Патрик был вообще не похож ни на Дона, ни на Уилфа, ни на своего собственного отца, если уж на то пошло. Он был ловкий, красивый, складно говорил, был очень крутой, резкий, и у него никогда не было проблем с женщинами. Он был длинноволосым, носил костюмы и водил «Роллс-Ройс». А еще он был первым парнем, на котором я увидел бриллиантовые кольца. Очевидно, Мехен многому научился, работая у Дона Ардена. Патрик перепробовал с нами все средства: лимузин с водителем ужин с шампанским, бесконечные комплименты и якобы искреннее удивление тем, что мы до сих пор не мультимиллионеры. Он объяснял нам, что, если мы подпишем с ним контракт, у нас будет всё, что захотим, – машины, дома, девушки – всё на свете. Нам будет достаточно позвонить ему и попросить. Он рассказывал нам сказки, а нам хотелось в них верить. И в том, что он говорил, по крайней мере, кое-что было правдой… Музыкальный бизнес такой же, как и любой другой, понимаете? Когда продажи идут хорошо, всё чертовски здорово. Но как только что-то идет не так, всюду кровь и судебные иски.
Точно не помню, как и когда мы расстались с Джимом, – мы его не увольняли, хотя, кажется, это не имеет значения, – но к сентябрю 1970 года компания «Big Bear Management» осталась позади, и мы подписали контракт с компанией Мехена «Worldwide Artists».
Через три с половиной секунды Джим подал на нас иск в суд. Повестка пришла, когда мы стояли за кулисами на концерте на Женевском озере и ждали своего выхода. И это случилось не в последний раз. Джим подал в суд на Мехена за то, что тот нас «переманил». Суды заняли несколько лет. Думаю, что мы обошлись с Джимом несправедливо. Это же он привел нас в компанию «Philips» и добился контракта на звукозапись. И даже если он и отсудил немного денег, то ему пришлось годами платить адвокатам. В итоге он ничего не выиграл. С адвокатами всегда так – мы поняли это потом на собственном горьком опыте. Самое смешное, что я всё еще то и дело сталкиваюсь с Джимом. Мы теперь как друзья, которые давно не виделись. Он сделал очень многое для музыки в Бирмингеме, этот Джим Симпсон. И до сих пор этим занимается. Я желаю ему всего самого наилучшего, вот честно!
Однако в то время нам казалось, что избавиться от Джима – лучшее решение за всю жизнь. Мы словно только что выиграли в лотерею: деньги стали просто падать с неба. Каждый день я загадывал какое-нибудь новое желание: «Э… здравствуйте, это офис Патрика Мехена? Это Оззи Осборн. Я бы хотел заказать кабриолет «Триумф Геральд». Можете прислать мне зеленый? Спасибо». Щелк. И – та-дам! – на следующее утро чертова машина стоит у моего дома, под дворником – конверт, в котором куча бумажек, которые я должен подписать и вернуть. Казалось, Мехен держит свое слово: что бы мы ни попросили, мы это получали. И дело не только в крупных покупках: нам выдавали жалованье, и мы покупали на него пиво, сигареты, сапоги на платформе, кожаные куртки. И жили мы теперь в отелях, а не в фургоне у Тони.
А тем временем продажи пластинок уверенно росли. Совсем недавно мы плелись в самом конце списка бирмингемских рок-групп, и вот за мгновение обошли их все. Чего мы не знали, так это того, что Мехен почти все деньги забирал себе. Даже те вещи, которые Патрик нам «давал», на самом деле нам не принадлежали. Он по-тихому выжимал из нас все соки. Но знаете что? Я много думал об этом за все эти годы и не считаю, что стоит жаловаться. Мы родом из Астона, у нас не было ни гроша за душой, а уже в двадцать с небольшим зажили как короли. Больше не нужно было таскать инструменты и аппарат, готовить еду – нам чуть ли не шнурки завязывали. Мы просто просили о чем-нибудь – и тут же получали все это на блюдечке с голубой каемочкой.
