Мы с Фрэнком стояли на коленях на полу. В панике мы попытались сначала избавиться от травы, смывая ее в раковину и в толчок. Это была большая ошибка. Они тут же засорились, и в них стояло месиво из коричневой воды с комками. Потом мы попытались протолкнуть траву по колену ершиком для унитаза. Но без результата – трубы забились намертво.
А нам нужно было избавиться еще и от кокса.
– Выход один, – сказал я Фрэнку. – Придется снюхать весь кокс.
– Ты что, черт побери, совсем не в своем уме? – ответил он. – Ты же окочуришься!
– Ты был в тюрьме, Фрэнк? – спросил я. – Я был, и я тебе отвечаю, что больше туда не вернусь.
Я начал разбивать контейнеры и раскладывать кокс на полу. Потом встал на четвереньки, опустил нос и принялся втягивать порошок, стараясь прихватить как можно больше.
БАМ! БАМ! БАМ!
– Откройте дверь! Мы знаем, что вы там!
Фрэнк смотрел на меня, как на сумасшедшего.
– В любую секунду, – сказал я ему, когда у меня уже покраснело лицо, в ногах кололо, а в глазах появился тик, – они сломают эту дверь, и нам хана.
– Ох, чувак, – сказал Фрэнк, тоже становясь на четвереньки. – Поверить не могу, что я это делаю.
Кажется, мы снюхали по шесть или семь граммов, а потом я услышал топот за дверью.
– ТС – С-С! Слушай, – сказал я.
И снова этот звук: топ-топ-топ-топ … Похоже на шаги…
Потом я услышал, как открылась входная дверь, и женский голос. Женщина говорила по-испански. Горничная! Горничная впустила копов. Черт! Я открыл еще один флакон и снова опустил нос на пол.
Мужской голос сказал: «Доброе утро, мэм. Кто-то в этом доме нажал на кнопку экстренного вызова?»
Я перестал нюхать пол.
Кнопка экстренного вызова?
Горничная снова сказала что-то по-испански, мужчина ответил, потом я услышал шаги двух пар ног по коридору, и мужской голос стал громче. Коп в доме!
|
|
– Она обычно находится как раз рядом с термостатом, – сказал он. – Ага, вот – прямо на стене. Если нажать на эту кнопку, мэм, то сигнал приходит на полицейскую станцию Бель-Эйра, и мы отправляем нескольких офицеров убедиться, всё ли в порядке. Похоже, кто-то нажал ее случайно, когда регулировал термостат. Это случается чаще, чем вы думаете. Позвольте мне просто сбросить настройки системы – вот так, – и мы уедем. Если будут какие-то проблемы, просто позвоните нам. Вот наш номер. Или еще раз нажмите на кнопку. Наша линия работает круглосуточно.
– Gracias, – ответила горничная.
Я услышал, как закрылась входная дверь, а горничная пошла обратно на кухню. Я выпустил воздух из легких. Черт побери, мы были на волоске! Посмотрел на Фрэнка: у него на лице была маска из белого порошка и соплей, а из левой ноздри шла кровь.
– Ты хочешь сказать… – начал он.
– Ага, – кивнул я. – Кому-то придется научить Билла пользоваться этой гребаной штукой.
Постоянный страх ареста был не единственным недостатком кокса. Дошло до того, что почти всё, что я говорил, превратилось в коксовую чушь. Я мог по пятнадцать часов подряд затирать парням, как сильно их люблю, больше всех на свете. Даже у нас с Тони бывали вечера, когда мы не ложились спать по несколько часов, обнимались и говорили друг другу: «Нет, правда, я люблю тебя, чувак, я правда тебя люблю».
И это при том, что мы с ним никогда не разговаривали.
Потом я ложился спать, ждал, когда сердце перестанет биться со скоростью в восемь раз быстрее обычной, и проваливался в страшное забытье. Отходняки стали настолько тяжелыми, что я даже начал молиться. Я говорил: «Боже, пожалуйста, дай мне поспать, и обещаю, что больше никогда в жизни не притронусь к кокаину».
|
|
А потом просыпался с болью в челюсти от того, что вчера вечером наговорил слишком много ерунды.
