— Этот человек, видимо, большой шутник,— решил хан, но тут же задумался.— Или, может быть, его кто-нибудь обидел? Догоните-ка и приведите его сейчас же обратно. Я не хочу, чтобы в такой радостный день кто-нибудь был недоволен.
Дровосека вернули. Тогда хан ласково обратился к нему с такой речью:
— Почему ты не воспользовался моей добротой, бедняк? Разве тебе мало за три плода три самые драгоценные вещи
из моих сокровищниц? Может быть, ты обижен за тюрьму, на я же сказал, что это нечаянно.
— Нет,— ответил бедняк,— за тюрьму я нисколько не в обиде. Наоборот.
— Тогда что же? Мало тебе награды? Хорошо, пусть будет не три вещи, а трижды три. Сядь вот здесь. Говори откровенно: на что тебе этот ржавый топор, эта соль и этот старый коран?
Но дровосек не сел, а вдруг подошел к хану вплотную.
-г- Я этот топор,— сказал он, грозно сверкнув глазами,— сам отточу. Понятно? Им я срублю под корень то проклятое дерево, на котором выросла айва, продлившая жизнь твоему роду. Шутки шутишь? Иначе — куда мне деть обиды отцов, гнев братьев? Эту соль я сам разведу водой, оболью ею остатки корней и землю в том месте, где взросла айва, чтоб ничто никогда больше не вырастало там. А этот коран, на котором цари давали клятвы, я взял для того, чтобы поклясться на нем перед всем миром и наказать детям никогда и ни за что на свете не перешагивать через свою ненависть, не продавать совесть отцов, не служить врагу. Да будет топор дровосека на страже чести всегда остер...
Так ответил мудрый бедняк оробевшему перед ним, хоть и могущественному хану.
— Ты слышал, поэт? Большие обиды не старятся и живут столетия. Велика была ненависть во все времена труженика к тунеядцу, честного человека к подлецу. Никогда, никогда не поступай наперекор своей совести. Помни крепко: ни одна айва, ни один плод из твоего сада не должен служить не то что лекарством, но даже случайной пищей врагу. Иначе первый же топор дровосека срубит твой зеленый сад под корень.
Однажды хитрая лиса очень хотела прославиться в своем краю и просила волка научить ее искусству смелости.
— Волк,— сказала она,— у меня есть все: и острые зубы, и когти, и гибкость тела, и быстрый ум. Я смотрю на тебя,— тебе ничего не стоит свалить быка, хотя бык в четыре раза сильней нас с тобой. Ты прыгаешь навстречу дикому коню и, повиснув на его груди, перегрызаешь горло. Слава отваге и отчаянию твоему,— как ты это можешь? Научи меня!
— О,— сказал волк,— это не так уж трудно, лиса. Я, пожалуй, научу тебя. Пойдем со мной!
И вот они вышли вдвоем на охоту. Увидев пасущегося в поле дикого коня, волк осторожно подкрался к нему и шепнул лисе:
— Хорошенько следи за мной, лиса: глаза мои вращаются?
— Вращаются,— ответила лиса,
— Они налились кровью? — спросил волк, глядя на коня и готовясь к прыжку.
— Налились,— ответила лиса.
— Шерсть моя дыбится?
— Да, да,— прошептала лиса.
— Готово!— вскрикнул волк.— Смотри!— и, одним прыжком настигнув коня, смертельной хваткой вцепился ему в грудь.
Конь рухнул.
— Все! — прорычал волк, разрывая окровавленное мясо.— Видела, лиса, как это было? Запомни и действуй.
— Только и всего? — спросила лиса удивленно.— Ну, это и впрямь не так уж трудно. Спасибо за науку. Теперь-то я докажу всем!..
И вот на следующий день, едва выглянуло солнце, как лиса уже вышла на охоту. Гордо шла она через лес. Звери шарахались от нее во все стороны, потому что никогда еще не приходилось им видеть лису такой грозной.
Случайный заяц попался ей под ноги.
— Дурак,— сказала она гордо.— Счастье твое, что я теперь питаюсь кониной, иначе несдобровать бы твоей шкуре. Шагай за мной!
