Потом в один прекрасный день я захожу в паб, а там у бара сидит викарий в своей сутане и потягивает клюквенный сок. Я чуть было не обнял его и не расцеловал.
– О, э… Здрасьте, викарий, – выдавил я, вне себя от радости и облегчения.
– А, мистер Осборн, – ответил он и пожал мне руку. – Знаете, что забавно? Я не могу вспомнить, как вернулся от вас домой несколько дней назад. А на следующее утро заболел ужасным-преужасным гриппом.
– Мне очень жаль, викарий.
– Да, да, очень уж он неприятный, этот грипп.
– Не сомневаюсь.
– У меня еще никогда не было такого гриппа.
– Я так рад, что вы чувствуете себя луч…
– У меня три дня были галлюцинации, понимаете? Очень-очень любопытно. Я был уверен, что у меня на газоне перед домом приземлились марсиане и пытаются организовать лотерею.
– Это ужасно, викарий. Надеюсь, ваше самочувствие улучшилось.
– О, намного, спасибо. Хотя я, должно быть, килограммов двадцать набрал за эту неделю, так был голоден.
– Послушайте, викарий, – сказал я. – Если я могу что-нибудь сделать для церкви, хоть что-нибудь, просто дайте знать, ладно?
– О, как это любезно с вашей стороны. Вы, случайно, не играете на органе?
– Э… нет.
– Но вы ведь играете в какой-то популярной группе, да?
– Да.
– Скажите, как она называется?
– Black Sabbath.
– А…
Викарий наморщил лоб. Потом взглянул на меня и произнес: «Довольно необычное название, не правда ли?»
Конец близок
Следующий альбом Black Sabbath мы записывали в доме с привидениями, где-то в жопе мира. Не знаю, кому пришла в голову эта блестящая идея, но не мне, это уж точно. Местечко называлось замок Клирвелл. Он находился в лесу Дин на границе с Уэльсом, и с самого первого дня нам было в нем страшно до усрачки. Там был ров, подъемный мост, кровати с балдахинами, повсюду головы животных на стенах, огромные камины и большое старое темное подземелье, где мы репетировали. Замок был построен в 1728 году на месте старой усадьбы Тюдоров, и местные рассказали, что по ночам в коридорах замка бродит безголовое привидение, стонет и плачет. В ответ мы просто посмеялись, но с того момента, как распаковали сумки, периодически приссывали от страха. По крайней мере, это ослабило напряжение, которое мы испытывали из-за записи нового альбома. Нас больше беспокоило то, что придется спать одним в этих жутких старых комнатах с мечами и доспехами на стенах, чем то, что мы должны выдать очередной альбом, который вдруг не разойдется миллионным тиражом. При таком раскладе мы оказались не Повелителями Тьмы, а Повелителями Трусливого Дерьма. Помню, как-то в Рождество мы ходили в Филадельфии на фильм «Изгоняющий дьявола» и так перепугались, что потом пришлось идти на фильм «Афера», чтобы отвлечься. А потом всё равно пришлось спать в одном номере, потому что мы были вне себя от страха. Забавно, что через несколько лет Линда Блэр, сыгравшая в этом фильме девочку, в которую вселился дьявол, встречалась с Гленном Хьюзом, моим друганом из Deep Purple. Как выяснилось, ей определенно нравились музыканты. Однажды она даже ходила на свидание с Тедом Ньюджентом. Но ко мне бы она даже близко не подошла.
Ни разу, черт побери.
Конечно, для записи нового альбома замок Клирвелл был выбран далеко не сразу. Сначала мы планировали вернуться в особняк в Бель-Эйре, но потом узнали, что не сможем записываться в Лос-Анджелесе – из-за того, что Стиви Уандер установил огромный синтезатор в нашей любимой студии в «Record Plant». Так что эта идея отпала. Может, это и хорошо: ведь в прошлый раз, когда мы записывались в Лос-Анджелесе, то чуть не убили себя кокаином. А единственной опасностью в замке Клирвелл, которая нам грозила, была смерть от страха.