И снова готовил дорожку.
Удивительно, как быстро мы подсели на кокс. Дошло до того, что мы вообще ничего не могли без него делать. Потом и с ним ничего не могли. Когда я, наконец, понял, что травы недостаточно, чтобы успокоиться после кокса, то стал принимать валиум. Ну а потом постепенно пришел к героину. Слава богу, он мне не понравился. Гизер тоже попробовал. Ему героин чертовски понравился, но, к счастью у Гизера разума хватило. Он не хотел подсесть на эту дрянь. Фрэнку, нашему помощнику, не так повезло – в конце концов героин его погубил. Я уже много лет не получал от Фрэнка вестей, и, честно говоря, сильно удивлюсь, если он еще жив. Очень на это надеюсь, но, как правило, когда ты посел на героин – это КОНЕЦ.
Во время работы над альбомом «Vol. 4» иногда мы были в такое говно, что вообще ничего не соображали. У Билла такой момент наступил во время записи «Under the Sun». К тому времени, когда ему удалось хорошо записать партию ударных в песне, мы уже переименовали ее в «Everywhere Under the Fucking Sun». Потом бедный парень слег с гепатитом и чуть не умер. Гизер попал в больницу из-за проблем с печенью. Даже Тони выгорел. После окончания работы над альбомом мы выступали в «Hollywood Bowl». Тони нюхал кокс буквально днями напролет. Мы, конечно, тоже, но Тони явно перешел черту. Порошок меняет твое восприятие реальности. Ты начинаешь видеть то, чего нет. И Тони был совершенно потерян. Ближе к концу концерта он ушел со сцены и просто рухнул.
|
|
«Сильное истощение», – сказал врач.
Ну, назовем это так.
К тому же кокс подорвал мой голос, причем напрочь. Когда принимаешь кокаин в лошадиных дозах, он начинает осаждаться на задней стенке гортани, и ты начинаешь всё время отхаркиваться – как при насморке, только еще глубже и сильнее. А это доставляет много неудобств такой маленькой штучке, похожей на сосок, которая свисает сверху глубоко в горле, – надгортаннику, или «язычку», как я его называю. В любом случае, я принимал столько кокса, что отхаркивался каждые пару минут, пока наконец мой язычок не разорвался пополам. Я лежал в постели в отеле «Sunset Marquis» и вдруг почувствовал, как он отвалился. Это было ужасно. Потом эта чертова штука распухла до размеров мяча для гольфа. Мелькнула мысль: так вот как умирают.
Я пошел к врачу на бульваре Сансет. Он спросил: «На что жалуетесь, мистер Осборн?»
– Я проглотил свой язычок.
– Проглотили что?
– Язычок.
Я показал на горло.
– Давайте посмотрим, – сказал врач, взяв лопатку и маленький фонарик. – Откройте широко рот. Скажите «а-а-а ».
Я открыл рот и закрыл глаза.
– Святая Богородица! – воскликнул он. – Господи Боже, как вы это сделали?
– Не знаю.
– Мистер Осборн, у вас надгортанник размером с небольшую лампочку и светит примерно так же ярко. Мне даже фонарь не нужен.
– Вы можете мне помочь?
– Думаю, да, – ответил врач, выписывая рецепт. – Но, что бы вы ни делали, прекратите это делать.
Но на этом наши проблемы со здоровьем не закончились. Когда пришло время возвращаться в Англию, все были в ужасе от того, что могли подхватить от поклонниц какую-нибудь инфекцию и заразить ей свою вторую половину. Мы всё время боялись подцепить в Америке какую-нибудь экзотическую херь.
Помню, однажды случилась особенно дикая ночь. Вдруг Тони выбежал из своего номера и закричал: «А-а-а! Мой член! Мой член!» Я спросил, что случилось, и он ответил, что возился с одной из группиз, посмотрел вниз, а из нее вытекает какой-то желтый гной. Тони решил, что умирает.