•— Куда? — пропищал заяц, дрожа всем телом.
— На охоту! Научу тебя, дурак, так уж и быть, охотиться на быков. (Лиса сказала это очень громко, так, чтобы все в лесу слышали ее.)
Удивился заяц, даже на задние лапки привстал, но тут же, услышав окрик лисы, засеменил за ней ни жив ни мертв.
Вот вышли они на вчерашний луг. Так же, как вчера, паслись на лугу дикие кони. Увидев в овраге отставшую от табуна кобылицу, лиса, точь-в-точь как вчера волк, осторожно подкралась к ней и глянула исподлобья, вращая глазами.
— Смотри,— прошептала она зайцу, — хорошенько смотри на меня, косой,— глаза мои вращаются?
— Вращаются,— ответил заяц, пятясь от страха. Лиса самодовольно усмехнулась.
— Они налились кровью?
— Нет,— ответил заяц,— не налились.
Лиса выбрала место поудобней и, приготовясь к прыжку, снова спросила:
— Глаза мои налились кровью? Эй, черт!
— Нет,— ответил заяц жалобно,— не налились. Убей меня бог, не налились.
— Шерсть моя дыбится? — прошептала лиса сквозь зубы, ибо она начинала уже злиться.
— Удивительно,— всхлипнул заяц,— зачем ей дыбиться?
— Косой дурак! — заорала лиса.— Ты ничего не видишь!— И с этими словами, нацелившись, крикнула: — Готово! — и ловко прыгнула кобылице прямо на грудь.
Но в ту же минуту кобылица скинула ее наземь и одним ударом копыта далеко отбросила от себя в сторону. Лиса, дважды перекувырнувшись, в воздухе, упала на спину. Она грохнулась рядом с зайцем, который едва успел вовремя спрятаться за кусты...
Лиса издыхала. Тогда, все еще дрожа всем телом и скользя ногами, заяц вышел из-за куста и тихо сел напротив на задние лапки.
— Да,— сказал он, задумчиво глядя на нее,— вот теперь, лиса, действительно и глаза у тебя налились кровью, и шерсть дыбится! "Ясно.вижу.
Притче конец. Я хотел сказать, что искусство поэта сродни искусству смелости. Оно зависит от внутренних сил, и глаза истинного поэта, мой друг, вращаются от ярости. Поэтому-то они и наливаются кровью.
Волчий голод и волчья смелость да будут присущи тебе в жизни!1 Ибо поэзия во многом подобна дикому коню, и она жестоко мстит всякому, кто хитрит перед ней, кто неискренен, кто думает, что все дело в том, как вращать глазами.
Люди строили дворец. Уже были воздвигнуты стены.. Завернув в шелк, чтобы не поцарапать, по старинному обычаю, 1 Волк в горском эпосе — синоним бесстрашного героя.
бережно, на плечах несли люди главный столб для крыши дворца. Они несли его в гору. А на горе, перед высокими многооконными стенами, стоял народ с кувшинами масла в руках, со знаменами и музыкой. Крыша дворца покрывалась в большой праздник, и в работе этой принимал участие весь народ.
Но знаешь ли ты, что в каждом ауле есть свой дурак?.. Над ним потешаются все от стара до мала, но не думай, что это потому, что он самый глупый. Наш седобородый дурак Паглул-Дивана был, например, великим философом!..
Вот стоит народ, готовый принять столб из рук в руки и, умаслив его (это, чтоб под сенью дворца было вечное изобилие), торжественно начать укладывать крышу. А впереди, верхом на палочке, босиком, стоит наш Паглул-Дивана.
Вдруг дурак отделился от толпы и, погоняя себя прутиком, помчался вперед навстречу тем, кто по узкой улочке нес вверх на плечах нарядный столб.
Народ замер в ожидании.
Паглул-Дивана подскочил к столбу и, крикнув: «Тпрр, аргамак!»— будто с разгоряченного коня, слез со своей палочки и, постучав пальцем о край столба, приложил к нему ухо. Затем он дважды кивнул головой — дескать, понял. И, снова, сев верхом на палочку, помчался назад.
Народ облегченно вздохнул.
— Паглул-Дивана,—спросили тогда старики весело,— ты зачем ездил, дурак?
