Гильфердинг. «Финансовый капитал». 50 глава

французские, германские и американские. Одно время французская фирма Шнейдер и германская фирма Крупп объединились в синдикат для разработки железных руд­ников Уенца в Алжире» (с. 92).

«Во всем мире эти концентрированные силы, решитель­ные и хорошо осведомленные, неуклонно подавляют более раздробленные и менее поддающиеся централизованному руководству силы, стоящие за разоружение и мир. Число лиц, наживающихся на вооружениях и войне, относительно невелико по сравнению со всем населением цивилизован­ного мира. Но их индивидуальное значение крупнее, они работают в союзе с «обществом», которое рассматривает империю как поле для карьеры своих сыновей, и с финан­совыми кругами, которые считают ее сферой для инвести­ций» (с. 93).

«Г-н Гладстон пришел к власти после Мидлотианской кампании с программой решительного противодействия империализму, Главным актом внешней политики его правительства была оккупация Египта. С тех пор ложь запала в душу либерализма» (с. 103—104).

«Под таким влиянием либерализм стал империалистской партией с лордом Розбери, а позднее сэром Эдуардом Греем в качестве единственно возможных руководителей ее иностранной политики. Лорд Розбери по браку связан был с семейством Ротшильдов, и именно влияние Рот-шильда привело к оккупации Египта» (с. 105).

«Не было бы разрыва с Францией, и Сердечное согласие могло бы быть установлено лет на двадцать раньше. Евро­пейские вооружения не были бы столь подавляющими, и дипломатия Бисмарка имела бы меньший триумф. И главное, никогда не был бы заключен союз, который на­полнил казну русского самодержца французским золотом и таким образом увековечил жесточайшую из европейских деспотий» (с. 108).

««В течение 1907 были начаты или закончены следующие общественные работы в Кумасси: почта, женская тюрьма, больница и диспансер, европейская больница, прачечная Для стирки белья европейцев и несколько зданий для пол­ков Золотого берега».

Перевертывая страницу, узнаешь, что «была сделана площадка для гольфа на 13 лунок». Золотые рудники, тюрьмы, казармы, прачечная для европейцев, построенная

на общественные деньги, и площадка для гольфа_______

вот наша цивилизаторская работа. Но ни одной школы» (с. 127).

«Другими словами, какая бы партия ни была у власти, министром иностранных дел всегда будет империалист, лицо, которому безоговорочно могут доверять «The Times», Сити и консервативная партия. Радикал имеет не больше шансов сделаться министром иностранных дел, чем римский католик стать лордом-канцлером. Доктрина «преемствен­ности» означает, что иностранные дела фактически изъяты из сферы партийного правительства и подчиняются сейчас влиянию только правящего класса, т. е. мнению тех, кто вращается при дворе и в обществе, кто смотрит на армию и гражданскую службу как на занятия, закрепленные за их семьями, и взирает на мир, находящийся за пределами британских островов, главным образом как на сферу для вложения их избыточного богатства» (с. 132).

«Еще более важно бессилие палаты общин в отноше­нии договоров. Если они не содержат финансовых статей, то не обязательно представлять их парламенту, и никакое обсуждение их не может иметь места до тех пор, пока они не будут окончательно подписаны, ратифицированы и опубликованы. Следствием этого является, между прочим, то, что тайный договор связывает нас не менее, чем опуб­ликованный. Тайный договор, надлежащим образом под­писанный и ратифицированный одним британским пра­вительством, связывает его преемников. В теории — король и его министр иностранных дел, действуя с согласия своих коллег по кабинету, имеют право взять на себя са­мые важные и существенные обязательства от имени управляемого ими сорокамиллионного населения этих островов, не спрашивая их выборных представителей» (с. 137-138).

«В этих письмах открыто признается, что лорд Джон Россель, премьер-министр, был совершенно не в состоя­нии контролировать Пальмерстона, который постоянно решал важные дела без полномочия кабинета в целом и даже его главы. Он зашел даже так далеко, что при­знал Луи Наполеона после coup d'etat * исключительно под свою личную ответственность и против желания

не только общественного мнения, но даже и королевы и своих коллег. На советы сместить Пальмерстона лорд Джон Россель всегда отвечал, что если его сместить, он отомстит тем, что вступит в ряды оппозиции и свергнет правительство. Насколько основательно было это опасе­ние, показали следующие события. В конце концов Паль-мерстон был вынужден в конце декабря 1851 уйти в отставку. Однако уже в феврале 1852 он сбросил своих быв­ших коллег. Кабинет, который не может уволить министра, должен быть готов предоставить ему свободу действий» (с. 143-144).