– А у гноя был забавный запах? – спросил я.
– Ага, – ответил он, побелев. – Меня чуть не вырвало.
– А…
– Что значит «а»?
– Это не та ли блондиночка? – спросил я. – С татуировкой?
– Ага. И?
– Это всё объясняет.
– Оззи, – сказал Тони, заметно раздражаясь. – Прекрати ходить вокруг да около, черт возьми, это серьезно. О чем ты говоришь?
– Послушай, я не врач. Но не думаю, что та желтая штука – гной.
– А что же это тогда?
– Вероятно, это банан, который я ей туда затолкал.
Кажется, Тони не знал, обрадоваться ему или начать еще больше волноваться.
Конечно, был один безотказный способ убедиться, что ты не принесешь никакого сраного подарка своей женушке, – укол пенициллина. Я узнал это, когда однажды подхватил триппак. Но тогда мы не знали подходящих врачей, а значит, единственным способом получить «укол безопасности» было попасть в отделение скорой помощи ближайшей больницы.
Так мы и поступили после записи «Vol. 4».
К тому времени мы уже уехали из Бель-Эйра – в каком-то небольшом городке, где мы давали несколько концертов, прежде чем полететь домой. Никогда не забуду эту сцену: я, Тони, Гизер и почти вся наша дорожная команда – не знаю, где тогда был Билл, – приперлись вечером в больницу. Никто не решался сказать симпатичной девушке у стойки регистрации, зачем мы явились, поэтому, как обычно, свалили все на меня: «Давай, Оззи, скажи ей, тебе же всё равно, ты же псих». Но даже мне не хватало духу сказать: «Ой, здрасьте, меня зовут Оззи Осборн, я уже пару месяцев трахаю поклонниц и боюсь, что у меня отвалится член, не могли бы вы быть так добры и вколоть мне пенициллин, чтобы моя женушка не подхватила что-нибудь, чем я мог заразиться?»
Но было слишком поздно разворачиваться и уходить.
Когда девушка спросила, что у меня случилось, я густо покраснел и выдал: «Вы знаете, я, кажется, сломал ребра».
– О’кей, – сказала она. – Вот талон. Видите этот номер? Его назовут, когда врач будет готов вас принять.
Потом была очередь Гизера.
– У меня то же самое, – сказал он, показывая на меня.
В конце концов врачи обо всем догадались. Не знаю, кто раскололся, но уж точно не я. Помню, как парень в белой форме подошел и спросил: «Ты с остальными?» Я кивнул. Он проводил меня в кабинет, где Тони, Гизер и еще полдюжины волосатых английских парней стояли раком в спущенных штанах, приготовив свои белоснежные задницы к уколу пенициллина.
– Вставай в очередь, – велел парень.
В сентябре мы вернулись в Англию.
К тому времени сделка с покупкой коттеджа Булраш уже состоялась, и Тельма с Эллиотом и малышкой переехали туда. Я всегда улыбался, когда ехал домой в коттедж Булраш, – в основном потому, что он находился на проселочной дороге под названием Батт-лейн[19].
– Добро пожаловать на Батт-лейн, – говорил я гостям. – В жопу Британии.
Не только мы с Тельмой и малышкой переехали в новый дом. Еще я переселил маму с папой в дом побольше. Как всегда, офис Патрика Мехена занимался финансовой стороной вопроса, но, когда землю за коттеджем Булраш выставили на продажу, мы купили ее на свои пречистые. Точнее, на деньги, за которые мы загнали «Роллс-Ройс», который Патрик дал Тони, а Тони отдал нам. Думаю, это был первый раз, когда я купил что-то за свои деньги. До сих пор не знаю, зачем мы это сделали. Может, потому, что всей бумажной работой занималась Тельма. Я заставил ее заниматься этим, потому что фермер, который продавал нам землю, был трансвеститом. Черт побери, приятель, впервые увидев этого парня, я решил, что у меня галлюцинации. У него была огромная кустистая борода, но он ездил на тракторе по Батт-лейн в платье и бигудях. Иногда можно было увидеть, как он стоит у обочины, задрав платье, и ссыт. И, самое забавное, никто на эту тему не переживал.