— Валла, соседи, два слова сказал я этому столбу,
— Два слова? А какие именно? Паглул-Дивана ответил:
— Я спросил у бревна: бревно, ай бревно, обычно из твоих братьев делают либо подпорки, либо лопаты для выгребания навоза, либо сани, а в крайнем случае, разрубив на куски, жгут в огне. За что, скажи, будь добр, тебе такая честь? Тебя несут люди на плечах, завернув в шелк, тебя встречает весь народ с кувшинами масла и знаменами... Благодаря чему ты удостоилось такой славы?
— И что же ответил тебе столб? — спросил народ.
— Благодаря моей прямоте,— ответил столб,— прямоте!
...Слова этого дурака, поэт, запиши на своем щите,
В темном лесу жила-была некогда обезьяна. Очень храбрая, с горячим сердцем и умом. (Да, да, именно обезьяна!) И вот наскучила той обезьяне темная жизнь. Все одно и то же: тишина, да те же звери, те же обезьяньи тропы.
— Уйду! — сказала она однажды.—Прямо вперед уйду, выйду на простор!
— Сошла с ума,— сказал рыжий кабан.— Лес наш, говорят, бесконечен, и нет из него выхода, друг мой!
— Есть,— отозвалась из дупла старая сова.—Выход-то есть, кабан, я знаю. Но только за лесом ничего ровным счетом нет. Мертвая, скучная пустыня да овраги.
— Но солнце-то хоть, солнце там есть? — спросила обезьяна.— Я ведь жажду солнца.
— Какое солнце? — спросила сова.— Солнце же это еще хуже. А если ты, бедняга, жаждешь уподобиться тем двуногим чудовищам, что дружат с солнцем, то за лесом они действительно встречаются. Только не советую тебе, именно поэтому-то и не советую, обезьяна, выходить из лесу. Огонь и громовой голос, брызжущий свинцом из их рук, смертелен для нас. Смерть ждет тебя за лесом!..
— Это правда,— прорычал кабан.
— Это правда, — подтвердили все лесные звери.
— И все же я пойду,— сказала обезьяна гордо.— Я пойду вперед, покуда во мне есть силы. Я не хочу состариться здесь и, привыкнув к смраду и мраку, уподобиться вам. Я жажду увидеть хотя бы краем глаза ту жизнь, которая, чудится мне, есть за лесом. Должна быть! Не может не быть! Что ты можешь знать, сова, ночной житель? Что мог видеть ты, глупый кабан, кроме клочка земли перед носом? Что знаете вы, ленивые и ожиревшие медведи? Пусть я умру, но зато не здесь, в этом мраке, а там, на просторе!..
...Лес загудел. Зашумели листья, но обезьяна, не оглядываясь, все шла вперед. Шаг за шагом, приближаясь к своей цели, шла она, распевая песни, хоть и было ей очень трудно. Сучья царапали ей бока, застревая в коже занозами, репейник облепил ее шерсть. Из лапок сочилась кровь, и были они в сплошных ранах. Обезьяна дважды по горло увязала в болоте, четырежды, не рассчитав прыжка, срывалась с деревьев наземь и не раз вступала в единоборство с жестокими стаями шакалов. Но кончается все на свете. Кончился и лес. Обезья-
на достигла цели. И вот взошло солнце с востока. И вот заиграли небеса. И вот открылась перед обезьяной иная жизнь.
Какое утро увидала обезьяна! Какие луга, покрытые цветами, какие горы и долины! Тысячи разноцветных птиц славили эту жизнь, кружась над землей. В траве играли детеныши полевых мышей и зайчата. Паслись олени. По реке плавно, выпрямив шеи, плыли лебеди. Всюду сияло солнце, посылая на всех свое тепло и рассыпая всюду по земле жизнь и счастье. Как зачарованная стояла обезьяна, глядя на этот мир. И каждая минута этой невиданной новой жизни была для нее теперь как целая жизнь...
— Эй!— крикнула она тогда, не в силах сдержать своего восторга. — Эй вы, бедные звери! Вы бы умерли от счастья, если б пережили со мной хотя бы часть всех тех невзгод и хотя бы каплю этой награды! Я была права! — кричала обезьяна, поворачиваясь во все стороны и потрясая руками.— Я победила! Вот солнце!