«С другой стороны, мир, в котором она * вращалась, был мир монархов и правительств. Наций она не знала и не признавала. В огромных потрясениях, происходивших между 1848 и 1860 и создавших итальянскую нацию, она не видела ничего, кроме ряда нападений Сардинии на Австрию» (с. 148—149).

«Когда Пальмерстон и Луи Наполеон в 1848 вели пере­говоры о плебисците для решения судьбы Ломбардии, она заявила, что «будет бедствием на целые века», если наро­дам будет позволено менять подданство посредством всеоб­щего голосования» (с. 149).

«Прежде чем можно будет положиться на устойчивость демократий в моменты национального кризиса, необходимо усилить воспитательную пропаганду, необходимо прило­жить больше сознательных усилий для утверждения прин­ципов» (с. 160).

«Необходимо внедрять всеобщий и глубокий скептицизм для того, чтобы на благонамеренные абстракции и пылкие речи инстинктивно отвечали вопросом: «О каком займе, концессии или сфере экономических интересов вы, соб­ственно, говорите?» Такая задача лежит за пределами ком-петенции, а иногда и понимания наших специальных про­пагандистов мира» (с. 160).

«Говоря сегодня о разоружении и арбитраже, он будет завтра работать для партии, которая едва ли меньше, чем ее соперница, зависит от крупных подрядчиков и банки­ров, поддерживающих современную связь дипломатии и финансов. Работа по воспитанию и организации в ин­тересах мира проводится в должной степени только

социалистическими партиями и только они представляют собою силу, которая всегда будет единодушно выступать против милитаризма и империализма» (с. 161).

«...война — анахронизм, почти невозможное явление в обществе, основанном на уважении к частной собственности и привыкшем вести свои дела на основе системы космопо-литического кредита» (с. 162).

«Допустим, что война — безумие с точки зрения нацио­нальных интересов, тем не менее она может быть вполне разумной с точки зрения немногочисленного, но могуще­ственного правящего класса» (с. 163).

«Не к «местам под солнцем» обращает свой при­стальный взгляд современный империалист. Он ищет новых стран «для эксплуатации», многообе-щающих областей с нетронутыми рудниками, невоз-деланными полями, городами без банков, дорогами без рельс. Вот возможности, которых он жаждет. Он рад получить их без завоевания, он не желает войны. Его идеал — огородить их как сферу эко­номических интересов, внутри которой он может по­мещать свой капитал на основе национальной моно­полии.

Это — процесс, который мы должны себе наглядно представить, если хотим понять живучесть вооруже­ний. Но этот процесс слишком мало учитывается в доктрине г-на Нормана Эйнджелла» (с. 164). «Когда господствует Тройственное согласие, оно захва­тывает Марокко и делит Персию. Когда берет перевес Тройственный союз, он захватывает Триполи, обеспечи­вает свою власть над Боснией, успешно осуществляет экономическое проникновение в Азиатскую Турцию» (с. 167).

«Для нашей цивилизации характерно затушевывание связи дипломатии с вооружениями, с одной стороны, и с финансами — с другой, под маской изощренного кодекса любезностей и лицемерия» (с. 168).

«Если бы все великие державы, внезапно осененные здравым смыслом, приняли бы завтра решение о сокраще­нии своих вооружений наполовину, это не освободило бы нас от моральных последствий неустранимого конфликта между престижем и силой, возникающего при попытке установить между ними равновесие» (с, 169),

«Хороший состав комитета являлся бы некоторой гаран­тией того, что политика министерства иностранных дел будет действительно отражать волю нации» (с. 213).

«Только концентрируя свое внимание на подобных пред­ложениях и особенно на создании постоянного комитета по иностранной политике, демократия может надеяться, что она будет оказывать решающее влияние на факторы, которые определяют мир и войну, обусловливают рост во­оружений и ограничивают наши возможности служить делу человеколюбия во всем мире» (с. 217).