И конечно, мы очень-очень старались как раз этого и добиться.
Не прошло и дня, как мы стали подшучивать друг над другом. Первым начал я, обнаружив, что, если поставить кассету в катушечный магнитофон и убавить звук до нуля, то, когда пленка закончится, он начнет издавать звуки «ЩЕЛК-ЧИК-Ш-Ш-Ш», эхом отражающиеся от каменных стен. Я припрятал магнитофон у Тони под кроватью, и когда он пошел спать, – после того, как мы в подземелье весь вечер пугали друг друга до чертиков, – пробрался в его комнату, нажал «плей» и убавил звук. Потом смылся и спрятался в соседней комнате.
Наконец я услышал, как Тони ложится спать.
Жду.
Один за другим в замке гаснут все огни, и наступает кромешная темнота. Кроме случайного скрипа балок и ветра, который задувает в окна, царит жуткая тишина.
Жду. Терпеливо жду.
И вдруг из темноты раздается звук: «ЩЕЛК-ЧИК-Ш-Ш-Ш».
Из комнаты Тони донесся его крик: «А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!» – а потом грохот, потому что он упал с кровати. Дверь распахнулась, и из нее выскочил Тони, перепуганный, в одних трусах, и заорал: «В моей гребаной комнате что-то есть! В моей гребаной комнате что-то есть!»
Долго же я еще смеялся, несколько дней точно.
Хотя замок и отвлекал нас от всего ненужного, он едва ли помогал нам писать новые песни. Альбом «Vol. 4» стал классикой – по крайней мере, по стандартам Black Sabbath. И мы хотели, чтобы следующий альбом стал таким же. Но такое невозможно контролировать. В определенной степени нужно просто оказаться в нужном месте в нужное время. Ведь вряд ли в один прекрасный день Майкл Джексон сел и сказал себе: «Знаешь что? В следующем году я запишу альбом под названием «Thriller», каждая песня в котором будет хитом, а потом я буду загонять по миллиону пластинок в неделю». Такое невозможно спланировать.
К тому же мы боялись стать одной из групп, которые сначала выпускают несколько блестящих альбомов, а потом скатываются и штампуют один кусок дерьма за другим. И никто из нас не мог поверить, как сильно изменилась наша жизнь с тех пор, как в 1969 году мы вернулись из «Star Club». Думаю, мы все жили в ожидании того дня, когда всё вдруг закончится и удача от нас отвернется.
Лично я очень боялся, что мы можем уйти слишком далеко от того, что хотят слышать наши поклонники. С одной стороны, мы не могли вечно играть «Iron Man» – нам нужно было двигаться дальше. С другой – мы не могли каждую песню нашпиговать духовыми инструментами или начать заниматься какой-нибудь абстрактно-джазовой ерундой. Группа называлась Black Sabbath – и, пока она так называется, мы должны играть то, что подразумевается под именем Black Sabbath.
Это как тот парень, что играет Бэтмена в фильмах. Возможно, он великий актер, но, даже уйдя от этого образа и сыграв в следующем фильме какого-нибудь гея-официанта, он все равно останется Бэтменом. Люди весь фильм будут ждать, когда же он сорвет с себя смогинг и вылетит в окно в резиновом костюме супергероя.
Поэтому мы должны были быть очень осторожны.
Честно говоря, первые несколько дней в замке Клирвелл мы не знали, что нам делать и куда двигаться дальше. Впервые за все время Тони с трудом придумывал новый материал. А это значит, что у нас не было риффов. А без риффов нет песен. В конце концов, ситуацию спасла голландская группа Golden Earring. Мы слушали их последний альбом «Moontan», и у Тони в голове что-то наконец перещелкнуло. Через пару дней он спустился в подвал и сыграл рифф к песне «Sabbath Bloody Sabbath». Каждый раз, когда мы считали, что у Тони больше ничего не получится, у него все срасталось – причем лучше, чем раньше. С этого момента творческому кризису наступал конец.
