота самой жизни… Валентин в предсмертных страданиях видит Маргариту. Ему душно, он рвет на себе колет… залитая кровью рубашка… Голос умирающего звучит, как погребальный колокол. Великая красота! Великое искусство! Театр замер, лица зрителей бледны… у женщин к горлу подступают рыдания… Где же пошлые «свистуны», что час назад неистово требовали «вернуть деньги назад»!.. Они растерялись, раздавлены, уничтожены великой силой таланта. Последняя попытка борьбы Валентина со смертью… он, как в бреду, силится подняться… проклинает Маргариту, падает мертвым. Какое высокое искусство! Ни одной фальшивой ноты… Вспоминаем век Возрождения… Микельанджело.
Ж. Девойод в роли Валентина. Фотография, подаренная Девойодом М. Н. Ермоловой
Занавес падает. Весь зал, стоя, неистово вызывает дивного артиста. Он победил. Мы пятеро, счастливые за него, ликуем и тут же решаем нарисовать и поднести ему альбом наших рисунков, что и делаем в одно из следующих его появлений в театре «Эрмитаж».
На другой день после своего торжества Девойод был у Марии Николаевны Ермоловой, горячо ее благодарил за трогательное участие, подарил ей большой фотографический портрет свой в роли Валентина (ни один из таких портретов даже в самой отдаленной форме не дает понятия о настоящем образе великого артиста). На подаренном Марии Николаевне портрете Девойод написал стихотворение. Привожу его в переводе:
Портрет слегка польщен, но если скорбь в нем есть
И если в нем следы страданья скрыты,
То это потому, что Валентина честь
Зависит лишь от Маргариты.
Подпись: Моему дорогому другу – Марии Ермоловой, великой и обаятельной артистке, от почитателя и друга.
Ж. Девойод [253].
В своем стихотворении он уподобляет Ермолову – Маргарите, а себя – Валентину, честь которого, волею судьбы, и в дурном и в хорошем зависит от Маргариты: в данном случае Ермолова – Маргарита как бы спасла честь его, артиста, Девойода – Валентина.
С тех пор между Девойодом и Ермоловой возникла настоящая дружба и близость. Оба высокоодаренные, они часто и охотно встречались. Девойод приезжал к Марии Николаевне иногда после спектакля, после бурных оваций, что устраивали ему москвичи. Он подходил к ручке чудесной хозяйки, к ее гостьям, и с той же почтительностью спешил поздороваться и поцеловать ручку скромной, незаметной старушки, разливавшей чай[254]. Проделав эту старомодную церемонию, он садился куда‑нибудь в уголок и беседовал с кем‑нибудь из гостей… Обаятельный, с чутким сердцем – он был желанным гостем Марии Николаевны. Но дружбе их не суждено было длиться долго. Через год Девойод скончался; умер на сцене злополучного театра во время исполнения одной из своих лучших ролей – шута Риголетто[255]. Великое сердце артиста не выдержало бед и напастей, обрушившихся на него.
Похороны Девойода были многолюдны, торжественны. Старый друг покойного Савва Иванович Мамонтов сказал надгробное слово на могиле гениального артиста[256].
Ф. И. Шаляпин
О Шаляпине говорилось много, и все же о нем можно сказать кое‑что, быть может, еще никем не сказанное…
Однажды, лет более тридцати тому назад, ко мне в Кокоревское подворье[257], где в те времена живали художники, зашел один из приятелей и с первого слова полились восторги о виденном вчера спектакле в Мамонтовском театре, об удивительном певце, о каком‑то Шаляпине, совсем молодом, чуть ли не мальчике, лет двадцати, – что певца этого Савва Иванович извлек из какого‑то малороссийского хора, что этот новый Петров не то поваренок с волжского парохода, не то еще что‑то с Волги… Я довольно скептически слушал гостя о новом феномене, однако вечером того же дня я слышал о нем те же восторженные отзывы от лица более сведущего в музыкальных делах. Говорили о «Псковитянке», о «Лакме», где молодой певец поражал слушателей столько же своим дивным голосом – басом, сколько и игрой, напоминавшей великих трагиков былых времен. Следующие несколько дней только и разговору было по Москве, что о молодом певце со странной фамилией. Быль и небылицы разглашались о нем. Опять упоминали о каком‑то малороссийском хоре не то в Уфе, не то в Казани, где юноша пел еще недавно, года два тому назад. Кто‑то такие слухи горячо опровергал и авторитетно заявлял, что он все знает доподлинно, что Шаляпин извлечен «Саввой» из Питера, с Мариинской сцены, что он ученик Стравинского, дебютировавший неудачно в Руслане, а вот теперь «Савва» его «открыл» и т. д.[258].