Чего только стоила коллекция «Ламборджини», которую собрал Тони! Даже у Билла появился свой «Роллс-Ройс» с водителем. Деньги мы делили на четверых. Тони придумывал риффы, Гизер слова, я мелодии, а Билл свою дикую барабанную партию. Вклад каждого был в равной степени важен, поэтому и получать все должны были поровну. Думаю, именно поэтому мы и продержались вместе так долго. Во-первых, мы никогда не ссорились из-за того, что кто-то сделал больше других. Во-вторых, если кто-то хотел сделать что-то другое – не вопрос, Билл хотел спеть, а я – написать слова, – то и это было здорово. Никто не сидел с калькулятором и не высчитывал свою долю авторского гонорара.
Мы сами контролировали свою музыку, поэтому могли заниматься тем, чем хотим. Black Sabbath создал не какой-нибудь там звукозаписывающий магнат, поэтому ни один звукозаписывающий магнат и не мог указывать Black Sabbath, что им делать. Некоторые из них пытались, но мы ставили их на место.
Не многие группы сейчас могут себе это позволить.
Единственное, о чем я жалею, – что не отдавал больше денег своим предкам. Потому что, если бы мой старик не купил в кредит ту акустическую систему с усилителем, то у меня не было бы возможности изменить свою жизнь. Скорей всего, я бы вернулся к воровству. Может, сейчас до сих пор сидел бы в тюрьме. Но почему-то о родителях я в это время не думал. Я был молод, вечно пьян, а мое эго стало раздуваться до вселенских масштабов. Кроме того, я вроде был богат, но наличных у меня не водилось. Я просто звонил в офис Патрика Мехена и озвучивал свои запросы, а это не то же самое, что самому разбрасываться деньгами направо и налево. На самом деле, в первый раз я увидел настоящие деньги, когда понял, что могу просто продать то, что мне предоставила компания, и поступил с «Роллс-Ройсом» именно так. Другие тоже скоро научились этой хитрости. Но как мне объяснить это своим предкам, которые видят, как я хожу и воображаю из себя невесть что? Не то чтобы я ничего им не давал, но теперь я знаю, что всегда давал недостаточно. Это можно было понять по настроению, которое царило в доме номер 14 на Лодж-роуд каждый раз, когда я там появлялся. Я спрашивал у мамы: «Что не так?» – а она отвечала: «Ой, ничего».
– Ну, я же вижу, что что-то не так. Просто скажи.
Она не говорила, но ответ так и висел в воздухе: деньги, деньги, деньги. Ничего, кроме денег. Нет чтобы сказать: «Я горжусь тобой, сынок. Молодец, у тебя наконец получилось, ты так старался. Выпей чашечку чая. Я люблю тебя». Только деньги. Через какое-то время там стало просто невыносимо. Мне не хотелось находиться дома, настолько было в нем неуютно. Думаю, у родителей никогда не было своих денег, поэтому они хотели получить мои. Что было довольно справедливо. Я должен был отдать их.
Но я этого не сделал.
Наконец я встретил девушку, переехал.
4. «Чуваки, вы совсем не черные!»
Я никогда не был Ромео.
Даже когда наш первый альбом стал золотым, красивые девушки как-то ко мне не льнули. Black Sabbath слушали в основном парни. В нас летели окурки и пивные бутылки, а совсем не кружевное белье. Мы даже шутили, что единственные девчонки, которые приходят на наши концерты, – «двухпакетницы», то есть, чтобы трахнуть, нужно надеть им на голову пару пакетов, потому что одного недостаточно. Но, честно говоря, заполучить даже двухпакетную девчонку для меня было огромным везением. Девчонки, которые были готовы уйти со мной после концерта, были в основном трех- или четырехпакетными. Однажды вечером в Ньюкасле мне, кажется, досталась пятипакетная. Это была тяжелая ночь. Джина пришлось вылакать немало, если я правильно помню.
Но ничто не могло помешать мне перепихнуться.