В эту минуту из-за куста вышел охотник и, приняв обезьяну за льва (уж не была ли она в самом деле львом? Да, конечно, к этому времени она уже не была обезьяной, а стала львом), подстрелил ее. Это могло и не произойти, но пусть произошло... Не важно.
Поэт! Стремись всегда вперед! Пусть ты один и не знаешь дороги: тому, кто впереди видит город, не нужен проводник! Не беда, что за каждым углом тебя будет подстерегать смерть, не беда, что позади остаются лакомства и уют: ты будешь львом! Не оглядывайся! Пусть каждая капля твоей крови рвется вперед. Только вперед! А что касается страха перед случайностями, то поверь мне, что лучше иметь в будущем свинец, чем золото в прошлом и ничего впереди!
* * *
Эти четыре притчи, мой друг, кто бы ты ни был, коли ты задумал стать поэтом, возьми себе. Их ты высечешь резцом на четырех камнях, и пусть это будут краеугольные камни твоего дома. Когда же ты выстроишь дом (только, чур, выбирай необжитое место!), когда ты посадишь у входа чинару и прорубишь окна на все четыре стороны—знай — это только начало! С этой минуты ты каждый день, как школьник в школу, начнешь ходить учиться к своему народу. Смеяться его смехом, плакать его слезами, любить его любовью.
Когда же от дома своего во все четыре стороны, как лучи, проложишь ты своими ногами ровные тропы, когда чинара у входа в твой дом вырастет настолько, что на ней птицы начнут выводить своих птенцов (о, как трудно ремесло поэта!), значит ты созрел для подвига. Тогда уже будет зависеть от силы твоего сердца и остроты глаз — зарастут ли сорной травой проторенные тобой тропы, или они превратятся в широкие прямые дороги, ибо теперь уже будет по ним стекаться к тебе сам народ...
Зажги огонь в очаге. Постели ковер у входа!.
СТРАДА
Мне тягостно думать, что ворчливость
и скука Моих стариковских годов. Оцепенение, боли, запоры желудка. Плаксивые жалобы Могут просочиться в мой стих.
Уолт Уитмен («Листья травы»)
И не шелохнутся высокие заросли трав у оград. Тишина и солнце... Покойно и ровно стоят тополи над белой дорогой. Безмолвны сады, объятые смутной призрачной дремой ранней осени.
Сулейман сидит у ворот, накинув на плечи свой старый, пахнущий потом и немного чесноком бешмет и надев на босые ноги галоши. Под мышкой он держит термометр, с которым последнее время почти неразлучен, хотя сам и не умеет его проверять. (Иногда, так и забыв его под мышкой или же, по привычке, держа левую руку плотно прижатой к телу, он уходит с термометром в сады бродить на целый день.)
— Хорошее было лето в этом году,— говорит он после долгого молчания, обращаясь к дряхлому старичку, сидящему рядом с ним на бревне.— Такого лета давно не бывало, Меж-ведиль!
Старичок оживляется и, зашевелившись в своей длиннополой шубе, отвечает:
— Я бы хотел, Сулейман, иметь большую палку на этого председателя, который не хочет начать уборку винограда.
— Почему же он не хочет? — спрашивает Сулейман спокойно.
Старичок поднимает голову и, с минуту помигав глазами,
говорит:
— Когда я был молод, я слушался тех, кто был старше меня. А эти не слушаются и спорят со мной. Зачем я тогда, седобородый — не знаю.
Старичок собирается что-то еще сказать, но его одолевает досада, и он лишь кивает головой.
— Ты не сердись, Межведиль,— говорит Сулейман равнодушно,— гора без зайцев не бывает. Зайца легко затравить.
Старичок успокаивается и вновь дремотно закрывает глаза.
Рыжая курица со своими многочисленными цыплятами выходит из ворот и нестройным маршем шествует мимо стариков к дороге. Она торопливо квохчет. Сулейман осторожно, так, чтобы не выронить термометра, вытягивает руку и, весь морщась от улыбки, подгоняет посохом отстающих крошечных цыплят.