«С 1854 до 1 9 0 6 Сити бойкотировало Россию. Заем 19 0 6 последовал за намеками, содержавши­мися в речах сэра Эдуарда Грея, и явно инспириро­ванными статьями в «The Times», которые предска­зывали заключение политического соглашения, о котором тогда велись переговоры. Финансы и дип­ломатия оказывают друг другу взаимные услуги, и в современном мире они стали друг для друга не­обходимы. Огромной поддержкой для дипломатии, имеющей дело с государством-должником, является сознание, что она фактически имеет за собой экспорт­ный капитал богатой страны, который она может предоставить или задержать. Если бы какая-либо дер­жава или группа держав удерживала монополию на мировом денежном рынке хотя бы в течение нескольких лет и сознательно использовала ее в по­литических целях, она в конце концов диктовала бы свою волю России, Китаю, Турции и республикам Латинской Америки» (с. 221).

«Россия уязвима, так как она зависит от своей репута­ции на западных рынках совершенно так же, как любая из республик Латинской Америки. Большую часть своих займов она должна размещать за границей. Из своих соб­ственных ресурсов она не может обеспечить даже муници­пальные предприятия своих городов. Ее неразработанные угольные и железные копи и нефтяные промыслы ждут оплодотворения иностранным капиталом. Если бы мы могли на один момент представить себе, что означало бы для нас мнение Германии, если бы мы вынуждены были выпускать свои консоли через «Дейче банк», если бы Манчестеру приходилось обращаться в Берлин за день-гами на постройку своих трамваев, если бы угольной шахте

в Южном Уэльсе приходилось добиваться хорошего отзыва какого-нибудь гамбургского финансиста, то мы в общих чертах поняли бы, почему и насколько хорошее мнение английского народа имеет значение для русского прави­тельства. Кредит — дело деликатное. Пока английские инвесторы считали Россию либо враждебной империей, опасной для нас самих, либо непрочной автократией, которой угрожает революция, русские финансисты тщетно обращались со своими предложениями к Сити. Осторож­ность, патриотизм и гуманность — все было против них. Взгляды имущих классов стали меняться, когда консер­вативная пресса выступила в защиту сближения, когда «Thе Times)) перестала отводить видное место информации, дискредитирующей самодержавие, и когда стало известно, что соглашение относительно Персии находится в процессе заключения. Причина этой перемены позиции не была тайной. Сэр Эдуард Грей заявил, что необходимо восста­новить Россию в ее положении великой державы, чтобы вновь создать равновесие в Европе. В переводе на простой язык это значило, что наша дипломатия искала русской поддержки против Германии, а Франция добивалась и организовала примирение. Первые месяцы 1906 были критическим моментом для русских финансов, и случилось так, что это совпало с критическим моментом в развитии ее конституции. В момент, когда она старалась получить в Западной Европе стомиллионный заем, должны были произойти выборы в первую думу. Конституция все еще была клочком бумаги. Все зависело от способности думы утвердиться, подчинить своему контролю бюрократию, сделать себя верховной властью в России. Для этого у нее был один очевидный способ. Она должна была завладеть контролем над казной, а это означало в тот момент контроль над Этим иностранным займом. Если бы заем был заключен до того, как она собралась, бюрократия встретила бы ее с полной военной казной. В течение нескольких месяцев или недель европейское общественное мнение потенциально было хозяином судеб России. Оно открыто заявляло о своих симпатиях к конституционному движению и имело возможность сделать эту симпатию действенной. Русские либералы (кадеты) заодно с социалистами настаивали на том, чтобы предоставление займа было обусловлено со­гласием думы. Это вызвало бы отсрочку в два или три