Одним из мест, где я искал старый добрый трах, был ночной клуб «Rum Runner» на Броуд-стрит в Бирмингеме, где на входе работал мой хороший школьный приятель Тони. Это было известное место, «Rum Runner» – спустя годы там будут играть Duran Duran, – так что было очень клево иметь знакомого, который без проблем мог пропустить нас внутрь.
Однажды вечером, вскоре после подписания контракта со звукозаписывающей компанией, мы с Тони отправились в этот «Rum Runner». Это было еще до нашего знакомства с Патриком Мехеном, поэтому денег у нас не было. Мы приехали туда на подержанной машине Тони, кажется, это был «Форд Кортина». В общем, рухлядь. Альберт, как всегда, встретил нас у входа, вышибалы отцепили веревку и пропустили внутрь. Первое, что я увидел у входа, – темноволосая гардеробщица.
– Кто это? – спросил я у Альберта.
– Тельма Райли, – ответил он. – Милая девчонка. И очень умная. Но она в разводе, и у нее ребенок, так что полегче.
Но мне было всё равно.
Тельма была красива, и я очень хотел с ней поговорить. Поэтому сделал то, что делал всегда, когда хотел поговорить с девчонкой – нажрался. Но в тот вечер произошло нечто странное, потому что старая стратегия напейся-как-можно-сильнее вдруг сработала: я пригласил Тельму на танцпол, а Тони пригласил ее подружку. Потом мы все поехали к Тони на его «Кортине», и мы с Тельмой целовались и обнимались на заднем сиденье.
Тони отшил подружку Тельмы на следующий день, а мы с Тельмой продолжили встречаться. И, когда я уже был сыт по горло нездоровой атмосферой в доме номер 14 на Лодж-роуд, мы с ней вместе сняли квартиру над прачечной в Эджбастоне, роскошном районе Бирмингема.
Через год или около того, в 1971 году, мы официально поженились Я думал, что такова и есть жизнь: заработать бабла, найти девушку, жениться, остепениться, ходить в паб.
Это была ужасная ошибка.
За несколько месяцев до моей свадьбы Black Sabbath наконец приступили к взятию Америки. Помню, как перед поездкой папа Патрика Мехена собрал нас в своем лондонском офисе и объяснил, что мы будем «послами британской музыки», поэтому, типа, нам нужно вести себя хорошо.
Мы покивали и пропустили эти слова мимо ушей.
Но я всё же старался не налегать на бухло перед аэропортом. Чего я не знал, так это того, что в аэропортах есть бары – в которых не мог не выпить пару незапланированных стаканчиков, чтобы успокоиться. Так что к тому времени, когда я занял свое место в салоне, то уже был бухой в дрибадан. Потом мы узнали, что с нами в самолете летят Traffic. Я не мог поверить, что со мной на борту находится Стив Уинвуд. В первый раз в жизни почувствовал себя настоящей рок-звездой.
Несмотря на изрядное количество выпитого, перелет до нью-йоркского аэропорта длился целую вечность. Я смотрел в иллюминатор и думал, как эта херня вообще держится в воздухе? Потом мы пролетели над Манхэттеном, где тогда строился Всемирный торговый центр – он еще наполовину состоял из балок и строительных лесов, – и приземлились на заходе солнца. Помню, был теплый вечер, и я еще никогда не ощущал атмосферы теплого вечера в Нью-Йорке. Там был такой особенный запах, понимаете? Мне он страшно понравился! Правда, к этому моменту я уже был в говно. Бортпроводнику пришлось помочь мне встать с кресла, а потом я скатился по ступенькам трапа.
К тому времени, когда мы добрались до таможни, меня уже накрыло похмелье. Голова болела так сильно, что я не помнил, что в шутку написал в миграционной анкете. В ответ на вопрос о религии я вписал «сатанист». Так вот, таможенник берет у меня анкету и начинает читать. Затем останавливается примерно на середине.
Поднимает на меня взгляд. «Сатанист, значит?» – говорит он с явным бронксским акцентом и устало-скучающим выражением на лице.
«Вот дерьмо», – проскальзывает мысль.