— Цыпы-цыпы, дурачки! — бормочет он нежно.— Идите!
— Сулейман,— говорит старичок, вдруг очнувшись,— когда я был молодым, четырех зайцев поймал однажды голыми руками. Тогда я был молод! Да.
— Ты ведь был тогда чабаном,— отвечает Сулейман рассеянно. — Неужели больше ничего не припомнишь, Межведиль?
— Еще медведя видел, — говорит старичок, щурясь. — Медведь нападает на овец ночью...
Сулейман смеется одними глазами и, ничего не отвечая, молча смотрит вслед цыплятам, пока те совсем не скрываются в траве.
Внезапно на дороге со стороны садов появляется юноша. Он в белых брюках и идет, ведя рядом с собой велосипед и держа в левой руке небольшой арбуз. Заметив Сулеймана, он прислоняет велосипед к придорожному тополю и, подбросив в руках арбуз, сворачивает с дороги. Он идет к старикам напрямик, перешагивая через заросли чертополоха.
— Сулейман-холо! — кричит юноша издали.— Как себя чувствуешь? Колхозники поговаривают, что ты нездоров.
Сулейман настораживается и хмуро сдвигает брови.
— Когда ты в конце концов начнешь занятия? — говорит он громко навстречу юноше. — Почему дети не учатся, а шляются по садам? Я пошлю телеграмму в Москву.
— А еще лисицу видел,— бормочет старичок, открывая один глаз.—Больше ничего не помню, Сулейман.
Юноша подходит к старикам и, радостно пожимая им руки, смеется.
— Сулейман-холо, ты не беспокойся,— говорит он весело,— я начну занятия вовремя, ровно через семь дней. Сейчас еще нигде школы не открыты.
. Он садится рядом и кладет арбуз на свое колено.
— Ты же смотри,— выговаривает Сулейман сурово,— чтоб моя школа была открыта раньше всех. Иначе я не согласен!
. — Я уже давно все приготовил,^—улыбается юноша.— Ты не беспокойся, Сулейман... Все будет хорошо.
— Молла Насреддин тоже решил однажды не беспокоиться,— отвечает Сулейман,— и у него родился бесхвостый осел. Надо обо всем заранее беспокоиться. Это же школа моего имени. Что скажут люди?!
Старичок вытягивает шею и, глядя куда-то мимо Сулеймана, тоном старшего наставляет:
— Не надо, Сулейман. Он же свое дело знает. Зачем нам еще об этом думать. Хватит нам забот.
Сулейман недовольно отворачивается.
Юноша достает из кармана перочинный ножик и при наступившей тишине молча разрезает арбуз. Он режет его, держа на весу, и, отделив первый крупный ломоть, обнажает темно-красную, сочную, как гранат, сердцевину.
— Хо-го, какой спелый! — говорит он громко и, по обычаю, протягивает первый ломоть старшему.
Старичок принимает ломоть бережно в обе руки.
— Машалла ', где растет такой арбуз?— бормочет он н, нагибаясь, прежде чем откусить, вытирает рукавом бороду.
— Ты с бахчей? Председателя там не видел?—спрашивает между тем Сулейман, все еще недоверчиво косясь на юношу.
— Нет, я ездил встречать нового учителя. Председатель, наверное, в садах или на пункте, Сулейман; сейчас ведь самый разгар уборки персиков.
— Знаю. А какой учитель? Где он?
— Учитель русского языка. У него много вещей, и он на станции ждет машину.
1 Машалла — не сглазить бы! Восклицание это выражает также удивление, восхищение.
— Почему же ты не подождал вместе с ним?—говорит Сулейман строго.
— Сулейман-холо, машины долго не было, и я ездил на пункт предупредить шофера, чтобы заехали за ним.
Сулейман задумывается и, немного успокоясь, взяв- ломоть, ест мелкими кусочками, срезая ножом мякоть. -
Все трое некоторое время молчат.
Откуда-то сбегаются голенастые прожорливые индюшата. Они поднимают писк и отчаянную возню, вырывая друг у друга корки и шныряя под самые ноги людей. Некоторые, забравшись на бревно, хватают семечки прямо на лету, и Сулейман обороняется от них локтями. Один из индюшат прыгает на старичка и, вырвав из его рук ломоть, убегает. Сулейман смеется беззвучно, трясясь всем телом.
