На самом деле, примерно в то время у меня было несколько таких нехороших приходов. Однажды мы были на ферме Филдс, в доме, который снимал Билл и в котором потом поселилась пара наших техников. Почему-то мы очень сильно вмазались. В тот вечер царила ужасная атмосфера, потому что недавно неподалеку в озере утонул парнишка – отливал, стоя в каноэ. Копы разнесли все в округе, разыскивая тело в озере и наркотики поблизости. Совсем не лучшее время, чтобы принимать кислоту. Но это нас не остановило. Все, что я помню, – как побрел в поле и встретил двух лошадей. И вдруг одна из них сказала другой: «Черт возьми, этот парень умеет говорить ». Я ужасно испугался.
Тогда же я ударил Тельму, и это было худшим поступком в моей жизни. Я подавлял ее во всем, и бедная женщина постоянно была перепугана до смерти. Ситуация усугублялась еще и тем, что как раз родился наш второй ребенок – малыш Луис. Тельма натерпелась со мной, и я искренне об этом жалею. Мне жаль, что невозможно вернуть все назад. Нельзя забрать назад свою жестокость, так что я унесу эти поступки с собой в могилу. Мои собственные родители часто ссорились, поэтому я думал, что так и должно быть. Вряд ли это можно считать оправданием. Однажды вечером, когда я накачался под завязку бухлом и таблетками, так сильно ударил Тельму, что поставил ей фингал под глазом. На следующий день со мной встретился ее отец, и я подумал: «Черт возьми, сейчас он выбьет из меня всё дерьмо». Но он только сказал: «И кто же из вас победил? Ты или она?»
Самое печальное, что до того, как начать вести трезвую жизнь, я не осознавал, насколько был отвратителен. Но, поверьте, теперь я это понимаю.
И на фоне всей этой упоротости мы решили записать новый альбом, на этот раз отправившись со всем своим аппаратом и командой в Америку, в «Criteria Studios» в Майами. Мы остановились на названии «Technical Ecstasy», но не могу сказать, что я был от этого в восторге. К этому времени запись альбомов стала обходиться очень дорого. «Black Sabbath» мы записали за один день. «Sabotage» занял примерно четыре тысячи лет. С «Technical Ecstasy» мы возились не очень долго, но стоимость его записи во Флориде была просто астрономическая.
В то же время у нас падали продажи, звукозаписывающая компания умерила свой энтузиазм, мы только что получили налоговый счет на миллион долларов от компании «IRS» в Америке, нам не хватало денег на оплату судов, и у нас не было менеджера. В какой-то момент телефонными звонками занимался Билл. Но хуже всего было то, что мы потерялись. Мы не просто запутались в музыкальных экспериментах – мы больше не знали, кто мы такие. Сегодня у тебя на обложке альбома «Sabbath Bloody Sabbath» парень, на которого нападают демоны, а завтра на обложке «Technical Ecstasy» два робота, которые трахаются на поднимающемся гребаном эскалаторе.
Я не хочу сказать, что весь альбом был плох, нет. Например, Билл написал текст к песне «It’s Alright», которую я просто обожаю, и сам исполнил в ней вокальную партию. У Билла отличный голос, и я был ужасно счастлив, что он оказал нам такую честь. Но сам я стал терять интерес к группе и начал подумывать о сольной карьере. Даже запасся футболкой с надписью «Blizzard of Ozz». Когда мы играли в студии, Тони вечно говорил: «Мы должны звучать, как Foreigner», «Мы должны звучать, как Queen». Но мне казалось странным, что группы, на которые мы сами когда-то влияли, теперь влияют на нас. С этим бухлом и наркотиками я совсем потерял связь с реальностью, нес каую-то херь, причинял всем неудобства и вел себя как кретин.