Но, прежде чем я пытаюсь что-то объяснить, он ставит штамп на анкету и кричит: «СЛЕДУЮЩИЙ!».
«Добро пожаловать в Нью-Йорк» – гласила табличка у нас над головой.
Мы получили багаж на ленте и встали в очередь на такси у зала прилета. Черт его знает, что думали все эти бизнесмены в костюмах с галстуками и дипломатами в руках, когда стояли рядом с длинноволосым немытым парнем из Бирмингема, у которого на шее вопроводный кран, а на ногах вонючие джинсы с символом «мира и любви» и пацификом на одной ноге и надписью «Black Panthers рулят» и черным кулаком на другой.
К нам подъехала огромная желтая машина. Должно быть, в ней было девятнадцать-двадцать дверей.
– Я знал, что тут большие тачки, – промямлил я, – но не настолько!
– «Это лимузин, идиот», – ответил Тони.
До поездки мы уже записали следующую пластинку, которая должна была выйти после «Black Sabbath». Первый альбом вышел всего пять месяцев назад, и это невероятно, если принять во внимание, с какой ленивой медлительностью альбомы выпускают сегодня. Изначально запись должна была называться «Warpiggers», что означает колдовскую свадьбу или что-то такое. Потом мы изменили название на «War Pigs», а Гизер придумал тяжелые стихи о смерти и разрушении. Неудивительно, что у нас на концертах не было девушек. Гизера вообще не интересовали среднестатистические популярные песни в стиле «я тебя люблю». Даже когда он писал песню о том, как парень встречает девушку, в ней был какой-нибудь хитрый поворот – например, как в «N.I.B.» с первого альбома, в которой парень оказывается дьяволом. Нравилось Гизеру и обращаться к острым темам дня, например, к войне во Вьетнаме. Гизер не был в стороне от того, что творится в мире и держал нос по ветру.
Мы вернулись в «Regent Sound» в Сохо, чтобы записать вторую пластинку, а перед этим несколько недель репетировали в старом амбаре в «Rockfield Studios» в Южном Уэльсе. Студийное время тогда стоило целое состояние, так что мы не хотели прийти и лажать, в то время как счетик щелкает и денежки капают. Закончив запись в «Regent Sound», мы отправились в «Island Studios» в Ноттинг-Хилле на сведение. И там Роджер Бейн понял, что нам нужно еще несколько минут материала. Помню, как он вышел из аппаратной в обеденный перерыв и сказал: «Слушайте, ребята, нам нужно чем-то заполнить хронометраж. Можете что-нибудь сымпровизировать?» Мы как раз только взялись за сэндвичи, но тут же их отложили. Тони начал играть гитарный рифф, Билл присоединился и добавил ударные, я прогудел какую-то мелодию, а Гизер сидел в углу и набрасывал текст.
Через двадцать минут у нас возникла песня под названием «The Paranoid».
К концу дня она превратилась просто в «Paranoid».
С лучшими песнями так всегда и бывает: они приходят из ниоткуда, когда даже не стараешься ничего написать. «Paranoid» отличается тем, что ее не отнести ни к одной категории: это как бы панковская песня, которую, правда, придумали за много лет до изобретения панка. И мы не видели в ней ничего особенного, когда записывали. Это была обычная песня, написанная наполовину в шутку, тем более, когда рядом стояли такие хиты как «Hand of Doom» или «Iron Man». Но, черт возьми, она так цепляла! Я напевал ее всю дорогу из студии домой. «Тельма, – сказал я, когда вернулся в Эджбастон. – Кажется, мы записали сингл ».
Она посмотрела на меня взглядом, который говорил: «Ну-ну, гони дальше».
Знаете, это забавно: если бы тогда нам кто-то сказал, что через сорок лет люди всё еще будут слушать какую-нибудь из наших песен и что в одной только Америке мы продадим четыре миллиона экземпляров альбома, – мы бы просто рассмеялись ему в лицо.