— Когда я был молод...— начинает старичок обескураженно, но в это время юноша протягивает ему новый ломоть, и он умолкает.
— Ты же мой лучший сосед, Сулейман,—бормочет он, закрывая глаза.
Уже вечереет. Уходящее солнце висит над садами в розовой мгле. Плотные тени деревьев надвигаются на дорогу и тянутся выше. Спасаясь от них, все та же рыжая курица поспешно ведет обратно в ворота своих крошечных поздних цыплят. Они катятся за матерью, как желтые шарики.
Сулейман оглядывается вокруг и, уже окончательно помирившись с юношей, расспрашивает его об уборке персиков. Потом он стряхивает носовым платком семечки с колен и тут, вспомнив вдруг о термометре, медленно извлекает его из-под мышки и протягивает юноше.
— Ну-ка, сколько тут, посмотри!
Старичок тоже, кончив есть, устраивается на бревнах поудобней и спрашивает ради приличия:
—: А этот градуз тебе помогает, Сулейман?
— Это не для помощи, — отвечает Сулейман грустно,— а чтоб знать, Межведиль. Когда сорок один градус наступает, человек умирает.
— О! — изумляется старичок.
Тем временем юноша, проверив термометр, говорит, что «градуз» показывает 37 и 9 в что при такой температуре, по его мнению, надо бы лежать в постели.
Сулейман вдруг резко поворачивается к юноше и берет у "него термометр
— Советы давать —не твое дело,— говорит он, вытара-1 щив глаза и пряча термометр обратно под мышку,— у меня и без тебя довольно советчиков!
Он откидывается назад и впервые за все время смотрит юноше прямо в глаза.
— Весь народ на ногах, в ауле никого, кроме столетнего Межведшга, но и он не лежит, а я все лежи и лежи? Лучше бы ты не говорил мне этого, сын мой!
Он поднимает оброненный с колен посох и, с минуту помолчав, продолжает уже спокойней:
— Каждый день это радио говорит мне в ухо о разных делах, творящихся во всем мире и касающихся меня! В мире тревожно, юноша. Война, что ли, новая близится? Надо всем быть на ногах. Я слышу часто, как среди многих имен радио называет и мое имя, повторяет и мои слова. Как я могу, подумайте, без конца лежать в постели, когда все на ногах? Или я уже перестал быть поэтом?.. Межведиль, эй, Межведиль, что ж ты молчишь?
Старичок вздрагивает и, потупив голову, бормочет:
— Я бы хотел, Сулейман, чтобы у всех наших врагов было сегодня ночью по сорок три градуса.
Но Сулейман, не слушая его, продолжает все громче:
— Как я могу целыми днями лежать, когда весь аул спрашивает о моем здоровье?.. Надо слагать все новые и новые песни. Хороший поэт больше двух раз не повторяет своих стихов, а это радио без конца повторяет за меня, и я беспокоюсь. Что скажет Сталин, если узнает?.. Для того ли Сталин дал мне орден, чтобы я лежал? Нет, я не лягу. Мною был бы полон этот сад, если б не эти мои ноги. Вай, вай, Межведиль, как мне быть! Столько, сколько один человек съедает за день хлеба, я съедаю лекарств, и все впустую... Мне стыдно, что я не молод!..
— Сулейман,— говорит старичок жалобно,— ты же был в этом, как его, Кисловодске. Разве Кисловодск тебя не вылечил?
— Дерево иногда растет в воде, Межведиль, но, когда время, приходит, оно все равно сохнет. И доктора и профессор а. даже из Баку приезжают ко мне,— ты же видишь. В Москве в самой первой больнице меня лечили,—- но что делать! Я стал подобен ветхому бешмету: только заштопают карман, как уже прорвался локоть, только залатают локоть, лак уже прореха на заду... Ах, где ты, моя сила!
— Не говори, Сулейман! — восклицает старичок беспомощно.
— Ветхому бешмету место в чулане, Межведиль. Иголка и нитка не помогут, что тут скрывать!