Тони и Гизер, когда вернулись, тоже купили себе по дому. Тони обзавелся домом в Актон Трасселле, по другую сторону трассы М6, а Гизер купил жилье где-то в Вустершире. Билл немного дольше искал свое рок-н-ролльное убежище и через какое-то время арендовал ферму Филдс недалеко от Ившема. Меньше чем за три года мы превратились из нищей уличной шпаны в миллионеров с загородными усадьбами. Это было невероятно.
Я обожал жить за городом.
Во-первых, у меня наконец-то было достаточно места, чтобы купить еще больше игрушек, за которые, конечно, платил офис Патрика Мехена. Например, у меня появилось двухметровое чучело медведя гризли. И цыганская кибитка с небольшим камином. И скворец по имени Фред, который жил в прачечной и злобно изображал стиральную машину. Пока я не приставил ему к голове ружье и не велел заткнуться к чертовой матери.
Должен сказать, что, когда мы переехали в коттедж Булраш, я обзвонился в офис Мехена. Я заказывал всё, о чем мог только мечтать в детстве. В результате весь сарай был забит электрическими машинками, музыкальными автоматами, настольным футболом, батутами, бильярдными столами, ружьями, арбалетами, катапультами, мечами, аркадными играми, солдатиками, игровыми автоматами… Я заказывал всё, что приходило в голову. Ружья были интереснее всего. Самой мощной штукой была «Бенелли», пятизарядная полуавтоматическая винтовка. Однажды я испробовал ее на чучеле медведя. У него просто взорвалась голова – черт побери, это надо было видеть, приятель. Еще я развлекался тем, что брал манекены, привязывал их к дереву в саду и казнил на рассвете. Говорю же, бухло и наркотики творят с мозгом что-то ужасное, если принимать их достаточно долго и выйти из-под контроля. Я вышел.
Естественно, самым важным делом после переезда в деревню было наладить поставку наркотиков. Я позвонил одному из своих американских дилеров и договорился, что он будет отправлять мне кокаин воздушной почтой, а заплачу я ему в следующий раз, когда поеду на гастроли. Все получилось, но кончилось тем, что я весь день ждал почтальона, как пес – возвращения хозяина. А Тельма думала, что я покупаю грязные журналы или что-то в этом роде.
Потом я нашел местного дилера, который пообещал достать хороший мощный гашиш из Афганистана. И он не наврал. Когда я курил эту хрень в первый раз, мне чуть крышу не сорвало. Гашиш привозили в брикетах, похожих на черную смолу, и даже мне его хватало на несколько недель. Не было ничего приятнее, чем момент, когда кто-нибудь приходит в коттедж Булраш и говорит: «Трава? Нет, я не курю эту дрянь. От нее даже эффекта нет».
Стоило это сказать, и ты мой.
Первым, кто заявил, что у него иммунитет к траве, был наш местный продавец овощей и фруктов, Чарли Клапхэм. Он был добрым малым, и мы быстро подружились. Однажды вечером после паба я достал коробочку с афганским гашишем и сказал ему: «Попробуй».
– Не-а, на меня эта штука не действует.
– Давай, Чарли, попробуй, всего разок. Ради меня.
Он взял брикет у меня из рук и, прежде чем я успел хоть что-то сказать, откусил огромный ломоть. Чарли махнул, наверное, граммов пятнадцать. Потом рыгнул мне в лицо и сказал: «Уф, на вкус ужасно».
Через пять минут сказал: «Видишь? Ничего», – и пошел домой. Он отчалил примерно в час ночи, а к четырем утра бедолаге уже надо было быть за прилавком на рынке. Но я-то знал, что он вряд ли ударно поработает сегодня. Я не ошибся.
Когда мы увиделись через несколько дней, Чарли схватил меня за воротник и рявкнул: «Что это за чертово дерьмо ты мне тогда дал? Когда я приехал на рынок, у меня начались галлюцинации, и я не мог выбраться из фургона. Лежу в кузове на морковке с курткой на голове и ору, потому что решил, будто рядом высадились марсиане!»