Но дело в том, что Тони Айомми оказался одним из величайших рок-композиторов всех времен. Всякий раз, когда мы приходили в студию, мы заставляли его сыграть последний придуманный им рифф и чтобы он превзошел предыдущий. Получалось что-то вроде «Iron Man», от чего у всех срывало башню.
Но с «Paranoid» была другая история. Примерно через две секунды после того, как мужчины в костюмах из лейбла «Vertigo» услышали эту песню, весь альбом был назван ими «Paranoid». Совсем не потому, что песня «War Pigs» может расстроить американцев из-за событий во Вьетнаме – по крайней мере, как мне кажется. Нет, они были крайне взбудоражены нашей маленькой трехминутной попсовой песенкой. Представители «Vertigo» решили, что она может попасть на радио, при том, что групп вроде нас никогда в эфире не было. Логично было и весь альбом назвать так же, как и сингл, что бы облегчило его рекламу в музыкальных магазинах.
Пиджаки были правы. «Paranoid» сразу оказалася на четвертой строчке в британском чарте синглов, и благодаря ему мы попали на передачу «Top of the Pops» вместе с Клиффом Ричардом. Единственной проблемой была обложка альбома, которую придумали еще до смены названия и которая теперь выглядела абсолютно бессмысленно. Какое отношение четыре розовых парня с щитами и мечами имеют к паранойе? Мы там стали розовыми, потому что такого цвета, по идее, должны быть свиньи войны. Ну, а вот без надписи «War Pigs» на обложке эти парни были похожи на каких-то геев-фехтовальщиков.
«Они не геи-фехтовальщики, – сказал мне Билл. – Они параноидальные геи-фехтовальщики».
Участие в Top of the Pops на тот момент было моим величайшим жизненным достижением. Когда я рос в Астоне, всё семейство Осборнов каждую неделю собиралось у телевизора и смотрело эту передачу. Даже моя мама ее любила. Так что когда родители услышали, что меня в ней покажут, то потеряли дар речи. В те времена передачу Top of the Pops каждую неделю смотрели пятнадцать миллионов человек, а в перерывах между песнями группа «Pan’s People» исполняла хипповые танцы.
Это было чертовски круто, мужик.
Помню, как глубоко мня впечатлил Клифф Ричард, который исполнил свою песню вживую с полноценным оркестром.
Мы не смеялись над ним, нет – в конце концов, не так давно я исполнял песню «Living Doll» перед своими родителями. Кажется, в тот раз он пел «I Ain’t Got Time Any More». Я не видел эту запись много лет: возможно, компания «BBC» стерла ее, чтобы повторно использовать бобины – тогда у них как раз была такая политика. Но я скажу вам одно: я бы нисколько не удивился, если Клифф выглядел на передаче Top of the Pops 1970 года старше, чем сейчас. Он как будто стареет наоборот, этот парень. Каждый раз, когда я его вижу, он выглядит на пару лет моложе.
Когда вслед за Клиффом должны были выступать мы, у меня всё тело онемело от страха. Остальным не нужно было играть ни одной ноты – только топать в такт фонограмме. Но я-то должен был петь вживую! Я впервые попал на телевидение и обсирался от страха как никогда. Чистейший ужас. У меня настолько пересохло во рту, что, казалось, в нем застрял комок ваты. Как-то я все же выкрутился.
Родители смотрели меня дома по телевизору – по крайней мере, так мне сказали братья несколько лет спустя.
Если они и гордились мной, то мне ничего об этом не сказали. Надеюсь, что все-таки гордились.
Эта песня изменила нашу жизнь. Я просто обожал ее петь. На наших концертах даже появлялись девушки, которые визжали и бросали нам трусики. Это была приятная перемена, но мы немного беспокоились, не потеряем ли мы своих постоянных поклонников. Сразу после передачи Top of the Pops мы выступали в Париже, и после концерта ко мне подошла милая французская девушка. Она привела меня к себе домой и оттрахала до потери пульса. Все это время я не понимал ни слова из того, что она говорила.
В отношениях на одну ночь иногда так даже лучше.
Америка казалась мне сказачной страной.