По правде говоря, во время записи «Technical Ecstasy» во Флориде я бухал так сильно, что, когда вернулся домой, прямиком отправился в дурдом имени Святого Георгия. На самом деле он назывался «Stafford County Asylum», но название изменили, чтобы люди не так стеснялись быть психами. Это был большой старый викторианский дом. Там было темно и грязно, как на съемочной площадке научно-фантастического фильма. Первое, что спросил у меня врач, когда я туда попал: «Вы мастурбируете, мистер Осборн?» А я ответил, что нахожусь здесь из-за проблем с головой, а не с членом.
Пробыл я в дурдоме недолго. Но, поверьте, врачи в дурках еще большие психи, чем пациенты.
А потом Тельма купила мне цыплят.
Она, наверное, думала, что это поможет мне снова встать на ноги. И примерно на пять минут действительно помогло. Но потом новизна исчезла – особенно когда я понял, что Тельма рассчитывает, будто я стану кормить этих чертовых тварей и убирать за ними дерьмо. И начал искать предлог избавиться от них.
– Тельма, – сказал я ей как-то утром, когда уже был сыт ими по горло. – Где ты купила этих кур? Они бракованные.
– Что значит бракованные?
– Они не несут яиц.
– Может, их надо покормить, Джон? Кроме того, они, вероятно, нервничают, бедняжки.
– Почему ты так думаешь?
– Джон! Ты повесил на курятник табличку «Концлагерь 14». Я знаю, что они не умеют читать, но всё же.
– Это просто шутка.
– Думаю, что делать предупредительные выстрелы у них над головой по утрам тоже не очень полезно.
– Ну, их же нужно как-то мотивировать.
– Ты пугаешь их до смерти. У кого-нибудь из них случится сердечный приступ, если будешь и дальше так делать.
А вот это мысль, подумал я.
Шли недели и месяцы, я все забывал кормить кур, а они в ответ забывали нести яйца. Все, что я слышал от Тельмы, это: «Джон, покорми кур». Или: «Джон, не забудь покормить кур». Или: «Джон, ты покормил кур?»
Это сводило меня с ума.
Я пытался прийти в себя – запись «Technical Ecstasy» выжала из меня все соки – в основном из-за бухла, которое я тогда в себя вливал, – но мне и дома не было покоя. Если меня доводила не Тельма, то адвокаты. Если не адвокаты, то бухгалтеры. Если не бухгалтеры, то звукозаписывающая компания. Если не звукозаписывающая компания, то Тони, Билл или Гизер, которые волновались о нашем «новом направлении» или жаловались на налоги.
Единственным способом справиться с этим было бухать круглосуточно.
Однажды я не выдержал.
Всю ночь я не спал – сидел в «Hand & Cleaver», потом продолжил бухать уже дома, снюхал несколько дорожек кокса, покурил дури, потом еще кокса, потом вырубился во время завтрака, потом снюхал еще порошка, чтобы проснуться. Настало время обеда. Я выпил бутылочку сиропа от кашля, три бокала вина, снова снюхал кокса, выкурил косяк, полпачки сигарет и съел яйцо по-шотландски. Но, независимо от того, сколько и чего я принимал, избавиться от какого-то беспокойного чувства не удавалось. Я часто его испытывал по возвращении домой из Америки: часами стоял на кухне, открывая и закрывая дверцу холодильника. Сидел в гостиной перед телевизором, переключая каналы и не останавливаясь ни на одном.
Но на этот раз что-то изменилось. Я начал сходить с ума.
Другого выхода не было: нужно было вернуться в «Hand & Cleaver» и разобраться в себе.
Я как раз собирался уходить, когда увидел, что Тельма спускается по лестнице. Она вошла на кухню и сказала: «Я еду к маме забрать детей». А я смотрел, как она берет стопку журналов «Домашний очаг» со стола и начинает складывать к себе в сумку. Потом Тельма остановилась, обернулась и увидела, что я стою у холодильника в трусах и халате, с сигаретой во рту, и чешу яйца.
– Ты покормил кур? – спросила она.
– Я же тебе сказал, они бракованные.