– Мне очень жаль, Чарли, – сказал я ему.
– Можно, я приду завтра вечером и возьму еще? – спросил он.
В коттедже Булраш я редко спал в своей постели. Каждый вечер надирался так, что не мог подняться по лестнице, так что спал в машине, в трейлере, под пианино в гостиной, в студии, в стоге сена. Зимой, если я засыпал на улице, то часто просыпался с посиневшим лицом и с сосулькой, висящей из носу. В те времена не было такой штуки, как гипотермия.
В этом доме всё время происходила какая-то безумная херня. Я был вечно пьян и играл с ружьями, так, что самому становилось не по себе. Отличное сочетание – бухло и ружья. А главное – чертовски небезопасное. Как-то раз я пытался перепрыгнуть через забор за домом с ружьем в руке, но забыл поставить его на предохранитель. Палец был на курке, и, когда я приземлился… БАМ! БАМ! БАМ! Ружье чуть не отстрелило мне ноги.
Чудо, что они еще целы.
Я тогда шмалял во всё, что движется. Помню, мы избавились от Тельминого «Триумф-Геральда» и поменяли его на новенький «Мерседес» – еще разок позвонив в офис Патрика Мехена. Машина постоянно была покрыта царапинами, и мы не могли понять почему. Ее перекрашивали, я ставил ее в гараж на ночь, но на следующее утро краска снова покрывалась свежими порезами и дырочками. Это стоило мне целого состояния. Вдруг однажды я понял, что происходит: у нас в гараже жило семейство бездомных кошек, и, когда было холодно, они забирались на капот «мерса», потому что он был теплый и уютный. Как-то, вернувшись после долгих посиделок в пабе «Hand & Cleaver», я взял ружье и разнес всё к чертям. В первый раз пристрелил двух или трех. Потом приходил каждый день и отстреливал одну за другой.
Но, знаете, я об этом жалею. Нельзя быть жестокими с животными. Можно было найти другой способ избавиться от кошек, но тогда я уже совсем слетел с катушек. Всё было так плохо, что люди стали называть мой дом Домом ужасов, а не коттеджем Булраш. Это название я сам придумал – случайно выдал однажды вечером, когда был пьян, но оно прижилось.
Люди, которые оставались у нас пожить, менялись до неузаваемости. Вот, например, мой старый приятель Джимми Филлипс, который играл на слайд-гитаре еще в «Polka Tulk». Как-то вечером в коттедже Булраш он так напился и обкурился афганским гашишем, что насрал в раковину на кухне. Один мой школьный приятель из Бирмингема приезжал со своей новой женой. На следующий день после их приезда я проснулся с ужасной головной болью и обнаружил, что меня обнимает огромная волосатая лапища. Я решил, что мой приятель полез к Тельме, пока я спал, и выскочил из постели, чтобы проучить ублюдка. Но вдруг понял, что произошло: среди ночи я встал отлить и вернулся не в ту комнату. Расскажите мне после этого о неловких ситуациях. Я был совершенно голый, поэтому поднял с пола штаны, нырнул обратно под одеяло, натянул их и ушел, шатаясь, в свою комнату, причем никто не сказал ни слова.
С тех пор я их больше не видел.
Со временем жизнь становилась всё безумнее. В какой-то момент – даже не спрашивайте почему, – я начал постоянно ходить во врачебной одежде. Ее покупал мой помощник Дэвид Танджай. Мы ходили зигзагами туда-обратно по проселочным дорогам между пабами, ошалелые от бухла, травы, кислоты и прочего, – в зеленых американских медицинских халатах и со стетоскопами на шее.