Взять хотя бы пиццу. Много лет я только и думал, вот бы кто изобрел новую еду. В Англии были только яйца с картошкой, сосиски с картошкой, пироги с картошкой… всё с картошкой. Через какое-то время становится скучно, понимаете? Но в начале семидесятых в Бирмингеме нельзя было заказать тонко нарезанный пармезан или салат из рукколы. Если еда не готовится в жирной фритюрнице, то никто и знать не знает, что это за дрянь такая. Но потом, в Нью-Йорке, я открыл для себя пиццу. Она просто взорвала мне мозг. Я покупал десять-двадцать кусков пиццы в день. А потом, когда понял, что можно купить целую пиццу и съесть ее одному, то стал заказывать ее везде, где можно. Не мог дождаться, когда вернусь домой и расскажу всем своим друзьям: «Есть такая невероятная новая штука. Она американская и называется пиццей. Она как хлеб, только лучше, чем любой хлеб, который вы пробовали». Однажды я даже пытался приготовить Тельме нью-йоркскую пиццу. Я сделал тесто, положил на него бобы, сардины и оливки и еще кучу всего – там продуктов было, наверное, фунтов на пятнадцать. Но через десять минут всё стало капать из духовки, как будто кого-то вырвало. Тельма посмотрела на это дело и сказала: «Знаешь, Джон, мне кажется, что мне не понравится пицца». Она никогда не звала меня Оззи, моя первая жена. Ни разу за все время, сколько я ее знал.
Еще одно невероятное открытие, которое я совершил в Америке, – это «Харви Волбенгер» – коктейль из водки, ликера «Galliano» и апельсинового сока. Они просто срывали башню, эти штуки. Я тогда выпил столько «Волбенгеров», что теперь на дух их не переношу.
Только почувствую запах – меня сразу рвет, как по команде.
Американские девушки – отдельная тема. Они совсем не похожи на английских. Когда цепляешь девчонку в Англии, то сначала строишь ей глазки, потом одно за другое, зовешь на свидание, покупаешь то и это, а потом примерно через месяц ненавязчиво спрашиваешь, не хочет ли она поиграть в старую добрую игру «спрячь сосиску». В Америке девчонки просто подходят и говорят: «Эй, давай потрахаемся». Даже пальцем не успеешь пошевелить.
Мы поняли это в первый же вечер, когда поселились в местечке под названием «Loew’s Midtown Motor Inn», которое находилось на пересечении Восьмой авеню и 48-й улицы, в сомнительной части города. Я не мог заснуть из-за смены часовых поясов, и это было для меня новое и абсолютно дикое ощущение. Лежу, сна ни в одном глазу, время три часа ночи, и вдруг в дверь стучат. Встаю, открываю дверь, а там стоит тощая девица в плаще, который она расстегивает у меня на глазах. И под ним она совсем голая.
«Можно войти?» – шепчет она таким сексуальным хриплым голосом. Что я должен был сказать? «Нет, спасибо, дорогая, я немного занят»?
Я скачу на этой девице до самого рассвета. Потом она подбирает с пола свой плащ, целует меня в щеку и сваливает.
Когда мы завтракали и выясняли, куда нужно наливать кленовый сироп, – Гизер полил им хашбраун – я говорю: «Никогда не догадаетесь, что со мной произошло ночью».
– «Вообще-то, – ответил Билл, кашлянув, – кажется, я знаю».
Оказалось, что нам всем в ту ночь постучали в дверь: это был подарок от нашего гастрольного менеджера под названием «Добро пожаловать в Америку». Хотя, судя по тому, как моя девица выглядела при дневном свете – а ей явно было не меньше сорока, – он, очевидно, сэкономил.