И это было огромным облегчением.
Но в этом чертовом замке мы всё никак не могли сосредоточиться. Мы так друг друга нервировали, что не могли спать. Ты просто лежишь ночью с открытыми глазами и ждешь, что какие-нибудь пустые доспехи войдут к тебе в комнату и воткнут кинжал в задницу.
И гребаные розыгрыши, которые мы устраивали, совершенно нам не помогали. Не знаю, о чем мы только думали, потому что вся эта хрень становилась все более странной. Ты понятия не имеешь, кто передвигает стакан, и в итоге убеждаешь себя, что за спиной стоит двоюродная бабушка Салли с покрывалом на голове. А когда это происходит в подземелье, всё выглядит еще страшнее.
Большинство розыгрышей мутил Тони. Как-то раз он нашел в шкафу старый портняжный манекен, нацепил на него плащ и парик и выбросил из окна с третьего этажа, как раз когда Билл с Гизером шли из паба. Они чуть не обделались. Билл так быстро удирал обратно по дороге, что наверняка побил мировой рекорд по бегу. В другой раз – я этого не видел, но кто-то мне рассказал – Тони привязял нитку к старой модели корабля, которая стояла в спальне у одного из наших техников, и протянул ее под дверью в другую комнату. Потом дождался, когда парень останется в комнате один, и потянул за нитку. Тот поднял взгляд, а по пыльной каминной полке, которую поддерживают две горгульи, «плывет» корабль. Он выбежал из комнаты и наотрез отказался туда возвращаться.
Больше всех досталось Биллу. Однажды вечером он напился сидра и вырубился на диване. Мы взяли огромное зеркало в полный рост и подняли над ним так, что оно оказалось в нескольких сантиметрах от его носа. Потом разбудили Билла. Как только он открыл глаза, то увидел свое отражение, смотрящее на него. До сих пор я ни разу не слышал, чтобы взрослый мужчина так громко кричал. Должно быть, он решил, что проснулся в аду.
После этого Билл ложился спать с кинжалом.
В конце концов, розыгрыши вышли за все границы. Люди уезжали на ночь домой, чтобы не спать в этих комнатах. Самое смешное, что единственный реально опасный случай произошел в замке Клирвелл, когда я напился и заснул ногой в камине. Всё, что я помню, – как проснулся в три часа ночи с забавным ощущением в ноге, потом вскочил, закричал и запрыгал по комнате с горящим ботинком в поисках чего-нибудь, что могло бы его потушить. Всем остальным это показалось очень забавным.
Гизер спокойно посмотрел на меня и сказал: «Оззи, огоньку не найдется?»
Но он перестал улыбаться, когда с моего сапога упала искра и подожгла ковер. Слава богу, и Биллу за тот запас сидра, который хранился за барабанной установкой – им-то мы и потушили огонь. Честно говоря, я был поражен, что это удалось, ведь я пробовал этот сидр и ждал, что он шандарахнет не хуже коктейля Молотова.
Когда мы уезжали из замка Клирвелл, то, по крайней мере, написали большую часть материала для альбома. Оттуда мы отправились записывать его в «Morgan Studios» на Уиллесден-хай-роуд на севере Лондона.
«Morgan Studios» тогда были очень популярны, поэтому, приезжая туда, обязательно встретишь еще какую-нибудь группу. Скорее всего, вы пойдете в небольшую закусочную прямо в студии – где был дартс и бухло – и немного посмеетесь вместе. Но на этот раз, когда я зашел поздороваться с группой, работавшей в соседней студии, у меня сердце в пятки ушло. Это была группа Yes. Мы записывали альбом в «Студии 4», а они работали над «Tales from Topographic Oceans» в «Студии 3». Yes были хиппи и притащили с собой фигурки коров, чтобы в студии было как «на природе». Потом я узнал, что у этих коров даже есть вымя с электрическим приводом. Это не прикол, черт возьми. А еще там повсюду были охапки сена, белая изгородь и небольшой сарай в углу – как детский игровой домик. А я-то думал, что только наш Гизер немного странный.