– Ради Бога, просто покорми их, Джон. Или знаешь что? Пусть сдохнут – мне уже всё равно.
– Я иду в паб.
– В махровом халате, который тебе подарили на Рождество?
– Ага.
– Классно, Джон. Очень стильно.
– Ты не видела мои тапочки?
– Поищи на собачьей подстилке. Я вернусь в восемь.
Следующее, что я помню – как выхожу из дома в резиновых сапогах – тапочки я не нашел – и иду в направлении паба. По пути пытаюсь затянуть пояс на халате – не хочу светить болтающимися яйцами прохожим фермерам, особенно тому бородатому психу-трансвеститу, что жил по соседству.
Когда я дошел до ворот внизу улицы, то вдруг передумал. «Знаешь что? – сказал я себе. – Я покормлю этих кур. Черт с ними. Если это делает ее счастливой, я это сделаю». Развернулся и побрел обратно к дому. Но теперь мне захотелось пить, поэтому я дошел до припаркованного «Рендж Ровера», распахнул дверь и добрался до бардачка, где лежала бутылка скотча— на всякий случай.
Сделал глоток. А-а-ах. Так-то лучше! Рыгнул.
Пошел в сад… Но потом снова передумал. «К черту этих кур!» – подумал я. – Эти маленькие ублюдки не снесли мне ни одного яйца! К черту их! К черту их всех!»
Сделал глоток. А-а-ах. Рыгнул. Затянулся сигаретой.
Потом вспомнил, что еще не докурил ту, которую уже держал во рту, и бросил ее Тельме на овощную грядку. Снова передумал и на этот раз отправился к сараю.
Я распахнул дверь, постоял и посмотрел на свою полуавтоматическую «Бенелли» на стойке. Взял, открыл посмотреть, заряжена ли она, – заряжена – и набил себе карманы халата патронами. Потом дотянулся до верхней полки, достал канистру бензина, которую садовник держал для газонокосилки, на которой я смеха ради часто ездил в паб (мне ее прислали из офиса Патрика Мехена, хотя я и просил их купить комбайн).
Так вот, с канистрой в одной руке и ружьем в другой, а еще с бутылкой скотча под мышкой и сигаретой в зубах, я, шатаясь, побрел в сад к курятнику. Солнце уже садилось, и всё небо стало красно-оранжевым. В голове у меня всё крутились слова Тельмы: «Джон, покорми кур. Джон, ты покормил кур?»
А потом слова нашего бухгалтера: «Ребята, это серьезно. Это счет из налоговой на миллион долларов ».
И слова Гизера: «Мы назовем альбом «Technical Ecstasy». Нам нужно найти новый стиль… Мы не можем вечно заниматься этой черномагической херней».
Они всё звучали и звучали. Снова и снова.
«Джон, покорми кур». «Парни, это серьезно».
«Мы назовем альбом «Technical Ecstasy». «Джон, ты покормил кур?»
«Налоговый счет на миллион долларов ». «Джон, покорми кур!». «Нам нужно найти новый стиль». «Это серьезно».
«Мы не можем вечно заниматься этой черномагической херней».
А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!
Я дошел до курятника, положил ружье и канистру, встал на колени у таблички «Концлагерь 14» и посмотрел внутрь. Куры кудахтали и щелкали своими клювиками.
«Кто-нибудь снес яйца? – спросил я, как будто не знал ответ на этот гребаный вопрос. – Я так и думал. Очень плохо».
Потом я взял винтовку. Снял с предохранителя.
Прицелился.
Щелк-щелк.
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о!
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
БА-БАХ!
Выстрелы были чертовски оглушительные и отдавались эхом в полях на несколько километров вокруг. С каждым выстрелом белая вспышка освещала курятник и сад, а затем разлеталось облако порохового дыма. Я почувствовал себя намного лучше.
Намного, намного лучше. Сделал глоток. А-а-ах. Рыгнул.
Куры – те, которые еще не встретились с создателем, – сходили с ума.