Старичок несколько минут напряженно смотрит перед собой и вдруг, расширив глаза (а в глазах этих застывшая скорбь и еле уловимая тревожная надежда), спрашивает:
— Слушай, Сулейман! Эти разные тракторы, электричество, аэропланы придумала наша Советская власть. Дай бог ей счастья! Неужели она не может придумать лекарство против смерти?
— Может, Межведиль,— отвечает Сулейман с сердцем,— может, конечно, все она может. Только надо подождать, а старость, видишь, не ждет. Больной торопится — яблоко зреет своим чередом!
И, сказав так, Сулейман скрещивает руки на посохе, как всегда, когда удручен. Старичок сидит неподвижно,, часто мигая глазами и глядя перед собой. Его ленивого и глухого сердца, как видно, коснулись давно забытые думы и надежды, которых он теперь даже не в силах осмыслить. (Так иногда на старый и мшистый камень в саду на секунду опустится весенняя птица и, едва коснувшись его холода, садится рядом на цветущую ветвь.)
Старичок засовывает руку за пазуху и достает оттуда старомодную, с длинным мундштуком и металлической крышкой, трубку. Он долго и сосредоточенно возится, набивая ее из кисета, ибо табак проскальзывает между его одеревенелых, непослушных пальцев. Юноша зажигает спичку и дает ему прикурить.
— Может,— повторяет Сулейман уже про себя, задумчиво кивая головой,— все, все может, Межведиль... Поверь!
...Уже возвращаются в аул стада. Буйволы идут, поднимаясь по тропе величественно и безмолвно. Красные нити заката, пересекают им путь. Над ними колышется ленивое облако пыли. Оно темно-вишневого цвета, и от него ложатся на придорожные травы легкие клубящиеся тени. Вся земля охвачена торжественной и печальной тишиной вечера. Сулейман смотрит на закат, приложив руку к бровям и опершись на посох, как на костыль...
Но вдруг он выпрямляет плечи.
В эту минуту со стороны садов на дорогу с грохотом
врывается грузовик. Он доверху нагружен ящиками, полными отборных персиков. На ящиках сидят дети и, завидев Сулей-мана, что-то крича, размахивают руками, а впереди, у самой кабины, глядя на детей и придерживая одной рукой фуражку, сидит на ящиках незнакомый человек в вышитой русской рубахе.
— Я же говорил. Вот он! Приехал! — вскрикивает юноша и, вскочив, бежит, перепрыгивая через кочки, к своему велосипеду.
И почти в то же время останавливается грузовик. Из его кабины высовывается широколицый рослый мужчина и, став одной ногой на подножку, кричит:
— Сулейман-холо! Ты меня извини, ради бога, у меня просьба к тебе. Если можно, скажи этому Межведилю, пусть он- меня не торопит. Уже третий день, как он чуть свет приходит и стучится в мое окно, требуя начать уборку винограда, а виноград еще не созрел, ему надо еще пять-шесть дней.
...Грузовик трогается и с места берет подъем. Над ним в закатном мареве наклоняется аул, как многоярусная древняя башня. Буйволы нехотя уступают грузовику дорогу, и лишь тогда, когда он задевает их, они с тупым равнодушием чуть-чуть подаются в сторону. Звуки сирены перекликаются с эхом, и эхо дрожит, разнося их далеко по садам. Из садов уже возвращаются домой говорливые толпы колхозников. Поравнявшись с Сулейманом, они приветствуют его и машут войлочными шляпами. В небе загорается первая ласковая звезда...
Тогда встает Сулейман и резким движением плеч поправляет на себе накинутый бешмет. Сулейман смотрит сверху вниз на прикорнувшего у бревна старичка, и губы Сулей-мана плотно сжаты.
Старичок не поднимает головы и лишь усиленно пыхтит трубкой, весь клубясь дымом, как тлеющий стог.
— Ты меня позоришь, Межведиль,— говорит Сулейман с сердцем.— Неужели нельзя не вмешиваться не в свои дела? Все идет правильно: убирают персики, зреет виноград!
СКАЗКА
Медленно поднимается в гору арба. Скрипят, переваливая 1 Через кочки, огромные деревянные колеса.