За всё время работы в «Morgan Studios» единственным участником группы Yes, которого я встречал в закусочной, был Рик Уэйкман, их звездный клавишник. Он был знаменит своими сверхскоростными соло на синтезаторе «Moog», которые исполнял в мантии волшебника. Как оказалось, он был единственным нормальным паренем в Yes. Рик постоянно тусовался в закусочной, очень много пил, и его не интересовали все эти коровы и прочее хипповое дерьмо. Гораздо больше ему нравилось выходить из студии и метать со мной дротики в дартсе.
Мы с Риком тогда от души наигрались и дружим до сих пор.
Этот парень – прирожденный рассказчик. Проводить с ним время – всё равно, что смотреть передачу «Вечер с…». Как-то Рик рассказал мне, как на законнных основаниях изменил имя в паспорте на Михаэль Шумахер на случай, если копы остановят его за превышение скорости и попросят представиться. А потом, когда коп пошлет его и потребует предъявить права, то, пожалуйста – черным по белому так и написано. Такой серьезный подход к выведению людей в форме из себя заслуживает восхищения. У Рика тогда была коллекция примерно из тридцати «Роллсов» и «Бентли» – уж не знаю, когда он их водил, потому что каждый раз при встрече он был в говно. Уэйкман бухал почти так же люто, как и я. Но потом, спустя несколько лет, он пережил несколько сердечных приступов подряд, и ему пришлось завязать.
По Рику было видно, что альбом «Tales from Topographic Oceans» наводит на него смертельную скуку. Один из самых смешных рассказов связан с тем временем, когда Yes поехали в тур в поддержку этого альбома. Как-то раз Уэйкману настолько надоело одно из этих замысловатых восьмичасовых выступлений, что он заставил помощника заказать ему карри и доставить прямо на сцену. Он сидел за клавишами, ел цыпленка виндалу, прикрывшись своим плащом, и курил.
После этого в Yes он надолго не задержался.
В общем, как-то раз в «Morgan Studios», когда Рик казался еще больше скучающим, чем обычно, я спросил, не хочет ли он зайти в «Студию 4» и послушать наши новые вещи. Помню, как сыграл ему мелодию «Sabbra Cadabra» на своем синтезаторе «ARP 2600». И вот гроблю я хороший рифф своим корявым пальцем: ду-ду- ду, ду-ду-ду- ду, – а Рик смотрит на меня. И, когда я наконец остановился, Рик сказал: «Хм-м … может, вот так прозвучит лучше…» – наклонился над клавишами, и такой: ди-ли-ди-ли-ди-ли-ди-ли-ду, ди-ли- ду. Его пальцы двигались так быстро, что, клянусь, их не было даже видно.
Я сразу спросил его, сыграет ли он с нами в альбоме, а Рик ответил, что с удовольствием сыграет, если мы заплатим ему его обычный гонорар.
– Сколько? – спросил я.
– Две бутылки лучшего горького пива «Director’s».
Если не считать Рика, участники группы Yes жили как монахи. Они не ели мясо. Выглядели так, будто каждый день занимаются йогой. И мы никогда не видели их пьяными. Единственной рок-н-ролльной чертой их образа жизни была дурь, которую они курили, а у меня как раз случилась поставка феноменального афганского гаша. Очень серьезное было дерьмо. В те времена я считал себя знатоком дури, и мне хотелось узнать, что скажут об этом гаше Yes. Поэтому однажды утром я притащил брикет в студию, зашел к Yes и отломил им большой кусок. По какой-то причине единственным, кто в тот день не пришел, был Рик.
– Вот, ребята, – сказал я. – Добавьте его себе в самокрутку.
Они ответили, что сейчас же его попробуют.