Ф. И. Шаляпин в роли опричника, 1902. Фотография, подаренная Шаляпиным М. В. Нестерову
Достал и я себе билет на «Псковитянку». Мамонтовский театр переполнен сверху донизу. Настроение торжественное, такое, как бывает тогда, когда приезжают Дузе, Эрнесто Росси или дирижирует Антон Рубинштейн… Усаживаются. Увертюра, занавес поднимается. Всё, как полагается: певцы поют, статисты ни к селу ни к городу машут руками, глупо поворачивают головы и т. д. Бутафория торжествует. Публика терпеливо все выносит и только к концу второго действия начинает нервно вынимать бинокли, что называется – «подтягиваться»… На сцене тоже оживление: там, как водой живой вспрыснули. Чего‑то ждут, куда‑то смотрят, к чему‑то тянутся… Что‑то случилось. Напряжение растет. Еще момент – вся сцена превратилась в комок нервов, что быстро передается нам, зрителям. Все замерло. Еще минута, на сцене все падают ниц. Справа, из‑за угла улицы, показывается белый в богатом уборе конь: он медленным шагом выступает вперед. На коне, тяжело осев в седле, профилем к зрителю показывается усталая фигура царя, недавнего победителя Новгорода. Царь в тяжелых боевых доспехах – из‑под нахлобученного шлема мрачный взор его обводит покорных псковичей. Конь остановился. Длинный профиль его в нарядной, дорогой попоне замер. Великий государь в раздумье озирает рабов своих… Страшная минута. Грозный час пришел… Господи, помяни нас грешных! То, что сейчас происходит там, на сцене, пронизывает ужасом весь зрительный зал. Бинокли у глаз вздрагивают. Тишина мертвая. Сцена немая, однако потрясающая. Долго она длиться не может. Занавес медленно опускается. Ух! слава богу, конец…
Так появляется Грозный‑Шаляпин в конце, самом конце действия. Немая сцена без звука, незабываемая своей трагической простотой. Весь театр в тяжелом оцепенении. Затем невероятный шум, какой‑то стон, крики: «Шаляпина, Шаляпина!» Занавес долго не поднимается. Шаляпин на вызовы не выходит. Антракт… Начинается следующее действие тем, что в доме псковского воеводы ждут царя. Он вступает в горницу. В дверях озирается. Он шутит. Спрашивает воеводу: «Войти иль нет?» Слова эти леденят кровь. Страшно делается за тех, к кому они обращены. Все в смятении. Тяжкая, согбенная фигура царя в низких дверях великолепна. Царь входит, говорит с обезумевшими от страха присутствующими. Садится, угощается… Страшный царь‑грешник выщипывает начинку пирога, нервно озираясь кругом. Обращается то к одному, то к другому. Эта сцена непередаваема. Лучшие моменты великих артистов равны тому, что здесь дает молодой Шаляпин. Он делает это до того естественно, до того правдиво и как‑то по‑своему, по‑нашему, по‑русски. Вот мы все такие в худшие, безумные минуты наши… Опять занавес. Опять стон от вызовов. Начинается последнее действие «Псковитянки». В нем артист так же великолепен. Грим его напоминает грозного царя, каким его представил себе Виктор Васнецов в том великолепном этюде, что послужил ему потом для картины[259]. Сцена убийства очень близка к репинской. Повторяю, – сила изображения действия разительна… Однако нервы устали, восприимчивость притупилась, все требует отдыха от непосильной работы. Пьеса кончается. Певцу удается иногда в немых сценах, без звука, иногда в потрясающих, бурных порывах, показать с небывалой силой, яркостью былое, олицетворить страшного царя в трагические моменты его деяний. Долго не появлялся Шаляпин на неистовые вызовы. Предстал он перед нами неожиданно, без грима, без шлема, в тяжелых боевых доспехах, в кольчуге (подлинной). Предстал как‑то неуклюже. Перед нами стоял и кланялся благодушный, белобрысый, огромного роста парень. Он наивно улыбался, и как все это было далеко от того, что было здесь, на этой сцене, перед тем незадолго. Контраст был разительный. Трудно верилось, что то, что было и что сейчас перед нами, одно и то же лицо… С тех дней русское общество долгие годы было под обаянием этого огромного дарования, возвышавшегося порой на сцене до подлинной гениальности.