Сулейман сидит впереди, спиной к буйволам, придерживая у плеча хворостинку. Он сидит, покачиваясь. Вокруг него постукивают кувшины с водой, накрытые сверху зелеными прохладными листьями лопуха. Поодаль, прикорнув на задке арбы, сидят перед ним рядышком маленькая рыжеволосая девочка В красном платье и мальчик лет тринадцати. Мальчик иногда привстает й, хватаясь рукой за свою войлочную шляпу, покрикивает через голову Сулеймана на буйволов. Буйволы идут, еле-еле переступая ногами. Тишина и солнце. Синее высокое небо стоит над горами без единого облачка...
;...Случилось так: с утра все колхозники вышли дожинать труднейший участок на косогоре. Там, куда, петляя, ведет дорога, почти на отвесном склоне горы, уродилась высокая, в рост человека, кукуруза. Ее убирают в первую очередь, потому что дикие кабаны из соседнего леса повадились пастись на этом поле. Колхозники вышли с семьями. В ауле остались одни старики.
И вот, когда Сулейман, скучая и не находя себе занятия, направлялся с внучкой к верхней аульской площади, их догнала арба,.. Ничего не случилось!. Мальчик вез жнецам на косогор воду, и при виде его Сулейману вдруг захотелось быть со всеми, подышать лесным воздухом, послушать звякание серпов и хруст срезаемой кукурузы, посидеть на снопах, покуривая и подавая советы молодежи. (Или, может, его увлекло уютное желание трястись на арбе в этот наполненный покоем урожая солнечный день?..)
Как бы там ни было, Сулейман остановил арбу и, запросто посадив внучку, деловито взял у мальчика хворостинку.
...Арба поднимается в гору. По обе стороны Сулеймана, медленно скрипя, поворачиваются огромные колеса. Сулейман сидит, надвинув папаху на лоб (от этого над глазами получается некая иллюзия тени). В кувшинах плещется вода. Водяные капли сверкают на зеленых листьях лопуха и, вздрагивая, скользят вниз. Сулейман смотрит на детей дружелюбно, В прищуре его глаз дремлет веселая, мирная и немного ироническая усмешка.
— А потом,— говорит он, глянув в упор на девочку (девочка смотрит на него большими круглыми глазами),— потом
кабан схватил свою отрубленную ногу, ковыляя добежал до дома и крикнул на весь лес: «Хорт, хорт! Давайте убьем этого Мама-Ажая. От него житья нам нет!»
— А Мама-Ажай не испугался?— спрашивает девочка, заикаясь.
— О! — говорит Сулейман равнодушно,— Мама-Ажай ведь самый храбрый из всех объездчиков. Зачем ему пугаться. Он в это время сидел себе на горе, ел дыню и думал: «Пускай, пускай, дураки!..»
— Другого же такого объездчика, как наш Мама-Ажай, ни в одном колхозе нету,— вставляет мальчик многозначительно.
— Правильно,— говорит Сулейман, в знак одобрения кивнув головой.— Ну вот. Собрались теперь кабаны в лесу; что делать? Как избавиться от Мама-Ажая? Думают, думают— никто ничего не может придумать. Позвали лису...
Сулейман, важно протянув руку вперед, смотрит на нее, прищурясь, свысока.
----В бархатных рукавицах,— говорит он вдруг, оттопырив усы.— Бархатные рукавицы лиса украла у нашей старухи... «Лиса,— сказал кабан,— пожалуйста, посоветуй нам, что делать с этим Мама-Ажаем. Мама-Ажай днем и ночью сидит 8 поле, у Мама-Ажая — ружье, Мама-Ажай — у, какой нехороший, злой хуруз!»— «Да, да!» — подтвердили кабаны, а главный кабан показал еще на свою отрубленную ногу, которую он вот так держал под мышкой. «Хорошо,— сказала лиса,— только за совет вы отдайте мне эту ногу».— «Не отдам»,— сказал кабан, подпрыгнув.— «Отдай!—сказали кабаны,— на что тебе отрубленная нога?» — «Ну, хорошо, отдам»,— сказал кабан и отдал лисе ногу.