месяца, но дало бы возможность парламентскому большин­ству диктовать свои условия царю, который уже сожалел о сделанных им уступках. Только что одержав сокруши­тельную победу на выборах, либералы и социалисты могли бы сказать царским министрам: «Мы имеем за собой Рос­сию и мы имеем за собой Европу. Ваша казна пуста, ваш кредит исчерпан. Если вы признаете за нами полные права ответственного правительства, то мы утвердим ваши налоги и санкционируем ваш заем. Если вы откажете нам в наших правах, то мы убеждены, что ни в Лондоне, ни в Париже вы не найдете денег для финансирования ваших притеснений». Но большой заем был реализован в Париже и Лондоне уже в марте 1906, и в мае, когда дума собралась, она оказалась лицом к лицу с правительством, которому нечего было бояться со стороны России и нечего было больше ожидать со стороны Европы. Европа дала ему возможность оплачивать своих казаков. В течение двух поколений мы закрывали денежный рынок для царей и открыли его на три месяца раньше, чем следовало. Если бы мы подождали эти три месяца, как о том просила нас русская либеральная пресса, прогрессивные партии, по всей вероятности, восторжествовали бы. Казаки мало что могут сделать, если за ними не стоит финансист. Но ни­какой парламент не может эффективно пользоваться тра­диционным оружием бюджета, если иностранные банки уже заранее удовлетворили нужды деспота. Решение в этом случае зависело от Лондона. Парижские банки, тя­готившиеся бременем поддержки неустойчивого русского хаоса, поставили условием поддержки этого займа, чтобы английские банки приняли участие в этом прибыльном бремени. От английских банков зависело настоять на короткой отсрочке, необходимой для получения санкции Думы. Можно сказать, что «дело есть дело»; нельзя рас­считывать на то, чтобы банкир, когда ему предлагают боль­шую комиссию за размещение займа, взвешивал все послед­ствия, которые могут иметь его действия для свободы чужого народа» (с. 225—228).

«Всеми нашими подкупами мы все же не купили русской верности и не помешали России кокетничать с нашим гер­манским соперником. А ведь все карты были в наших руках. Германия может сделать для России многое, но она не может одолжить ей денег. Если бы мы поставили

условия, прежде чем предоставили заем, и если бы даже приостановили приток золота, мы бы могли приобрести некоторый контроль над русской политикой. Если бы Франция поддержала нас (а мы заслужили ее поддержку во время марокканского кризиса), можно было бы сказать России: «Пока не будет эвакуирована Персия, не будет денег». В конце концов, Персия для России — роскошь; деньги же — необходимость» (229).

«Европа проявляла или делала вид, что проявляет неко­торые усилия, от которых было мало толку, чтобы поме­шать взрыву балканских войн. Эти усилия не удались, потому что были неискренни. Как мы теперь знаем, Рос­сия не только не стремилась предупредить войну, но на деле организовала ее, руководя образованием Балкан­ской лиги. В тот самый момент, когда она присоединилась к концерту держав, заявив, что ни одному из союзников не будет позволено удержать завоеванную территорию, она приложила свою печать к договору о дележе и при­няла на себя пост арбитра при разделе территории. Такое двурушничество и делает всякие концерты держав недей­ствительными. Все эти войны можно было бы предотвра­тить, если бы французским банкам было запрещено финан­сировать воюющих. Но им этого не запретили, потому что Россия хотела иначе» (с. 230—231).

«С другой стороны, система, известная под именем пео­нажа, распространена во всей Латинской Америке, и капитал, с помощью которого она действует, — часто иностранный, а иногда английский. Это является правилом в Мексике и Бразилии и, возможно, во всех более отсталых республиках Южной Америки. Жертва, обычно туземец, но иногда белый или мулат, попадает в долговую зависи­мость к плантатору или купцу и по законам Латинской Америки о должниках и кредиторах, которым не известны Truck Acts *, становится фактически его рабом до тех пор, пока не выплатит долга. Но долг никогда не выплачи­вается; книги ведет плантатор. Под прикрытием этой про­зрачной фикции долга происходит купля-продажа рабов, уничтожаются целые деревни, крестьяне-землевладельцы низводятся на уровень крепостных; целые племена вы­сылаются в далекие области, где подвергаются угнете-

нию. Детей покупают и продают, молодых женщин дово­дят до профессиональной проституции. Все это — типичное выражение цивилизации Латинской Америки. Однако иностранный капитал, проникающий в эти страны, при­способляется к окружающей среде и ведет себя в Мексике так же, как дома. Он превращает сравнительно вялую, неэффективную эксплуатацию, применяемую ленивым ис­панским помещиком, в активную систему с широким охва­том, проводимую с такой жестокостью и в таких масшта­бах, которые далеко превосходят обычаи страны. Это зрелище не из таких, на которые европейская демократия может глядеть равнодушным взором и сложа руки. Если бы народ Мексики или Бразилии создал собственную ка­питалистическую систему, то каковы бы ни были ее бед­ствия, ясно, что процесс следовало бы предоставить его собственному естественному течению. Для чисто мекси­канских зол мексиканцы сами должны найти исцеление. Но европейский финансист выступает, вооруженный ресур­сами, взятыми из нашего арсенала, шествуя по пути завое­ваний и эксплуатации под покровительством нашего фла­га и под прикрытием нашего престижа» (с. 236—237).