Иногда в коттедж Булраш заезжали ребята из Led Zeppelin. Роберт Плант, кстати, жил недалеко, и я тоже бывал у него. Помню, однажды вечером у Планта – вскоре после того, как мы вернулись из Бель-Эйра, – я научил его играть в семикарточный покер. Это была большая ошибка, черт побери. Поняв правила, Роберт заявил, что хочет играть на деньги, – «просто чтобы научиться, понимаешь?» – а потом стал повышать ставки. Как только я начал думать, каким гребаным идиотом надо быть, чтобы так делать, как ему выпал флеш рояль, и мне пришлось отдать пятьдесят фунтов.
Роберт меня надул, наглый ублюдок.
Проведя несколько дней с Led Zeppelin, я обнаружил, что их барабанщик Джон Бонэм – такой же гребаный псих, и мы принялись демонстрировать друг другу свое мастерство. Со мной постоянно так, понимаете? Я всегда старался завоевать расположение людей своими безумствами, еще со времен школьной площадки на Берчфилд-роуд. Но за маской в основном скрывался старый грустный клоун. Думаю, Бонэм был таким же.
Он напивался до чертиков. Как-то раз его помощник Мэтью подвозил нас в клуб в Бирмингеме на моей машине. Но, когда пора было возвращаться домой, Бонэм был в такое говно, что решил, будто это его машина, запер двери изнутри и не пускал меня внутрь. В общем, я стоял на парковке и кричал: «Джон, это моя машина. Открой дверь!»
– Иди на хер, – ответил он мне в окно, когда Мэтью завел мотор.
– Джон, ради всего…
– Я сказал, пошел на хер.
– НО ЭТО МОЯ МАШИНА!
Вдруг у Бонэма в голове что-то щелкнуло.
– Тогда тебе пора бы уже, наконец, в нее сесть, черт побери, – заорал он.
Несмотря на то, что все семидесятые годы я был пьян, единственное, чего мне хотелось больше всего, – получить водительские права. И, черт, возьми, приятель, я пытался. Пока я жил в коттедже Булраш, то сдавал экзамен больше раз, чем смог запомнить, и каждый раз проваливал. Мне просто было страшно, понимаете? После первой пары попыток я стал ходить в паб «Hand & Cleaver» перед экзаменом, чтобы снять стресс. Но чаще всего это заканчивалось тем, что, садясь в машину к экзаменатору, я уже был в говно, и рулил соответствующе. Решив, что, вероятно, дело в машине, я позвонил в офис Патрика Мехена и попросил прислать мне «Рендж-Ровер» вместо «мерса». Это не помогло, и я попросил «Ягуар». Это была модель «V12», поэтому каждый раз, нажимая на газ, в себя я приходил уже в заборе.
Затем я сдавал экзамен в «Роллс-Ройсе». Это тоже не помогло.
Наконец я пошел к врачу и попросил успокоительные таблетки. Мне выписали седативный препарат. На коробке было крупно написано «НЕ ПРИНИМАТЬ С АЛКОГОЛЕМ», а для меня это то же самое, что помахать красной тряпкой перед быком. В тот день мне удалось ограничиться всего тремя-четырьмя бутылками пива. К сожалению, из-за этого я скурил в два раза больше гаша. Хорошая новость была в том, что, когда я сел в машину к экзаменатору, мне впервые не было страшно. А плохая – в том, что, когда я остановился на светофоре, то просто вырубился.
После этого я перестал сдавать экзамен, но продолжил водить. Когда я кого-нибудь подвозил, меня спрашивали: «Ты уже получил права?» – и я отвечал: «Да, конечно».
И отчасти это правда. У меня были права на просмотр телевидения.
Но я не хотел слишком долго испытывать удачу, поэтому стал искать другие способы добираться, куда нужно.
В конце концов, я завел лошадь.
Вообще лошади меня пугают – ведь у них нет тормозов, и есть свой собственный мозг. Но мне ужасно надоело ездить в «Hand & Cleaver» на газонокосилке, поэтому я встретился с заводчицей и спросил: «Слушайте, можете достать мне какую-нибудь лошадь поленивее?»
Несколько дней спустя эта девчонка явилась в коттедж с белоснежным мерином – кастрированным конем – по кличке Терпин.