Я подождал, когда рассеется дым. Прицелился.
Щелк-щелк.
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о!
Ба-бах!
Прицелился.
По-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
БА-БАХ!
Когда я закончил, весь курятник был в крови, перьях и куриных головах. Выглядело это так, будто кто-то вывалил на меня ведро куриных потрохов, а потом высыпал содержимое перьевой подушки. Халат был испорчен. Но чувствовал я себя чертовски сказочно, как будто только что сбросил с плеч трехтонную наковальню. Я положил ружье, взял канистру и облил из нее то, что осталось от кур. Прикурил сигарету, как следует затянулся, отошел назад и бросил в курятник.
Вжу-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-ух!
Всюду пламя.
Потом достал из кармана оставшиеся патроны и начал бросать их в огонь.
Ба-бах!
Ба-бах!
Бах-бах-бах!
«Хе-хе-хе», – сказал я.
Вдруг сзади меня что-то зашевелилось.
От испуга я чуть не упал на ружье и не прострелил себе орехи. Обернувшись, увидел, как от меня удирает цыпленок. Ах ты, маленький ублюдок! Я услышал, как сам же закричал странным, психопатическим голосом: «И-и-и-и-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!» – а потом, не раздумывая, бросился в погоню. Я не знал, какого хрена со мной не так или почему я делаю то, что делаю. Всё, что я знал, – мной овладела безумная неконтролируемая ярость в отношении всего куриного рода. Убей курицу! Убей курицу! Убей курицу!
Но поверьте: поймать цыпленка чертовски непросто, особенно когда уже темнеет, а ты сутки не спал, надрался бухлом и коксом, и на тебе халат и резиновые сапоги.
Я ломанулся обратно в сарай, нашел меч и вышел, высоко подняв его над головой, как самурай. «Сдохни, гребаная курица, сдохни!» – кричал я, а птица совершала последний бросок к забору в конце сада, и ее клюв мелькал так быстро, что, казалось, будто у нее в любую секунду отвалится голова. Я почти догнал ее, как вдруг распахнулась входная дверь дома моей соседки. И старушка – кажется, ее звали миссис Армстронг – выбежала с тяпкой в руках. Она привыкла к разному безумному дерьму, происходившему в коттедже Булраш, но в этот раз даже она не могла поверить своим глазам. Курятник горит, патроны из ружья взрываются каждые несколько минут, и всё это напоминает сцену фильма о Второй мировой войне.
Ба-бах!
Ба-бах!
Бах-бах-бах!
Сперва я ее даже не заметил. Я был слишком занят погоней за курицей, которая в итоге пролезла под забором, пробежала через сад миссис Армстронг, выбежала из ворот и направилась по Батт-лейн в сторону паба. Потом наши глаза встретились. Должно быть, зрелище было еще то: я стоял в халате с обезумевшим взглядом, весь забрызганный кровью, держал в руке меч, а позади горел мой сад.
– Добрый вечер, мистер Осборн, – сказала она. – Вижу, вы уже вернулись из Америки.
Долгое молчание. За моей спиной взрывались патроны. Я не знал, что сказать, поэтому просто кивнул.
– Отдыхаете, да? – спросила она.
Вот так.
Но не только я сходил с ума от кризиса, который накрыл группу.
Помню, как-то раз Гизер позвонил мне и сказал: «Слушай, Оззи, я устал гастролировать, а потом все деньги отдавать адвокатам. Прежде чем мы снова отправимся в турне, я хочу знать, что мы получим».
А я ответил: «Знаешь, Гизер, ты прав. Давайте соберем совещание».
Мы собрались.
– Послушайте, ребята, – сказал я, – мне кажется безумием то, что мы даем концерты, а потом все деньги отдаем адвокатам. Что ты думаешь, Гизер?
Гизер только пожал плечами и сказал: «Не знаю».
И всё.