За два месяца нашего американского турне мы проезжали такие расстояния, какие вообще не могли представить у себя в Англии. Мы играли в зале «Fillmore East» в Манхэттене. В зале «Fillmore West» в Сан-Франциско. Мы даже ездили во Флориду, где я впервые поплавал в открытом бассейне: была полночь, я упоролся травой и бухлом, и это было просто прекрасно. Во Флориде я впервые увидел настоящий бирюзовый океан. Билл ненавидел летать, поэтому с одного концерта на другой мы добирались на машине, и это стало для нас ритуалом. Наши с Биллом эпические дорожные поездки в конечном итоге стали самыми запоминающимися из всех поездок по Америке. Мы так много времени проводили вместе в прицепе арендованного домика на колесах «GMC», что стали не разлей вода. Потом Билл нанял водителем своего зятя Дейва, так что проблем с алкоголем и наркотиками у нас больше не было. Забавно, но людей узнаешь лучше, когда отправляешься с ними в такие поездки. Например, Билл каждое утро выпивал чашечку кофе, стакан апельсинового сока, стакан молока, а потом лакировал это пивом. Всегда в одном и том же порядке. Однажды я спросил его, зачем он так делает.
– Понимаешь, – ответил он, – кофе, чтобы проснуться, апельсиновый сок дает витамины, чтобы не болеть, молоко обволакивает желудок на весь день, а от пива я снова засыпаю.
– А, – сказал я. – В этом есть смысл.
Забавный чувак этот Билл. Помню, как-то раз мы ехали в своем домике «GMC» из Нью-Йорка куда-то далеко по Восточному побережью, пили пиво и курили, а Дейв рулил. Встали рано, несмотря на то, что ночь накануне была бурной. Дейв все жаловался, что съел испорченную пиццу перед сном и она была на вкус как крысиное дерьмо. Так вот, в семь или восемь часов утра я сижу на пассажирском сиденье, у меня похмелье, в глазах муть, Билл в отрубе сзади, а Дейв ведет машину с непередаваемым выражением лица. Я опускаю стекло и прикуриваю, потом оборачиваюсь и вижу, что Дейв позеленел.
– Ты в порядке? – спросил я и выдохнул дым в кабину.
– Да, я…
И тут он не выдержал.
Буэ-э-э-э-э-э-э!
Он заблевал всю приборную панель, а наполовину переваренные кусочки сыра, теста и томатного соуса попали на вентилятор и отлетели мне на пачку сигарет. Одного вида и запаха оказалось достаточно, чтобы мы начали блевать в унисон.
– О нет, – сказал я. – Дейв, кажется, меня…
Буэ-э-э-э-э-э-э!
Так что теперь по всей кабине разлетелись два разных вида блевотины. Запах был просто невыносимый, но Билл ничего не заметил – он по-прежнему был в отключке.
Мы остановились на следующей стоянке для грузовиков, и я спросил у девушки на заправке, есть ли у них освежитель воздуха. Я ни за что не собирался даже пытаться убрать рвоту, но надо было что-то делать с вонью. Кажется, даже водители машин, которые обгоняли нас на шоссе, зажимали нос. Но девчонка в магазине не поняла ни слова из того, что я сказал. Наконец, она сказала: «Ой, вы имеете в виду вот это? – и дала мне банку мятного спрея, добавив: – Хотя, лично я бы его не советовала».
Черт с ним, подумал я и всё равно его купил. Потом побежал обратно в «GMC», захлопнул дверь, и, пока Дейв выезжал с парковки, начал разбрызгивать спрей по всей кабине.
Вдруг сзади доносится шуршание и ворчание. Я оглядываюсь и вижу, что Билл встал и сидит ровно, но выглядит не очень. Он перетерпел запах нашей рвоты, но перечная мята стала последней каплей.
– Господи! – говорит он. – Что это за хренью пах…
Буэ-э-э-э-э-э-э!
Наш первый концерт в Америке проходил в Нью-Йорке, в клубе под названием «Ungano’s», на Западной 70-й улице, 210. Потом мы выступали в «Fillmore East» с Родом Стюартом и группой Faces. Нас просто выбесили Faces, потому что не оставили нам времени на саундчек. А Род держался от нас подальше. Сейчас я понимаю, что он, вероятно, был не слишком рад тому, что у него на разогреве играют Black Sabbath. Мы были немытыми хулиганами, а он этаким голубоглазым парнишкой. Но Род был славный, всегда очень вежливый. И я подумал, что вокалист он просто потрясающий.