Я вернулся в «Студию 4», сам скурил пару косяков, записал второй голос, зашел в закусочную выпить пятый или шестой раз за день, вернулся, выкурил еще косяк и решил проверить, как там дела у наших соседей из Yes.
Но, когда я вошел в «Студию 3», там было пусто.
Я нашел девушку-администратора и спросил: «Вы нигде не видели Yes?»
– О, они еще в обед все вдруг плохо себя почувствовали. И им пришлось поехать домой.
У нашего альбома уже было название – «Sabbath Bloody Sabbath» – в честь песни, которая помогла Тони преодолеть творческий кризис, и альбом был просто огонь. Я считаю, это был наш последний действительно великий альбом. Уже даже было готово оформление конверта: спящий на кровати парень, нападающие на него демоны, а сверху череп и число 666. Мне чертовски понравилась эта обложка. И в музыке нам удалось соблюсти правильный баланс между старым тяжеляком и новым «экспериментальным» звучанием. С одной стороны, у нас были песни типа «Spiral Architect», в которых играет полноценный оркестр, и «Fluff», похожая на «Shadows» (песня названа в честь Алана Фримана по прозвищу Флафф – диджея, который всегда ставил наши записи на «Радио 1»). С другой стороны, была «A National Acrobat», у которой настолько тяжелое звучание, что создается впечатление, будто тебя ударили по голове куском бетона. В альбоме даже была одна песня моего собственного сочинения – «Who Are You?». Я написал ее однажды вечером в коттедже Булраш, когда пьяный возился с магнитофоном и своим «ARP 2600».
Мы все были довольны альбомом «Sabbath Bloody Sabbath». Счастливы были даже Патрик Мехен и звукозаписывающая компания. Но дальше, как оказалось, все пошло по наклонной.
Мне должно было прийти в голову, что с Black Sabbath случится что-то плохое, еще когда в 1974 году мы летели в Америку и парень, сидевший рядом со мной в самолете, внезапно откинул копыта.
Сначала я услышал, как он задыхается: «Ух, уф, уф-ф-ф». А через минуту я уже сидел рядом с трупом. Я не знал, какого черта мне делать, поэтому нажал на кнопку и вызвал стюардессу.
– Да, сэр, я могу вам помочь? – спросила девушка, вся такая строгая и правильная.
– Этот парень, кажется, не жилец, – ответил я, указывая на труп, сидящий рядом.
– Простите, сэр?
– Он отбросил коньки, – ответил я, поднимая его обездвиженную левую руку. – Посмотрите на него. Он мертв, как гребаная птица дронт.
Стюардесса запаниковала.
– Что случилось? – шепотом спросила она, прикрывая его одеялом. – Он плохо себя чувствовал?
– Он задыхался, – ответил я. – Я подумал, что у него просто арахис не в то горло пошел. Потом он побелел, глаза закатились, и всё – привет.
– Слушайте, – сказала тихо стюардесса. – Давайте обопрем его на подушку у окна. Пожалуйста, не говорите об этом другим пассажирам. Мы не хотим, чтобы люди запаниковали. Чтобы предоставить вам компенсацию за неудобство, мы можем пересадить вас в первый класс.
– Чем отличается первый класс от бизнеса? – спросил я.
– Шампанским.
– Волшебно.
Это было начало Конца.
Больше всего из этого турне в поддержку «Sabbath Bloody Sabbath» я помню то, что все начали злиться друг на друга. К тому моменту Патрик Мехен превратился из волшебника на другом конце провода – который покупал тебе «Роллс-Ройс», коня или набор электромашинок – в беснующегося ублюдка, который никогда не мог прямо ответить на вопрос, сколько денег мы зарабатываем.