– Он очень медлительный, – сказала она. – И не доставит вам никаких неудобств. Единственное, что ему не нравится, – громкие шипящие звуки, как от пневматических тормозов у грузовика. Но в округе ведь ничего такого нет.
– О нет, – ответил я, смеясь. – Здесь в Рантоне очень тихо.
Один звонок в офис Патрика Мехена – и вот я уже гордый обладатель очень ленивой лошади. Я держал Терпина на ферме по соседству, потому что там был небольшой загон и человек, который кормил его и чистил стойло.
Конечно, как только я завел Терпина, то тут же возомнил себя Джоном Уэйном и стал ездить на нем туда-обратно по Батт-лейн в ковбойской шляпе и кожаной рубашке, которую купил в Лос-Анджелесе, напевая тему из сериала Rawhide. Спустя несколько дней я почувствовал себя в седле довольно комфортно и решил доехать до «Hand & Cleaver», чтобы похвастаться местным, а заодно зайти дозаправиться. Мы поехали по Батт-лейн – цок-цок-цок-цок. Тем летом в «Hand & Cleaver» на улицу выставили летние столики, и я знал, что в зрителях недостатка не будет. Не мог дождаться, когда увижу, как все рты пооткрывают при виде меня.
Поэтому и поехал – цок-цок-цок-цок. Через две минуты я уже прибыл на место.
Конечно же, все, кто сидел на летней веранде с кружками пива и свиными шкварками, заохали и заахали при виде прекрасного белого коня. Я потянул вожжи, чтобы остановить Терпина, и начал спешиваться. Но, как только я перекинул ногу через седло, показался грузовик с молоком. Сначала я его проигноривал – этот грузовик приезжал на Батт-лейн каждую неделю, – но потом мне в голову пришла мысль: надеюсь, у этой штуки не пневмати…
Т-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш! – прошипел грузовик.
В ту же секунду Терпин прижал уши и сорвался с места, как гребаный чемпион турнира Grand National. Сначала он рванул в сторону грузовика. Я держался в седле на честном слове – одной ногой в стремени, а моя ковбойская шляпа болталась на шее на шнурке. Потом Терпин понял, что скачет не в ту сторону, развернулся и галопом поскакал обратно на ферму. Он промчался мимо «Hand & Cleaver» на такой гребаной скорости, что лица людей слились в одно размытое пятно. А я изо всех сил кричал: «Т-п-р-р-р-р-р! Ты, ублюдок! Т-п-р-р-р-р-р!» Наконец, эта скотина послушалась, но только когда добежала до своего загона. Там конь резко остановился, а я перелетел и через его голову, и через забор.
И приземлился в навоз.
После этого Терпин обзавелся новым хозяином.
Несколько дней спустя я убил викария. Или, по крайней мере, я так думал.
Это был несчастный случай.
Понимаете, в то время в деревне викарии ходили по домам. Им не нужна была причина, чтобы прийти к вам в гости. Слышишь стук в дверь, а там парень в сутане и своем собачьем ошейнике, желающий поговорить о погоде. И вот в один прекрасный день, когда я был в пабе, викарий пришел в коттедж Булраш, а Тельма пригласила его зайти на чашку чая. Проблема в том, что коттедж Булраш не был предназначен для развлечения викариев – там повсюду валялись пивные банки, ружья и бонги, – а Тельма понятия не имела, чем его угостить. Так что она порылась на кухне и нашла какой-то дикий пирог в старой жестяной банке. Так как ничего больше не было, жена отрезала ему кусочек, несмотря на то, что и на вид, и на вкус он напоминал дерьмо.
О чем Тельма совсем забыла, так это о том, что неделю назад местный дилер подогнал мне крепкого гаша. Он был какой-то черствый, так что курить его было нереально, но своих качеств он не утратил. Чтобы не разбрасываться добром, я перемешал гаш в миске со смесью для выпечки кексов и запек в духовке. Беда в том, что кусок гаша был просто огромный, а смеси для выпечки было всего полбанки, поэтому получившийся пирог на 80 % состоял из дури и на 20 % из теста. Меня чуть не вырвало, когда я его попробовал.