С меня хватило. В этом больше не было никакого смысла. Никто из нас не справлялся с ситуацией. Мы больше времени тратили на встречи с адвокатами, чем на написание песен; были абсолютно вымотаны, потому что гастролировали по всему миру шесть лет почти без перерыва и были абсолютно не в себе из-за бухла и наркотиков. Последней каплей стала встреча с Колином Ньюманом, нашим бухгалтером, на которой он сообщил, что, если мы не оплатим налоговые счета в ближайшее время, то отправимся в тюрьму. В те времена налоговая ставка для людей вроде нас составляла около 80 % в Соединенном Королевстве и 70 % в Америке, поэтому можно представить, сколько денег мы задолжали. А кроме налогов у нас еще были собственные расходы. В общем-то мы были разорены. До нитки. Может, у Гизера и не хватало смелости признаться в этом перед остальными, но он был прав: нет никакого смысла быть рок-н-ролльной группой и постоянно беспокоиться о деньгах и повестках.
Поэтому в один прекрасный день я просто вышел с репетиции и не вернулся.
Потом мне позвонил Норман, муж моей сестры Джины.
Надо сказать, что он отличный парень, и во многом стал мне старшим братом, которого у меня не было. Но всякий раз, когда он звонил, это означало, что в семье произошло что-то плохое.
На этот раз все было так же.
– Твой папа, – сказал Норман. – Тебе нужно навестить его.
– Что это значит?
– Он очень плох, Джон. И может не дожить до утра.
Мне стало плохо, все словно онемело. Потерять одного из родителей – мой самый страшный кошмар с раннего детства, когда я подходил к папиной кровати и будил его, потому что мне казалось, что он не дышит. А теперь страх начал сбываться. Я знал, что папа болен, но не думал, что он уже на пороге смерти.
Взяв себя в руки, я сел в машину и поехал к нему.
Вся семья уже собралась у его постели, а мама выглядела совершенно опустошенной.
Как выяснилось, папа умирал от рака. Болезнь вышла из-под контроля, потому что он отказывался идти к врачу до тех пор, пока его не пришлось увозить на «Скорой». Отец перестал работать всего несколько месяцев назад, в шестьдесят четыре года, когда ему предложили досрочно выйти на пенсию. «Теперь у меня будет время заниматься садом», – сказал он мне тогда. И занялся им. Но как только сад был разбит, всё кончилось. Игра окончена.
Я был в ужасе от того, что мне придется увидеть, потому что знал, чего ожидать. Младший брат моего папы умер год назад от рака печени. Я навещал его в больнице, и меня это так потрясло до слез. Он был совсем не похож на парня, которого я знал. Он даже не был похож на человека.
Когда я пришел в больницу, папу только что перевели из хирургии, он был бодр и весел. Он выглядел нормально и даже улыбался. Наверняка ему дают «счастливый сок»[20], подумал я. Но, как говаривала одна из моих тетушек: «Бог всегда дарит один хороший день перед смертью». Мы немного поговорили. Самое смешное, что, пока я рос, папа никогда не говорил мне ничего вроде «не налегай на сигареты», или «перестань мотаться в паб», но в тот день он сказал мне: «Джон, сделай что-нибудь со своим алкоголизмом. Ты пьешь чертовски много, слишком много. И завязывай снотворное».
– Я ушел из Black Sabbath, – сказал я отцу.
– Что ж, тогда им конец, – ответил он и заснул.
На следующий день состояние папы ухудшилось. Ужасней всего на свете было видеть, что мама просто обезумела от горя. В те времена в больницах был такой порядок: чем хуже твое состояние, тем дальше тебя отодвигают от других пациентов. К концу дня папу уже поместили в кладовку с метлами и швабрами, где повсюду были ведра, ванночки и банки с отбеливателем. Ему на руки намотали бинты, как у боксера, и привязали руки к гигантской кровати, потому что он всё время выдергивал капельницу. Мне было чертовски невыносимо видеть его таким – человека, которым я восхищался и который научил меня тому, что даже без образования можно иметь хорошие манеры. В отца вкачивали все существующие наркотики, так что ему было не очень больно. Когда он увидел меня, то улыбнулся, поднял вверх большие пальцы в бинтах и произнес: «Спи-и-и-ид!» – это было единственное название наркотика, которое он знал. А потом добавил: «Вынь из меня эти чертовы трубки, Джон, мне больно».