Между тем, Тони ворчал о том, что он один делает всю работу и у него нет никакой личной жизни. Вроде бы так оно и было. С другой стороны, Тони сам любил торчать в студии – даже стал сам заниматься продюсированием альбомов. Лично я всегда терпеть не мог сидеть там, курить и слушать одни и те же трехсекундные фрагменты гитарного соло по сто раз. Я до сих пор этого не переношу. Это сводит меня с ума. Как только я записываю свою партию, я выхожу на свежий воздух. Но с развитием технологий в семидесятых появился соблазн добавить еще одну звуковую дорожку, а потом еще и еще… Тони всё время было мало. У него хватало на это терпения, и никто никогда с ним не спорил, потому что он по-прежнему был неофициальным лидером группы.
Гизера тоже всё достало, он устал от того, что я постоянно выношу ему мозг просьбами написать тексты. Сейчас я понимаю, как его это, наверное, бесило, но ведь парень – настоящий гений. Помню, как-то раз я позвонил ему, когда мы работали в «Morgan Studios». У Гизера был выходной, и он торчал в своем загородном доме. Я сказал: «Давай, Гизер, мне нужны слова для «Spiral Architect»». Он немного поворчал, велел перезвонить через час и повесил трубку. Когда я перезвонил, он спросил: «У тебя есть ручка? Хорошо. Пиши: «Sorcerers of madness/Selling me their time/Child of God sitting in the sun…»» Я удивился: «Гизер, ты сейчас читаешь это из книги?»
В это просто не верилось – парень успел написать шедевр за время, которое у меня обычно занимает чтение одного предложения.
Я сказал ему: «Продолжай в том же духе, и к пяти вечера мы допишем весь этот чертов альбом».
Одна из причин, почему мы стали не очень хорошо ладить, в том, что наши амбиции рок-звезд, подпитываемые коксом, росли с безумной скоростью.
В те времена то же самое происходило во многих группах. Например, в 1974 году, когда мы выступали на фестивале «CalJam» на гоночной трассе в Онтарио, какая только дичь не происходила за кулисами у других групп. Например: «Если у него есть пинбольный автомат, то я тоже хочу пинбольный автомат». Или: «Если у него есть квадрофоническая звуковая система, то я тоже хочу квадрофоническую звуковую систему». Людям начинало казаться, что они боги. Масштабы фестиваля «CalJam» были просто невероятные: там было около 250 тысяч зрителей, а выступления транслировали в прямом эфире по радио и на канале «ABC». Рок-н-ролл еще никогда не достигал таких масштабов. Надо было видеть оборудование, с которым выступали Emerson, Lake & Palmer. В середине выступления Кит Эмерсон исполнял соло на рояле, который поднимался над сценой и начинал вращался.
У нас на CalJam тоже был хороший концерт.
Какое-то время мы не выступали вживую, поэтому репетировали в номере отеля без усилителей. На следующий день на фестиваль мы прилетели на вертолете, потому что все дороги были забиты. Отыграли концерт на одном дыхании, а я выделялся серебристыми луноходами и желтыми лосинами.
А вот у Deep Purple всё пошло не так гладко. Ричи Блэкмор ненавидел телекамеры – он говорил, что это разъединяет его со зрителями, – и после пары песен разбил одну из них грифом гитары, а потом поджег свой усилитель. Это была тяжелая сцена, и всей группе пришлось быстренько свалить на вертолете, потому что за ними приехали пожарные. «ABC», должно быть, тоже были в ярости. Эти камеры стоили им целого состояния. Помню, что обратно в Англию мы летели на одном самолете с Ричи. Чертово безумие. У меня в носке было припрятано четыре грамма кокса, и нужно было избавиться от него до того, как мы приземлимся, поэтому я стал раздавать порошок стюардессам. Через какое-то время они все накачались. А в какой-то момент мой обед совершил свой собственный рейс. Можете ли вы представить себе такое в наше время? Когда я думаю об этом, меня пробивает дрожь.
Еще одна сумасшедшая вещь, которая случилась в то время, – знакомство с Фрэнком Заппой. Мы давали концерт, и оказалось, что он живет с нами в одном отеле. Мы все восхищались Заппой – особенно Гизер, – потому что казалось, будто этот парень с какой-то другой планеты. В то время он как раз только что выпустил квадрофонический альбом «Apostrophe (’)», в котором была песня под названием «Don’t Eat the Yellow Snow». Гребаная классика.