«Районы, в отношении которых спорно, следует ли пре­доставлять санкцию ⁹⁶ или нет, все же будут довольно значительны и включат в себя Россию, Турцию, Китай, Персию, португальские колонии и большую часть Латин­ской Америки» (с. 242—243).

«Если взять ту сумму, на которую Англия и Германия увеличили свои вооружения в XX веке, то можно было бы грубо распределить прирост приблизительно так: 50% или несколько менее для урегулирования вопроса, кто будет эксплуатировать Марокко; 25% или более за приви­легию постройки железной дороги до Багдада и дальше; 25% или более для разрешения тех вопросов будущего, которые остаются неразрешенными, — судьба португаль­ских колоний в Африке и судьбы Китая. Во-вторых, раз­граничение сфер влияния почти неизбежно оказывается роковым для национального существования страны, под­вергнутой дележу, и столь же неизбежно увеличивает тяжкое бремя обязательств империалистской державы. Персия дает яркую иллюстрацию этого положения. Сэр Эдуард Грей явно не хочет допустить, чтобы ходом собы­тий он оказался вынужденным принять на себя какую бы

то ни было прямую ответственность за управление бри­танской сферой. Решение его достойно похвал, но Россия может в любую минуту свести это решение на нет» (с. 246-247).

«Наши собственные притязания на львиную долю, т. е. на долину Янцзы, не признаются ни одной из других дер­жав, и весьма сомнительно, поддерживает ли их еще мини­стерство иностранных дел» (с. 248).

«Это в интересах всего класса, вывозящего капитал за границу. Но было бы безумием игнорировать пли преумень­шать непосредственный интерес промышленности. Это ин­терес, пустивший глубокие корни в политических кру­гах, и, как показывают подвиги мистера Мюллинера, это исключительно живучий и энергичный интерес. Если по­литическая жизнь будет и впредь развиваться по той же линии, то крупнейшим скандалом завтрашнего дня ока­жется открытие, что фонды либеральной партии были вложены не в предприятия Маркони, а в заводы Круппа» (с. 267—268).

«Что за чудовищная теория, будто Англия и Россия вправе распоряжаться судьбами персидского народа только потому, что у них имеются крупные материальные — политические, стратегические и торговые — интересы в Персии» (с. 290).

«Было бы, конечно, безумием полагать, будто принятие этого принципа верховенства концерта (великих держав) сразу создаст гармонию и приведет к сокращению воору­жений. Но оно привело бы немедленно к следующим результатам: оно создало бы моральную норму для созна­ния цивилизованного мира; оно дало бы объективный кри­терий для испытания лояльности любой политики, а глав­ное — оно создало бы общую почву, на которой могли бы сойтись все поддерживающие мир стороны. Оно привело бы к постепенной разрядке европейского напряжения, к постепенному ослаблению существующих союзов и со временем создало бы такую атмосферу, б которой предло­жение о сокращении вооружений, а может быть и план создания свободного федерального совета для решения общеевропейских вопросов могли бы, по крайней мере, стать предметом обсуждения» (с. 293).

«С точки зрения классового эгоизма вооружения пред­ставляются классу капиталистов вполне рациональными;

соперничество в росте вооружений достаточно обосновано, и борьба за равновесие сил представляется фазой и выра­жением современной финансовой системы» (с. 310).

«Люди не склонны верить, что интересы, разделяющие государства, в своем существе низменны и корыстны. Мы разукрашиваем их великими, отвлеченными словами; мы воскрешаем память героических времен. Мы играем леген­дарным наследием равновесия сил до тех пор, пока мы не внушим себе, что наш домашний очаг в опасности и что наша вера и свобода под угрозой. Но эти страхи старого мира столь же мало реальны в наши дни, как привидения Мальборо или Веллингтона. Сейчас державы борются вовсе не за то, что жизненно важно, не за то, что затраги­вает наш очаг, наше повседневное существование. Роман­тическая сентиментальность масс играет на руку лукавому реализму правящего класса» (с. 315—316).