Папа умер 20 января 1978 года в 23 часа 20 минут: в той же больнице, в тот же день и в то же время, в которое родилась Джессика за шесть лет до этого. Это совпадение удивляет меня до сих пор. Причиной смерти была названа «карцинома пищевода», но у него еще был рак внутренних органов и рак кишечника. Он не мог самостоятельно есть и ходить в туалет тринадцать недель. Джина была с ним, когда он умер. Врачи сказали, что хотят выяснить, почему их франкенштейновский эксперимент, проведенный над ним в хирургии за день до этого, не сработал, но она не позволила им сделать вскрытие.
В то время, когда отец скончался, я ехал на машине в гости к Биллу и слушал «Baker Street» Джерри Рафферти. Когда я подъехал к дому, он стоял и ждал меня с мрачным взглядом на лице. «Тебя к телефону, Оззи», – сказал Билл.
Это был Норман, сообщивший мне страшную новость. Я до сих пор слышу его голос и испытываю щемящую грусть, когда слышу «Baker Street» по радио.
Через неделю состоялись похороны отца, его кремировали. Я ненавижу традиционные английские похороны: ты только начинаешь отходить от потрясения при потере близкого человека, а тебе снова нужно пройти через этот ад. Евреи придумали получше: когда кто-то умирает, его хоронят как можно скорее. По крайней мере, таким образом ты можешь быстро справиться со своими чувствами.
Мне казалось, что единственное, что поможет мне справиться с потерей отца, – вылезти из своего собственного черепа. В то утро я проснулся, налил себе чистый виски, а потом пил весь день. К тому времени, когда гроб внесли в дом, где жили мои мама с папой, я уже был на полпути к другой планете. Гроб был запечатан, но по какой-то чертовой тупой пьяной причине я решил, что хочу снова увидеть папу, поэтому заставил одного из людей, которые несли гроб, снять крышку. Это была плохая идея. В конце концов мы все по очереди на него посмотрели. Но он был мертв уже неделю, так что, как только я заглянул в гроб, то сразу же пожалел об этом. Гробовщик намазал отца гримом, так что он выглядел как гребаный клоун. Я хотел запомнить своего отца совсем не таким – но вот сейчас пишу это, а у меня перед глазами именно та картина. Лучше бы я запомнил его привязанным к больничной кровати, улыбающимся, показывающим большие пальцы вверх и это его «Спи-и-и-ид!».
Потом мы все сели в катафалк вместе с гробом. Мои сестры и мать начали выть, как дикие животные, чем пугали меня до чертиков. Никогда ничего подобного не испытывал. В Англии учат, как жить, но не учат ничему, что связано со смертью. Нет учебника, в котором было бы написано, что делать, если умрет мама или папа.
Ты теперь сам по себе, дорогуша.
Если бы понадобилось описать жизнь моего отца одним достижением, то это то, что он устроил ванную в доме номер 14 на Лодж-роуд, чтобы не приходилось мыться в жестяном тазу перед камином. Отец нанял профессионального подрядчика, чтобы тот сделал почти всю работу, но через несколько недель сырость начала проходить через стену. Тогда папа отправился в магазин, купил всё, что нужно, и сам все переделал. Но сырость вернулась. Так что отец снова заштукатурил все заново. А она возвращалсь опять, и опять, и опять. К этому времени папа уже видел в этом свое призвание. А если отец что-то решал, то остановить его было уже невозможно. Каких только безумных решений он не придумывал, лишь бы заштукатурить стену и остановить сырость. Этот крестовый поход против сырости продолжался бесконечно. Потом, через несколько лет, папа принес с завода «GEC» мощный промышленный гудрон, покрыл им стену, заштукатурил гудрон, купил желтую и белую плитку и выложил ей стену.