«Видишь эту банку? – сказал я Тельме. – Никому ее не давай ни под каким видом».
Наверное, она не услышала.
Всё, о чем Тельма в тот момент думала, это что у нее есть банка с черепом и костями на крышке, в которой какой-то кекс, а ей нужно чем-то попотчевать викария.
Викарий как раз проглотил последний кусочек, когда я вернулся из паба. Увидев викария на диване, а перед ним блюдце и крошки вокруг, я понял, что дело плохо.
– Очень вкусный кекс. Большое спасибо, миссис Осборн, – сказал викарий. – Не могли бы вы дать мне еще кусочек?
– О, конечно! – ответила Тельма.
– Тельма, – говорю я, – у нас больше не осталось кекса.
– Да нет, еще осталось, он на кух…
– У НАС. БОЛЬШЕ. НЕТ. КЕКСА.
– О, я не хочу причинять неудобств, – сказал викарий, поднимаясь. Потом он вытер бровь носовым платком. А потом его лицо приобрело странный оттенок.
Я точно знал, что будет дальше. Видите ли, есть дурь – совсем не то, что ее курить, – она действует сразу на всё тело, а не только на голову. И малюсенького кусочка достаточно, чтобы перебрать.
– О нет, – сказал викарий. – Кажется, я чувствую себя немного…
БУМ!
– Черт! Викарий упал! – закричал я и бросился смотреть, дышит ли он. Затем повернулся к Тельме.
– Твою мать, чем ты думала? – орал я. – Он же умрет! Я говорил тебе не трогать этот кекс. Викарий только что съел порцию гашиша, которой можно вырубить гребаного слона!
– Откуда мне было знать, что с этим кексом что-то не так?
– Я же тебе говорил!
– Нет, не говорил.
– Он в банке, на которой череп и кости!
– Так что же нам делать? – спросила Тельма, побледнев.
– Нам придется унести тело, другого выхода нет, – сказал я. – Бери за ноги.
– И куда мы его понесем?
– Туда, где он живет.
Мы оттащили викария к его машине, положили на заднее сиденье, нашли в бардачке адрес, и я отвез его домой. Викарий был в отключке. Часть меня искренне считала, что он не жилец, но я почти весь день пил, поэтому не уверен, что я вообще тогда что-то думал. Всё, что я знал, – что для человека церкви, как и для любого другого, такая порция крепкого гаша могла оказаться смертельной. Но я убеждал себя, что викарий просто проснется в ужасном похмелье, и всё будет о’кей.
Когда я добрался до его дома, то вынес служителя церкви из машины и усадил на ступеньки у входной двери. Если бы я был умнее, то вытер бы отпечатки пальцев, но я так ужасно себя чувствовал из-за того, что произошло, и так отчаянно хотел верить, что с викарием всё будет в порядке, что, признаться честно, мне это даже в голову не пришло.
Всю ночь я не спал и ждал, когда услышу вой сирен. Было очевидно, что я буду первым, к кому постучат в дверь среди ночи, когда осмотрят тело викария. Кто еще в приходе мог угостить гостя смертельным кексом с гашишем? Но в ту ночь не было никаких сирен. И на следующий день тоже.
Проходили дни. И ничего.
Я сходил с ума от чувства вины. Как и Тельма.
Но я и близко не хотел подходить к дому викария – это могло выглядеть подозрительно, – так что каждый раз, когда ходил в «Hand & Cleaver», то старался всё незаметно разведать. «Никто не видел викария? – спрашивал я как бы мимоходом. – Хороший парень, да? Интересно, о чем он будет проповедовать в это воскресенье». Потом кто-то сказал, что викарий, наверное, заболел, потому что его не видели уже несколько дней, да и в церкви он не был.
Значит, все-таки убил. Я задумался, не сделать ли мне признание. «Это был несчастный случай, ваша честь, – представлял я свое обращение к судье. – Ужасное, трагическое стечение обстоятельств». С такими мыслями я жил примерно неделю.