Мы оказались в одном отеле и зависли в баре с его группой. На следующий день оказалось, что Фрэнк приглашает нас на вечеринку в честь Дня независимости, которая будет вечером в ресторане за углом.
Мы не могли дождаться завтрашнего дня.
Ровно в восемь часов мы пошли к Заппе. В ресторане он сидел за огромным столом в окружении своей группы. Мы представились, и началась пьянка. Но там царила очень странная атмосфера, потому что его музыканты все время подходили ко мне и спрашивали: «Есть кокс? Не говори Фрэнку, что я у тебя спрашивал. Он не употребляет. Ненавидит это дерьмо. Так у тебя есть? Одна доза, для профилактики?»
Я не хотел вмешиваться в их дела, поэтому отвечал: «Не‑а», – хотя у меня в кармане был большой пакет.
Когда мы закончили есть, я уже сидел рядом с Фрэнком. Вдруг два официанта выкатывают из кухни огромный торт на тележке. Весь ресторан затих. Видели бы вы этот торт. Он был сделан в форме голой девки с двумя большими сиськами, покрытыми глазурью, и широко расставленными ногами. Но самое веселое, что к ней подвели небольшой насос, так что из вагины била струя шампанского. Воцарилась такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, а потом группа запела «America the Beautiful». Потом каждый должен был совершить церемонию и выпить этого шампанского, начиная с Фрэнка.
Когда очередь дошла до меня, я сделал большой глоток, скривил лицо и сказал: «Фу, на вкус, как моча».
Все решили, что это невероятно смешно.
Потом Фрэнк наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Есть кокс? Это не для меня – для моего телохранителя».
– Ты серьезно? – спросил я его.
– Конечно. Но не говори группе. Они не употребляют.
Мы снова встретились с Фрэнком несколько лет спустя, после его концерта в «Birmingham Odeon». Когда выступление закончилось, он спросил меня: «В этом городе где-нибудь можно поесть? Я живу в «Holiday Inn», и еда там просто отвратительная».
Я ответил: «В такой поздний час есть только карри на Бристоль-стрит, но я не рекомендую».
Фрэнк пожал плечами и сказал: «Сойдет, я рискну». И мы все отправились в странную индийскую забегаловку – я, Тельма, Фрэнк и какая-то японская дева, с которой он тогда встречался. Я предупредил Фрэнка, что единственное блюдо в меню, которое здесь нельзя заказывать ни при каких обстоятельствах, – это стейк. Он кивнул, какое-то время изучал меню, а потом заказал стейк. Когда заказ принесли, я сидел и смотрел, как Фрэнк пытается этот стейк съесть.
– Как старый ботинок, да? – спросил я.
– Вообще-то нет, – ответил Фрэнк, вытирая рот салфеткой. – Скорее, как новый.
* * *
К середине семидесятых годов атмосфера в Black Sabbath изменилась. Раньше мы все время держались вместе, и когда приезжали на концерт в незнакомое место, то гуляли по городу как маленькая банда. Заходили в разные пабы и клубы, клеили девчонок, бухали. Но со временем мы начали видеться все реже и реже. Если мы с Биллом ехали вместе, то почти не пересекались с Тони и Гизером. Потом и мы с Биллом начали отдаляться друг от друга. Я был шумным ублюдком, который всё время закатывает вечеринки с девочками у себя в номере и всячески дебоширит, а Билл хотел остаться у себя и поспать.
Мы сильно надоели друг другу из-за того, что слишком много времени проводили вместе на гастролях. Но, когда мы не общались, у каждого в его голове множилась куча проблем, и мы вообще переставали разговаривать.
А потом внезапно взрывались. Во-первых, авторские права на многие наши ранние работы уже были проданы компании под названием «Essex Music» «навечно», что значит то же, что «навсегда», но звучит пафоснее.