«Это должно, черт побери, помочь», – сказал он мне.
Я забыл обо всём этом на несколько лет, пока не вернулся в дом для съемок документального фильма на «BBC». К тому времени там жила пакистанская семья, и все стены в доме были выкрашены в белый цвет. Было жутко увидеть наш дом таким. Но потом я вошел в ванную – а на стене по-прежнему была папина плитка, выглядевшая точно так же, как и в тот день, когда отец выложил ей стену. И я подумал, черт побери, всё-таки моему старику это удалось.
До конца дня с моего лица не сходила улыбка.
Я до сих пор сильно скучаю по отцу. Жаль, что мы ни разу так и не сели, не поговорили с ним по-мужски обо всем. И что я многое не спросил у него, когда был маленьким, когда был слишком пьян и занят своей рок-звездной карьерой.
Но, думаю, так всегда и бывает, правда?
В день, когда я ушел из Black Sabbath, мы были в студии «Rockfield» в Южном Уэльсе и пытались записать новый альбом. У нас только что состоялось очередное совещание не тему денег и адвокатов, и я был на грани срыва. Поэтому просто вышел из студии и свалил домой в коттедж Булраш на Тельмином «Мерседесе». Естественно, я был в говно. А потом, как пьяный придурок, начал поливать грязью свою группу в прессе, что было абсолютно несправедливо. Но, знаете, распад группы похож на развод – какое-то время вам хочется только уязвить друг друга побольнее. Парень, которого они нашли мне на замену, тоже был из Бирмингема, и звали его Дейв Уокер. Я давно им восхищался – он пел в Savoy Brown, а потом какое-то время в Fleetwood Mac.
Но по какой-то причине с Дейвом у них не срослось, так что через несколько недель, когда я вернулся, всё опять стало как прежде – по крайней мере, так казалось. Мы даже не обсуждали то, что произошло. Я просто как-то взял и пришел в студию – Билл тогда выступил в качестве миротворца, позвонив мне. Но было ясно, что все изменилось, особенно в моих отношениях с Тони. Думаю, у него самого уже не лежала душа к тому, что мы делаем. Но, когда я вернулся, мы продолжили работать с того же места, где остановились, над альбомом, который решили назвать «Never Say Die».
К тому времени мы начали выправлять свое финансовое положение благодаря Колину Ньюману, посоветовавшему нам записывать альбом в другой стране, чтобы уйти от налогов и не отдавать 80 % всех своих денег лейбористскому правительству. Мы выбрали Канаду, несмотря на то что в январе там было так холодно, что нельзя было выйти на улицу и не отморозить глаза. Мы забронировали студию «Sounds Interchange Studios» и полетели в Торонто.
Но даже в пяти тысячах километров от Англии старые проблемы преследовали нас.
Например, почти каждый вечер я серьезно напивался в местечке под названием «Gas Works», прямо напротив многоквартирного дома, где жил. Однажды ночью я пошел туда, вернулся, вырубился и проснулся через час от невероятной изжоги. Помню, как открыл глаза и подумал, что за херня? Вокруг кромешная тьма, только впереди светилось что-то красненькое. А изжога, между тем, накрывала меня всё сильнее и сильнее. И вдруг я понял, что заснул с сигаретой в руке. Я и правда горю! Я вскочил с кровати, сорвал с себя одежду, связал ее в узел тлеющей простыней, побежал и положил всё это в ванну, а затем включил холодную воду и ждал, когда рассеется дым. После этого комната походила на поле после бомбежки, простыни испорчены, а я абсолютно голый и ужасно замерзший.
Ну и какого хрена мне теперь делать? Но тут у меня возникла идея: я разорвал шторы и положил их вместо простыней на кровать. Всё было замечательно, пока на следующее утро не пришла хозяйка с перекошенным лицом и не устроила скандалешник.