Два месяца вдали от дома тянулись как вечность, и мы страшно скучали по Англии – особенно когда обсуждали, что ждем не дождемся, как пойдем в паб и расскажем всем про Америку, которая в те времена казалась далекой, как Марс. Очень немногие британцы там побывали, потому что летать было очень дорого.
Лучше всего от тоски по дому нам помогали отвлекаться разные приколы. Одним из самых веселых моментов был американский акцент. Каждый раз, когда администратор отеля называл меня «мистер Оззберн», мы все лопались от смеха. Потом мы придумали розыгрыш для ресторанов в отелях. Во время ужина один из нас тихонько подходил к стойке регистрации и просил вызвать «мистера Гарри Боллокса»[17]. Так вот, сидят люди, едят гамбургеры, и вдруг в зал вбегает коридорный, звонит в маленький колокольчик и кричит: «Здесь есть мистер Волосатые Яйца? Я ищу Волосатые Яйца».
Билл так ржал, что ему стало плохо.
Но самый большой культурный шок мы испытали на концерте в Филадельфии. В зале были в основном черные парни, и кажется, нашу музыку они ненавидели. Мы сыграли «War Pigs», и можно было услышать, как падает чертова булавка. Один парень, большой, высокий, с массивной прической в стиле афро, весь концерт сидел на высоком подоконнике и каждые несколько минут выкрикивал: «Эй, ты, Black Sabbath!» Я всё думал: какого хрена он повторяет одно и то же? Чего он хочет? Я не понимал, что он решил, будто меня так зовут.
И вот посреди концерта, после одной из песен, парень опять кричит: «Эй, ты, Black Sabbath!»
В этот момент мое терпение лопнуло. Я подошел к краю сцены, посмотрел прямо на него и сказал: «О’кей, дружище, ты выиграл. Какого хрена тебе надо? Просто скажи мне. Что такое, а?»
А он посмотрел на меня этаким озадаченным взглядом и сказал: «Чуваки, вы совсем не черные ».
Но это был наш единственный неудачный концерт.
Мы был потрясены, узнав, что альбом «Black Sabbath» так хорошо продается в Америке. Он стал лидером продаж и «Warner Bros», наша американская звукозаписывающая компания, была так им довольна, что решила задержать релиз альбома «Paranoid» до следующего января.
Мы собирали огромные толпы народу, и у нас появились группи. Самое веселое воспоминание о них связано с мотелем «Holiday Inn» где-то в Калифорнии. Патрик Мехен обычно бронировал нам самое дерьмовое жилье, и мы привыкли все вчетвером жить в одноместной комнате в каком-нибудь обшарпанном мотеле на окраине за пять баксов за ночь. А «Holiday Inn» был по нашим стандартам роскошным отелем: у меня в комнате были ванна, душ, телефон и телик. Там даже был водяной матрас – такие тогда были на пике моды. Вообще, мне они нравились – это как заснуть на покрышке, плавающей посреди океана.
Так вот, мы заселились в «Holiday Inn», я только что поговорил с Тельмой по телефону, как вдруг в дверь стучат. Открываю, а там стоит красивая девушка в маленьком платьице. «Оззи? – говорит она. – Концерт был клевый. Мы можем поговорить?»
Она заходит, стягивает платье, туда-сюда, а потом сваливает еще до того, как я успеваю спросить, как ее зовут.
Через пять минут в дверь опять стучат. Думаю, она, наверное, что-то у меня забыла. Встаю, открываю дверь. А там уже другая девчонка.
«Оззи? – говорит она. – Концерт был клевый. Мы можем поговорить?»
Платье падает, мои штаны тоже, пять минут я езжу на ней, и моя волосатая задница ходит вверх-вниз, пока мы плаваем в открытом море на водяной кровати, а потом: «Приятно познакомиться»– «Чао», – и она уходит.