Были и другие неприятности, например, когда обанкротился банк «London & County». Я точно не знаю, в чем было дело – я же не финансовый мозг Британии, – но мне пришлось продать землю, которую я купил у фермера-трансвестита, чтобы сохранить коттедж Булраш. Если бы мы с Тельмой не заплатили за землю из своих собственных денег, то остались бы с голыми жопами.
Самой большой проблемой стал наш менеджмент. В какой-то момент мы поняли, что нас разводят. Несмотря на то что теоретически Мехен обеспечивал нас всем, что нужно, практически мы сами ничего не контролировали. У нас должны были быть личные банковские счета, но оказалось, что их нет. Так что мне приходилось идти к нему в офис и просить, например, тысячу фунтов. Патрик говорил: «О’кей», – и мне по почте приходил чек. Но потом чеки перестали принимать.
И мы его уволили. Вот тут-то и началась вся эта юридическая чертовщина, судебные иски так и свистели над нашими головами. Когда мы работали над следующей после «Sabbath Bloody Sabbath» пластинкой «Sabotage», названной в честь мехеновского дерьма, нам доставляли повестки прямо к микшерскому пульту. Тогда мы и пришли к выводу, что адвокаты обдирают тебя точно так же, как и менеджеры. И они будут счастливы шататься по судам всю оставшуюся жизнь, пока кто-то платит по счетам. Адвокаты могут и пятьдесят лет работать, чтобы выиграть дело, – не проблема.
На нас работал один адвокатец, которого я просто возненавидел. Терпеть не мог этого парня, а он просто издевался над нами. Однажды, когда мы записывали «Sabotage» в «Morgan Studios», он пришел к нам и сказал: «Джентльмены, я куплю вам всем выпить». Я подумал: «Ух ты, поверить не могу, неужели этот парень хоть на что-то раскошелится». А потом, в конце встречи, он достал свой маленький блокнотик и начал записывать, что мы выпили, чтобы потом выставить нам счет. «Оззи, ты взял два пива, это шестьдесят пенсов, – сказал он. – Тони, у тебя одно пиво и…»
Я перебил: «Ты ведь шутишь, черт побери?»
Но он не шутил. Таковы адвокаты. Смазывают тебе задницу, а потом суют туда кулак.
В записи «Sabotage» так и слышится разочарование, но при этом есть и мощные номера. Одна невероятная песня – «Supertzar» чего стоит. Помню день, когда мы ее записывали: я зашел в «Morgan Studios», а там огромный оркестр из сорока человек, включая восьмидесятишестилетнего арфиста. Они создавали такой звук, как будто Господь пишет саундтрек к концу света. Я даже петь не пытался под эту музыку.
Еще в этом альбоме я очень горжусь песней «The Writ». Я сам написал почти все слова и чувствовал себя так, будто сходил к мозгоправу. В ней я выплеснул весь гнев, который накопился у меня по отношению к Мехену. Но знаете, что? В итоге вся эта фигня, которую он с нами провернул, ни к чему его не привела. Сейчас он выглядит как старый жирный алкаш. Но я его не ненавижу. Ненавидеть людей не продуктивно. Все уже сказано и сделано, и я не желаю этому парню ничего плохого. Ведь я все еще в этом мире. У меня по-прежнему неплохая карьера. Так в чем же смысл кого-то ненавидеть? В мире и без меня достаточно ненависти. И по крайней мере благодаря ей я написал песню.
Не могу сказать, чтобы я гордился чем-то из того, что происходило в то время. Кроме песни «The Writ».
Например, однажды в коттедже Булраш, когда у меня случился нехороший кислотный трип, я целился в Билла из ружья. Оружие было не заряжено. Но он этого не знал, а я не сказал. Внешне он отнесся к этому случаю довольно спокойно, но с тех пор мы никогда об этом не разговаривали, а значит, всё было гораздо серьезнее.