«ЧТО ТЫСДЕЛАЛ С МОЕЙ КВАРТИРОЙ? – орала она на меня. – УБИРАЙСЯ, ЖИВОТНОЕ! ВОН ОТСЮДА, ТВАРЬ!»
В студии дела шли не намного лучше. Когда я мимоходом упомянул, что хотел бы сделать свой сольный проект, Тони отрезал: «Если у тебя есть песни, Оззи, сначала поделись ими с нами». Но каждый раз, когда я что-то предлагал, меня никто не слушал. Я говорил: «Что думаете об этом, а?» А все отвечали: «Не-а. Полный отстой».
Однажды Тельма позвонила в студию и сообщила, что у нее только что случился выкидыш. Мы собрались и вернулись в Англию. Но возвращение домой ничего не изменило. С Тони мы вообще не разговаривали. Мы не спорили, не рубились, не ругались, просто не общались. Вообще. Во время последней студийной сессии в Англии я плюнул. Тони, Билл и Гизер решили, что хотят записать песню под названием «Breakout», в которой джаз-бэнд будет играть что-то типа да-да-да-да, ДА. А я сказал: «Все, на хер! Это я петь не буду точно». Вот почему в песне «Swinging the Chain» поет Билл. Эта песня «Breakout» была уже вне любых соответствий с нашей музыкой. Если в альбоме будут такие песни, думал я, то с таким же успехом мы могли бы переименоваться из Black Sabbath в Slack Haddock[21]. Единственное, что впечатлило меня в том джаз-бэнде— это количество алкоголя, которое могли выпить его участники. Просто невероятно. Если к полудню не записать всё, что нужно, то работе конец, потому что они все уже ушли и лежат в слюни.
«Never Say Die» в Америке провалился и в Британии показал себя не намного лучше, оказавшись всего лишь на двенадцатом месте в чартах. Зато благодаря ему мы попали на «Top of the Pops». А это оказалось весело, потому что на этой программе мы познакомились с Бобом Марли. Я навсегда запомнил момент, как он вышел из своей гримерки, которая была рядом с нашей, и его голова буквально скрывалась в клубах марихуаны. Боб курил самый большой и толстый косяк, который я только видел. Я всё думал, что он будет петь под фанеру, потому что никто не сможет выступить вживую, будучи настолько под кайфом. Но нет – Боб выступил вживую. Причем безупречно.
В то время положение Black Sabbath стало понемногу улучшаться. Решив финансовые проблемы, мы наняли менеджером Дона Ардена, в основном потому, что нас потрясла его работа с Electric Light Orchestra. А лично для меня лучшее, что было в работе с Доном, – это возможность постоянно видеться с его дочерью Шерон. Я почти сразу влюбился в нее. Меня зацепили и ее смех, и то, что она была красивая и гламурная – вся в мехах и бриллиантах. Я никогда не видел ничего подобного. А еще Шерон была такой же шумной и сумасшедшей, как я. Она помогала отцу в делах и каждый раз, встречаясь, мы с ней страшно веселились. К тому же Шерон была отличным собеседником. Но очень долго между нами ничего не было.
Я знал, что с Black Sabbath всё кончено. К тому же было ясно, что остальные тоже сыты по горло моими безумствами. Одно из последних воспоминаний о группе – день, когда я не явился на концерт в «Municipal Auditorium» в Нэшвилле во время нашего последнего турне по США. Мы с Биллом в течение трех дней вынюхали столько кокса в его доме на колесах, что я не спал уже три дня подряд. Я был похож на ходячего мертвеца. Мои зрачки выглядели, как после укола кофеином, кожа была вся красная и колючая, и я почти не чувствовал ног. В пять часов утра в день концерта, когда мы приехали в город, я наконец завалился спать в отеле «Hyatt Regency». Это был лучший сон за всю мою жизнь. Мне было так хорошо, словно я спал в двух метрах под землей. А проснувшись, понял, что почти пришел в норму.